Текст книги "На краю Самхейна"

Большой разрыв

Запасов воздуха – на 30 лет.

Воды – на 30 лет.

Биомассы – на 30 лет.

– Э-э-э… Вху ар ю ту дэй?

Говорю, так и слышу в ушах голосок Мариваны, тебе, Супов, медведь не то что на уши наступил, он на них отплясывал…

Ладно, сам знаю, что это про меня анекдот: англичане сами не знают свой родной язык, мой английский в Лондоне никто не понимает.

Стучу к Эльзе. Хоть имя помню, Эльза, Эльза… или Лиза? Вот, блин…

– Эльза… кэн ай гив ю э кап оф ти?

Вроде так… позвольте пригласить вас на чашку чая.

Тишина за дверью. Хоть бы крикнула что ли, ай донт андестанд, или еще чего. Или лихорадочно соображает, что я такое сказал.

Снова стучу в дверь.

– Лиза!

Вот, блин, а если она не Лиза, а Эльза… тьфу… Черт, Одоевский по-английски только так шпарит, Маргарита по-английски только так, а Эльзу звать меня послали…

Толкаю дверь, открывается как-то неожиданно легко. Сейчас окажется за дверью Эльза, голая, завизжит, аа-а-а, руссиш швайн, потом засудит меня за этот… харакири… нет, харассмент…

– Эльза!

Нет её, что ли, а как нет, куда она денется, можно подумать, в доме есть куда деться.

В доме…

Надо название ему придумать, какое-нибудь навороченное, последний оплот, армагеддон, апокалипсис… а то все дом, дом…

– Эльза!

Спит, лежит на кровати, раскинув руки, голова свешена, а я ору тут как на базаре… Чш, так не спят, первый раз вижу, чтобы так спали, так и шею сломать недолго. Хочется подойти, поправить голову, только потом меня точно за харасмент засудят, прелести чуть прикрыты маечкой…

Все-таки подхожу, тут же отскакиваю, это новенькое что-то. Ошибка, розыгрыш какой-то, сейчас подскочит, а-аа-а, купился, сюрпрайз, сюрпрайз… не подскакивает, зачем-то хлопаю по щекам, сжимаю руки, ищу пульс…

…бросаюсь в коридор.

– Ты чего там, заснул, что ли? – Одоевский сонно смотрит на меня.

– Эльза… Эльза…

– Чего она?

– Уби… убили…

Давлюсь страшным словом, таким неуместным здесь, в последнем оплоте жизни…

Объем дома – 100 км 3

Гравитация внутри дома – поддерживается искусственно

Постоянная температура – 20 0 С, поддерживается искусственно

Прочность дома – способен выдержать Большой Разрыв

Сегодня улетели все звезды.

Куда – не сказали.

Просто снялись все с места, унеслись куда-то. Интересно так смотрелось, звезды в небе двигались, так было в каких-то детских снах, помню, просыпался, подбегал к окну, смотрел, да точно ли звезды движутся, у-у, нет, неправда…

На земле паника. Смотрел в новостях, земля кипит революциями, все против всех, люди как будто хотят выплеснуть все, что накопилось за всю историю человечества, все, в чем боялись признаться даже самим себе. красные против синих, зеленые против желтых, мужчины против женщин, крест против полумесяца, пчелы против меда. Кто-то взорвал Храм Христа Спасителя, кто-то угоняет космические челноки, надеется непонятно на что.

Потому что надеяться не на что.

Останется только Дом.

Которому надо дать имя.

Хочется поговорить с нашими, как там сейчас на земле. И нельзя, знаю, нельзя, Одоевский скривит рожу, будто лягушку съел, опять спросит – ты чего, по Земле соскучился?

Успеем еще соскучиться по земле.

Смотрю из окна Дома на панораму Москвы внизу, еще живой, еще сверкающей огнями реклам, а кое-где и пожаров. В который раз говорю себе – может, все обойдется.

– Ну что… – Одоевский чешет нос, – кто её так?

Оба – и Одоевский, и Маргарита смотрят на меня. В упор.

– А… когда я пришел, она уже мертвая была…

– Чем докажешь?

Вспыхиваю. Вот чего терпеть не могу, так вот этого, когда не виноват ни в чем, а меня обвиняют… Еще с детства, где-то в садике, Супов ваш окошко разбил, я к этому окошку и близко не подходил даже, и потом…

Ладно, не о том речь.

Так что вот это самое обидное. Как это у других людей получается, наворовал, наубивал, сухим из воды вышел, тот же Одоевский… чш, про Одоевского ни слова… благодетель наш…

– Ну а чего ради мне идти, а потом орать, что убили?

