Текст книги "Минимум багажа"

– Сваришь еще кофе? Мы ведь не опаздываем? Или опаздываем? Где ты вообще работаешь? Я у тебя даже и не спросила.

– Мне можно опаздывать. Так что пей себе спокойно второй кофе. А где работаю – сама увидишь, – Сашко хитро улыбнулся и поставил турку на огонь.

* * *

Дорога от центра Казанлыка до Сашкиной работы заняла минут сорок – они выехали за пределы города и долго катили по монотонно-зеленой равнине. Вчерашние слишком прекрасные для Али горы сегодня спокойно темнели в отдалении.

Наконец они свернули с шоссе на грунтовую дорогу и через пять минут оказались у ворот огороженной территории. Въезд закрывал шлагбаум, и, едва их машина подъехала к ограждению, из будки высунулся пожилой охранник и махнул Сашко рукой.

Тот опустил окно с водительской стороны и перекинулся с охранником парой приветственных фраз. Сашко отпустил какую-то шутку на болгарском, которую Аля не поняла. Зато мужчина оглушительно расхохотался в ответ и, пожелав им хорошего дня, исчез обратно в своей будке, предварительно запустив механизм шлагбаума.

Бросив машину на парковке, они завернули за угол и оказались на извилистой мощеной дорожке, ведущей через газоны к длинному белому одноэтажному зданию. Нижняя его часть была облицована темным булыжником, и, в сочетании с аккуратной красной черепицей, весь ансамбль, состоявший из главного центрального здания и двух просторных пристроек, имел классический восточноевропейский вид.

Аля только успела подумать, что здание выглядит смутно знакомым, как ее взгляд выцепил кириллицу старинной вывески, украшавшей одну из пристроек: «Розово Масло».

– Постой, это, что ли, розовая фабрика?

– Ну да! Надо же тебя было познакомить с жемчужиной региона, – в его тоне странным образом сочетались сарказм и гордость. Аля не поняла, чего было больше.

– Та самая?

– В смысле?

– У тебя фотография стоит на полке, такая ретро, начало двадцатого века. Я на нее наткнулась, когда искала твой пароль от вайфая. Нашла, кстати, прямо рядом с ней. Там много всяких людей перед зданием розовой фабрики. Мне кажется, что я узнаю это место, а узнать я его могла только по фото. Это она?

– Да.

– А ты? Работаешь на самой фабрике? Или менеджмент?

– Владелец, – улыбнулся Сашко. – Точнее, сын владельца. Сын, внук, правнук и праправнук. Моя семья владеет фабрикой с 1905 года. Потом ее, конечно, отобрали в соцгоды, но в девяносто втором все отдали нам обратно, и дед задался целью вернуть качество на досоветский уровень. И вернул. У нас, видишь ли, все идейные. Отец изучал химию, чтобы знать, как оно изнутри работает, меня отправил в ту же степь, а потом еще в Анг лию эмбиэй получать. Два года назад я вернулся и теперь тружусь на благо фамилии вместе с ним.

Сашко прищурился на солнце и прикусил губу. Сарказм явно начинал перевешивать.

– Пошли, покажу тебе, как оно изнутри работает. Туристов мы обычно дальше демонстрационного зала не пускаем, но ты ж не турист. Идем!

Он взял Алю за руку и повел ее в направлении главного входа.

* * *

Пройдя через огромный сувенирный магазин, полки которого были сверху донизу заставлены всевозможными производными розового масла – кремами, розовой водой, духами, мылом и маленькими пузырьками масла в чистом виде, они оказались в подсобных помещениях и, проскочив через несколько дверей, вошли в просторный прохладный зал. На полу в два ряда были свалены внушительных размеров мешки.

– Лепестки, – Сашко махнул рукой в сторону мешков. – Сейчас самый сезон, их только что собрали, и их надо быстро-быстро, пока они всю свежесть не растеряли, перегнать в розовую воду.

