Текст книги "Ночной звонок"

Мария Метлицкая
Ночной звонок

Звонок раздался в полпервого ночи, когда Николай Петрович, приняв, как всегда, изрядную дозу снотворного, уже почти засыпал. С сильно бьющимся сердцем он схватил телефонную трубку и испуганно оглянулся на жену, которая резко развернулась и села на кровати.

– Эллочка? – шепотом, прижимая руку к сердцу, спросила она.

Он мотнул головой – в трубке звучал совсем незнакомый голос.

– Николай Петрович, – на том конце провода закашлялись, – Николай Петрович, пожалуйста, извините. Я все думала, стоит вам звонить или нет… – Голос замолчал. – Но все-таки подумала и решила, что позвоню.

Он услышал, как женщина на том конце провода сильно затянулась сигаретой.

– Это Лена, – сказала она.

– Какая Лена? – не понял он.

– Лена Голейко. Дочка Елизаветы Семеновны, Лизы. – Женщина опять замолчала и жадно затянулась.

Он молчал.

– Дело в том… – протянула она. – В общем, дело в том, что мама умерла. Третьего дня. Похороны завтра. Остроумовская больница. В десять утра. – Она опять замолчала.

Он тоже молчал, хотя понимал, что это ужасно глупо.

– Я не знаю, правильно ли я сделала, что позвонила вам, – повторила она. – Поверьте, я долго сомневалась, но решила, что да, позвонить все же надо. Ну а там – как вы решите. Никто в обиде не будет. Ни я, ни тем более мама. Ей-то наверняка уже все равно, – вздохнула она.

– Я понял, Лена, – наконец ответил он. – Я все понял. Спасибо, что вы позвонили. Значит, в десять в Остроумовской?

Лена громко расплакалась.

– Держитесь, – проговорил он и положил трубку.

Он встал с кровати и попытался в темноте найти тапочки. Жена включила ночник.

– Кто это был? – недовольно спросила она.

– Лена Голейко. Дочь Лизы. Она умерла. В смысле Лиза.

– Ну а ты тут при чем? – не поняла жена.

– В каком-то смысле при чем, – усмехнулся он. – Во всяком случае, она так посчитала.

Жена села на кровати и с удивлением на него посмотрела.

– И что, пойдешь? – с недоумением спросила она.

Он пожал плечами.

– Подумаю. – И добавил: – Наверное, пойти надо.

Жена недовольно хмыкнула и погасила ночник.

Он наконец нашарил тапки и пошел на кухню. Включать свет не стал, просто подошел к окну и стал смотреть на темную, слабо освещенную улицу. Вдалеке, на Ленинском проспекте, все еще было довольно резвое движение.

«И что им не спится?» – с раздражением подумал Николай Петрович, вспомнив, который час. На ощупь нашарил на полке заначку, полпачки сигарет (курить он бросил четыре года назад) и глубоко затянулся. Слегка повело, и закружилась голова.

На кухню зашла жена и включила свет.

– Ну ты еще закури и изобрази вселенскую скорбь! – с вызовом сказала она.

– Алла, прошу тебя! – умоляюще проговорил он.

Жена хмыкнула, выпила из кувшина воды и, щелкнув выключателем, вышла.

Он вспомнил эту Лену. Тогда ей было лет пять. Или шесть? Тихая, невзрачная, ничем не примечательная девочка, совсем непохожая на свою яркую красивую мать. Вечно сидела у себя в уголке за ширмой и что-то рисовала или играла в куклы. Ничем особенно не докучала. На выходные Лиза ее отвозила к своей матери – крупной, одышливой и громкоголосой старухе. Иногда, впрочем, когда Лиза задерживалась на работе, он заходил за Леной в сад. Она подбегала к нему, брала за руку и внимательно на него смотрела. Однажды назвала его «папа Коля». Он помнил, что как-то дернулся, и ему это точно не понравилось. Вечером он сказал об этом Лизе, та рассмеялась и взъерошила ему волосы. Но дочке тихо выговорила – и девочка так больше к нему не обращалась. Впрочем, она к нему и по имени не обращалась. Говорила только «вы» и при этом смущалась и опускала глаза.

