Текст книги "«Прелестницы»"

Мария Метлицкая
«Прелестницы»

Ася и Соня достались Жене в наследство от бывшего мужа при разводе. Правда, не сразу, но это только по ее вине.

Прожив с мужем три года и родив дочку Марусю, они спокойно и разумно решили развестись, как-то одновременно заметив, что страсть кончилась, а любовь почему-то так и не началась. Разводились без обычных эксцессов: когда-то сошлись по взаимной симпатии и уважению, прожили легко и беззаботно недолгие годы и так же легко расстались. В благородстве друг друга не сомневались (а по-другому было в их среде не принято). С его стороны это был беспрепятственный раздел небольшой двухкомнатной (его же, кстати) квартиры – ему при этом доставалась комната в коммуналке, а Жене с Марусей – однокомнатная квартира. С ее, Жениной, стороны – тоже беспрепятственное общение отца с дочерью и хорошие, дружеские отношения.

Квартиру Женя выбирала долго; не потому, что капризничала, – просто очень хотелось хорошего, тихого места. Уже нажились и намучились на шумном Ленинградском проспекте. А когда приехала на Юго-Запад и вышла из метро, то, глубоко вдохнув, поняла, что сама квартира ее мало интересует. Это было ее место.

Неожиданно и в этом повезло: квартирка небольшая, но уютная, совсем чистая, а главное – всеми окнами на знаменитую зеленую рощу. И балкон! Женя потом смеялась, что Маруська спит головой в квартире, а ногами в роще. И когда уже бывший муж перевозил ее с нехитрым скарбом и вышел на балкон покурить, похвалил Женю, искренне порадовался за нее и Маруську. И, присвистывая, вдруг вспомнил:

– Слушай, а ведь здесь у меня две тетки живут! Ну совсем дальние родственницы, божьи одуванчики, даже чуть ли не в этом доме!

Дом и вправду был непомерный в длину, на целую троллейбусную остановку. Бывший муж все это помнил плохо, был здесь в последний раз еще юношей с матерью, рано умершей от болезни крови.

Женя обжилась быстро, все ей пришлось по душе. Вдвоем с мамой худо-бедно побелили, освежили потолки, поклеили новые обои, какие смогли достать, покрасили масляной краской окна. Рукодельная Женя сшила шторы на кухню – крупная красно-белая клетка – и такие же подушки на стулья. Из Прибалтики мамина сослуживица привезла красный пластмассовый абажур на витом шнуре. Получилось здорово. Женя была счастлива.

Свои небольшие акварели, в основном цветы, теперь она кропала вечером на кухне под уютным абажуром или в плохую погоду днем, когда нельзя было гулять с Маруськой в роще. Они эти прогулки обожали. Сначала Маруська спала положенный ей час в прогулочной коляске, потом ковырялась в песочнице с совком и формочками – у нее уже была своя компания. Потом с руки кормили белок, в лесу их было множество.

Женя разговоров избегала, где-нибудь поодаль читала одним глазом журнал, другим – прицельно смотрела на Маруську. Вот тогда-то и начала она почти ежедневно встречать эту парочку, Шерочку с Машерочкой, как поначалу мысленно она их окрестила. А потом они начали раскланиваться, и она прониклась к ним симпатией и называла уже пожилыми девушками – ибо на «старух» они совсем не тянули, да и на дам (это в Женином представлении было что-то статное и величественное) тоже.

Были они обе небольшого роста, примерно одной худощавой комплекции (хотя младшая, Соня, всегда считала себя изящнее, это у нее называлось «тоньше в кости»). Одеты были почти одинаково: летом – легкие крепдешиновые платья, вязанные из полотняных ниток шляпки-панамки. Но у младшей, Сони, на шляпке был обязательно вышит кокетливый цветок или приколоты пластмассовые вишни. На стройных и ладных, почти девичьих ногах были надеты шелковые носки и светлые босоножки с кнопочкой. У младшей, Сони, был обязательно напудрен нос и на шее непременный аксессуар – бусы, все, что поставляла тогда индийская промышленность.

