Текст книги "ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК"

Не чета ему Руслана – постоянно нервная, дерганая и вечно сердитая, будто ей весь мир должен. Да и странновато как-то выглядит, когда молодая женщина, с перекошенным от злобы лицом, исторгает из себя проклятья в адрес других людей. Неприкаянная она какая-то, заблудшая. И с депутатством у нее не сложилось. Кажется, что же здесь трудного – сиди себе в тепле-добре, только зарплату успевай получать, ан, нет, не срослось. Теперь, поговаривали, за должность министра культуры старается.

К сцене мужчины подошли уже во время исполнения гимна. Пели все. Хором. С придыханием. С восторгом. Рука на сердце. Глаза на небо.

Неожиданно вспомнился фильм с Лайзой Минелли. "Кабаре", кажется… От невольного сравнения Богдана бросило в пот. Он виновато оглянулся, будто его только-что поймали с поличным на чем-то постыдном. Что с ним? Неужели он разочаровался в Майдане? Нет, здесь, в Киеве, совсем не то, что в фильме! Там, в далеком тридцать третьем, в Германии, фашизм был, а на Украине… А на Украине – борьба народа за свои права, справедливая борьба, мирная…

Короткий спич Вакарчука, за ним – выступление "Океана Ельзы" и лидеров оппозиции понемногу успокоили мятущуюся душу галичанина, а уже к вечеру он совершенно забыл прежнюю крамолу. Вернулась к Богдану и былая уверенность в силу Майдана, в его справедливость, в непогрешимость его истин и идей, да и как не верить, если у людей осталась последняя надежда изменить страну, последняя возможность заставить власть повернуться лицом к народу…

Тогда, месяц назад, все было по-другому, ясно и понятно, без лишней суеты и лжи… Да, это было так давно – целый месяц назад, но именно с тех пор несколько раз в неделю спешил он в уютную квартиру на Крещатике, где за сомнительной защитой тонких кирпичных стен жили два старых мудрых человека. Там его не спрашивали о затянувшемся митинге, не надоедали расспросами о политике, патриотизме, не спорили об убеждениях и не пытались убедить в обратном.

Вот и сегодня путь его прежде всего лежал на Крещатик – не хотелось вечером, на встрече с Петром Васильевичем, выглядеть грязной невежественной деревенщиной, да и по знакомым своим он соскучился, тем более, Нина Ивановна в последнее время неважно себя чувствовала.

Возле нужного ему подъезда стоял длинный крытый грузовик, из которого рабочие выгружали ящики с мебелью. Обе створки входных дверей были открыты настежь. Обрадовавшись, что не надо никого беспокоить, Богдан буквально вылетел на второй этаж. Он уже подходил к квартире Александра Израилевича, когда тихонько скрипнула, приоткрываясь, соседняя дверь, и оттуда показалась седая женская голова с указательным пальцем у рта.

– Ш-ш-ш, – неожиданно зашипела она и так же неожиданно исчезла.

Мужчина оглянулся – никого. Прислушался. Из квартиры глухо звучали голоса. Он прислонился ухом к двери, но разобрать, что говорили, не смог. Мелькнула мысль: "Может, племянник Нины Ивановны наконец-то явился? Что ж, познакомимся." И вдруг он услышал женский крик. Не медля ни секунды, Богдан рванул в квартиру.

Кроме хозяев, в комнате было трое мужчин. Один из них держал на прицеле пистолета Александра Израилевича, второй – за руку лежащую на диване Нину Ивановну. Третий мужчина, почему-то в двух очках сразу, бледный, как лист бумаги, трясущимися руками подсовывал женщине какие-то документы.

Мгновение – и пистолет оказался в руках Богдана, двое неизвестных – на полу, а плешивый мужичок, не успев сообразить, что же происходит, продолжал тыкать бумаги Нине Ивановне. "Вот оно – то самое "случилось", о котором говорил во время первой встречи Александр Израилевич, – мелькнуло в голове. – А я-то, дурень этакий, не понял, что он имел ввиду!"