– Того… чтобы не подозревал никто…

– Честно, не я…

Одоевский чешет нос.

– Блин, хотел ведь камеры поставить, и нате вам… уж никак не думал, что в спальнях камеры ставить придется…

– Еще не хватало, в спальнях! – Маргарита топорщит перья, громкая, наглая, задним числом думаю, жалко, что Эльзу хлопнули, жалко, что не Маргариту…

Чш, чш, что я думаю вообще…

– А снаружи… никто не заходил? – спрашиваю, хватаюсь за соломинку.

– Я те зайду снаружи, если кто снаружи заходил, нам вообще всем хана будет… Делали-делали герметизацию, еще снаружи кто-то войдет… – Одоевский чешет переносицу, – нее-е, это из наших кто…

И опять смотрят на меня. Оба. Вот это хуже всего, что на меня, почему на меня,

Одоевский берет меня под локоть.

– Пойдем.

– К-куда?

– Пока под арестом подсидишь, потом…

Холодеет спина.

Мир уходит из-под ног. Раскрываю рот, готовлю какие-то слова, это не я, не я, не я, точно вам говорю, не знаю, кто это сделал, герметизацию дома проверьте, а то знаем мы герметизацию эту, вот так вот проверим все на тридцать три раза, и останется какая-нибудь лазейка в километр, входите, люди добрые…

Ничего не успеваю сказать.

Мир за окнами летит кувырком, дома складываются, как карточные, бешеный ураган подхватывает то, что было Москвой…

– Началось, – шепчет Одоевский.

Солнце над горизонтом сжимается в точку. Исчезает. Темная тень падает на мир, чувство такое, будто кто-то погасил свет.

Маргарита кричит. Отчаянно, пронзительно, жалобно, зажимает уши, визжит, визжит, хочется нахлопать её, чтобы не визжала… Задним числом думаю, может, под шумок забудут про меня, не поволокут под арест…

Дом.

Дом большой, Одоевский говорил, в нем сорок восемь комнат, у каждого из нас спальня, что-то вроде кабинета, отдельная ванная. Плазменные панели на стенах. Огромный зал. Бассейн. Хранилище, ну, без хранилища никуда.

И много еще чего.

Дом большой.

И все-таки он кажется маленьким. Может, потому, что из этого дома уже не выйти. Никогда.

Потому что там, снаружи – уже ничего нет.

Прохожу мимо бассейна, мерзехонькое такое чувство, не чувство – чувствишко – вот сейчас загляну, а там труп. Неважно, чей. Но труп. Заглядываю. Ничего нет. Темная тень шевелится на дне, приглядываюсь, вздрагиваю, когда вижу матерого аллигатора.

Три-дэ…

Иду дальше, к себе. Нужно чем-то занять остаток жизни, сколько там мне осталось, лет тридцать, или сорок, или я не знаю, сколько. Это там, в большом мире кажется, жизнь коротенькая, не коротенькая – коротюсенькая, а сколько надо успеть, вырастить дом, родить дерево, посадить сына, или наоборот, кончить школу, получить диплом, родиться-жениться-учиться, а я еще в Париже не был, и никогда не буду, а в Лондоне, а…

Это там.

В мире.

А тут все, спешить никуда не надо.

Потому что мира больше нет.

Иду к себе, думаю, чем занять вечер, вот, блин, там, в мире, сколько мечтал, будет время, сяду на диван, сколько перечитаю, пересмотрю, переделаю, а тут нате вам, как подумаешь, что этим заниматься следующие тридцать-сорок лет…

Негромкие голоса за дверью. Прислушиваюсь. Просто так…

– …ну какой ребенок, ну Ритка, ты вообще думаешь, что делаешь, какой ребенок, я тебя спрашиваю? Ты с ума сошла, или как?

Ребенок… какой ребенок, где она ребенка подобрала, на улице, что ли… тут же спохватываюсь, понимаю, что за ребенок…

Вот черт…

Вспоминаю, сколько там Одоевский говорил, осталось на наш век кислорода, и воды, и хлеба, и зрелищ, и всего такого…

Ну-ну…

Нашему поколению ещё хватит, но никак не следующему…

Иду к себе, мне отвели комнату на первом этаже, здесь в полосе света видно землю. То, что от неё осталось. Даже странно, холод собачий, а снега нет, ну конечно, откуда здесь снег, все океаны оледенели до самого дна, все облака замерзли и упали на землю…

В полосе света из моего окна вижу кусочек улицы. На перекрестке обнявшись лежат двое, парень и девушка, пытаются согреть друг друга своим теплом…

Пытаются…

Спохватываюсь, они же уже мертвы, давно мертвы. Женщина с ребенком, тоже мертвая, прижалась к моему окну, кажется, стучалась до последнего, просила пустить…

Отворачиваюсь, задергиваю занавеску.