С Лизой он сошелся, когда ему было двадцать два. Совсем мальчишка. Провинциал. Приехал из Горького покорять столицу. На улице спросил у прохожего, как пройти к Третьяковке, купил билет и пристроился к какой-то экскурсии. Экскурсию вела Лиза. Она видела, что он из «примкнувших», но ничего не сказала, только усмехнулась. После того как экскурсанты разошлись, он задержался возле нее и задал пару вопросов. Они разговорились, и она предложила спуститься в буфет и выпить по чашке чаю.

Они долго пили чай, и она смешно рассказывала ему про различные нелепые ситуации и вопросы, которых было в ее недолгой практике экскурсовода множество. Они смеялись. А потом он рассказал про себя – про то, как сбежал из Горького, потому что жить с отчимом было невыносимо, как отслужил в армии в Азербайджане, под Баку. Как закончил в Горьком строительный техникум и сейчас мечтает об институте. Как поселился у сестры давно умершего отца в Лосинке. И как «тетя» потребовала ежемесячную плату, совсем немаленькую. Еще, почему-то смущаясь, объяснил, что деньги кончаются и надо срочно устраиваться на работу, а уж потом думать об институте, разумеется, о вечернем.

Она молча и внимательно его слушала, а потом сказала: «Я тебе помогу». И вправду помогла – через три дня он работал в большом монтажном управлении экспедитором.

Через две недели, получив первый аванс, он зашел за ней после работы и пригласил в кафе-мороженое. Там они взяли два пломбира, шоколадку и бутылку шампанского. Он пошел ее провожать, и она предложила зайти к ней – погреться и выпить чаю (на улице стоял приличный, с поземкой, декабрьский морозец). В тот вечер он у нее и остался. Дочка Леночка спала за ширмой, и ночью она закрывала ему рот рукой и просила: «Тише, пожалуйста, тише».

Он, провинциал, конечно, удивился такой скорости. Да еще и ребенок! Но так сложилось, что после той ночи он у нее и остался – в конце концов, это было ему удобно. Она казалась ему человеком смешливым и беззаботным. И отсутствие денег, и крошечную семиметровую комнату в коммуналке с пьющими и вечно скандалящими соседями, и деспотичную старуху-мать, и часто болеющего, слабого ребенка, и свой скоропалительный развод (муж ушел к ее близкой подруге) – все воспринимала легко и с юмором. К тому же была женщиной определенно красивой – высокой, стройной, статной. С крупными темными глазами, красивым, чуть вздернутым носом и пухлыми и яркими губами. Бывшая золовка, сестра ушедшего мужа, была довольно известной портнихой, и Лиза сохранила с ней дружеские отношения. Золовка с удовольствием ее обшивала – модель из Лизы была прекрасная: на ней шикарно смотрелись узкие юбки, блузки с пышным жабо и длинные, с широкими плечами, светлые пальто, туго перехваченные на узкой талии широкими поясами.

Было ей тогда тридцать два года, десять лет разницы. Он смущался, она, казалось, нет. Водила его к своим подругам и представляла: «Это мой мальчик». Он краснел и опускал глаза. Она была его первой настоящей женщиной, предыдущий опыт был скудным и небогатым. Любил ли ее? Скорее всего, нет. Он отчетливо это понимал. Да и она понимала. Как-то сказала ему: «Ну, ничего, перекантуешься. Оперишься скоро!»

Эти слова покоробили, и он сделал вид, что сильно обиделся.

В институт он поступил – после армии и со стажем работы это было легко. Когда прибежал с радостной вестью к ней на работу, она почему-то погрустнела и даже расплакалась: «Ну, теперь ты от меня быстро сбежишь!»

Он стал все это жарко отрицать, а Лиза с какой-то нежной грустью вздохнула и взъерошила ему волосы. К тому времени он прожил у нее около трех лет.

Конечно, началась студенческая жизнь со всеми ее радостными атрибутами. Осенью поехали на картошку. Лиза провожала его, укладывая вещи в матерчатый чемодан, и в дверях грустно улыбнулась: «Ну, ты хоть поскучай по мне там. Хотя бы для приличия!»

Он горячо уверил ее, что непременно будет скучать. И непременно сильно. Она тяжело вздохнула и кивнула: «Ну давай, беги!»

Он сбежал по лестнице вниз. Она крикнула вдогонку: «А может, я к тебе приеду?»