Обе были слегка надушены пряным, каким-то прежним, неизвестным Жене ароматом. Каждая несла полотняный стульчик со спинкой и плетеную корзинку, где лежали обязательная книга для старшей сестры (что-нибудь из классики) и толстый литературный журнал – для младшей, она обожала новинки, пара яблок и бутылка холодного чая.

Раскланявшись с Женей на аллее, обменявшись любезностями о погоде, они уходили в глубь леса, в тишину, подальше от гвалта детворы. Было очевидно, что живут они вместе, обе не замужем и, скорее всего, бездетны. Однажды они столкнулись с Женей при выходе из леса, и Женю, которая поняла, что живут в одном, длинном, как состав, доме (она – в начале, они – в конце), наконец осенило, что это и есть две дальние родственницы бывшего мужа, те самые старые девы, божьи одуванчики. Она им об этом сказала, а они всплеснули руками, долго ахали и удивлялись, обменялись телефонами и пригласили Женю в гости.

Обе, особенно младшая, Соня, были искренне рады и приняли Женю как-то сразу за родственницу, хотя даже Женин бывший муж был им «седьмая вода на киселе». Теперь, когда они встречались в роще, подолгу беседовали, сдержанно восхищались Марусей, спрашивали, не привезти ли чего-нибудь из центра (за продуктами они ездили в «город», на Горького). Просили не стесняться и обращаться за помощью. Ей – к ним?! И смех и грех.

Хотя как иногда хотелось сбегать вечером в кино или просто пошататься по центру, уложив Маруську (мама жила далеко, в Кузьминках)! Но Женя понимала, что нарушать привычный ритм сестер и вторгаться в их жизнь она не имеет никакого права.

Впрочем, однажды все-таки она пришла в их дом, обеспокоившись, что два дня не встречает их на «променаде». Она позвонила и услышала, что обе они больны: старшую, Асю, прихватил радикулит, младшая, Соня, где-то простыла. Женя попросила разрешения их навестить и, уложив Марусю пораньше, взяла вьетнамскую «звездочку», банку с малиной (заначка от Маруськиных долгих зимних простуд), пачку дефицитного индийского чая, лимоны и отправилась вдоль их бесконечного дома в гости к своим «пожилым девушкам». Поохав и смущенно приняв Женины дары, сели пить чай в большой комнате за круглым столом.

В этой комнате обитала старшая, Ася. Здесь было все строго и раритетно. Наследный ореховый сервант, наполовину заполненный книгами и остатками разрозненного гарднера и мейсена, почти вольтеровское вытертое бархатное зеленое кресло и темное, почти черное трюмо с резными лилиями и съеденной временем амальгамой. На трюмо стояли фарфоровая дамочка с отломанным зонтиком и тяжелая хрустальная, с серебряной крышкой, пудреница. И еще шкатулка из ракушек с надписью «Крым. 1915». На стене висел натюрморт, какая-то копия с чего-то известного, но забытого Женей, потертый китайский ковер («папа привез его из Китая в тридцать третьем году»). А на окне висели слишком тяжелые, старые, когда-то золотистые бархатные шторы с кистями.

Спала Ася на высокой кровати с резным деревянным изголовьем. А вот у Сони все было легче и современнее. Главная гордость – доставшийся по блату немецкий бар-торшер, который, конечно же, не использовался как бар: там хранились толстые альбомы с фотографиями, современная тахта, покрытая клетчатым пледом, легкие чешские полки в шахматном порядке, забитые любимыми книгами и журналами, большой телевизор (старшая сестра слушала радио), а на полу – пестрый гэдээровский палас. И шторы легкие, из серебристого тюля. В общем, при всей внешней схожести было очевидно, что сестры – люди разные, с абсолютно разными характерами и мироощущением.

Пили чай, смотрели альбомы. Сестры (в который раз!) с удовольствием, Женя – рассеянно. Она не любила чужие фотографии. И еще она слегка нервничала, что вдруг проснется Маруська.