Из зала они попали в длинное помещение с высокими «тех» времен деревянными балочными потолками. Правую часть пространства занимал просторный проход, по которому передвигались работники цеха. Слева в два яруса высилась дистиллировочная система с огромными темными цилиндрами котлов. Удушливый запах тысяч розовых лепестков висел в воздухе. Он был настолько плотным, что казалось, можно раздвинуть его руками.

– Это, кстати, довольно уникальное место – все эти чаны, они из чистой меди, сохранились с 1910 года. Нигде в Европе больше таких нет.

Молодой мужчина в синем рабочем комбинезоне протащил тяжелый мешок с лепестками мимо Али и одним, потребовавшим тем не менее большой концентрации сил, рывком бросил его работнику, стоящему на втором ярусе цеха.

– Забавно, как что-то такое легкое может быть таким тяжелым, – Аля кивнула в сторону второго рабочего, опустошавшего теперь мешок в жерло медного контейнера. – Извини, в моей голове это не звучало так по-идиотски.

– Да нет. Я часто об этом думаю. Один лепесток дает такой невероятный запах – они же по-отдельности пахнут как утро, как молодость. А мешками дают запах смерти.

– Хм, а я все пытаюсь понять, почему мне так не нравится этот запах.

– Ну, трупом воняет.

– Я никогда трупы не нюхала. Знаешь, всегда в книгах пишут про сладковатый запах, но я себе не могу его представить.

– Ну, пахнет не буквально как здесь, но есть что-то общее. Знаешь, я где-то прочитал, в блоге чьем-то, что для автора блога хризантемы отчетливо пахли сексом. Я специально пошел купил хризантем этих, интересно стало. Я, главное, примерно помнил, как они пахнут, и никакого секса в них никогда не чувствовал, но вот когда понюхал после этого свежекупленные цветы, действительно что-то такое уловил. Не точный запах, но какой-то явный синоним. Вот здесь также. Синоним умирания.

– Не слишком депрессивное место для работы? – улыбнулась Аля.

– Зато живу как древний римлянин, помню о смерти.

Сашко взял Алю за руку и вывел ее из удушливого цеха. Присев на ступеньки, она зажмурилась и подставила лицо солнцу.

– Забыла дома солнечные очки. У тебя случайно нет лишней пары где-нибудь в бардачке? – Аля приоткрыла один глаз, чтобы посмотреть, слушает ли ее Сашко.

Вместо ответа она наконец получила поцелуй.

* * *

– А вот мы так с фабрики уехали… Тебе работать-то не надо было?

Аля накинула простыню на голый живот и подумала, что всегда приятно испытывать чувства, которые приходят единожды – правда, не один раз в жизни, но раз в эпоху жизни. Например, чувство новой наготы с новым любовником. Когда уже вроде бы все всё видели, но эта новизна – такая же, как с новым телефоном, новым платьем или новым десертом, про который с первой ложки знаешь, что будешь заказывать, пока тебя от него не станет тошнить, – эта новизна все еще такая чистая, такая треснувшая только в парочке мест, да и то почти незаметно, что она дает первому приятному удивлению прожить еще пару дней.

– Да нет, я могу и из дома поработать.

– А с родителем-магнатом, значит, не захотел меня знакомить? Сразу в постель решил тащить?

– Вот уж поверь мне, постель – куда более приятный вариант. Да и родитель сейчас в отъезде, слава богу. Я хоть продышаться могу.

– Зачем ты вернулся? – Аля лениво перекатилась на живот, и Сашко начал выводить пальцем линии на ее голой спине. – Остался бы в Англии после магистратуры.

– Я не мог его бросить здесь одного.

– А мама?

– У него есть только я.

– Откуда столько вины?

– Что ты знаешь о чувстве вины? – Сашко отвел прядь волос с Алиного лица и заглянул ей в глаза.

– Что, неприятно, когда я тебя тыкаю остренькими вопросами? Твоим же оружием тебя бью.

– Да? Ну, я тебя тогда тоже затыкаю. Вот так! – Сашко ткнул Алю пальцем под ребра слева, потом справа, а после и вовсе начал щекотать.