Он прекрасно расслышал вопрос, но ничего не ответил, только громко хлопнул дверью парадной. Она несколько минут стояла на пороге, а потом зашла в квартиру и, щелкнув замком, закрыла дверь.

У института стоял автобус. Он легко запрыгнул по ступенькам и, радостно оглядев присутствующих, кинул рюкзак на сиденье. Ехали долго, шумно и весело. Пели песни. Тогда он впервые увидел Ирочку Светлову, девочку с соседнего потока. Ей очень подходила ее фамилия: она была светлой, как лунь – длинная, почти в пояс коса, голубые глаза цвета яркого летнего неба. Она сидела впереди него, и он, конечно, острил и выпендривался, как мог. Ирочка смеялась и густо краснела.

В совхозе устроились в огромных гулких и холодных бараках. На работу в поле выходили рано, в семь утра. Девчонки плакали – было холодно и дождливо, все мерзли и уставали. Но зато по вечерам наступала веселая жизнь: пили дешевый портвейн, не без усилий добытый в местном сельпо, пекли картошку и жарили на костре черный хлеб. Ребята играли на гитаре, и все радостно подхватывали давно известные песни. Конечно, вспыхивали, ярко горели и так же быстро гасли короткие студенческие романы. Парочки уединялись в лес и там развлекались – кто во что горазд. А он все не решался пригласить Ирочку на прогулку. Вечером, перед сном, ребята делились своими подвигами. Кто врал, кто приукрашивал. Над ним посмеивались, считая его в этих вопросах человеком неопытным и неискушенным. Он про себя усмехался: «Ну-ну. Знали бы вы!»

Ирочка Светлова ему очень нравилась. Он понимал, откуда такая робость и осторожность. Через две недели решился. Они гуляли по темному и сырому лесу, и Ирочка рассказывала о своей жизни. Он тогда немного струсил – старинная московская семья, с традициями и устоями, профессура в третьем поколении. Уроки немецкого с четырех лет, приходящая учительница музыки, тканевые салфетки и супница за обедом. Куда уж ему, провинциалу, выросшему на коммунальной кухне, среди запахов щей и подгоревших котлет? Родные видели дочку и внучку врачом или педагогом, а она, не оправдав надежд, поступила в строительный.

Целую неделю он даже не осмеливался взять ее за руку. А за три дня до отъезда осмелел. Теперь у них в лесу было «свое» поваленное дерево – сидя на нем, они до одури целовались, доводя друг друга до полного душевного и телесного томления и изнеможения.

В Москву ехали вместе, крепко держась за руки. Он проводил ее до дома.

– Ты теперь куда? – спросила она.

Он что-то начал сбивчиво врать, что снимает угол у древней старухи. Проводив Ирочку, долго шатался по городу, сходил в кино, в какой-то «стоячке» съел две порции пельменей, на скамейке в незнакомом дворе выпил бутылку теплого и безвкусного пива – и все никак не решался поехать к Лизе.

Явился поздно, часов в одиннадцать. Лиза вышла в халате, заспанная, с толстым слоем крема на лице. Увидев его, всплеснула руками и почему-то расплакалась. Потом засуетилась и бросилась на кухню разогревать борщ, но он сказал, что устал и хочет поскорее лечь спать. Умывшись, он лег в кровать и отвернулся к стене. Она тихо прилегла с краю и погладила его по спине.

– Соскучился? – спросила она.

Он дернулся, сбросил ее руку и пробормотал:

– Завтра, все завтра. Очень хочется спать.

Назавтра, пока Лиза была на работе, он собрал свои вещи, оставил на столе короткую записку: «Извини, так получилось» – и поехал в общежитие.

Мест в общежитии давно не было. Сердобольная комендантша разрешила поставить в комнате у ребят раскладушку – и он был совершенно счастлив.

Утром бежал в институт – скорее бы увидеть Ирочку. После занятий, до самого вечера, они шатались по Москве. Он провожал ее, и они часами стояли в подъезде и никак не могли расстаться.

Через пару месяцев она пригласила его зайти. Перед дверью квартиры он вытащил из кармана носовой платок и протер ботинки. Ирочка рассмеялась и чмокнула его в нос. Дверь открыла домработница в переднике. Он почему-то подумал про свою мать.

