Текст книги "Нигдерево"

Соль чуждых

– Дайте мне еще сутки.

Это я Мальгусу говорю.

А он молчит.

Вот это плохо, что молчит, лучше бы заорал, это он здорово умеет, орать, клокочет, кудахчет, квохчет, хлопает крыльями…

А тут молчит.

Откашливаюсь, повторяю:

– Дайте. Мне. Еще. Сутки.

Мальгус разворачивается, смотрит на меня сверху вниз:

– И который раз вы мне это говорите?

Меня передергивает.

– Первый.

– Ой ли?

Повторяю:

– Первый.

– Чтобы за сутки они от нас рожки да ножки оставили?

– Полгода всё нормально было, а теперь…

– …а теперь началось.

Мальгус нависает надо мной, большой, матерый, он может проглотить меня, если захочет.

– Друг мой, вы гуманист до мозга костей…

Сжимаю челюсти, ну, началось…

Молчу. Тут одно спасение, – молчать. И слушать. Ждать, пока Мальгус откипит своё, отклокочет.

Одни сутки, – повторяю я.

– Ну, найдете вы его, и что?

И то, думаю я.

Вслух не говорю.

Я увидел её вчера.

Нет, вру, позавчера.

Нет, снова вру. Не помню, когда.

Её звали… а ведь даже и не помню, как её звали, звали же как-то, вспомнить бы еще, как, молодежь имена меняет только так, утром одно, вечером другое, а может, и вовсе лишили имени за неуплату, тоже бывает…

Так что не знаю, как её звали.

Я увидел её…

…ну скажем, позапозавчера.

Стояла под фонарем, еще увидел, еще отметил, вроде знакомая, ну из тех, кого видел раза два у кого-то там в гостях, и вроде не о чем говорить, а надо подойти, окликнуть, пожелать доброго вечера…

Подошел.

Окликнул.

Доброго вечера пожелать не успел.

Не сразу понял, что с ней не так, еще до последнего надеялся на что-то, сам не знаю, на что, хотя надеяться было уже не на что.

Мертва.

Убийство…

Читаю отчет, перечитываю снова, не понимаю…

Убийство…

С этого всё и началось.

Хотя нет, нет.

Всё началось с того, как упала звезда, я видел, как она падала, да мы все видели, такое невозможно было не заметить. До сих пор жалею, что не загадал желание, и не потому, что не успел – тогда я еще не знал, что нужно загадывать желание.

Это уже потом чуждые мне объяснили.

Чуждые вообще много мне объяснили. Что нельзя рассыпать соль, иначе будет беда. Раньше я не знал, что нельзя рассыпать соль. Раньше я вообще не знал, что такое соль. И что ею положено посыпать зерно, тоже не знал.

А вот – соль.

Или вот еще: берешь чашу и выставляешь над собой, когда небо плачет. Это тоже они показали. Они еще к чаше трость приставляют, чтобы держалась.

А вот дом сразу соорудить не умеют.

И тишину пустить не умеют.

И темноту тоже.

И время законсервировать не могут. Я их учил, не понимают.

Они меня учили, как надо отвар пить. У них для этого специальные лопаточки есть.

Они…

Ах да.

Звезда упала.

Мы тогда пошли смотреть…

…нет.

Вру.

Они первые к нам пришли.

Зерно принесли.

Зерно у них плохонькое, не в пример нашему. А вот соль это да, раньше и не думали, что соль измельчить можно и в зерно добавить…

Звезда упала.

А потом я увидел её.

И не успел пожелать ей доброго вечера.

Потому что она была мертва.

– Дайте мне сутки.

Это я Мальгусу говорю.

Мальгус смотрит на меня с презрением. Мальгусу вообще не до меня, Мальгус ест. Без соли ест, Мальгус соль не любит, соль чуждые привезли.

– Ну, хорошо…

Мальгус нехотя открывает тайник, отсчитывает мне ровно сутки, кладет на стол, подчеркнуто отворачивается.

Мальгус…

…в целях собственной безопасности мы должны поднять звезду снова на небо.

Это Мальгус.

Мальгус не скажет, чтобы убирались, откуда пришли.

Мальгус скажет – надо поднять звезду обратно на небо.

– Да не я это, не я!