Через несколько минут, когда непрошеные гости, крепко связанные бельевыми веревками, лежали на полу, а их подельник – допрошен и отпущен восвояси, хозяева квартиры во всех подробностях рассказали о случившемся. У Богдана от ужаса зашевелились волосы на голове, он представил себе, что произошло бы, если бы сегодня он не пришел.

Незваные гости практически обыскали весь дом, собрали все ценное – деньги, ювелирные изделия, шубы, не забыв при этом теплые вещи и продукты, и сейчас все это добро бесформенной кучей лежало посреди комнаты на покрывале.

Но самым странным и самым страшным оказалось присутствие в этой воровской компании настоящего киевского нотариуса с бланком самой настоящей "дарственной" на квартиру, в которую оставалось вписать только нужные данные.

Мужички были мелкими, неказистыми, но пистолет в руках одного из них круто менял суть дела. Десятки подобных этим людям рыскали по Майдану. Они не слушали выступлений депутатов, не пели гимн, не кричали "Слава Украине!", они играли свою игру, отдельную от политики. А еще без зазрения совести выполняли мелкие поручения местных сотников, не гнушаясь особо деликатных: избить, запугать, заставить, иными словами, направить на путь истинный. Все эти услуги, как правило, хорошо оценивались, так что число уголовников на Майдане быстро росло.

В квартире Александра Израилевича "гости", скорее всего, появились не случайно, а под чьим-то чутким руководством. Не так давно Богдан сам слышал, что о жильцах близлежащих домов на Майдане собирают информацию. Один знакомый даже похвастался, кивая на сцену: "Эти по-крупному бреют, с размахом, а мы – по-мелкому, но надежно, на хлеб с маслом хватает. Молодежь не трогаем, мало ли что, а вот старье… Старье уже нажилось, набарствовалось, пора и на покой…"

Богдан тогда не оценил его слова по достоинству, а надо было бы. Возможно, будь он раньше более сообразителен, не случилось бы то, что случилось сегодня, а, с другой стороны, если бы знал, где упадешь…

Связанные мужики ничего, кроме брезгливости, не вызывали, поэтому, забрав пистолет, он отпустил их. Александр Израилевич долго вздыхал, будто сомневался, рассказывать или нет своему молодому другу последние новости. Потом собрался с духом:

– Знаешь, Богдан Зиновьевич, тут бабки в подъезде шепчутся… Не знаю, может, правда, а, может, брехня, но люди судачат, что ваши с Майдана не только приворовывают по квартирам, но и…

Пожилой человек снова замолчал, подбирая подходящие случаю слова.

– Да что тут говорить, пропадать люди стали, Богдан. Такие, как мы с Ниной, старики… Никому не нужные старики… Эх, времена настали! И не пожалуешься ведь никому, не поверят… Мы тут вот что с Ниночкой подумали… Даже не знаю, как сказать. Ну, может, ты согласишься у нас пожить, пока здесь находишься? И тебе удобнее будет, и нам сподручнее.

Александр Израилевич тоскливо заглянул Богдану в глаза:

– Не хочется как-то на мусорке гнить, не заслужили мы этого…

Уходил Богдан от своих знакомых неохотно. Покоя не давали последние слова Александра Израилевича, тем более, что после вчерашних событий на Грушевского гарантий на мирное разрешение Майдана уже не было…

За пять минут до назначенного утренним гостем времени, в палатку заглянул Вадим.

– Так что, прошвырнемся немного?

– Куда? Да и встреча у меня, не могу сейчас.

– Вот-вот, я и говорю – встреча, – твердо подчеркнул односельчанин, после чего у Богдана исчезли все вопросы.

В Доме профсоюзов царила деловая атмосфера. Люди сновали туда-сюда, как в муравейнике. Сразу стало ясно, что Вадим был своим в этой тусовке. Знал его и Петр Васильевич, пригласивший на встречу Богдана.

– Вот это приятно, – вышел он из-за стола, протягивая руку прибывшим. – Сейчас народ подойдет, присаживайтесь.