Первый раз думаю про себя – скорее бы все кончилось. Вообще все. А до этого думал, как бы отсрочить конец…

Запасов воздуха – на 10 лет.

Воды – на 10 лет.

Биомассы – на 10 лет.

– Как она лежала?

Затравленно смотрю на широкий диван, вспоминаю, как она лежала. Не вспоминается.

– Да… вроде поперек дивана…

– Как… поперек дивана? – Одоевский хмурится, – голова её где была?

– С… с дивана свешивалась…

– Стой, ты только что говорил, она лежала так, будто спала. Кто ж так спит…

– М-м-м… слушайте, не помню я. Не помню.

– Ну как не помнишь, ты же видел её? Видел?

Взрываюсь:

– А что я запомню, думаете, я труп увидел, еще два часа стоять запоминать буду, как лежал? Да я чуть в штаны не наделал, когда вошел, она мертвая… как-то не каждый день трупы видишь…

– Чего не каждый день, вон, на улице глянь…

Вздрагиваю. Зачем про улицу сказал, ну зачем… ну ничего, вроде отстал от меня, вроде понял, поверил, что не помню ни хрена… У Ритки глаза красные, плакала, что ли, ладно, не моё дело…

Конец наступил ночью.

Яркая вспышка за окнами, поднимаюсь, отдергиваю занавеску, задним числом спохватываюсь, что я в одних трусах, да кто на меня там смотреть будет, смотреть на меня уже некому.

Земля идет трещинами. Больше, больше, раскалывается на куски, тошнится раскаленной магмой, еще живой, еще горячей. Осколки земли разлетаются. Стремительно. Даже как-то слишком стремительно, вот только что были – и уже ничего нет. Понимаю, что наш Дом летит куда-то в бесконечность – с огромной скоростью, обгоняя самый свет, и только какие-то системы внутри дома помогают нам не расплющиться в кровавое месиво.

И всё.

И темнота за окнами. Непроглядная. Ночью такой темноты не бывает, я, оказывается, раньше и не знал, что такое темно.

Теперь знаю.

Темно – это после конца света.

Смотрю в темноту, ищу какие-то элементарные частицы, которые, говорят, должны были остаться… ничего они мне не должны.

Не нахожу.

Запасов воздуха – на 5 лет.

Воды – на 5 лет.

Биомассы – на 5 лет.

– Смотри.

Одоевский показывает на экран. Не понимаю. Длинный коридор, каких множество в Доме, ряд дверей.

– И?

– Дальше смотри.

Смотрю. Что еще остается-то, вся вечность впереди…

– И? – Одоевский толкает меня в бок.

– И что?

– Не заметил?

– Н-нет…

– Еще смотри… эх ты, куда пялишься, на время смотри!

Смотрю на время в углу экрана, двадцать-двадцать-двадцать, хорошее время, можно загадывать желание… Нет, тут другое что-то, не будет Одоевский волноваться из-за каких-то там желаний…

Спохватываюсь, снова смотрю на время: двадцать-нуль-нуль-нуль-два. Тоже красивое число…

– Кто-то… время отмотал?

– А я о чем…

– А что вы на меня так смотрите? Не я отмотал…

– Да верно, где тебе…

Вздрагиваю, хочу ответить что-нибудь обидное, не отвечаю.

– Вон ты идешь…

Смотрю, да неужели это я, почему у меня походка как у пьяного пингвина, да неужели я такой, да быть не может. Долго мнусь перед одной из дверей, стучу, говорю что-то, на экране не слышно, что. Наконец, исчезаю за дверью, тут же выскакиваю, гос-ди, ну и рожа у меня, с такой рожей только в дурдом на конкурс страшилищ…

– Ну давай еще камеры посмотрим… может, еще где чего…

Смотрим. Может, еще где чего. Больше-то смотреть не на что. Утром Одоевский показывал какой-то камень бесконечно далеко от нас, камень, который еще не рассыпался в прах. И всё.

Комнаты. Комнаты. Комнаты. В Доме сорок восемь комнат. И хранилище. И много еще чего…

– А это что?

– Где?

Показываю на экран.