Его зовут Фарид. Здесь всё просто. Фарид. У них имена не меняются, как был при рождении Фарид, так и остался.

– А где вы вечером были?

– Дома был, вон, жена подтвердит… что, не верите, да? Скажете, оба врем?

– Пока ничего не скажу… А еще кто в доме есть?

– Дочка есть…

– Я хочу поговорить с ней.

Фарид усмехается.

– Не получится это у вас.

– А в чем дело?

– А в том, что ей два месяца от роду.

– И?

– Чего И… э-э-эх, вы, послали вас тут убийцу искать, а сами-то ничего про нас не знаете…

Спохватываюсь:

– С трех лет говорят.

– Кто и в год говорит, вон, у сестры дочка в год уже смотрит, пальцем тычет, киса пошла домой…

– …мы его найдем, мы его сами голыми руками придушим на хрен…

Это Фарид.

Он мне про свое имя говорил, в честь какого-то героя назвали, он там всех спасал, всем помогал, еще что-то, уже не помню, что.

– Придушим на хрен…

Сжимается сердце.

Раньше я и не знал, как это – придушим. Чуждые мне показывали, сжимают горло сильно-сильно…

Я раньше и не знал, что так бывает.

Сжимают горло.

Сильно-сильно.

Они мне еще показывали. Лезвие. И еще показывали трубу, туда кусочек свинца кладут, а потом…

– …это же на всем поселении пятно теперь!

Не понимаю:

– Какое пятно?

– Так теперь про всех подумают…

Молчу.

– Надо еще восемь домов обойти…

Ночь приходит.

Открываем двери, чтобы впустить ночь, ставим на крыльцо огни, чтобы ночь нашла дорогу.

Светятся огни за рекой.

Там чуждые.

Чуждые на ночь двери закрывают, боятся ночи.

Не ночи они боятся, самих себя они боятся.

Это хозяйка моя.

Закрывает дверь в дом. Не понимаю, зачем закрывает, ночь же в дом не войдет.

– Вот от них и закрываю, хочешь, чтобы и нас туда же, как Ииииту?

Теперь я знаю её имя.

Ииииту.

А доброго вечера ей уже не пожелаю.

Жду, когда хозяйка уснет. Осторожно поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь, чтобы пришла ночь. Потихоньку открываю ночь, запечатанную десять лет назад, я каждый год так делаю.

Погружаюсь в ночь, дивная была ночь, когда пели звезды…

…носятся над рекой чужие сны, потревоженные близким рассветом.

Стараюсь не смотреть сны чуждых – странные сны, чуждые сны, ну, какие чуждые, такие и сны.

Кровь.

Пепел.

Смерть.

И не та смерть, как бывает в конце долгой жизни, когда, что мог, совершил, и уснешь в вечную тишину, а такая смерть, которая приходит внезапно, только что не было – и вот она, настигла стремительно.

Малопонятное – ковчег.

Еще малопонятное – когда у тебя есть дом, и ты бросаешь все, и бежишь из дома, и в спешке вспоминаешь какие-то заученные правила, взять динг, динг, до кументов, не знаю, что это, он знают, я не знаю, надо у них спросить, они знают, почему до кументов брать надо, а после кументов нет. Потом какие-то воспоминания, сбивчивые, отрывистые, надо вернуться, там ноут, что такое ноут, некогда возвращаться, всё некогда, гриб над городом, гриб, какой гриб, а вот гриб над городом…

…сон обрывается.

В отчаянии стряхиваю с себя сон, никак не ожидал, что он закончится смертью.

Даже странно, – хозяин сна умер, а сон живой.

Приходит утро. Приходит осторожно, долго мнется на пороге, стесняется войти.

Спускаюсь на первый этаж пожелать хозяйке доброго утра.

Окликаю хозяйку.

Уже понимаю, что никакого доброго утра не пожелаю.

– Где она была?

Это следователь.

– Вот здесь.

Это я.

– Вы не трогали тело?

Это снова следователь.

– Нет.

Это снова я.

– Кого-нибудь подозреваете?

– Нет.

Так надо разговаривать, когда кто-то умирает. Раньше мы этого не знали. Прочитали у чуждых.

Вечером приходит будущее. Приходит осторожно, крадется по закоулкам, разливается по темноте. Ищет того, кто его увидит, кто ужаснется.