Народ, действительно, начал подтягиваться. Серые хмурые лица осторожно смотрели на новичка, будто ощупывая его. Заметив это, Петр Васильевич представил:

– Знакомьтесь, Богдан Зиновьевич, наш человек, львовянин. Надеюсь, у нас все сложится. Не так ли, Богдан Зиновьевич?

Бровь старшего вопросительно поднялась, а жесткий взгляд буравил душу, требуя немедленного ответа. Словно под гипнозом, Богдан сказал:

– Я? Конечно… Я не подведу.

Присутствующие разом выдохнули. К нему потянулись руки – то ли для поздравления, то ли для приветствия. Дальше всё происходило очень быстро. Вкратце обрисовав ситуацию в стране, Петр Васильевич начал давать задания на следующий день. Разошлись через полчаса. Каждый уходящий привычно брал со стола увесистый пакет, аккуратно завёрнутый в коричневую оберточную бумагу. Интересоваться, что это, для кого, Богдан не стал.

А на улице вовсю бушевала революция. Со сцены звучали настойчивые призывы защитить страну от вмешательства России. Другие лозунги уже давно потеряли свою актуальность и отошли на задний план.

На следующий день ему позвонила Наталья:

– Богдан, срочно приезжай – маме плохо.

Дорога заняла почти всю длинную зимнюю ночь. И большую её часть он пролежал на верхней полке плацкарта, ни с кем не общаясь. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями, понять, что дальше делать и как жить. А ещё из головы его не шёл вопрос, что будет с новыми его знакомыми?

Сейчас, на расстоянии, он ничем не сможет им помочь, а племянник Нины Ивановны, его тёзка, за месяц так ни разу и не объявился. Богдан вспомнил тоскливые глаза Александра Израилевича, когда тот узнал, что их друг с Майдана вынужден возвращаться домой, и его последние слова: "В жизни, Богдан Зиновьевич, у каждого своя дорога, и мы благодарим судьбу, что наши с тобой дороги пересеклись. Пусть ненадолго, на короткое время, но это были, поверь, приятные минуты. Даст Бог, ещё придется свидеться. Здоровья матушке и всем твоим родным."

Поезд прибыл на станцию рано утром, а еще через час, поздоровавшись с Натальей и детьми, он вошел в комнату матери.

Мама лежала с закрытыми глазами, прямая, как натянутая струна.

– Вот так и лежит третий день. Лежит и молчит, – шепотом рассказывала встревоженная жена. – В воскресенье из церкви пришла, уставшая, бледная. "Наталья, – говорит, – позвони сыну моему, скажи, пущай домой едет". Легла после этого. Третий день лежит, не ест, не говорит, воды вот только попросила… Может, доктора позвать?

– Не шепчись, Наталья, это неприлично, я не бревно, живой человек. Жива пока, так что, пожалуйста… И доктора звать не надо, – все еще с закрытыми глазами громко проговорила лежащая. – Не болеть я собралась, дорогая, а помирать. Время пришло.

– Да…

– Не перебивай, дочка, – мама открыла глаза, строго посмотрела на Богдана. – Приехал? Хорошо. Нечего по столицам шляться. Что ты там забыл? Не твое это дело – политика. Иди, умойся с дороги. Потом придете. Сейчас я отдохну. Устала.

Сколько помнил себя Богдан, мама всегда была жесткой и бескомпромиссной, никому не давала спуску, всегда требовала неукоснительного выполнения каких-то правил, норм, законов, и контролировала это, начиная с себя. Соседи называли её не иначе, как пани Ядвига, и в глаза, и между собою, и побаивались её крутого нрава.

Единственный сын тоже не имел поблажек, но знал, что мама никогда не поругает и не накажет даром, без причины – пани Ядвига была до последней капли справедлива, и в людях ценила прежде всего справедливость. А ещё он помнил, как отчитав его за какую-нибудь оплошность, она всегда говорила: "Чтоб жидким не был – ни душой, ни телом", или: "Когда ты родился, я поблагодарила Пресвятую Богородицу".

Вернувшись из армии, недели две Богдан втайне от матери бегал на почту, чтобы позвонить в Краснодар, боялся ей признаться, что влюбился, как говорили во Львове, в москальку: кто знает, как мама отреагирует, а вдруг запретит общаться, с неё станет. Но шила в мешке не утаишь. Однажды вечером, тихонько пробираясь в свою комнату, он услышал спокойное:

– Таки люди не брешут.