– Да вот же…

– Ну человек, ну что… – Одоевский чешет нос.

– Да как вы не понимаете, человек… в доме? Откуда?

Одоевский смотрит на меня. Оторопело. Ага, дошло, что не может здесь быть никакого человека, не может…

– Нехило… не фига себе, сказал я себе… это в каком отсеке-то у нас…

– Да вон… в кладовой…

– Губа не дура, пробрался… уже и выжрал все, не иначе…

– Это он Эльзу грохнул… – шепчу я.

– Ты откуда знаешь?

Вздрагиваю.

– Ну… некому больше так-то…

– Да много есть кому… ладно, айда смотреть, что за хрень…

Идем смотреть, что за хрень. Берем кольты на всякий случай, Одоевский острит что-то, что случай бывает вонючий. Соглашаюсь. С Одоевским лучше соглашаться, если бы не Одоевский, нас бы здесь не было…

– Осторожнее… подстрелит, мало не покажется…

Первый раз вижу Одоевского серьезным, без всяких его шуточек-прибауточек, даже смотрит как-то по-другому, нехорошо смотрит…

Приоткрываем дверь в неприметную комнатенку, темная тень бросается в угол, грешным делом думаю, что темная материя пробралась сюда, к нам.

Нет. Не темная материя. Человек. Тщедушный, поджарый, глаза горят, больной, что ли, или ученый, или это одно и то же…

Одоевский оторопело смотрит на незваного гостя:

– Ты?

– А ты что думал… Дом себе захапал, и хорош?

– А ты как хотел…

– Ничего, что я этот Дом своими руками стряпал?

Одоевский вымученно улыбается.

– Ну-ну… а что сапожник без сапог должон быть, ничего?

Ни слова не понимаю. Одоевский поворачивается, уходит из комнатенки, будто ничего не случилось. В большом зале Рита разливает чай. Иду за Одоевским, что мне еще остается… Кто из нас сошел с ума, я, или он, или весь мир, хотя нет, мира уже нет…

– Ну чего ты… пригласи гостя дорогого… ужинать…

Не понимаю.

– Это вы… мне?

– Тебе, кому ж еще-то…

Возвращаюсь в кладовку, незваный гость смотрит на меня холодно, насмешливо…

– Это… Одоевский вас ужинать приглашает.

– Отравит?

Пытаюсь отшутиться.

– Про это ничего не сказал.

– Ну, пойдемте… раз такое дело… – человек с трудом поднимается с пола, расправляет затекшие суставы, – А вы здесь какими судьбами?

Задумываюсь, какими судьбами я здесь. Трудно сказать. Здесь вообще трудно сказать что-то определенное.

– Этот, что ли?

Одоевский смотрит на меня так, будто спрашивает, что это за человечишко, а получше-то ничего не нашлось…

Одоевский. То есть, я еще не знаю, что его зовут Одоевский. Я еще ничего не знаю, я одно знаю, за квартиру не заплачено, в холодильнике последняя пачка не поймешь чего, что если отварить, можно будет есть, если вообще смогу проглотить эту гадость…

Одоевский смотрит на меня. Выжимаю из себя:

– Здрассте.

– Привет и ты, коли не шутишь… ну что, мил человек, ты у нас, говорят, ученый…

Кусаю губы. Вот это терпеть не могу, когда вот так, с пренебрежением тянут – уче-о-оный, дескать, вот мы неученые, мы на джипах ездим, а ты отличничек весь из себя, думаешь, где бы подработать… выпускники консерватории за месяц до выпуска подыскивают себе переход, в котором будут играть…

Черт…

Пытаюсь отшутиться:

– Навроде того.

– Вот и славненько. Эт хорошо, ученые нам нужны… ох, не ценят сейчас ученых… вот что, заданьице тебе одно…

Вытягиваюсь по стойке смирно.

– Во-от, значит… всю информацию о человечестве собрать сможешь?

Ослышался я, что ли… очень похоже.

– Всю инфор…

– Ну. В википедии там в этой, в хренопедии, по интернетам этим вашим… по книжкам… Ну там культуру-мультуру всю, джоконды там всякие, моны лизы…

Еле сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть.

– Смейся, смейся, это ж хорошо, когда люди смеются… пушкиных там всяких, кукушкиных, ещё кого…

Еле выжимаю из себя:

– К… какому сроку?

– Три месяца.

Снова давлюсь словами:

– Нереально.

– А постарайся. Не торопись, но поспешай.