А есть чему ужасаться.

Руны, вот как это называется. Нет, не руны. Руины. Теперь я знаю – руины, это чуждые нам сказали.

Что такое пепел, мы до них знали. Что такое кости – тоже. Только не знали, что истлевши кости могут лежать на земле, присыпанные пеплом.

Что такое смерть, тоже знали. Только не знали, что смерть может ходить за тобой по пятам, лизать твои следы раздвоенным языком.

Кто-то опускается на колени перед разрушенным очагом в разрушенном доме, зажигает огонь. Оглядывается, прислушивается к шорохам, сжимает трубку с кусочком свинца на тот случай, если кто-то подберется к убежищу.

Просыпаюсь.

Сон ускользает в окно, торопится исчезнуть. Успеваю заметить что-то, еще сам не понимаю, что…

Ну да.

– Это вы убили двоих?

Тощий парень смотрит на меня с ненавистью:

– Да ты охренел или как? С какого хрена я убивать буду?

– Но зерно вы украли?

– Ну а чё теперь с голоду подыхать, что ли?

Фарид тихонечко дергает меня за крыло:

– Нам его отдайте… мы с ним разберемся по-нашему…

Спрашиваю Фарида:

– Это он убил?

– Не, я его знаю… по мелочам стырить может что-нибудь, зерно там, еще чего…

Фарид говорит еще что-то, пытаюсь понять, за что и где задержали зарплату, а послерплату не задержали, и почему тогда надо было зерно красть, и вообще…

– …не он это. Не он.

Чуждые уводят тощего, скручивают руки за спиной, кто-то бьет пленного, не понимаю, зачем, он же не сопротивляется, он же не пытается бежать, он же…

– Еще сутки? – насмешливо спрашивает Мальгус.

Киваю:

– Еще сутки.

– Друг мой, у меня на вас суток не напасешься, вам свои сутки не жалко, вы и берите!

Мне свои сутки жалко. И все-таки распечатываю очередные свои сутки

– А ты мне вот что скажи, – Фарид прищуривается, смотрит на меня, – там что-нибудь пропало? В доме у тебя, когда хозяйку грохнули?

– А что должно было пропасть?

– Да хоть что! Ценное что-то…

– Не припомню… нет…

Фарид хлопает меня по спине:

– Не наши это!

– Вы думаете…

– Не наши. Наши бы полдома вынесли, это точно…

Жена Фарида режет траву, мелко-мелко режет, так у них принято. Хлопаю крыльями, трава рассыпается мелким порошком. Хозяйка благодарно кивает. Берет соль.

Что-то неуловимо меняется, что-то происходит там, на улице. Выглядываю – так и есть, Мальгус уже здесь в окружении полицейских. Сейчас он хлопнет крыльями, и поселение на берегу реки обратится в прах.

Выпархиваю на улицу через окно. У чуждых на втором этаже не дверь, а окно, они через первый этаж в дом заходят.

– Сердечный друг мой, Мальгус…

Мальгус даже не оборачивается, Мальгусу ни до кого и ни до чего, особенно – ни до меня, Мальгус сюда пришел, чтобы…

Мальгус раньше ничего подобного не делал.

Поэтому волнуется.

Нет, так-то щелкал крыльями, так-то испепелял, много чего испепелял, и траву в прах рассыпал, и овощи, а без этого как еду приготовишь, или в скале ходы-комнаты проделать, чтобы дом был, это тоже Мальгус умеет, а вот чтобы живы испепелять…

– А я знаю, кто убил.

Это я говорю.

Мальгус фыркает.

– Я знаю. Вы обещали, если найдем, кто убил, вы поселение в покое оставите.

Ловлю отчаянные мысли Фарида, надо выдать хоть кого-нибудь, неважно, кого, чтоб отвязались, только чтоб не Фарида и не жену Фаридову, а вон, того парня, который зерно украл, на него два трупа повесить…

– Кто убил? – спрашивает Мальгус.

Киваю:

– Вы.

– А если серьезно?

– Серьезно вы.

– С ума сошли, зачем мне…

– …затем. Вы хотели, чтобы они ушли. Чтобы упавшая звезда вернулась на место.

– Друг мой, что вы за ересь несете, где вы видели, чтобы…

Это Мальгус.