Заикаясь от неожиданности и страха, глотая слоги и слова, несостоявшийся конспиратор принялся рассказывать о Наталье. Объяснение заняло минут пять, не больше, и Богдан сначала даже ушам своим не поверил, когда услышал:

– И чего ты сиднем сидишь? Езжай за девушкой, коль обещался, нельзя людей обманывать, не гоже это, не по-человечески.

– Как? Ехать? А…

– Обыкновенно, поездом. Взять билет, сесть на поезд и ехать, – медленно, будто несмышлёнышу, объяснила мама ошалевшему от счастья сыну…

– Богдан, – в комнату зашла жена. – Мама хочет нас видеть. Я уже и девочек позвала.

Пани Ядвига лежала все в той же позе, что и утром, словно за день даже не двигалась с места.

– Собрались, – не то спросила, не то подтвердила она. – Буду кратка. Вы должны вернуться в город. Девочки уже взрослые, им общение надо. Обо всем мирском я уже позаботилась, вам осталось только батюшку позвать. Отца Василия не зовите – тяжкий грех на нем… Не гоже в храме господнем к насилию призывать. Бог с ним, с Василием, отца Сергия попросите панихиду отслужить. Стар он уже, немощен, но и я не молодуха, так что подойдем друг дружке…

– Мама… – попыталась вставить слово Наталья.

– Не мешай, дочка.

– Но, как же так? При хорошем здоровье и ясной памяти…

– Наташа, – мама сделала ударение на имени снохи. – А ты бы хотела, чтобы я больной помирала?

– Но, мама…

– Девочки, будьте добры, оставьте меня с сыном.

Пани Ядвига закрыла глаза. Казалось, что она уснула. Впервые в жизни Богдан видел свою маму слабой.

– Устала я. Сил нету больше смотреть, что в мире творится… Будто все вместе с ума сошли. Богдан, возьми на столе письмо, после смерти моей прочитаешь, а сейчас уходи.

Вечером пани Ядвиги не стало. Панихида прошла тихо, без лишних слез и причитаний, сухо и сдержанно, как прежде жила усопшая.

После похорон Богдан позвонил Александру Израилевичу. Телефонную трубку подняли так быстро, словно звонка ожидали, сидя возле аппарата. Незнакомый мужской голос вопросительно произнес: "Здравствуйте, чем могу быть полезен?" Почти тут же из глубины комнаты послышался голос хозяина квартиры: "Бодя, кто там звонит?"

"Слава Богу, все в порядке. Племянник Нины Ивановны не даст в обиду своих родственников." Вместо ответа он молча положил трубку.

После поминального обеда Богдан открыл мамино письмо. Оно было написано четким почерком и содержало перечень обязательных требований ко всем домашним. Казалось, мама просто уехала на недельку-две, попросив поливать драцену и герань, кормить кота и не забывать о курочках.

Еще в конверте лежал ключ от шкатулки. Эту шкатулку, больше похожую на маленький чемодан, Богдан когда-то сам смастерил на уроке труда и подарил маме в день её рождения. С тех пор подарок занял почетное место возле швейной машинки, где стоял и по сей день.

Замок был совсем крохотный, почти миниатюрный, зато блестящий, не потемневший даже с годами. Он тихо щелкнул, открывая нутро шкатулки. Там царил невообразимый кавардак: катушки ниток вперемешку со шпульками и наборами иголок, ножницы, мелки, пуговицы, бусы, кусочки ткани, инструкции… Легче было назвать, чего там не было, чем было. Брови Натальи удивленно поползли вверх, ведь большей аккуратистки, чем её свекровь, она в жизни не встречала, и увиденное в её святая святых было сродни шоку.

Среди всего этого бардака лежал старый, пожелтевший конверт. Памятуя о письме, Богдан вынул содержимое: два сложенных листа бумаги разных времен, такую же давнюю фотографию и совсем свежую записку на вырванном из школьной тетради листе.