Готовились к обеду. Во главе стола, как вдовствующая императрица, восседала Ирочкина бабушка. Из кабинета вышла Ирочкина мать – она занималась переводами на дому. Домработница наливала суп из большой фарфоровой супницы. Возле каждого прибора, свернутые в плотную трубочку, лежали туго накрахмаленные салфетки.

Он страшно робел и боялся сделать что-нибудь не так. Бабка задавала вопросы – о семье и жизненных планах. Он безбожно врал, рассказывая про свою семью. Отец, которого не было и в помине, – главный инженер завода. Мать «повысил» с гардеробщицы в районной школе до завуча старших классов. Так убедительно врал, что даже вспотел. После десерта – кофе с яблочным пирогом.

Мучения закончились, и они пошли в Ирочкину комнату. Там он наконец отдышался. Ирочка поставила пластинку Моцарта («Чтобы ничего не было слышно», – хихикнула она), и они с жаром принялись исполнять «обязательную программу».

О Лизе за это время он вспоминал от силы пару раз – так, мимолетно, ни о чем. Однажды обнаружил, что забыл у нее теплый свитер, связанный мамой, но зайти не решился.

Он сделал Ирочке предложение в начале третьего курса. Она рассмеялась: невесте даются три дня на раздумье. А через пять минут сказала, что согласна. Теперь дело было за малым – попросить ее руки у родных.

Нервничал сильно – накануне не спал ночь. Позаимствовал костюм у соседа по общежитию. Купил белую рубашку. Отстоял два часа в цветочном – достались пять красных, слегка помятых гвоздик.

Долго не решался позвонить в дверь. Открыла сама Ирочка. Он прошел в комнату. В высоком «вольтеровском» кресле сидела бабка и пила чай. Ирочка позвала мать и деда. Все собрались в гостиной. Он краснел и молчал. Все с удивлением и недоумением смотрели на него. Наконец, кашлянув, он выдавил:

– Я люблю Иру и прошу ее руки.

И опять густо залился краской. Бабка с дедом переглянулись, а мать растерянно и тщательно взялась протирать салфеткой очки. Все молчали.

– Ну! – нетерпеливо сказала Ирочка.

– Не рановато? – осведомилась бабка.

Он смутился и твердо сказал:

– Нет. И добавил, еще раз кашлянув: – Мы любим друг друга.

– Ну, это веская причина, – улыбнулся дед.

– Может, чаю? – нерешительно спросила будущая теща.

Долго и все так же молча пили чай. Наконец Ирочка предложила обсудить свадьбу.

– Без меня, – жестко отрезала бабка и встала из-за стола.

Свадьба, конечно, была. Через два месяца. Гостей собралось немного – только самые близкие родственники. Он услышал, как, вздыхая, бабка говорит какой-то родственнице, что «все это просто нужно пережить».

Свою мать на свадьбу он не позвал, постеснялся. Для будущих родственников придумал что-то невразумительное, в общем, полную глупость. Ирочка сидела в белой фате и, кажется, была счастлива.

После свадьбы ничего особенно не изменилось – просто он ушел из общежития. Жили в Ирочкиной комнате. Купили большую тахту. Самозабвенно осваивали ее по ночам, но скоро, примерно через полгода, их пыл начал потихоньку утихать. А еще через год они практически утратили друг к другу интерес.

Домой он теперь не торопился – ужин и вечерний чай с бабкой во главе стола стали утомлять, после занятий проводил время у ребят в общежитии. Ирочка с красными от слез глазами встречала его упреками.

Летом он уехал в стройотряд, а молодая жена отправилась с родителями в Крым, на море. В стройотряде было весело – много работали и много пили. Танцы, девчонки, романы… Он тоже закрутил с одной: она была неприхотлива и сразу потащила его в только что отстроенный сарай. Совесть его не мучила, только однажды, кувыркаясь с умелой подружкой в стоге свежего сена, он с удивлением вспомнил, что, между прочим, женат.

В августе, загорелый и возмужавший, с приличной суммой денег, он вернулся домой. Ирочка стояла у окна, к нему спиной и теребила занавеску.

– Нам надо расстаться, Коля, – сказала она.

Он как-то не очень и удивился. Быстро собрал вещи и у двери бросил: «Пока».