– …вы всё продумали, вы только одного не учли…

Это я.

– …что чуждые просто так не убивают. Чуждые убивают, чтобы с этого получить что-то… зерно, или еще чего. Вот если бы вы у убитых забрали что-нибудь, это да… а так сразу видно, не чуждые убивали.

– Вы… вы…

– Да, и вот еще… Мальгус… когда в следующий раз будете подсовывать мне свой сон, вы вспомните, что я в два раза ниже вас ростом, а то сон с высоты вашего роста смотреть пришлось…

Стражники всё понимают.

Уводят Мальгуса.

Фарид бросается ко мне, бормочет какие-то благодарности.

– А ловко вы от него избавились.

Это Фарид. Постаревший, высохший, но всё такой же бодрый. Фарид. Как он оказался вообще у меня в гостиной, велел же никого не пускать, или градоначальнику вообще отдыхать не надо, что ли… Вот сейчас окликну слугу, напомню про никогонепускать, он только руками разведет, так Фарид же.

Так вот.

– Ловко вы от него избавились.

Это Фарид.

Вздрагиваю:

– От кого?

– От Магнуса вашего, или как его там… Мальгус.

– В смысле?

– А то сами не понимаете… грохнули двух человек, списали на градоначальника… конкурента, так сказать, убрали…

Киваю:

– Зря, что ли, книжки ваши читал… как там… тогда старший сын пробрался в комнату старого графа и выстрелил в него два раза, после чего преспокойно поднялся к себе в спальню…

– Да вы вообще молодец… – Фарид придвигается ко мне, подмигивает, – ну что… договоримся по-хорошему… вы мне три тысячи, а я…

– Где вы были, когда убили вашего отца?

Альфа плачет. Навзрыд. Альфа. Нет, её как-то по-другому зовут, Альфия, что ли…

– Да дома… дома была…

– А может, не будем врать?

– В смысле?

– В прямом. Значит, дом в наследство получить захотелось… ну-ну…

Вопиющий случай произошел в маленьком городке. Зверское убийство старого Фарида…

Не дочитываю.

Я уже знаю, что там написано.

Посыпаю зерно солью.

Это чуждые меня научили.

Чуждые вообще много чему меня научили.

Сегодня во сне пришло будущее.

К уже знакомым словам – руины и ружье – узнал новое – Гейгер.

Пока не совсем понятно, что это.

Сначала думал, что сон заблудился, потом увидел —

Сон был на уровне моего роста.

Мой сон.

Недоснившийся сон

Длинный футуристический коридор – в какие-то минуты кажется, что он даже не трехмерный, а переходит в четвертое измерение. В конце коридора появляется человек, худой, нескладный, поджарый, седой, лет пятидесяти, бежит по коридору в сторону зрителя, разбивает окно, прыгает. Летит с головокружительной высоты (вид сверху), падает на пролетающий мимо футуристический летательный аппарат. По коридору бегут солдаты (тоже в футуристической форме), смотрят в распахнутое окно, жестами выражают свое возмущение (черт, упустили). К солдатам присоединяется коренастый человек с массивной челюстью (старый, лет 70), показывает на улетающего (взять его).

За летучей машиной героя летят машины солдат (вид спереди), позади погони мрачный футуристический мегаполис, далеко внизу под летунами – руины мегаполиса, разрушенного войной, вокруг то ли ночное небо, подернутое облаками, то ли открытый космос.

Солдаты подбивают машину героя, герой выпрыгивает, выпускает какое-то подобие парашюта (на воздушной подушке или еще как), парит, падает. Снова вид сверху – как падает герой, под ним далеко внизу панорама города… но города ли? Чуть позже становится ясно, что герой летит над осью времени, из будущего в прошлое. Чем дальше в прошлое движется герой, тем моложе он становится, морщины разглаживаются, волосы желтеют.