Вымученно киваю. Будь я проклят, если сейчас не попрошу аванс, будь я проклят, если не попрошу…

– Э-э-э…

– Чего такое?

– Это… мне бы самое…

– За углом налево у нас это самое.

– Да нет, мне бы… аванс…

– А, вот мы какие… ну тоже прально, парень, свое-то упускать нельзя… Ну… штучек сто хватит тебе на первое время…

Давлюсь языком.

– Ты тут не радуйся, я ж с тебя по полной спрошу… чтобы все было, при всем, книги, фильмы, золотая коллекция…

Киваю.

– Ты это… пиратские смотри, не бери… чтобы лицензиоку, все при всем…

Снова киваю.

– Проверять буду, смотри у меня… – спохватывается, – загранпаспорт есть?

– Есть.

– Нормальный? Или такой, что через три дня ёк?

– На десять лет.

– И то хорошо… картины скупать будешь… шедевры…

Киваю. Все понимаю, зажравшийся богатей, который вообразил себя меценатом. Не привыкать…

Какими я судьбами здесь…

Да вот такими…

Одоевский смотрит мою коллекцию, нарытую за три месяца, перебирает, хмыкает, фыркает, вижу, ничего в этом не понимает. Останавливается, замирает, хмурится. Чувствую себя мальчишкой, нашкодившим на контрольной, или на экзамене, вот так же препод хмурился, ну-у-у, Супов, вы меня убили… на пересдачу придете…

– Мил человек… это что ж такое…

Заглядываю ему через плечо.

– История человечества.

– Оч рад… история… с географией… я вас что просил?

– А… ч-что?

– А-а, или не просил… слушайте, запутался, что просил, что не просил… это… войны-то мне не надо…

Пытаюсь отшутиться:

– Так вся история человечества… войны одни.

– Ну, ясен пень… а все-таки вы уж как-нибудь уберите войны-то, уж не знаю, как… вы ученый, вам виднее, мы институтов не кончали…

Кусаю губы. И эту фразочку я тоже ненавижу, про институты, сам не знаю, почему – ненавижу.

И вообще мне здесь не по себе. Здесь. В Доме. Вот тогда-то я первый раз увидел Дом, когда привез к дому последнюю партию шедевров, картины каких-то эпох, где оригиналы, где копии, до сих пор помню глаза работников Лувра, когда спрашивал у них, что почём. А вот в Русском музее продали мне пару полотен, под стра-а-ашшшным секретом…

Вот тогда я первый раз увидел дом. Дом, который стал теперь моим домом. Огромный куб, снаружи чем-то похожий на тюрьму, глядящий страшными окнами. И входишь в дом, как в бункер, как в гробницу тутанхамонову, с одной мыслью, тут-то тебя и похоронят заживо.

– Ну что, мил человек… историю перепишете?

Вздрагиваю. Вот уж не думал, что придется переписывать историю.

– Попробую.

– Чего тут пробовать, переписал, да все.

Сжимаю зубы. Вот это я тоже ненавижу. Когда люди ничего не понимают в том, что мы делаем, чего тут делать, переписал, да и все… когда еще в журнале работал, в редакции вот так подойдет какая-нибудь мымра крашеная, листок сунет, ну ты у нас стишки пишешь, напиши на завтра Мариванне, у нее юбилей…

Стишки…

Как будто написать – раз плюнуть…

– Ну, я тя не тороплю… уж как сделаешь… – Одоевский просматривает файлы, вздрагивает, – ми-и-и-ил человек, ты чего понатащил-то сюда, чучело ты гороховое?

Вздрагиваю.

– Вот так, дюдиков копеечных понапихал… сокровищница, блин… культуры…

– Чего понапихал?

– Ну, детективчиков… ценитель… прекрасного… ну, это фигня все, это я выскребу… ты, главное, историю перепиши…

Киваю. Осторожно говорю:

– Ну… я… пойду.

– Ась?

– П-пойду я… д-домой.

Думаю, на какие бы сослаться срочные дела, а то начнется, усадят за стол, да чего как неродные-то, давай по маленькой за искусство, да как не пьешь…

– Никуда ты не пойдешь.

Так, началось… в деревне утро. Закричали петухи. Сейчас потащит за стол, начнется…

– Я с тобой расплатиться хорошо обещал…

– Было дело…

– Так вот тебе моя награда… ты здесь останешься.

Ослышался я, что ли…

– Здесь останешься. В доме. Жить. Навсегда.

Холодеет спина, этого еще не хватало, иду к двери, всем своим видом показываю, что черта с два я тут останусь, толкаю дверь, дверь не раздвигается.