Читать начал с записки. "Дорогой сынок! Прости мне мои прегрешения перед тобою. Знаю, что рос без ласки, без любви, но что поделаешь, по-другому у меня не получалось…" У мамы был всегда предельно аккуратный, каллиграфический почерк, но сейчас буквы плясали, ложились в разных направлениях. Слезы застлали глаза Богдана. На мгновение ему показалось, что он беседует с мамой, просто беседует, как должны беседовать мать и сын. Прежде, при жизни матери, такое было невозможным.

Он продолжил чтение: "Не хочу быть прорицателем, но времена меняются, что-то нехорошее готовится в стране. Даже в церкви, в храме Господнем, призывают к войне. Богдан, спасай семью, не жди беды. Дом и квартиру продавайте. Уезжайте отсюда, сынок, Бога ради, уезжайте, прошу тебя".

Взял старую черно-белую фотографию. Повертел в руках. Мужчина на ней, как две капли воды, был похож на Богдана: то же лицо, нос, брови, широко поставленные глаза… Наверное, мамин родственник. Развернул сложенный вдвое пожелтевший лист. На нем крупными, выцветшими от времени, буквами был записан адрес. И город, расположенный на востоке страны, и фамилия автора записки были Богдану неизвестны.

Третий лист содержал имена потенциальных покупателей дома и квартиры с адресами и телефонами. Мама, как всегда, была предусмотрительной. Прочитав письмо, решили сельский дом продать, самим возвращаться в городскую квартиру, а дальше, как Бог даст.

В городе было спокойно. Большая политика игнорировала периферию, сосредоточившись, в основном, в столице. Малым городам разрешалось довольствоваться только объедками с главного революционного стола, наблюдая за происходящим на Майдане по телевизору или в интернете. Такая перспектива его ничуть не огорчала, ведь при любом раскладе худой мир лучше доброй войны, но вскоре оказалось, что время не стоит на месте, и, в конце концов, отголоски протестов посетили и их безмятежную гавань.

О захвате областной госадминистрации Богдан узнал от своего соседа. Неестественно возбужденный, словно окрыленный, Николай с восхищением приветствовал происходящие в стране перемены и с нескрываемым восторгом рассказывал о новой жизни, которая, без всякого сомнения, должна была начаться уже завтра:

– Ну, вот и мы дождались! Теперь покатит – не остановишь! Надо менять!.. Все, к черту, менять!.. Надо жить, надо творить! Созидать!.. Надо гореть, а не дымить попусту! Надо в Европу, к людям, к настоящим европейцам, а не к их восточным аналогам! Только они могут нам помочь, только они научат, как нужно жить!

Коля нервно потирал руки, суетливо строил планы на будущее и уже видел себя европейцем – степенным немецким бюргером или франтоватым пижоном-французом, но пока-что своим видом и поведением больше был похож на задиристого воробья – мелкую птицу без роду, без племени.

–…А что?.. Нормально все! Да что нормально? Превосходно! Подумать только – идём в Европу!

Сделав выразительную паузу, чтобы в который раз прочувствовать важность момента, Николай вполслуха произнес:

– Идём в Европу!

И даже пожевал, будто пробуя свои слова на вкус, прикрыв при этом глаза от удовольствия. Продолжалось его благостное состояние ровно мгновение, стремительно сменившись театральной окрыленностью,

– Все! Баста! Назад возврата нет! Только не надо небылицы мне про лягушатников и макаронников рассказывать! Да чтоб попасть туда, я не только жаб согласен кушать, я кузнечиков буду жрать… горстями, живьём… лишь бы взяли, лишь бы за своего приняли! Эх, засиделся я в этом болоте, – игриво потянулся сосед. – Засиделся! А там – жизнь ключом! Там – фсё! Побыстрее бы, поживее, силы нету больше ждать и терпеть!.. Вот кто меня поймет! Вот кто в меня поверит! А я, поверь, способен пасту с пармезаном оценить!