Парашют, поврежденный выстрелом, приходит в негодность, герой падает всё быстрее. Перед ним внизу стремительно приближается старинный городок, ратуша, башни, шпили, колокольни. Наконец, герой падает на мостовую, больно ударяется. Пытается встать, но из темноты вечера появляется экипаж, запряженный парой лошадей, лошади проносятся над героем, повозка проезжает, останавливается. Из экипажа выходит человек (виден только его черный силуэт на фоне осенних сумерек), идет к герою. Герой поднимает голову – теперь он совсем молодой, лет двадцати. Ехавший в экипаже подходит к нему, помогает подняться, смотрит в лицо – теперь видно лицо пассажира, это тот же человек, который приказывал схватить героя, – только помолодевший на 30 лет. Он ведет героя в экипаж, несмотря на робкие протесты молодого человека. Экипаж уезжает в ночь.

Уютный старинный дом, окно на верхнем этаже. В комнате за столом сидят хозяин (пассажир экипажа) и герой, хозяин разливает по бокалам вино. Молодой человек, судя по всему, отчаянно пытается вспомнить, кто он, и откуда, обшаривает карманы, вытаскивает футуристического вида оружие, не может понять, откуда оно взялось.

Наконец, первый герой спрашивает:

– Кто я? Что происходит?

– Да, друг мой, быстро же вы всё забыли… что же… думаю, эта штука поможет вам вспомнить…

Хозяин вынимает что-то вроде волшебного фонаря, ставит на стол – блики от фонаря очаровывают героя, он откидывается в кресле-кровати, засыпает.

Герой во сне видит себя в детстве, как он играет с другими мальчишками, подбирается к богатому дому, на подоконнике которого стоит волшебный фонарь, хватает фонарь (видно, на спор с другими мальчишками), убегает. За ним бежит второй герой (в те времена еще совсем молодой парень), погоня тянется по старинному городку, выше, выше, к вершине холма. На вершине холма мальчик останавливается, – что-то напугало его. Мы видим героя со спины, впереди него тянутся заграждения с предупреждающими знаками. За заграждениями далеко-далеко виднеется уже знакомый нам мегаполис, охваченный не то войной, не то какой-то тотальной катастрофой.

Парень просыпается в доме хозяина, смотрит на волшебный фонарь. Начинает вспоминать:

– Они остановили время…

– Да, власти приняли решение остановиться в этом веке, чтобы не допустить дальнейшей катастрофы.

– Мы проникали туда…

…чтобы сделать это время пригодным для жизни.

– Проникали снова и снова.

– Да. Снова и снова.

Хозяин подходит сзади к гостю, кладет руки ему на плечи:

– Друг мой… вы неоднократно проникали в будущее… я не смею просить вас об этом снова…

Гость уверенно поднимает голову:

– Я готов.

Хозяин жмет гостю руку.

– Не знаю, как вас благодарить за помощь…

Гость:

– Только… я не знаю, что делать.

– Прежде всего, мы должны найти человека, который устроил всё это… там… – хозяин квартиры показывает в окно, где далеко за городом начинается будущее.

– И где он может быть?

– Где угодно, друг мой… кстати… вы не запомнили, как он выглядел?

– Крупным планом – лицо хозяина дома, чтобы у зрителя не оставалось сомнений, что это и есть тот самый человек. Гость отчаянно пытается вспомнить лицо, но не может.

– Н-нет… нет.

– Жаль, очень жаль… ну ничего, у нас всё получится. Кстати, можно это проверить… хотите увидеть будущее?

Гость смотрит на окно.

– Будущее? Там?

– Нет… – хозяин снова поднимает волшебный фонарь, – он покажет вам… покажет…

Гость снова засыпает под мерцание волшебного фонаря…

…видит себя (в будущем, ему лет 50), повисшем на горизонтально натянутом канате, только это не канат, а шкала времени. Герой берется за две даты – начало темных времен и конец темных времен, за которыми уже не будет ничего живого. Отчаянно тянет эти даты друг к другу, разрезает канат кинжалом, соединяет даты между собой так, чтобы убрать темные времена. Ему это удается – история соединяется, темные века смыкаются в кольцо, падают куда-то в бездну. Крупным планом руки героя – становится видно, что шкала времени раскалена, она обожгла пальцы героя, от боли он разжимает руки, падает в бездну. В кадре видна его беспомощно протянутая рука, которую ловит другая рука – рука второго героя, хозяина дома (ему лет 70).

Герой просыпается, за окном светит солнце. От изголовья вспархивает сон (старинный фонарик с крыльями), испуганно кружится по комнате, вспугнутый солнечным светом. В комнату заходит хозяин.

– Отдохнули, друг мой?