– Откройте.

– Здесь останешься. Не понял, что ли?

Вздрагиваю. Нехило. Только сумасшедшего мне еще не хватало для полного счастья… Десять лет в плену у маньяка…

– Испугался?

– Н-нет.

– Ну, садись, друг сердечный, таракан запечный… поговорим… объясню вам все, как есть…

Объясняет. Долго не верю, не понимаю, как, почему, зачем…

– Быть не может, – говорю.

– Не веришь?

– Да…. Как-то…

– Ну, я тя не держу, – Одоевский наконец-то открывает дверь, – скатертью дорожка…

– А остаться могу?

– Ага, поверил, – Одоевский чешет нос, посмеивается.

– Ну, не то, чтобы поверил, но…

Я все-таки остался у него. На ночь. Наутро услышал в новостях, что астрофизики в какой-то понавороченной обсерватории посмотрели в телескопы и не нашли дальние галактики.

И я понял, что Одоевский не врет.

Запасов воздуха – на 1 год.

Воды – на 1 год.

Биомассы – на 1 год.

– Где спрятал? – спрашивает Одоевский.

– Что спрятал?

Делаю вид, что ничего не понимаю.

– Ты мне дурачком-то не прикидывайся, знаем мы вас… где припрятал?

– В Доме.

– Да я понимаю, что в Доме, а не снаружи, снаружи-то прятать уже негде! Где спрятал? Войны, революции, перевороты, кровища рекой, слезы вдовьи, плач детей голодных – где спрятал?

Снова делаю вид, что не понимаю.

– В Доме.

– Ты мне дурачка не валяй… Найду, убью… и тебя заодно… Эльзу с кокнул?

– Сам ты её пришил… – басит Угаев.

– Ты чего, с дуба рухнул? Чтобы я жену свою любимую…

– А что жену, жрачки-то в Доме хрен да маленько осталось, да и с кислородом тоже не комильфо… на пятерых на месяцок хватит, на троих, может, еще месяца два продержимся, а если этого еще историка убрать…

Мир уходит из-под ног.

То есть, какой мир, о чем я говорю, мира уже нет… а Одоевский клялся и божился, что на наш век хватит…

Одоевский лихорадочно перебирает файлы в хранилище, ищет, ищет, если бы поднял голову, увидел бы меня, только не поднимет голову, а поднимет, все равно меня не увидит… просто. Не заметит. Ищет среди файлов войны и революции, восстания и перевороты, плач детей и слёзы вдов…

– Вот блин… ты французскую революцию сюда подсунул? Отвечай, ты?

Делаю вид, что волнуюсь, да чёрта с два я волнуюсь, у меня архивных копий понапихано в Доме до фига и больше…

– Ты это как строил? Как строил, я тя русским по белому спрашиваю?

Одоевский орёт на Угаева, орёт, надрывается. Хочется сбежать отсюда, на день, на два, только бежать уже некуда, некуда, некуда, страшное слово – не-ку-да…

– Как надо, так и строил, ах ты ж долбанный на хрен…. – Угаев добавляет слова, от которых краснеют стены.

– А почему тогда жрачка утекает? Почему воздуха осталось хрен да маленько, а?

– Да я ж откуда знаю, долбанный в рот, это ты у этой… у Эльзы спрашивай… она у нас астрофизик… астрошизик, блин…

– Нету Эльзы, – Одоевский поутихает, – вот, блин…

Притихаем. Все. Разом. Ритка на пороге комнаты, злая, разгневанная, и та не орёт, что спать мешаем.

Первый раз страшно.

По-настоящему.

Первый раз понимаем, что ничего мы не знаем про темную энергию, ни-че-го… не хватило нам десяти миллионов лет, потратили на революции, французские и не французские, великие и не великие, на дворцовые заговоры и статусы Вконтакте…

Смотрит в окна темнота, заглядывает в душу…

– Ритку… пригласи.

Киваю. Ритку так Ритку, хотя глаза бы мои на эту Ритку не глядели, думает, если у нее ребенок, ей теперь все можно, пальцы веером, обижается непонятно на что, орет, как резаная свинья…

Стучу в Риткину комнату. Сегодня последний камень погибшего мира рассыпался в прах, телескопы Дома показали нам, как это случилось. Будто что-то оборвалось в душе, вот теперь уже все, вот теперь уже без возврата, вот теперь уже…

– Рита!

Кусаю губы, ожидаю услышать, во-о-о-от, только заснула, ты чё орёшь-то, ни стыда, ни совести…

Нет ответа.