Она не ответила. Он снял хорошую, светлую комнату на Пресне у одинокого пенсионера – денег было достаточно.

В сентябре в институте его нашла Ирочкина мать и попросила подписать документы на развод. От приятеля он узнал, что Ирочка вышла замуж за какого-то дедовского аспиранта, перевелась на заочное и, кажется, ждет ребенка. Он увидел ее примерно через полгода в деканате. Шла она, словно утка, тяжело переваливаясь, и поддерживала руками низкий и большой живот.

«Вот тебе и девочка – тоненькая веточка», – усмехнулся он и побежал по своим делам.

После защиты диплома он попал по распределению в большое строительное управление. Работал много и с удовольствием, да и деньги платили неплохие, часть отсылал матери в Горький. Баб у него тогда была вереница – почему нет: молодой, здоровый мужик.

Через пару лет получил квартиру – маленькую, однокомнатную, в Черемушках. И это было совершенное счастье. К тридцати от всего этого «хоровода» порядком устал. Удивлялся, но хотелось покоя, вкусного ужина, жены в халате и, между прочим, ребенка. Накуролесился до тошноты, до отрыжки.

Тогда он и встретил Аллу. Ей было чуть за тридцать, за плечами – неудачный брак и маленькая дочка. Была она умна, рассудительна и неплохо ориентировалась по жизни. К тому же оказалась умелой и рачительной хозяйкой.

Сменяли две однокомнатные на хорошую трехкомнатную на Удальцова. Аллину дочку Эллочку он хотел удочерить, но разумная Алла убедила, что отказываться от алиментов было бы полной глупостью.

Теперь он имел все, о чем мечтал: хорошую, уютную квартиру, прекрасную верную жену и даже прелестную девочку – хорошенькую, кудрявую и послушную, почти дочку. Да нет, какое там «почти»! Ребенка жены он сразу принял и полюбил, и это было совсем несложно. Но очень хотелось своего. И почему-то мальчишку. Он представлял, как будет строить с ним из кубиков дома, собирать модели бригантин и катать паровозики по железной дороге. Представлял, как поведет сына на работу, и они поднимутся на самый высокий строящийся дом, и он наденет на его маленькую голову пластмассовую строительную каску и покажет ему Москву с птичьего полета. На ночь будет читать мальчику любимые сказки и придумывать разные забавные истории из собственной жизни. Как он мечтал о сыне!

Но ничего не получалось. Алла никак не могла родить. Три выкидыша за пять лет. Бесконечные врачи и больницы. Куча денег, нервов и слез. Тогда она сказала ему:

– Ты еще молодой мужик. Все у тебя сложится. Приму любое твое решение. Родишь на стороне – буду помогать. Уйдешь – пойму и не буду держать обиды.

Он тогда удивился:

– Ты что, с ума сошла?

Крепко обнял ее, и они оба разревелись. Больше эту тему не поднимали никогда.

Жили они ладно, а с годами и вовсе «проросли» друг в друга. Понимали все с полуслова, по взгляду, жесту. Смеялись, что со временем даже вкусовые пристрастия стали у них совпадать. Жена преподавала в музыкальной школе, он поднялся до замначальника стройуправления.

Эллочка окончила школу, поступила в институт и удачно вышла замуж. Родила двоих прекрасных детей. Он искренне считал их своими внуками. Денег хватало, появилась возможность посмотреть мир.

За тридцать лет было, конечно, пару заходов «налево». Так, мелких и незначительных, ничего серьезного, обычные мужские дела. Жену он свою ценил и уважал. И любил. Конечно, любил. В этом он ни разу не усомнился.

А теперь этот дурацкий звонок! Как он боялся таких ночных звонков!

Слава богу, у Эллочки все нормально – и у нее, и у детей. Николай Петрович стоял у окна и смотрел, как на фасаде дома напротив вспыхивает и гаснет большая световая реклама.

«Глупо идти, – думал он. – Конечно, глупо. И не пойти нехорошо после звонка». Кем была эта Лиза в его жизни? Да, собственно, никем. Так, эпизод. Сколько было таких эпизодов в жизни молодого, здорового мужика? Он даже Ирочку почти забыл, свою первую жену. Тоже эпизод. Сейчас увидит на улице – наверняка не узнает, определенно не узнает. Все мелочь, чепуха, ошибки молодости. Настоящей была только его жизнь с Аллой. Настоящей и ценной.