– Я видел… видел… у нас всё получится.

– Отлично, друг мой, я верю в вас.

Сон что-то вспоминает, спохватывается, что не доснился, недорассказал свою историю. Сон летит к герою, тот отгоняет сон, – уже утро, уже не время снов.

Два героя идут по улице городка (мы видим их со спины), сон перепархивает с ветки на ветку, думает, как подобраться к герою, как дорассказать что-то очень важное…

Белый кирпич

Протягиваю руку в темноту ночи, ищу тебя – натыкаюсь на пустоту. Открываю глаза, смотрю в серые сумерки. Смотрю туда, где должен быть ты, единственный, где тебя нет. Прижимаюсь – к пустоте, обнимаю – пустоту, трогаю пустоту губами.

Кажется, вот он, ты, только что был здесь, одеяло чуть отвернуто, ямочка на подушке, трогаю постель, мне чудится, она еще хранит твое тепло. Так и чудится – только что встал, только что вышел, вот сейчас вернешься, теплый, родной, единственный, прижмешься ко мне губами…

Закрываю глаза. Если зажмуриться крепко-крепко, можно поверить, что никуда ты не уходил, вот ты, рядом, раскинул руки на постели, если придвинуться к тебе, прижать ухо к груди, можно услышать, как сердце отсчитывает секунды…

Никого.

Тишина.

Дыхание моря за стеной, серые сумерки.

Звезды, закутанные в туман.

Протягиваю руку в темноту ночи, ищу тебя – натыкаюсь на пустоту. Открываю глаза, смотрю в серые сумерки. Смотрю туда, где должна быть ты, единственная, где тебя нет. Прижимаюсь – к пустоте, обнимаю – пустоту, трогаю пустоту губами.

Кажется, вот она, ты, только что была здесь, одеяло чуть отвернуто, ямочка на подушке, трогаю постель, мне чудится, она еще хранит твое тепло. Так и чудится – только что встала, только что вышла, вот сейчас вернешься, теплая, родная, единственная, прижмешься ко мне губами…

Закрываю глаза. Если зажмуриться крепко-крепко, можно поверить, что никуда ты не уходила, вот ты, рядом, раскинула руки на постели, если придвинуться к тебе, прижать ухо к груди, можно услышать, как сердце отсчитывает секунды…

Никого.

Тишина.

Дыхание моря за стеной, серые сумерки.

Звезды, закутанные в туман.

Протягиваю руку, ищу тебя – ты где-то есть, не может быть, чтобы тебя не было. Просыпаюсь утром, думаю, где-то там мой родной, хожу из комнаты в комнату, где-то ты прячешься, что-то делаешь. Набираю номер, слушаю, что телефон абонента выключен, или находится…

Находится.

Где-то ты находишься, мой хороший. Может, в разъездах, в командировках своих, что ты там не видел. Может, у мамы, далась тебе эта мама, опять будет кудахтать, мог бы себе девочку и получше выбрать. Может, уехал за тридевять земель, затаился там с какой-нибудь кралей, найду, волосья ей повыдергаю вместе с башкой ее крашеной.

Может…

Но ты где-то есть.

Ты есть, не может быть, чтоб ты не был, и это твое фото на столе, зачем оно, кто его принес, перевязал черной ленточкой, эти цветы, две веточки, высохли уже, менять надо… Это все не ты, и не про тебя, и крест там, на седьмом километре от города, это тоже не ты, как ты можешь быть каким-то крестом, или фотокарточкой. Это не ты. Ты, – это когда прижимаешь ухо к груди, слушаешь, как сердце отсчитывает секунды.

Протягиваю руку, ищу тебя – ты где-то есть, не может быть, чтобы тебя не было. Просыпаюсь утром, думаю, где-то там моя родная, хожу из комнаты в комнату, где-то ты прячешься, что-то делаешь. Набираю номер, слушаю, что телефон абонента выключен, или находится…

Находится.

Где-то ты находишься, моя хорошая. Может, в разъездах, в командировках своих, что ты там не видела. Может, у мамы, далась тебе эта мама, опять будет кудахтать, ах, лапочка, он нам не подходит, Димка этот… Может, уехала за тридевять земель, затаилась там с каким-нибудь хлыщом, найду его, фейс изукрашу, ни одной целой косточки не останется.