Стучу громе.

– Рита!

Не отвечает. Может, верно спит, а может, обиделась на весь мир, такое с ней тоже бывает, как можно обижаться на мир, которого нет.

– Рита!

Что-то прорывает внутри, предчувствие какое-то нехорошее, открываю дверь, сейчас накинется на меня фурией, а-а-а, тебя кто сюда пусти-ил…

– Рита!

Спит, сложилась пополам в кресле, нехорошо спит, так можно и шею себе сломать.

– Рит…

Трогаю за плечо, Рита безвольно падает из кресла, смотрю на красную полосу на горле, это что тут красное разлили, сок, что ли… А чего это все сбежались, чего они на меня так смотрят, а-а, я кричал…

– Как она лежала?

Вот это я помню. Даже странно, что помню…

– Она… не лежала… В кресле… сидела… пополам согнувшись… я за плечо тронул, думал, заснула так неудачно… а она…

– Ясно все с вами… что ничего не ясно… – Одоевский кивает Угаеву, – этого пока в комнате закроем…

Вспыхиваю, вскрикиваю, как сопливый школьник, которому училка-дура гаркнула дневник на стол, двойка за поведение…

– За что?

– Разберемся, разберемся… пройдите…

– Это не я!

Кричу, как нашкодивший мальчишка, не я это её, не я…

Меня уводят в комнату, все еще мою, захлопывают за мной дверь.

Вот черт…

Вспоминаю.

Что мне еще здесь остается, только вспоминать… Одоевский сидит подвыпивший, разливает остатки вина, смотрит на меня мутными глазами…

– Ну и в-вот… пере… пере… переписывались мы с этим… тва… тва… тва-арцом… ник у него такой… в се… ти…. И вот… ну вот, он и говорит мне, все… все… вселенной-то скоро… ёк… Ну я офигел прям… а он гово… рит… ин… ин… инженер один есть… он… Дом… сде… лает… я говорю, на кой… хрен… мне… дом… если ко… ко-ко-ко… ко-нец… при-хо-дит… Он и говорит, то не такой дом, то другой дом… Который устоит… когда весь мир к черту полетит…

– А что за творец?

– А черт его знает… я ж его… не видел никогда… только так… по ин… ин…

– По интернету? – подсказываю.

Одоевский смотрит на меня, как на врага народа.

– По ин-тер-не… ту. Кто его знает, что за творец… надо… надо… умил… Ис… историю челове… чества собрать… гены… всякой твари… по паре… карти… картины вон…

Киваю.

– А почему сам Творец в Дом не пошел?

– А пес его… знает… я ж его… и не видел… никогда…

Воспоминания…

Хоть воспоминания еще остались у нас…

Слушаю мысли. Чужие. Своих уже не осталось, теперь вслушиваюсь в чужие мысли. Чужих тоже осталось хрен да маленько, Угаев да Одоевский, два сапога пара. Еще бьется, трепещется аура Риты, там мыслей не осталось, одни эмоции, один страх, дикий, неуходящий страх. Пытаюсь услышать мысли её так и не родившегося ребенка, не слышу, слишком маленький срок. От ауры Эльзы ничего не осталось сразу, сбежала в какие-то иные миры, у астрофизиков это хорошо получается, у астрошизиков, блин…

Так что мысли. Чужие.

Я же хрень эту строил, да черта с два мы тут десятки лет продержимся, кислорода хрен да маленько… Бли-ин, знал бы, что на полном серьезе заварушка случится, сделал бы по высшему разряду… всё при всём… а тут нате вам… сам же и попался…

Это Угаев.

Угаева убить надо… да успеем убить… понаделал, скотинище… и остальных тоже, Эльза, сука, позаботилась о жрачке… так узаботилась, дальше некуда… и этот упоротый… Я еще про него думал, как бы через пень-колоду не сделал, полторы книжонки не принес… а он вон как, с точностью до наоборот… фанатик, блин, упоротый, историю ему жалко, сохранить надо. Истории нас жалко не было, только так направо и налево кромсала. А тут ой мы какие правильные все из себя… Дай только выискать, куда файлы запрятал, сотру на хрен…

Это Одоевский

Нет мыслей.

Это я.

Просыпаюсь.

Даже не так.

Прихожу в себя после какого-то забытья, долго же я провалялся на постели. А что еще делать, если заперли…

Прислушиваюсь к нервным голосам за стеной, ругаются, опять люди ругаются, это они могут.