На одной фотографии она «споткнулась» взглядом – увидела известного, даже очень известного театрально-киношного артиста с лицом старого, лысоватого Пьеро. Оказалось, их гордость – двоюродный племянник, сын давно умершего брата. В общем, единственный (не считая Жениного бывшего мужа) родственник. Этого племянника-артиста они обожали, боготворили, страшно гордились причастностью к нему и общей фамилией. Он позванивал тетушкам примерно раз в три недели, правда, четко, и в эти дни они обе крутились возле телефона, каждая в надежде, что именно она схватит первой трубку и он именно ее одарит своим трехминутным вниманием. И дежурным вопросом, не нужно ли чего.

А это значило, что они не одиноки и что о них есть кому заботиться. От его помощи они, конечно, отказывались, понимая, что это вопрос скорее риторический, но были счастливы и возбуждены еще пару дней, обсуждая между собой его самого, его точный звонок и – в который раз! – его роли. Здесь у каждой были свои пристрастия и свои мнения. Вообще-то, не считая этих редких встрясок и незначительных в ту пору новостей страны и мира, переживаемых более бурно младшей, Соней, и более сдержанно – старшей, Асей, жизнь их текла совершенно размеренно и по четкому, привычному плану.

Во вторник они ездили в Елисеевский на Горького или ближе – в «Диету» на Калужскую заставу (если чувствовали себя неважно) за продуктами. Швейцарский сыр, «Докторская» колбаса, «Подарочный» тортик, хлеб. В «городе» все другое, утверждали обе. В четверг ехали на ближайший Черемушкинский рынок за мясом. Только парная телятина. Там же брали домашний желтоватый слоистый творог. Продукты долго и строго выбирала старшая, Ася, придирчиво и недоверчиво осматривая мясо и пробуя творог. Соня смущалась и торопила сестру. Летом еще прибавлялись ягоды: клубника, вишня, абрикосы.

Это были основные и самые крупные выезды сестер. В эти дни они уставали, долго спали днем и часто манкировали вечерней прогулкой. Потом все входило в обычный ритм. Утренний кофе (молока больше, чем кофе), бутерброд с сыром, творог с вареньем. Трехчасовая прогулка в лесу, затем обед – овощной суп, желательно с цветной капустой, паровые телячьи тефтели, кисель с мороженым.

Легкий отдых с книгой. Прогулка, небольшая, минут на сорок, гречневая каша или сырники вечером, долгий чай с вареньем на кухне. Телевизор у Сони и радио у Аси.

В театр они ходили редко – на хорошие постановки билеты достать трудно, – но иногда знаменитый племянник все же оставлял контрамарки на свои премьеры. Нрав у него был очень неуживчивый, и он поменял почти все московские театры. Был всегда недоволен собой и всеми остальными и, как следствие, нигде не приживался. Ну а если уж сестры выбирались в театр, готовились заранее, нервничали, не спали накануне и после – и впечатлений хватало на ближайшие полгода.

Жили дружно, «цапались», как говорила Соня, редко, в основном при несовпадении мнений по политическим вопросам. Более принципиальной была старшая сестра. Младшая в отместку капризничала, что недосолен суп или слишком крутые тефтели. Но дулись недолго. Все равно жизнь их была замкнута друг на друге. Куда деваться?

Возникновению Жени обрадовались – появилась близкая душа. О том, что по крови она им не родственница, старались не думать. Называли ее между собой племянницей – при ней стеснялись. Маруся их немного раздражала и умиляла, как всегда ребенок раздражает и умиляет бездетных и пожилых людей. Женя усмехалась про себя, думая про однообразие и схожесть их жизни. Но если они были рады этому неспешному графику, то Женя, пожалуй, начинала тяготиться.

Подливала масла в огонь еще и мать, приезжавшая не чаще одного раза в две недели посидеть с Маруськой. Чаще добираться на другой конец города ей было тяжело, пересадки. На просьбу Жени поменять район и перебраться поближе к дочери и внучке она отвечала решительным отказом, объясняя его привычкой и близостью работы. Хотя, смутно догадывалась Женя, не очень желая признаться в этом даже самой себе, мать боялась, что увеличится ее нагрузка, будут чаще «запрягать» посидеть по вечерам и так далее, по списку. А так – взятки гладки.