Аля начала отбиваться, щекотать его в ответ, кусать за плечи, за руки, за все, до чего могла дотянуться.

– Как там это у вас по-русски называется? – Сашко ухватил Алину пятку, зажал ее одной рукой и начал водить мизинцем по белой коже ступни.

– Что? Щекотка? А-а-а, пусти! – завопила Аля.

– Ага! Щтекотка, говоришь? Как тебе такое вместо неудобных вопросов?

Але удалось выдернуть пятку, и, в ее попытке ухватить в отместку Сашкину ногу, они со страшным грохотом свалились с кровати на пол и замерли на секунду в абсолютной тишине.

– А вот моя благостная соседка-старушка снизу, баба Цветанка, между прочим, сейчас решит, что ее бомбят, – Сашко произнес это таким серьезным голосом, что Аля не удержалась и захохотала в голос.

Внезапно раздавшийся стук снизу – баба Цветанка, вероятно, была куда более проницательна, чем предполагал Сашко, и быстро догадалась о реальном источнике шума – заставил Сашко зай тись в припадке хохота вместе с Алей.

Она смеялась до боли в животе, до слез из глаз, но в какой-то момент этого замершего во времени и пространстве хохота в ее голове возникла мысль:

– Что я здесь делаю? Зачем я с ним? Зачем вообще это все?

Она перестала смеяться и, лежа на ковре с улыбкой, впечатавшейся в губы, наблюдала за тем, как внутри из ниоткуда растет тревога и тоненькое, звенящее фоном на неприятной высокой частоте одиночество.

* * *

Через сорок минут Сашко все-таки уехал обратно на работу, оставив Алю одну в квартире. Она приняла душ, сделала бутерброд из того, что нашла в холодильнике, присела с ним на кухонный диванчик и открыла фейсбук.

В ленте было все одно и то же – к расные баннеры Breaking news в перепостах ее англоязычных друзей и панические комментарии под ними, не менее панические перепосты разоблачений очередных плиточных зверств мэра у ее московских друзей, селфи на пляже у тех, у кого были деньги на пляжи, бодрящиеся селфи из офисов у тех, кому отпуск был не по карману. Среди всего этого бурлила жизнь – знакомые вели интенсивы (неважно, по чему, суть была в неизбежной динамике самого названия), открывали собственные предприятия, ходили на вечеринки, рожали детей, которые, казалось, вылезали из вагин уже в распашонках с ироничными принтами, обменивались одеждой, делились музыкой и писали длинные рассуждения об экологичности общения. Але стало еще тревожней.

Эта фейсбучная и инстаграмная супержизнь всегда заставляла ее проводить нервный внутренний техосмотр – если они все (она всегда обобщала всюду успевающих жителей ее ленты в абстрактное «они») так фонтанируют, то что же я. Ревизия своего места в этой гоночной таблице была опасным занятием.

Она открыла окошко нового поста и начала было печатать что-то духоподъемное про новые двери, которые жизнь открывает для нас там, где до этого были сплошные стены, но стерла все после двух предложений.

Вместо этого она взобралась на подоконник, скрестила ноги в лотос (благо пару лет нерегулярной йоги и неплохая природная гибкость позволяли класть ступни на бедра) и, поправив грудь под серой майкой-алкоголичкой, сделала серию селфи. Одной рукой она удерживала чашку с кофе, и пришлось переделывать фото несколько раз, чтобы в кадр попала и чашка, и яблоневые ветки за ее спиной. Наконец нужный кадр поймался, и она загрузила фото онлайн, подписав его Morning coffee, bitches и сопроводив хештегами #morning, #goodmorning, #sunnyday. Потом она передумала и отредактировала подпись до просто утреннего кофе, потеряв по пути стилистически спорных сучек. Наконец, довольная результатом, она нажала на кнопку публикации.

Пока она возилась с подписью к фото, кофе совсем остыл, и пришлось вылить его в раковину. Аля не знала, чем себя занять – через пару часов у нее было назначено занятие по скайпу с одним из старых учеников, но готовиться к нему заранее не было смысла, Аля знала предстоящую им тему наизусть.