После этих слов сосед оглянулся по сторонам и, наклонившись почти к самому уху Богдана, доверительно прошептал:

– Я так думаю, Богдан, если менять, то все сразу, целиком, в комплекте, так сказать, в комплексе. И ты меня не осуждай! Не надо! Не за что! Думаешь, я не заслужил? Не достоин? Да я… Да они… Эх, если бы ты знал!.. А я ещё ого-го! В силе ещё, при здоровье! Надьке с девками квартиру оставлю, не обижу… Как мужик! А сам!.. Ох, заживу я теперь! По полной заживу! Увидишь! Мне ещё многие будут завидовать!..

Николай ушел, взволнованно подпрыгивая и подтягивая на ходу старое облезлое трико с пузырями на острых коленках.

"Европеец…" – снисходительно подумал Богдан, провожая взглядом возбужденного соседа и вспоминая его маленькую, неказистую жену, больше похожую на серую мышку, работающую на двух работах, чтобы прокормить семью – трех девочек-погодков и мужа-поэта, лет десять пролеживающего диван в ожидании творческого вдохновения. Наверное, и Надя вздохнет с облегчением, и квартира, помнится, тоже её, от родителей по наследству досталась, так что все будет нормально, семья без Николая не пропадёт.

Вечером по телевизору показывали захват администраций уже по всей Украине, а вместе с ними – МВД, СБУ, оружейных комнат, казарм… Как ни странно, во всех этих массовых беспорядках участвовали не только радикалы, но и футбольные фанаты, и вопросов, за что им хлопали на Майдане, уже не возникало. А дальше, прав был сосед, как покатило, как понесло, остановить, действительно, было невозможно.

Как-то очень незаметно, с ходу, студенты перестали посещать занятия, поменяв лекции в университетах на воздвижение баррикад и заработки в качестве протестующей против власти массовки. В Киеве, на главной площади страны, по своим и чужим стреляли снайперы, на Грушевского, возле стадиона "Динамо", политые коктейлем Молотова, живьём горели бойцы "Беркута". В соседней области главу администрации приковали наручниками к сцене местного Майдана, и, поливая его холодной водой на февральском морозе, требовали стать на колени и извиниться за содеянное. Правда, за что извиняться, ему не объяснили, тем более, работал человек на должности главы чуть больше месяца. Потом на дорогах страны появились блокпосты, а в городах – вооруженные отряды самообороны…

Пиком революции стал захват оппозицией власти и побег из страны президента. Казалось бы, все, конец, победа! Оказалось – только начало трудного пути.

…"Минивэн" немилосердно трясло. Старая изношенная подвеска тяжело вздыхала на ухабах, обещая рассыпаться при первой же возможности. Далеко позади остались горы, уютные местечки у подножья и маленькие села с домашними часовенками и статуями Божьей матери у дороги. Богдан без устали крестился на святой образ, читал молитвы и просил у Святой заступницы мира для страны, для семьи, для всех, кого знал и встречал.

Через несколько часов поездки голова его опухла от дорожной болтанки, потом на смену возмущению по поводу качества асфальта пришло полное отупение и безразличие. Сонно покачиваясь в такт движению машины, он отрешенно смотрел, как огни фар, время от времени подпрыгивая и мелко вздрагивая, медленно плывут в густой зеленой пелене, похожей на маслянистую воду реки из его детства.

Ему было почти двенадцать, когда лодка, раскачиваемая его разыгравшимся другом, неожиданно резко накренилась, легла на борт, и, на мгновение застыв в воздухе, будто решая, в какую сторону упасть, тяжело рухнула кверху днищем, накрывая его своим весом. Он даже не успел испугаться, просто опускался на дно реки, удивлённо наблюдая, как в жирно-зеленой жидкости, напоминающей постное масло, лениво уползают вверх прозрачные воздушные пузырьки…

В чувство его привела очередная яма. После хорошей встряски сонливость как рукой сняло, и мысли его сосредоточились на насущном. Вчера глубокой ночью позвонила Наталья, сообщила, что они благополучно пересекли границу. Богдан посчитал это добрым знаком, по-привычке поблагодарил Святую покровительницу, и приготовился ждать от родных новых известий.