Может…

Но ты где-то есть.

Ты есть, не может быть, чтоб ты не был, и это твое фото на столе, зачем оно, кто его принес, перевязал черной ленточкой, эти цветы, две веточки, высохли уже, менять надо… Это все не ты, и не про тебя, и крест там, на седьмом километре от города, это тоже не ты, как ты можешь быть каким-то крестом, или фотокарточкой. Это не ты. Ты, – это когда прижимаешь ухо к груди, слушаешь, как сердце отсчитывает секунды.

Тишина.

Мерное дыхание океана.

Жду, прислушиваюсь, не щелкнет ли замок, не заскулит ли дверь, не войдешь ли ты, с шумом, грохотом, какой черт эту вешалку сюда поставил, коридор на сто гектар, нет, надо в дверях приткнуть…

Жду тебя, единственный мой, жду тебя, который уже не придет. И всякие там могут мне не говорить про него, – был, делал, работал… Что значит был, есть, и крест на седьмом километре – это не ты, и оттуда, из обугленного матиза вынимали не тебя, это кто-то другой был, кости какие-то, мало ли там какие кости сгорели…

А ты есть.

Не может быть так, чтобы тебя не было, ты есть, не здесь, не сейчас, не тут, может, в каком-то другом мире, далеко-далеко, что три года скачи – не доскачешь, и письма не дойдут, и е-мейлы, и хоть сколько набирай номер, все тот же электронный голос будет говорить, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа…

Вне зоны доступа…

Где-то там, там…

Вот так же – протягиваешь руку в темноте ночи, ищешь меня, трогаешь пустоту…

И если зажмуриться крепко-крепко…

Тишина.

Мерное дыхание океана.

Жду, прислушиваюсь, не щелкнет ли замок, не заскулит ли дверь, не войдешь ли ты, с шумом, грохотом, какой черт эту вешалку сюда поставил, коридор на сто гектар, нет, надо в дверях приткнуть…

Жду тебя, единственная моя, жду тебя, которая уже не придет. И всякие там могут мне не говорить про него, – была, делала, работала… Что значит была, есть, и крест на седьмом километре – это не ты, и оттуда, из обугленного матиза вынимали не тебя, это кто-то другой был, кости какие-то, мало ли там какие кости сгорели…

А ты есть.

Не может быть так, чтобы тебя не было, ты есть, не здесь, не сейчас, не тут, может, в каком-то другом мире, далеко-далеко, что три года скачи – не доскачешь, и письма не дойдут, и е-мейлы, и хоть сколько набирай номер, все тот же электронный голос будет говорить, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа…

Вне зоны доступа…

Где-то там, там…

Вот так же – протягиваешь руку в темноте ночи, ищешь меня, трогаешь пустоту…

И если зажмуриться крепко-крепко…

– …бошки у них не тем концом не в то место вставлены…

– А ты чего такой злой?

– Да как не злой, гонят как черти, мы же смелые, мы же молодые-дерзкие, мы же ничего не боимся. Знаки же не для нас стоят, и правила движения для дураков придумали, чтобы штрафы с людей драть… а тормоза вообще для трусов…

– Да чего завелся-то, с твоим давлением только заводиться… сильно горела?

– Сам видишь, что от тачки осталось… блин, какой матиз был, себя, дурачье, не жалеете, хоть бы машину пожалели, она-то тут при чем… гори, гори ясно…

– Живы?

– Сдурел? Вон, кусочки вытаскивают…

– Ч-чер-рт…

– Он самый.

– Двое?

– Ага, парень и девушка… молодые… блин, такие тела загубили, почему у нас как молодой, так во цвете лет… а старичье всякое хрен дождешься пока на тот свет уползет…

– Ты чего?

– Я про тещеньку свою, девяносто лет, все кровушку мою посасывает… Ее даже черти в ад брать не хотят, вот она и трюхает до сих пор… Чего встал, протокол давай стряпай…

– Муж и жена?

– Одна сатана. Хрен их знает… Мы же молодые-интересные, правила же не для нас придуманы, а кирпич белый на красном, это вообще не для нас тут повесили, для тети Фроси из Ухрюпинска…

А ты есть…

И что ты не отвечаешь мне на письма – это не значит, что тебя нет, может, что-то со связью между мирами, какими-то параллелями, измерениями, мало ли, до тебя мои письма доходят, до меня твои – нет.