На улице набирало обороты ежедневное жарящее солнце, наружу идти совсем не хотелось. Аля прошлепала босыми ногами обратно в спальню. Комната выходила на теневую сторону, поэтому даже в полдень здесь было прохладно. Она подошла к книжной полке и взяла с нее старую фотографию. Теперь этот зыбкий отпечаток прошлого любопытным образом обрел реальность, как будто к старающимся взмыть в небо и раствориться в прозрачном воздухе призракам привесили тяжелые свинцовые грузила на растрепанных пеньковых веревках. Когда Аля увидела живое подтверждение того, что здание на фотографии до сих пор вполне осязаемо, в ее глазах люди, стоявшие больше ста лет назад перед фабрикой, тоже как будто обросли немного плотью и налились кровью.

На фотографии не было никого даже близко похожего на Сашко, вероятно, генетика за столетие размылась и разбавилась новой кровью. В этой приятной неброско обставленной мужской спальне старая фотография как-то неуловимо выбивалась из общей обстановки, в ней было что-то удивительно личное, почти тревожно интимное, выставленное напоказ на самом видном месте.

Аля прошлась рукой по корешкам стоящих на полке книг. Ну да, все то же. Все, что она успела разглядеть за эти дни – учебники, мануалы, руководства. Классический набор фильмов, которые они смотрели каждый вечер, на вместительном жестком диске. Несколько бутылок хорошего мужского парфюма. Приятный гардероб. Никаких guilty pleasures.

Аля подумала, что ей не нравятся русские варианты этого выражения. Порочные удовольствия? Постыдные удовольствия?

Стыд и вина – разные вещи. Близкие, но разные. Ей больше нравилась английская игривость. Удовольствия, за которые платишь легким чувством вины, но продолжаешь тем не менее их испытывать.

«Что ты знаешь о чувстве вины?» – его недавний вопрос всплыл в Алиной голове. – «Только то, что ты многовато о нем говоришь».

Аля присела на корточки и начала открывать ящики письменного стола. Аккуратно, запоминая, в какой последовательности все лежит, она начала перебирать Сашкины вещи. Это было ее guilty pleasure.

Оказываясь в гостях в туалете, она всегда пару минут с интересом рассматривала бутыльки и баночки на полках. Никогда не пользовалась, упаси бог, нет. Но могла взять в руки, даже понюхать, а потом аккуратно поставить на место. Наверное, поэтому она не очень любила принимать гостей у себя, ей казалось, что всякий, заходящий в ее ванную комнату, будет проделывать тот же ритуал, подстегиваемый незатыкаемым любопытством.

Как можно отказать себе в приятном, щекочущем ноздри, как когда нюхаешь бокал с шампанским, чувстве, когда можно ухватить за краешек тяжелую пыльную портьеру и заглянуть за – ведь это, по-своему, новая нагота. Нагота привычек, нагота выбора – чем пахнет твой лосьон для тела? Какая бритва ездит по твоим ногам в душе? В каком ящичке лежит, завалявшись между неоткрытыми брусками мыла и ароматными бомбочками для ванн, твой самый стыдный секрет?

Она не пыталась судить, скорее, пыталась понять. Поместить выбор других людей на воображаемую шкалу нормальности, чтобы, в очередной раз, выдохнув, сказать себе, что, похоже, он не слишком отличается от ее собственного. Было бы тяжело быть единственным человеком на земле, который хочет пахнуть манго.

В ящиках Сашкиного стола не находилось ничего интересного. Бесконечные копии документов по работе, дипломы и свидетельства, канцелярские кнопки, цветные стикеры, беспроводная компьютерная мышь. Никакого старого хлама. Школьных тетрадок. Открыток от подростковых любовей.

Наверное, рассудила Аля, вся эта сентиментальная помойка, от которой ей было так тяжело отказаться дома и которая повсюду переезжала вместе с ней как улиточный домик, хранится там, где он жил раньше, до Англии. У родителей. Или у отца. Ситуация с матерью была непонятной. Во всех Сашкиных упоминаниях о семье присутствовал только отец и бабушки-дедушки.