Так вот, мать постоянно подкалывала Женю: сама, мол, сидишь в своем темном болоте и подружек таких же нашла, старых девственниц, себе под стать.

– Ревнуешь? – спрашивала Женя.

Но тоска и отчаяние подступали все чаще и сильнее. Себя стыдила, ругала, говорила в сотый раз, что у нее есть Маруська, вполне здоровая (тьфу-тьфу) мама, квартира, любимая, хоть и приносящая скудный доход работа. Но всего этого было мало. Банально хотелось любви. А что тут странного, когда женщине нет еще и тридцати?

Да, было еще одно событие, случавшееся у сестер раз в году, – день рождения. Родились они в одном месяце, почти подряд, с разницей в две недели. Справляли, естественно, вместе – так удобнее. Этот нечеткий день определял, конечно, племянник – всегда, правда, предупреждая их заранее и непременно раз в год посещая тетушек. Они опять нервничали, старательно готовились к этому событию: Ася пекла пироги с капустой и вишней, варила бульон с яйцом и жарила обязательную курицу. Почему-то они не хотели, чтобы Женя заходила к ним в этот день. Монополию на родственника охраняли, что ли? Потом они рассказывали Жене, что он привез роскошный букет роз, огромный торт и провел с ними целый вечер.

Последующие три дня они отходили (у себя не принимали), были слишком возбуждены и утомлены. Потом, спустя несколько дней, Женя заходила их поздравить с букетом, конфетами и очередной своей картинкой в подарок, но почему-то не было роскошных роз (увяли!), ни остатков торта (подъели). Женя все понимала и душу не бередила.

Но вскоре изменилась Женина личная жизнь. На проводах бывшего мужа – а он, умница и трудяга, засобирался в эмиграцию, в Америку, откопав в себе каплю еврейской крови, – познакомилась с его приятелем, бывшим однокурсником, Андреем. С проводов ушли вместе. Первый раз в жизни Женя отвела Марусю ночевать к сестрам, и в этот же первый день, вернее ночь, Андрей остался у нее. Она так и не уснула, а в пять утра почему-то начала горько плакать от счастья, стыда и оттого, что Маруськи не было дома.

Андрей проснулся, удивленно смотрел на нее, тер глаза, глядел на часы и совсем ничего не понимал. Потом она ушла на кухню, долго пила чай и много курила. А он тут же, так и не поняв (да и зачем?), почему эта новая его женщина так горько плачет, ведь все совсем неплохо, опять уснул.

В девять утра Женя его растрясла и попросила собираться.

– Мне надо за дочкой, пей быстро кофе.

– До вечера? – осведомился Андрей.

– Вряд ли. Тут живет моя дочь, – резко остановила его суровая Женя.

Почему она так злилась на него, за что? От смущения? Или она злилась на себя? Анализировать было некогда.

Проветрила квартиру и побежала за Марусей, встревоженная и суетливая. А там – все хорошо, Маруська довольна, тетки тоже вроде.

На улице Маруся настучала, что суп был пресный и без сметаны, а котлеты вареные. А так все было здорово: бабушка (!) Ася давала играть в «морскую» шкатулку, а там и сережки, и пуговицы, и пряжки, и бусы… В общем, целое девчоночье счастье.

Бывший муж вскоре пришел прощаться. Долго не отпускал с колен Марусю, а она вырывалась – отвыкла от него. Он принес Жене деньги. Правда, не все – алименты за Марусю, на годы вперед. Иначе Женя не подписала бы ему бумаги на выезд. Пересчитав, Женя удивилась:

– Я тебе поверила, а ты…

– Больше не смог, прости, здесь треть, буду высылать, как смогу.

– Ладно, иди. – Женя была разочарована. А ведь уже строила такие грандиозные планы!

Но и эта сумма показалась ей огромной. Долго пересчитывала, не зная, как распорядиться. Потом придумала. Купила себе с рук поношенную югославскую дубленку, длинную, со стриженой ламой на воротнике, новый маленький цветной телевизор на кухню. Накупила деликатесов, что смогла достать, – и честно поделилась с Асей и Соней. А остаток положила на книжку на Маруськино имя.