«Все-таки надо пойти, – с тоской подумал он. – Проводить в последний, так сказать, путь. Святой долг каждого человека. А как не хочется! И зачем эта Лена мне позвонила?»

Он вздохнул, выпил воды и пошел в спальню.

Утром он поднялся рано, не было и семи. Выпил кофе, принял душ. Осторожно, чтобы не разбудить жену, вытащил из шкафа черные брюки и черный свитер. Оделся, тихо прикрыл входную дверь и поехал в Сокольники.

К моргу он подошел рано, в начале десятого. «Старый дурак, – подумал он. – Нашел, куда торопиться. Вот стой и наблюдай теперь людские скорби.

У морга толпился народ. Он отошел в сторону, достал из кармана свежий номер «Московской правды», купленный у метро, и принялся читать.

– Николай Петрович? – услышал он и обернулся.

Немолодая, невзрачная женщина в темном пальто и черной косынке дотронулась до его плеча.

– Лена? – догадался он.

Она кивнула. Он пожал ее руку:

– Примите мои соболезнования.

Она опять кивнула, пробормотала:

– Спасибо. – Потом печально улыбнулась: – Или в таких случаях «спасибо» не говорят?

Он смутился и пожал плечами. Он смотрел на эту чужую и, в сущности, незнакомую женщину и совершенно не знал, что нужно говорить.

– Пойдемте. – Лена взяла его за рукав. – Скоро начнется прощание.

Они зашли в траурный зал, и он увидел на постаменте гроб, обтянутый черно-желтой материей.

«Из самых дешевых», – совершенно некстати подумал он.

В гробу лежала совсем, казалось, маленькая усохшая старушка. Он подумал, что Лиза была достаточно крупной и высокой женщиной. Вокруг гроба сгрудилась небольшая кучка женщин – пять, не больше.

«Старухи», – подумал он. В памяти всплыли имена: Виоллетта, Жанна, Муся. Он отдаленно помнил их – интересные, ухоженные, интеллигентные дамы. Тогда они смотрели на него с иронией и слегка свысока. Он помнил, как они изящно сидели в креслах, закидывая ногу за ногу, пили кофе, курили сигареты в мундштуках и вели светские разговоры. Но сейчас – сейчас это были согбенные, плохо одетые старухи.

Рядом с гробом он вставать не стал. Лена отпустила его руку и подошла к матери. Она поправила ей волосы и стала гладить лицо и руки. Женщины чуть отступили. Лена не плакала, только что-то тихо причитала. Ему стало неловко, и он отвернулся.

Распорядительница траурного зала призвала собравшихся попрощаться. Подруги Лизы по очереди стали подходить к гробу. Последним подошел он. Положил в гроб букет белых хризантем и тихо сказал:

– Прощай, Лиза.

Обернулся и увидел, как старухи внимательно на него смотрят.

Он подошел к Лене и хотел попрощаться, но она взяла его за руку и, глядя в глаза, спросила:

– Вы поедете на кладбище, Николай Петрович?

Он растерялся (это совсем не входило в его планы), но, видимо от растерянности, согласился и кивнул.

«Глупость какая! – раздраженно подумал Николай Петрович. – Надо было сослаться на дела, на самочувствие, в конце концов! Какое кладбище, бред! Пришел, попрощался, отдал последний, так сказать, долг. С чего, кстати говоря? Кто была мне эта Лиза, когда это было? Столько воды утекло, да и жизнь почти прошла. И Лена эта… Настырная какая! Дался я ей, прости господи!»

С раздражением, злясь на себя, он залез в похоронный автобус, устроился у окна и отвернулся. Лизины подруги сели кучкой, одна за другой, и, тихо перешептываясь, кидали на него взгляды.

Автобус тронулся. Лена подошла к нему и села рядом. Он кашлянул и подвинулся ближе к окну. Оба молчали. Спустя минут десять она сказала:

– А я загадала.

Она улыбнулась и замолчала.

Он с удивлением посмотрел на нее:

– Вы о чем?

– Я загадала, – повторила она. – Ну, если вы придете – так тому и быть.

– В смысле? – Он уже не пытался скрыть свое раздражение.