Аля разложила все бумаги по ящикам в их первоначальном порядке и поднялась с колен. Она и сама не знала, что пытается найти. Она подошла к шкафу с одеждой и распахнула створки.

Правая половина шкафа была забита вешалками с летней одеждой, левая – от пола до верхнего края шкафа – полки. Машинально Аля начала перебирать сложенные стопкой на одной из верхних полок цветные икеевские простыни и пододеяльники. Когда она приподняла самый нижний слой, ее пальцы наткнулись на бумажный конверт.

«Наверняка наличка», – подумала она сначала и даже отдернула руку. Рыться в чужих деньгах она точно не хотела.

Но потом передумала. Конверту, судя по этому первому, мимолетному к нему прикосновению, явно не хватало объема. Вряд ли в нем лежала бы всего лишь одна купюра… Но даже если бы и одна? Любопытство перевесило, и Аля вытащила конверт на свет божий.

Заглянув внутрь, она увидела, что там все-таки были не деньги, а сложенный пополам вырванный из школьной тетрадки разлинованный листок. Когда она развернула бумажку, на нее высыпались нервные, будто бы выведенные дрожащей рукой, строчки болгарской кириллицы. Всего несколько предложений. Она присела на край кровати и вгляделась в немного выцветшие синие буквы. Понимать письменный болгарский все же было гораздо легче, чем разговорную речь.

Разобрав все слова и собрав из них смысл, Аля мгновенно сложила листок вдвое, запихнула его обратно в конверт и быстро положила на место, под бельевой пресс.

Она побежала на кухню и рывком начала сдирать полиэтилен с непочатой сигаретной пачки. Справившись наконец с оберткой, она вытрясла себе на ладонь сигарету и закурила.

Схватив со стола салфетку, она вытерла выступивший в ложбинке между грудей пот.

– Что ты знаешь о чувстве вины?

– Только то, что твое у тебя от мамы.

* * *

Вечером за ужином Аля завела разговор о своей семье. Она хотела, чтобы в результате Сашко начал рассказывать о своей. Аля не знала зачем, но ей было необходимо услышать о том, что привело к появлению в Сашкиной жизни записки из белого конверта.

Аля всегда считала себя деликатным, тонким человеком, который обычно служил медиатором с нейтральной позицией в бурных конфликтах ее друзей. На деле сама она просто избегала выяснять отношения – ей проще было неискренне улыбнуться, чем искренне наорать на оппонента. Этот комфортный и конформный дипломатический метод вырастал из многолетнего опыта проживания внутри неравностороннего треугольника мама-папа-отчим, а точнее, мама-отчим-папа, с этим получужим полу-родным для нее мужчиной, прочно вклинившимся между ее родителями.

Не то чтобы без него было бы лучше. Скорее, хуже. Даже совсем невыносимо. До появления дяди Кирилла (о, царственный жест в попытке сходу взять фальшивую родственную ноту), а потом просто, без неприжившегося «дяди», Кирилла, ее родители, по сути, тихо ели друг друга. Не в состоянии наконец решиться на тот самый разговор, они годами тлели раздражением, которое к Алиному семилетию вытекало наружу в ежевечерних перепалках за ужином.

Проблемы в браке пахли для Али сосисками и шпинатом. Мама уставала дома. Папа уставал на работе. Вместе они уставали друг от друга. Аля тоже уставала – в школе и на ненавистных народных танцах, но до Алиных проблем вечерами разговор доходил редко.

Так оно, пожалуй, и текло бы дальше, не реши ее мама сменить работу. Новый офис был дальше от дома, и теперь она возвращалась с работы все позже и позже, оставляя Алю на приходящих с воспитательной помощью бабушек с обеих сторон. В один вечер она не вернулась домой ни в десять, ни в одиннадцать, ни после полуночи. Папа бегал по потолку и пил накапанный бабушками корвалол. Бабушки обсуждали, куда с утра звонить сначала – в милицию, в больницы или сразу в морг. Алю просто уложили спать. Она не испугалась, почему-то она была абсолютно уверена, что мама завтра вернется. Так оно и случилось.