Смотрю на датчики, начинаю понимать, почему ругаются. Запасы утекают – стремительно, беспощадно, неизбежно, темная энергия свое дело знает…

Прикидываю, сколько нам осталось.

День.

Два.

Может, меньше.

Выхожу из комнаты. Сквозь дверь. Это всегда чуток больно, проходить сквозь двери. Ну, ничего, мне не привыкать. Вот первый раз было больно, вот это да…

Вхожу в зал. Тихонько. Незаметно. Двое сидят ко мне спиной, не видят, тем лучше, не видят.

– Да на хрена ты нужен кому? – вопрошает Угаев, срывается на крик, – системы к чертям полетят, кто чинить будет?

– С какого бодуна она полетит, кто ж так строит, чтобы полетела?

– А вечных систем не бывает, понял, ты?

– Вон пшел отсюда, – Одоевский показывает на дверь, за которой темнота, – какого вообще в моем доме делаешь, про собственность не слышал?

– Класть я хотел на твою собственность… кто строил, того и собственность… не уйду…

Угаев кидается к Одоевскому, чует мое сердце, счас будет драка, и нешуточная. Все верно, воздуха хрен да маленько, решаем, кто останется последним. Мне страшно, так и кажется, сейчас Одоевский распахнет дверь, выгонит Угаева, а заодно и весь воздух, и вообще все, все из Дома в мертвую пустоту. Нет, не распахивает дверь, не терзает кодовые замки. Поутих. Бросается к компу, ищет что-то, ну не надо, ну пожа-алуйста, только не этот комп…

Нашел, скотина. Войны, революции, дворцовые заговоры, все то, что я прятал, все то, без чего был бы рай на земле, все то, без чего невозможна история человечества…

– Не сметь!

Бросаюсь к Одоевскому, он даже не удивляется, когда меня видит, даже не спрашивает, откуда я тут взялся, взаперти же сидел…

– Чего не сметь, нечего мне тут мракобесие разводить… Наполеона, блин… с Бонапартом…

– А ты как хотел, где ты мир без революций видел? Думаешь, историю можно белую и пушистую сделать? Так, да? Думаете, на одном добре и любви мир восстановим?

Вздрагиваю. Восстановим… интересно, как они собираются восстанавливать что-то в мире, которого больше нет…

– Да не стирайте вы!

Драка. Так я и думал, будет драка, Одоевский грузный, тучный, пытается завалить тощего Угаева, тот попроворнее будет, врешь, не возьмешь…

Одоевский жмет на кнопки архива. Отсюда не вижу, чувствую – удаляет. Угаев тут же успокаивается, как-то весь оседает, истерически посмеивается…

– Ты… ты чего?

– Я вас поздравляю.

– А… а что?

– Вы стерли все… все…

Одоевский бледнеет. Он не верит. Не понимает. Он еще ищет что-то в опустошенном архиве, знаем мы это состояние, когда сотрешь какой-нибудь файл, потом рыщешь по всему компу, а вдруг он еще где завалялся… потом еще звонишь в какие-нибудь службы поддержки, а скажите, а если я файл удалил, совсем удалил, его еще как-нибудь вернуть можно….

Одоевский хохочет. Надрывно. Истерически. Понимаю, скоро мы все здесь сойдем с ума, не может человеческое сознание выдержать это, когда мира нет…

Прохожу сквозь стеллаж, неудачно прошел, задел журналы, посыпались, это хорошо, хоть журналы остались от нашего мира… вот и будет потом кто-нибудь по Плейбою судить о нашей вселенной…

Кто-нибудь…

Кто…

На что я вообще надеялся, когда все это затеял, Дом, историю вселенной, разложенную по полочкам, от Большого взрыва до Большого разрыва, от первых звезд до последних звезд, от костров первобытных мамонтов до… тьфу, что я несу… В общем, вы поняли. Разложить историю по полочкам. Выискать олигарха, который проплатит Дом, выискать инженера, который соберет Дом, историю мира сего я сам собрал, я её лучше знаю, чем люди… Взять в дом двух мужчин и двух женщин.

На что я надеялся…

На что…

Я просто хотел сберечь свой мир. Это еще никому не удавалось, сберечь свой мир, мир доживал до какого-то срока – и распадался, разорванный в прах.

На что я надеялся, когда потерял уже восемь своих миров, на что я надеялся, когда собирал девятый…

На что я надеялся, когда создавал людей, когда человеческими умами создавал Дом, не подверженный силе темной энергии…

Вижу что-то в руках у Одоевского, даже вспоминаю, как это что-то у людей называется. Коль. Или нет, Кольт.