Лена глубоко вздохнула и вынула из сумочки несколько фотографий.

– Это мама. Совсем молодая. Такой вы, наверно, ее помните.

Она протянула ему снимок. С фотографии смотрела молодая Лиза. Улыбка, локон кокетливо выбивается из-под шляпки. Плащ с высокими плечами, маленькая сумочка в руке.

Он пожал плечами.

– Она долго болела, – тихо сказала Лена. – Долго и тяжело. Работала почти до последних дней. – Лена замолчала и посмотрела в окно. – Дома сидеть совсем не хотела. Вела в жэке кружок. Для детей. «Шедевры Третьяковки». – Она улыбнулась. – Дети ее обожали. Было так интересно, что в кружок приходили родители. От ее лекций было невозможно оторваться.

Он кивнул.

– Моя жизнь не очень-то сложилась, – вздохнула Лена. – Вышла замуж, развелась. Преподаю в техникуме английский. Так, ничего примечательного. Детей бог не дал. Не было у мамы счастья повозиться с внуками. А какая из нее могла получиться бабушка! Так вот, я маме внуков не родила, а Сашиных она не растила.

Лена протянула ему еще одно фото. На снимке стоял молодой и, видимо, высокий мужчина в форме морского офицера.

– Саша, мой брат, – гордо кивнула Лена. – Окончил в Питере мореходку, служит в Североморске, на подводной лодке. Капитан второго ранга. Красивый, правда?

Николай Петрович кивнул.

– А это – его дети, Света и Боренька. И жена Ольга. Хорошая женщина, настоящая жена офицера. Так что Сашке, слава богу, повезло. В отличие от меня. – Она усмехнулась. – Сообщать ему я не стала – он в море, в походе. Да и лодка все равно не всплывет. А Ольга, жена, в положении. Третьего ждет. Я думаю, что я права.

Он кивнул:

– Да, конечно.

Он разглядывал фотографии Лизиных внуков и сына и думал: какая, в сущности, разница? Какое ему дело до всей этой чужой и незнакомой родни?

Из вежливости он спросил:

– А что, Лиза вышла замуж? Удачно, надеюсь?

Лена долгим взглядом посмотрела на него и покачала головой:

– Нет, Николай Петрович, замуж мама так и не вышла. Хотя желающих было много, уж вы мне поверьте. Замуж не вышла, – с какой-то обидой повторила она, – а вот сына родила. И ни разу об этом не пожалела. Говорила, что детей надо рожать от любимых. Что она, собственно говоря, и сделала. – Лена помолчала и добавила: – И родила Сашку от вас.

– Что? – почти вскрикнул он. Старухи замолчали и испуганно посмотрели на него. – Что вы сказали, повторите!

Он всем корпусом развернулся к Лене.

Она пожала плечами:

– А что вас в этом так удивляет? Забеременела она перед тем, как вы уехали в колхоз. На картошку, что ли. Думала, скажет вам все, как вы приедете. А потом, когда вы вернулись, она сказала, что поняла: вернулся совершенно другой человек. Абсолютно чужой. Она говорила, что не хотела портить вам жизнь. А позже узнала, что вы влюблены и собираетесь жениться. Что же тут непонятного? – удивилась Лена.

Он молчал.

– Конечно, нам было нелегко. Сашка в детстве много болел, цеплял все подряд – ветрянку, корь, в год она отдала его в ясли. Потом, правда, ничего, выровнялся. Я пошла работать – с восьмого класса разносила почту. Потом институт, конечно вечерний, нужно было работать. Устроилась вожатой в школе. И Санечка был под присмотром. В общем, жили как-то.

Он молчал и смотрел прямо перед собой.

– Да не волнуйтесь вы так! – она дотронулась до его руки. – Вы-то точно не виноваты! Это был мамин выбор. Только ее. – Она улыбнулась. – Вот я и загадала: придете сегодня, я вам все расскажу. Хотя не знаю, одобрила бы меня мама. Мы с ней пару раз говорили на эту тему. Она всегда повторяла, что это ее решение и вы тут совершенно ни при чем, мы не имеем права осложнять вам жизнь.