Мама вошла в десять сорок две, когда Аля доедала шоколадную кашу из пакетика – на варку нормальной, понятно, в то утро не хватило никого. Мама прошла на кухню не раздеваясь, прямо в пальто и мокрых от дождя демисезонных ботинках на каблуке, и чмокнула Алю в макушку. Потом положила в рот полную ложку шоколадной каши.

Первым заорал папа. Сразу матом. Бабушки оперативно утащили Алю в ее комнату, и до вечера сквозь читаемые ими сказки с кухни доносились бурные обрывки скандала. Обе бабушки, обычно не сильно жаловавшие друг друга, не обмолвились за тот день ни единым едким замечанием и выходили из Алиной спальни только в туалет – по очереди, на цыпочках, мимо закрытой кухонной двери с дрожащим от гнева витражным стеклом.

На следующее утро Аля обнаружила в коридоре несколько чемоданов. Сначала она, обрадованная, поскакала на кухню – мам-пап, мы едем на море? Прямо сейчас? За месяц до каникул? На кухне по разным углам мялись родители. Бабушки разъехались по домам. Никто не приготовил ей завтрак. Моря не случилось.

Папа вместе с чемоданами перебрался к дружественному дяде Валере, потом снял свою квартиру. Они с мамой остались одни – точнее, как всегда, с послешкольной поддержкой старшего поколения. Тогда Аля думала, что папа с мамой играют в какую-то игру, по условиям которой папа появляется у них по выходным и ведет Алю гулять в парк рядом с домом.

С первым приходом дяди Кирилла на чай она смутным интуитивным чувством поняла, что, возможно, правила этой игры совсем другие.

Кирилл был совсем не похож на тощего очкастого умника-папу. Это был здоровый мужик, который громко говорил, громко смеялся, громко отхлебывал чай из кружки и упорно пытался понравиться Але своими неуклюжими шутками.

При виде Кирилла Аля уходила в свою внутреннюю раковину, и все его попытки хоть как-то растормошить неулыбчивую девочку с двумя хвостиками по бокам головы заканчивались неизбежным Алиным ревом.

Повзрослев, она иногда думала, что у Кирилла было ангельское терпение. Или что он действительно любил ее маму. Але-подростку казалось, что мама не любит никого – ни папу, ни Кирилла, ни ее. Взрослая Аля в какой-то момент поняла, что ее мама в первую очередь не любит себя.

Всегда немного взвинченная, красиво стареющая женщина с хорошо сохранившейся фигурой, стрижкой-каре и идеальным маникюром, за двадцать лет она сделала из громкого Кирилла тихого и счастливого подкаблучника, бывшего, впрочем, по мнению всех ее подруг, мужем максимально близким к идеальному.

Пока Алина мама билась в кровь с наступающей старостью, с несовершенствами мира, с Алей, которая жила по какой-то собственной траектории, деля квартиры с непонятными матери девочками, а постель – с еще менее понятными мальчиками, Кирилл зарабатывал деньги, возил жену вокруг света, готовил ей ужины и с удовольствием спонсировал ее меняющиеся раз в несколько лет увлечения – в сорок пять она занялась керамикой, в пятьдесят начала писать стихи, в пятьдесят пять пошла на танцы.

Аля смирилась с Кириллом годам к тринадцати, когда стало понятно, что никуда он от них не уйдет. Она презирала его до шестнадцати, до одного майского вечера, когда она пришла домой зареванная – через день был экзамен по химии, и, несмотря на усилия частного репетитора, Аля продолжала ничего не понимать в уравнениях по валентности. Мама надевала в прихожей туфли, она убегала в театр. Она выудила из сумки пакетик с бумажными платочками и кинула его Але.

– Не реви, не первый экзамен и не последний. Не сдашь – пересдашь. Кирилл накормит! – поцеловав воздух рядом с Алиной щекой, она вылетела за дверь.