Немного мучила совесть за дубленку, но соблазн был слишком велик. Себя простила. Приехала мама, добивалась правды, нашла спрятанную в постельном белье сберкнижку, кричала, почему так мало, оскорбляла, называла никчемной дурой, которой все по заслугам.

– А тебе? – тихо спросила Женя.

Маруся плакала в ванной.

Теперь по выходным Женя ездила в Битцу торговать. Тогда Битца была стихийной, только начиналась прямо в парке, на траве. Радость, если в жару найдешь местечко под деревом. Если везло, продавала две-три картинки. Еще Женя пыталась расписывать тарелки. Ей нравилось, но не было муфельной печки для обжига – приходилось просить у знакомых, – и давняя мечта заняться керамикой так и не осуществилась.

А по ночам снились высокие кувшины с тонким горлом, блюда для плова и фруктов, маленькие пузатые чашечки для кофе – почему-то какие-то восточные мотивы.

Денег, как всегда, не хватало, жили скромно – скромнее некуда. Хотелось, конечно, многого, но свои желания Женя задвинула в самый дальний угол. Главное – Маруська. Все равно: очень хотелось на море. Разглядывала с неудовольствием себя в зеркале – сероватая, веснушчатая кожа, усталые глаза, тусклые волосы. Казалось, что войдет в море – и смоет оно всю печаль и тоску одной волной. И порозовеет, посмуглеет кожа, засветятся глаза, и волосы лягут, как раньше, густой и непослушной волной.

Мечтала, что в августе вынет заветные бумажки и поедут они с Маруськой в Крым. Хотелось в Коктебель и еще обязательно – в Ялту, к Чехову. Вообще просто хотелось теплого моря, горячей гальки и шашлыков с молодым вином.

Но моря не случилось. Очередная игра наверху. Дяди играли и пополняли свои банковские счета в «швейцариях», а маленькие девочки так и не вылечили на море свои аденоиды и хронические бронхиты, и их худые, бледные и замученные московские мамы так и не выпили молодого и шального вина и не поплыли ночью по лунной дорожке с кем-нибудь.

Женя понимала: стоило столько экономить – все прахом. Не жадная до денег, эти сбережения жалела ужасно.

Забегала к подружкам-соседкам, пили чай, обсуждали «весь этот ужас», но разговоры были какие-то обтекаемые, ничего, решительно ничего сестры не рассказывали про свою жизнь, что-то мельком, случайно оброненное – но из этого ничего не составишь. Женя удивлялась этой скрытности – обычно пожилые люди обожали с удовольствием пересказывать эпизоды из своей жизни. Но вопросов не задавала – была так воспитана. Знала только наверняка: сестры – старые девы. Конечно же, случались у них какие-то романы, истории – хорошенькие же были, прелесть.

В сентябре Маруся пошла в школу. Ася вызвалась помогать. Женя долго отнекивалась – у самой ведь была уйма свободного времени, – но, понимая, что для Аси и Сони, нет, все-таки для Аси, это было почти необходимостью и искренним желанием (к Маруське сестры привязались всерьез), – постеснялась этому перечить.

Хотя потом очень быстро поняла выгоду такого положения. Встречала Марусю у школы, кормила – и девочка шла с Асей гулять в рощу. Там они читали, болтали, Ася, конечно, еле ноги домой приносила. Но терпела, улыбалась и с удовольствием и гордостью объявляла всем в роще, что Маруся – ее внучка.

Соня же жила своей легковесной прежней жизнью. Странно: ее, начитанную, знающую два языка, интеллигентную даму увлекали идиотские бразильские и мексиканские (разницы никакой!) сериалы, бесконечной чередой ползшие по экранам телевизоров. Жизнь ее теперь была посвящена этому наркотическому действу. Ася сестру за это презирала. А вот свою миссию считала очень ответственной – она была теперь почти бабушка.