Устроившись поудобнее на сиденье, он ещё раз перебрал в памяти свои последние шаги перед отъездом из дому, вспомнил добрым словом соседку, которая согласилась присматривать за квартирой, ещё раз похвалил себя, что сообразил перенести к ней горшки с цветами и пристроить кота… Воспоминания действовали усыпляюще, и, чтобы не уснуть, он переключил внимание на своих попутчиков.

В машине, кроме него, было еще шесть человек. Водитель, пожилой небритый человек с красными, воспалёнными от усталости и постоянного недосыпания, глазами, молча крутил баранку, непрерывно грыз семечки и изредка зевал, широко открывая рот, отчего казалось, что он вот-вот вывихнет себе челюсть. Остальные спали.

От выпитого вечером самогона в салоне стоял густой тяжкий дух, не помогали даже открытые окна. Когда машину встряхивало на ямах или заносило на поворотах, сонные пассажиры, как по команде, дружно подпрыгивали, хватались за сидения, в сердцах матерились и, что-то бессвязно бормоча, снова возвращались в предыдущее состояние.

Все мужики были его возраста, только один – помоложе. Несколько часов подряд он без передышки рассказывал, что недавно женился, что жена – в ожидании, и он очень надеется, что у них будет двойня – мальчик и девочка. А ещё молодой человек сообщил Богдану, что на свадебные деньги новобрачные купили недостроенный дом, и, чтобы завершить строительство, он "пошел на фронт мочить сепаров".

Сосед лихорадочно размахивал руками, грубовато шутил, громко смеялся, а Богдан думал о своем, делая вид, что внимательно слушает, изредка поддакивая и согласно кивая головой.

–…Тыща в день! Вот это деньги! Прикинь, сколько это в месяц будет?! Тридцать тыщ! Офигеть! Уму непостижимо! А если на передовой полгода продержаться, прикинь? Ты где ещё такой заработок найдёшь? Тем более, практически на месте, не выезжая из страны!

С горящими от предвкушения глазами, громко пришёптывая, парень долго умножал тридцать на шесть, полученный результат – на тысячу, нервничал и переживал, будет ли отдельно учтено тридцать первое число, потом ещё дольше переводил гривны в доллары, чтобы случайно на инфляции не потерять, колебался по поводу ещё одного месяца службы на Донбассе, чтобы иметь, на всякий случай, маневренный запас…

После продолжительных устных подсчетов и пересчетов он перешел на калькулятор и вскоре выдал результат:

– Как ни крути – что слева направо, что справа налево, по минимуму сто восемьдесят тысяч гривен получается, прикинь! Я фигею! Вот это президент! Вот это сила!..

Обещание новоизбранного президента страны платить каждому бойцу антитеррористической операции тысячу гривен в день молодой человек совершенно не связывал с конкретной целью предстоящего заработка – убийством людей. Все ещё не веря своему нечаянному счастью, он строил планы, как потратить неожиданно свалившееся на него богатство: "путешествовал" с семьей по миру, "дарил" жене золото и бриллианты, "возил" ещё не рожденных детей в Париж, в Диснейленд, на заморские курорты, "записывал" их в музыкальную школу, на футбол, "покупал" фортепиано…

"Совсем ещё ребёнок," – добродушно думал Богдан, вполглаза наблюдая за восторженным мечтателем, который был на седьмом небе от предстоящих перспектив. Слушая его фантазии, Богдан вспомнил обещание Порошенко на Майдане: "Приятная новость для фанатов киевского "Динамо" – после нашей победы я обещаю за сутки отреставрировать брусчатку на Грушевского и отремонтировать стадион "Динамо"!" Тогда слова Петра Алексеевича вызвали бурное обсуждение и одобрение в обществе, но прошло время, обещание так и осталось красивыми словами, и что-то подсказывало Богдану, что "тысяча в день в зоне АТО" – из этой же невыполнимой серии, как и предвыборное обязательство президента "в две недели закончить войну на Донбассе".

Что-то пошло не так. Как и прежде, обман ложился на обман, и это не оставляло ни малейших иллюзий, что что-то в этом мире поменяется. У народа, который шёл за Моисеем, была надежда, была вера, а у народа Украины не было ничего, кроме безысходной темноты тоннеля и горького понимания, что его Моисей, скорее всего, ещё не родился.