В тот вечер Кирилл выудил зареванную Алю из ее комнаты, напек блинов и после часа, проведенного в интернете (сам он со школы не помнил про валентности ничего), решал с ней экзаменационные задачки до полуночи, подкармливая возвращавшуюся периодически к реву Алю блинами и шоколадом.

Экзамен после этого она кое-как сдала, и презрение сменилось зачатками симпатии. Они с отчимом так никогда и не подружились, но с того вечера она перестала грубить Кириллу при каждом удобном случае и даже начала иногда покупать домой из карманных денег любимый отчимов черный шоколад. Он так и не сказал об этом ни слова, но жест заметил – каждый раз рядом с оставленной ей в корзинке с фруктами на кухонном столе темной плиткой на следующий день появлялась плитка шоколада молочного – для нее. Мама шоколад не ела в принципе, так что этот обмен стал их собственным тихим ритуалом. Я принимаю тебя. А я – тебя.

Во взрослом состоянии Алю иногда подмывало завести с Кириллом откровенный разговор, ей было любопытно понять, какой он человек. Она видела его безусловную любовь к собственной матери, его расположенность к ней самой, его легкость в общении с людьми, но совершенно не представляла, что происходит в его голове. Чем живет этот большой мужчина? Что он действительно любит, помимо темного шоколада? Что его раздражает, помимо правящей власти и собственной невозможности бросить курить? О чем он говорит с Алиной матерью, когда они остаются одни? Говорят ли они вообще о чем-то, что не касается ее жизни? И была ли у него какая-то жизнь до того, как Алина мама пришла работать в его фирму двадцать лет назад? Но разговора как-то не получалось, точнее, Аля не спешила воплощать свое желание в жизнь. Подсознательно она боялась узнать о большом и добродушном Кирилле что-то, что разрушило бы ее представление о нем, потому что сама она не верила в то, что может быть вот так просто, без двойного дна. Что человек может быть так спокойно и размеренно счастлив.

Алина мама, наоборот, не была ни спокойна, ни счастлива. Вскоре после начала ее отношений с Кириллом она ушла с работы и с тех пор так и не вернулась к зарабатыванию денег. Домохозяйкой ее при всем этом назвать было невозможно. Она носилась по Москве нервной кометой, вечно ввязывалась в какие-то благотворительные авантюры, помогала десятку фондов, ходила на выставки и в театры, заводила новых друзей. Никогда не оставалась одна. В дни, когда никаких дел не намечалось, а Кирилл просиживал до вечера в офисе своей небольшой компании, она звонила – или, чаще, не звонила – Але и появлялась без предупреждения на пороге ее квартиры.

Она часами сидела на кухне, даже что-то готовила, общалась с Алиными соседками или бойфрендами – Гоша был особо ей нелюбим за то, что общаться практически отказывался, односложно отвечая или просто кивая головой на поток ее вопросов. Она переставляла Алины вещи в ванной комнате, организовывая их в каком-то собственном, одной ей понятном порядке.

Алины друзья восхищались мамой. Она была в отличной форме, с ней было интересно говорить, точнее, ее было интересно слушать. Сама же Аля всегда была где-то на периферии этих внезапных визитов, сливаясь с друзьями, мужчинами, мебелью, избегая оказаться наедине. Але нужны были свидетели, потому что они давали фон. Она играла в эту игру с детства – да, у меня не все так гладко, зато у N… О, там еще хуже! Обычно злоключения дружественного N сильно преувеличивались, и мама оставалась довольна. Для Али мама была кривым зеркалом, в которое ей не хотелось смотреться, хотя кривизна отражения начиналась как раз в глазах смотрящей. Аля всегда ждала осуждения, однако чаще получала то, что казалось ей равнодушием, а на самом деле было просто еще одним проявлением маминого глобального страха – страха жизни и ее нормального здорового хаоса.