Андрей, пропавший почти на полгода, опять возник: однажды, поздно вечером, просто позвонил в Женину дверь. Женя думала, что получится, как обычно, ерунда, раз уж сразу не закрутилось. Но ошиблась. Получилась любовь. Именно все то, чего она так долго ждала. Андрей объяснил свое отсутствие долгим и тягостным разводом (Женя тут была, естественно, ни при чем). У него с женой было все как-то не очень решено. И Женя чего-то не понимала.

– Если там все так плохо, а здесь так хорошо, ведь это же просто? – удивлялась она, вспоминая, как просто это было у нее.

Но у нее получалось просто, а у него – нет.

– Пойми, когда связывают годы, сын, родители, которые сплотились против нашего развода, дача, которую я строил с отцом и тестем, – это сила, страшная сила, понимаешь? Все это долги и обязанности, а это сильнее всего держит человека, – объяснял он непонятливой Жене.

Здесь же было одно счастье: смятые простыни, упоительные перекуры ночью, под трели соловья, на балконе, выходящем в темный влажный лес.

Что сильнее? Жизнь покажет. Хочешь быть счастливым? Будь им. Женя очень хотела, чтобы так и было, но получалось опять почему-то плохо.

А в октябре умерла Ася. Ночью, во сне – счастливая смерть. Соня убивалась, совершенно потерялась и была похожа на маленькую девочку, отставшую в толпе от родителей. Сразу сникла, сгорбилась и приговаривала: «Как же я теперь буду одна?» И все время хватала Женю за руки.

Все верно: живые думают о жизни. Именитый племянник приехал в крематорий, положил четыре гвоздики, поклонился и уехал. На поминках его не было. Женя втайне осуждала Соню: печалится только о себе, ни слова об умершей сестре. Но заставила себя перестать злиться. Соня есть Соня. Всю жизнь прожила маленькой девочкой при старшей сестре. Чему удивляться? Продолжала ходить теперь уже к Соне, но как-то через силу, вспоминала Асю, плакала, понимая, что та успела ей стать близким, почти родным человеком.

Но Соня быстро успокоилась и даже нашла много положительного в своем нынешнем состоянии: теперь она одна стала хозяйкой своим желаниям. «Нет» овощным супам и тоскливым фрикаделькам! Теперь она покупала дорогую копченую колбасу, диковинные йогурты с кусочками нежных персиков и ананасов внутри, длинные горячие французские батоны в расплодившихся, как грибы, пекарнях. И мороженое! Шоколадное, с орешками, с прослойкой из варенья! Старых привычек как не бывало. У Сони началась новая жизнь. Можно спать до одиннадцати, не гулять часами в любую погоду, смотреть без оглядки любимые сериалы и читать (без осуждения) размножившуюся в изобилии желтую прессу. Все складывалось не так уж плохо.

Женя, заверченная Марусей, работой, непростыми и странными отношениями с Андреем, успокоилась. Грустила по Асе теперь больше всех Маруся. Но и она горевала недолго. Детская душа! Скорая на любовь и легкая на разлуку.

Спустя годы объявился Женин бывший муж. Приехал победителем. В твидовом пиджаке, кашемировом (цена видна невооруженным глазом) свитере, длинном пальто, которое почему-то хотелось потрогать. Очки в тонюсенькой оправе, вместо буйных волос – коротко стриженный и, увы, седой ежик. Человек из другого мира. Чужой.

Чему удивляться? Там он, разумеется, преуспел (Женя в этом не сомневалась). Женился на тоненькой польке с платиновыми, по пояс, волосами. Родил двух сыновей. В общем, полностью состоялся. Женя за него искренне радовалась и мечтала, чтоб в Маруське сказались его честолюбивые и талантливые гены. Сводил Женю и Марусю в дорогущий ресторан – имитацию корабля на воде, не скупился, все показывал фотографии своего дома в Сиэтле, машин, польки и мальчишек. Было видно, что сам любовался и не верил, что все это происходит с ним. Подарков не привез, боялся ошибиться с размером. А вот деньги все вернул, тот старый долг – с лихвой. «Эх, мама, – подумала Женя, – все-таки людям нужно верить!»