Автобус резко дернулся и остановился у ворот. Открылись двери, старухи тяжело стали спускаться по ступенькам. Он вышел из автобуса, стрельнул у водителя сигарету, отошел чуть в сторону и закурил. Кладбищенские рабочие водрузили гроб с Лизой на металлическую каталку и резво повезли в глубь кладбища. Скорбная процессия едва поспевала за ними. Он бросил окурок и пошел следом. Все свернули на боковую аллею и скоро дошли до места. Рабочие отошли в сторону – ожидать положенного магарыча.

Все по очереди подходили к Лизе и говорили последние слова. Лена плакала и гладила мать по лицу. Потом обернулась, растерянно посмотрела на него и отошла чуть в сторону. Он подошел к гробу, долго смотрел на Лизу, пытаясь отыскать знакомые черты, потом наклонился и поцеловал ее в лоб. Кто-то придушенно вскрикнул за его спиной. Рабочие накрыли крышку и принялись заколачивать гроб. Лена что-то истошно закричала, он подошел к ней и крепко обнял. Промерзшие крупные комья земли с грохотом ударялись о крышку гроба. Окоченевшие старухи медленно двинулись в обратный путь, а они с Леной, обнявшись, продолжали стоять у могилы. Лена плакала и поправляла ленты венков, лежавших на только что образованном холмике из комьев рыжеватой глины и бурого, грязного снега.

Он подошел к работягам и протянул деньги. Они пересчитали, хмыкнули, но, видимо, остались довольны. Бросив лопаты на каталку и громко переговариваясь, рабочие двинулись в сторону конторы. Наконец и они побрели к автобусу. Николай Петрович сел рядом с Леной, достал одноразовые бумажные платочки, положенные в карман заботливой женой, и протянул ей. Долго молчали. Потом она спросила:

– Поедете к нам, Николай Петрович? Помянуть маму?

Он кивнул. Потом украдкой посмотрел на часы и подумал, что надо позвонить Алле. Она наверняка волнуется. Но в автобусе делать этого не стал, почему-то показалось неуместным. Ехали долго – на другой конец Москвы. Старухи притихли, видимо, устали и замерзли. А может, каждая думала о бренности жизни и, конечно, о себе.

Автобус свернул на улицу Волгина.

«Странно, – подумал он. – А ведь мы практически были соседями. Господи, как все это по меньшей мере странно. И этот мальчик, мой сын, рос, оказывается, совсем недалеко от меня».

Лена позвонила в квартиру. Дверь открыла высокая полная старуха.

– Тетя Маруся, – представила ее Лена, – наша соседка. Если бы не она, не знаю, как бы я справилась со всем этим.

Соседка Маруся махнула рукой и пошла на кухню. Николай Петрович стал принимать пальто у Лизиных подруг, потом по очереди все долго мыли руки. Наконец прошли в комнату.

Он огляделся – обстановка была более чем скромной: старая тахта под вытертым покрывалом, комод, письменный стол, старенький ламповый телевизор. На стенах и комоде фотографии – дочь, сын, внуки. Его, между прочим, внуки и его сын.

Он стоял и разглядывал снимки. Сзади подошла одна из Лизиных подруг.

– Чудные дети, – сказала она. – И Саша, и Леночка. А как Леночка смотрела за матерью! Такое сейчас нечасто встретишь. – И старуха почему-то глубоко и тяжело вздохнула.

Наконец все уселись за стол. Маруся внесла стопку блинов. Все оживились и начали раскладывать еду по тарелкам. Он встал и поднял рюмку. За столом стало тихо.

– Не знаю, имею ли я право, – сказал он и замолчал. – Не уверен, что имею право сказать первым, – повторил он. – Не уверен, но скажу.

Все выжидательно смотрели на него.

– Жизнь так распорядилась, и в этом вряд ли есть виноватые. Но сложилось именно так, а не иначе. Лиза была прекрасным человеком. Я в этом совершенно убежден. Жила она несладко, но была человеком гордым и значительным. А таким всегда живется непросто. – Он замолчал и проглотил комок в горле. – Я прошу у нее прощения. А мне есть за что перед ней повиниться. Но сегодня вместе со скорбью я испытываю огромное, непомерное человеческое счастье. Счастье, которое я не могу еще осознать в полную силу. – Он замолчал и понял, что больше говорить не может. Охрипшим, срывающимся голосом добавил: – Светлая память! – Опрокинул рюмку и сел за стол.