В своих бесконечных метаниях Алина мама чинила, чинила и спасала все, что попадалось на ее пути. Аля была еще одним таким поломанным механизмом – тут подкрути, там подуй, и авось как-нибудь заживет. Пожалуй, если бы кто-то осмелился задать этой чересчур энергичной женщине вопрос, боится ли она конца света, и если бы она внезапно решила посмотреть внутрь себя и ответить правдиво, она сказала бы, что нет, потому что мир каждую минуту находился для нее в состоянии перманентного апокалипсиса. Она видела то, что хотела видеть – чужие жизни, как ей казалось, за секунду до обрушения, предотвратить которое могла только она. Однажды взяв на себя роль всеобщего спасителя, эдакого тарантиновского мистера Вульфа из «Криминального чтива», решателя вопросов и разрешителя ситуаций, она решила собственную проблему, состоявшую всего-навсего в том, что за всю жизнь она так и не поняла, кем она на самом деле хочет быть. Пожалуй, единственным человеком, которого ей не надо было постоянно подклеивать, подкрашивать и приводить в состояние порядка, был Кирилл – он был в порядке сам по себе, на этом и держался их брак противоположностей.

Если собственные отношения с матерью Аля предпочитала вообще никак не характеризовать – настолько она избегала думать о том, что как минимум ей было по-детски обидно, что в ряду маминых поломанных вещей она стоит вместе со всеми остальными, а не на самой видной и главной полке, – то насчет отношений с родным отцом вопросов у нее не было. Там все было предельно ясно. Спасителем в его случае пыталась выступать сама Аля.

Первые полтора года после расставания родителей Аля чаще всего слышала от мамы про папу в одной и только одной формулировке: «Твой папа не дает мне развод». Папа забился в недра своей съемной квартиры, засел писать диссертацию и коммуницировал с внешним миром тремя способами: крича на Алину маму – развода нет и не будет! – в телефонную трубку, выходя в соседний ларек за колбасой и сигаретами и приводя маленькую Алю в свою прокуренную берлогу по воскресеньям. Аля хотела в зоопарк, гулять и мороженое. Папа сажал ее на кушетку, выдавал ей пачку печенья «Юбилейное» и набор альбомов с репродукциями Тициана, Рафаэля и почему-то Малевича и начинал стучать клавишами на новом компьютере, главной его радости, стоящей последним колышком на покатом склоне в серьезную депрессию.

В одно из таких воскресений девятилетняя Аля кинула в папину спину сначала пачку «Юбилейного», потом альбом Тициана и уже занесла свою худенькую руку с объемным Малевичем, когда папа, едва отошедший от первого удара, наконец-то посмотрел ей в глаза.

– Алёнок, ты чего?

Аля вернулась домой поздно вечером, измазанная сладкой ватой, ведя за собой на веревочке веселую гелиевую зебру-шарик. Передав дочь своей все-еще-жене, папа устало поинтересовался, когда ей удобно дойти до загса. До сих пор Аля считала это одной из самых больших своих побед.

После развода папа так и не вышел в мир, так и не засиял, не стал тем мужчиной, который мог бы в Алиных глазах переплюнуть Кирилла. Ей очень этого хотелось, она готова была дать ему фору – в сто, да хоть в тысячу шагов, но он защитил диссертацию, читал лекции во второразрядном столичном вузе, пописывал статьи в научные издания и не блистал. Ей хотелось хвастаться, а мой папа, да ты знаешь, что мой папа, кто мой папа… Но он жил комфортно, спокойно, как будто в полоборота, и не был ни «кем» и ни «чем». Иногда она думала, как ее родителей – флегму и желчь – вообще занесло в этот брак и кем в результате получилась она – маленький одинокий микроб, обреченный этим нездоровым союзом на вечное душевное недомогание.

Взрослая, она приезжала к нему домой и вела себя, сама того не осознавая, в точности как собственная мать. Ей всегда хотелось открыть настежь окна, выбить в них половики, помыть, что ли, пол – у него никогда не было грязно, но всегда было как-то затхло, вечный застой и состояние покоя. Она даже уломала его перекрасить стены на кухне, но дальше этого дело не пошло. Ему правда-правда было все равно.