А потом заболела Соня. Сначала начала худеть, перестала радоваться запрещенным когда-то вкусностям. Женя всполошилась – рентген сразу подтвердил диагноз. Без возможностей на надежду. Оперировать никто не брался – возраст. И стадия – о чем вы говорите? Женя пометалась, и теперь оставалось только Бога молить, чтобы он избавил хрупкую и слабую Соню от мучений. Болей, к счастью, не было, Соня просто худела и медленно угасала. Врачи говорили, что в этом возрасте все происходит медленно, но более или менее спокойно. Радовалась и этому.

Последние два месяца Женя почти жила у соседки, наняла медсестру из поликлиники (теперь было на что). Иногда сама, не дождавшись медсестры, делала обезболивающий укол – долго искала подобие мышцы, но получалось все равно подкожно. Ночью, куря на маленькой Сониной кухне, думала о превратностях судьбы, о том, как к ее берегу случайно «прибились» эти две старухи, ставшие – теперь она уже это осознавала точно – родными, ее семьей, и что с ними прожита большая часть ее, Жениной, и, кстати, Марусиной жизни.

На похоронах было четыре человека: Женя, Маруся, Женина мать и медсестра из поликлиники. Именитому племяннику не дозвонились. Он, видимо, был в отъезде.

После похорон и подобия поминок – нарезали винегрет, сварили картошку, разделали селедку (было жарко, есть совсем не хотелось), – отправила мать с Марусей домой и осталась одна в квартире сестер.

Долго сидела – сначала в Асином вольтеровском кресле, потом на тахте у Сони, – ни о чем не думала. Хотя нет, думала, что все-таки надо дозвониться до артиста, узнать, куда девать все эти вещи – наверняка он захочет взять старую и теперь такую ценную Асину мебель, – и испросить разрешения забрать на дачу Сонину тахту и чешские полки.

Спустя две недели дозвонилась до артиста. Он поохал, поцокал языком, сказал, что родни и вовсе не осталось, и даже всхлипнул. Был очень словоохотлив, а Жениного вопроса о вещах и мебели испугался, сказал, что ничего ему не нужно. Вот фотографии заберите себе, я потом как-нибудь заеду.

– Да, ищите завещание, я знаю, что Соня писала, я даже давал ей домашнего нотариуса.

Женя растерялась и возмутилась:

– Ищите сами, это же все ваше!

– Думаю, что нет, – загадочно усмехнулся артист.

Женя потихоньку начала разбирать бумаги; ей все казалось, что она делает что-то неприличное. Правда, в Сонином любимом баре она быстро нашла тоненькую прозрачную папочку. Раскрыла – и удивлению ее не было предела.

Единственное ценное украшение – небольшие сережки с сапфиром и жемчугом отходили Марусе, опаловая брошь с травмированной бриллиантовой бабочкой – Жене. Но главное, главное – квартира и все (господи!) ее содержимое было завещано ей, Жене, и еще какому-то Хвостову Анатолию Илларионовичу, 1925 года рождения. Что все это значило? Не артисту, любимому и единственному племяннику, а какому-то мифическому Хвостову. Да и кто он, внебрачный сын Аси? Соня была как-то совсем молода для матери.

Мучаясь стеснением и извиняясь, опять позвонила артисту. Он не удивился, что не указан в завещании, небрежно отмахнулся (видимо, торопился), а после вопроса о Хвостове замолчал и стал что-то долго и мучительно вспоминать. И вспомнил, что была в семье такая фамилия, да-да, по мужу у какой-то рано умершей сестры по матери или племянницы. Он сказал, что поищет телефон этого самого Хвостова, но надолго исчез. И Женя решила искать Хвостова сама, через Мосгорсправку.

Адрес дали быстро, помогло редкое отчество «Илларионович». Жил этот Хвостов недалеко – в Теплом Стане. Поехала к нему утром, когда Маруся была в школе, без особой надежды его застать в это время дома. Но дверь открыл сам хозяин.