А ты есть…

Если сильно-сильно представить себе, что ты есть, то как бы и не было той ночи, как бы никого и не вытаскивали из сгоревшего матиза, как бы ничего и не зарывали на седьмом километре, под крестом. Надо только очень-очень сильно представить, вот так ложиться на самый-самый краешек кровати, чтобы тебе оставить место, и когда сажусь ужинать, надо отодвинуть кресло, чтобы ты туда сел, и налить чай, и передать соль… нет, соль передавать не надо, никогда тебе не давала эту соль, сам встань да возьми, не барин…

Письма… надо будет написать тебе сегодня, хоть строчку, хоть две, перебросить – с компа на комп, с моего на твой… может, сегодня увижу в почте красный флжок с единичкой, вам письмо, непрочитанные – одно, привет, Ленуш, как жизнь…

Жизнь…

Протягиваю руки в пустоту, трогаю губами темноту ночи…

Ты где-то тут…

…если зажмуриться крепко-крепко…

…ямочка на подушке…

…дыхание моря за стеной…

…сердце отсчитывает секунды…

А ты есть…

И что ты не отвечаешь мне на письма – это не значит, что тебя нет, может, что-то со связью между мирами, какими-то параллелями, измерениями, мало ли, до тебя мои письма доходят, до меня твои – нет.

А ты есть…

Если сильно-сильно представить себе, что ты есть, то как бы и не было той ночи, как бы никого и не вытаскивали из сгоревшего матиза, как бы ничего и не зарывали на седьмом километре, под крестом. Надо только очень-очень сильно представить, вот так ложиться на самый-самый краешек кровати, чтобы тебе оставить место, и когда сажусь ужинать, надо отодвинуть кресло, чтобы ты туда села, и подставить чашку, чтобы ты налила чай, и попросить соль, только ты мне не дашь, скажешь – сам возьми, не барин…

Письма… надо будет написать тебе сегодня, хоть строчку, хоть две, перебросить – с компа на комп, с моего на твой… может, сегодня увижу в почте красный флжок с единичкой, вам письмо, непрочитанные – одно, привет, Ленуш, как жизнь…

Жизнь…

Протягиваю руки в пустоту, трогаю губами темноту ночи…

Ты где-то тут…

…если зажмуриться крепко-крепко…

…ямочка на подушке…

…дыхание моря за стеной…

…сердце отсчитывает секунды…

– Дим, а я не хочу в пробке стоять.

– А ты не стоишь, ты сидишь, не заметила.

– А я все равно не хочу.

– Ляг.

– Да ну тебя, я серьезно, дома хрен знает когда будем…

– И что предлагаешь? Полететь? Думаешь, у машины крылья есть, так она летать должна?

– Где крылья?

– Да над колесом фигня эта крыло называется…

– Ну Ди-и-им…

– Ну я Ди-и-м…

– Ты куда завернул?

– На Кудыкину гору… там хрень какая-то, строят что-то… вот, еще сейчас на штраф нарвемся… из жалованья твоего вычтем…

– Слушай, тревожно как-то… темно…

– Да семь пятниц на неделе, не угодишь величеству вашему…

– А что тут вообще?

– Хрень?

– А точнее?

– Точнее хрень… вроде как еще в прошлом веке наши бошки ученые что-то тут стряпали… типа коллайдера ихнего. И закрыли на хрен, то ли денег не хватило, то ли дрянь какая-то тут началась… параллельные реальности…

– Аномальных новостей обчитался?

– Типа того… темное место…

– А чего тогда поехали?

– Так ваше высочество в пробке стоять не изволит, не царское это дело… Ай-й-й, держи-держи-держи, ч-ч-чер-р-р-рт….

Протягиваю руку в темноту ночи, ищу тебя – натыкаюсь на пустоту.

Протягиваю руку в темноту ночи, ищу тебя – натыкаюсь на пустоту.

Дыхание моря за стеной, серые сумерки.

Звезды, закутанные в туман.

Ветлинский Дмитрий Денисович

11.01. 1985 – 13.09.2012 г.

Ветлинская Елена Евгеньевна

31.08.1989 – 13.09.2012 г.