На очередном ухабе сосед, только недавно задремавший, снова проснулся, и до Богдана донеслось:

– …машину. Там, говорят, любую можно взять, какая понравится. И с документами проблем не будет, вот мои документы.

Сощурив глаза, так что они превратились в острые жесткие прорези, молодой человек постучал себя по боку, где, по идее, должна была находиться кобура.

"Интересно, где же это машины дают, какие понравятся? Да ещё бесплатно," – подумал Богдан недоверчиво, но потом вспомнил, как ещё зимой газеты писали о компьютерах, пропавших из Киевской горадминистрации после её захвата протестантами. Милиция потом нашла их в одном из сел соседней области. Да и местные паненки в соцсетях не брезговали хвастаться подарками своих мужей из зоны боевых действий. Старшая дочка, Татьяна, возмущенно фыркала, и категорически прекращала с такими людьми общение.

А ещё Тане не нравилось, что студенты практически не учатся, на пары не ходят, а сессию сдают на "отлично", что доносы на преподавателей пишут, что в ректорат на них "стучат"… Ещё год назад мечтавшая продолжить образование в аспирантуре, сейчас его девочка хотела лишь одного – побыстрее закончить учебу и получить диплом. Богдан видел, как свет потух в её глазах, с какой неохотой она шла в университет, забросила общественную работу, встречи с подругами, рассталась с молодым человеком, но надеялся, что со временем это пройдет…

Машину подбросило на очередном ухабе, сонные пассажиры дружно вскинули головы, чертыхаясь и лязгая зубами, подпрыгнули и грузно возвратились в прежнее состояние.

– …Бодя, ау-у! Ты чего не слушаешь? Да не смотри ты постоянно на часы, скоро дырки протрешь! Не терпится? Не боись, через часок-полтора на месте будем! Я специально в навигатор маршрут "забил", все рассчитал – и расстояние, и время… Лучше послушай, как я заживу! Вот заработаю в АТО – дом дострою, гараж сооружу, баньку… Чтоб все, как у людей! И даже лучше! А вокруг дома – газон… Газон, как в Европе! Представляешь?! – будто и не спал, продолжал мечтать вслух его словоохотливый сосед.

– Не какой-то сельский огород – картошка-петрушка-морковь, а самый настоящий зеленый газон! С кустами можжевельника, с бетонными бордюрчиками, с узкими дорожками, посыпанными белым гравием! Нет, не белым… Я дорожки мраморной крошкой высыплю! Красной! Представляешь, ярко-красные нарядные дорожки, как на картинке, а вокруг них – темно-зелёная сочная трава! Красота! А ещё газонокосилку куплю, личную, дорогущую, и каждую неделю буду стричь газо…

Внезапно в глаза ударила молния. Неестественно белый дрожащий свет обнажил на мгновение кресты. Потом из темноты медленно выплыли светящиеся кубы.

– Костив Илья… Костив Юрий… – читает Богдан на одном из них. Против каждого имени четко, под линейку, написано две даты. Дата рождения. И дата смерти. Совсем свежая. Дальше идет – Костюшко… Богдан Зиновьевич…

И снова темнота, запах горелой резины и ещё какой-то незнакомый, нет, знакомый, но давно забытый запах… Запах из детства… Или из юности… Слышится резкий треск… Просто в глаза бьет ослепительный свет операционных ламп… К нему наклоняется доктор. Богдану видно, как шевелятся его губы, но слов он не слышит, зато видит глаза… Очень знакомые глаза… И ещё чувствует запах, тонкий, приятный запах парфюма. Этот запах живёт сам по себе, отдельно от запаха больницы…

– Ты смотри, а этот, по-моему, живой еще. Вроде шевелится…– слышит Богдан, как сквозь вату, после чего на него сыплются удары.

– Сдохни, тварь, сдохни!.. Сдохни!..

Голос бьющего высокий, детский, да и сами пинки – слабые, не причиняющие ему особой боли.