Долго и путано Женя объясняла, кто она и по какому поводу пришла. Хвостов, пожилой коренастый дядька в несвежей майке и очках с бифокальными стеклами, угрюмо слушал ее, по-бычьи наклонив вперед крупную голову. Без удовольствия пригласил Женю войти в квартиру. На кухне Женя выложила на стол папочку с завещанием. Пока Хвостов долго искал очки для чтения, опять закуривал, внимательно разглядывая бумаги, Женя оглядывала запущенное и явно холостяцкое жилье и все строила догадки. Хвостов поверх съехавших на нос очков грозно уставился на Женю и резко, даже угрожающе спросил:

– Объявились, значит, прелестницы?

Женя вздрогнула и испуганно спросила:

– Это вы, простите, о ком?

Хвостов смерил ее долгим взглядом, видимо, раздумывая, стоит ли вообще начинать с незнакомкой тяжелый разговор, но все же решился. Еще раз уточнил, действительно ли она ничего не знает об «этой истории». Женя клялась и отрицательно мотала головой.

И Хвостов начал свой рассказ. Его мать, Вера, была сестрам родной теткой, сестрой их матери. Тут Анатолий Илларионович замолчал и с кряхтением достал с антресолей старый пакет с фотографиями. Потом сунул Жене под нос размытое временем желтоватое фото – фото матери. Даже на этом смазанном снимке было видно, что Вера – красавица. С легкими, светлыми волосами, вздернутым носом и широко расставленными, распахнутыми светлыми глазами.

– Красавица! – искренне сказала Женя.

– Да, только убогая.

– Как это? – испугалась Женя.

– Ходила как утка, хромая была. Но сосватали, и вышла замуж. Как казалось тогда, удачно. Илларион Хвостов был уже набиравшим силу адвокатом. Был высок, хорош собой, образован, но страшно беден. А мать – из зажиточной семьи. Впрочем, все они там были не бедные, – раздраженно заметил Хвостов. – И его купили. За матерью дали хорошее приданое: цацки, шубы, мебель и, роскошь по тем временам, – две отдельные комнаты. Тогда ведь все с родителями жались. Мой дед был гравером.

Хвостов женился, но мать не полюбил и даже не жалел, относился брезгливо – инвалид. Изменять ей начал практически с первого дня, но самая гадость случилась потом. На дачу в Болшево, я тогда был грудной, мать взяла с собой племянниц – четырнадцатилетнюю Асю и десятилетнюю Соню. Ей – помощь, и девки – на воздухе.

Они тетешкались со мной маленьким, но старшая, Ася, тетешкалась еще и с моим отцом. Регулярно, пока мать варила обеды на всех, стирала опять же на всех, укладывала меня спать. Они умудрялись все это проделывать у нее под носом без всякого стеснения и особой конспирации. Конечно, она их застукала. Отца ни в чем не винила, любила его до беспамятства, а обвинила во всем развратного и наглого подростка – племянницу. И с позором изгнала ее из дома, младшую, Соню, в доме оставив. Скандал в семействе был грандиозный: кто-то обвинял пакостницу Аську, кто-то (их было больше) – взрослого и опытного Хвостова, но в душе все почти единогласно оправдывали его, понимая, что женился он на деньгах, жену взял убогую и все (особенно больная Вера) должны об этом помнить.

Родители услали Аську в Ригу, к старой и строгой тетке Полине, мол, она-то не спустит. Благополучно спустила. Прозевала и она. За ее широкой спиной продолжались и его приезды в Ригу, и криминальный аборт, от которого Аська чуть не померла. Все это было вплоть до его посадки в тридцать девятом. Тогда все закончилось, и ее вернули в Москву.

– Это действие первое, – с пафосом объявил Хвостов и, следя за Жениной реакцией, спросил: – Ну, как историйка?

Женя не была потрясена, лишь удивлена. «Ну и что, – подумала она, – что тут такого? Все донельзя банально: не любил жену, под рукой оказалась хорошенькая юная особа, сволочь этот Хвостов, конечно, порядочная. – А Асю осудила только за то, что эта история произошла в самой сердцевине семьи. – Ну а что взять с четырнадцатилетнего ребенка? Это все для этого, мягко говоря, неприятного Хвостова трагедия: калека-мать и все такое, а так…»