Текст книги "Мандариновый лес"

– Да, Наташка! – он нахмурился. – Там, в мастерской, твои вещи! Надо забрать.

– Какие вещи? – еле слышно спросила она.

Он смутился:

– Ну халат там. Тапочки. Щетка зубная, расческа. Кастрюли какие-то, постельное белье. В общем, – он старался на нее не смотреть, – заберешь?

Наташа кивнула.

– Да, и еще! – покраснев, он отвел глаза в сторону. – Картину эту… ну твою любимую, «Мандариновый лес». Ты возьми на память. Чтобы хоть что-то осталось тебе от меня… Ключи у тебя есть. А потом, – он немного запнулся, – оставь их на столике.

Наташа кивнула и бросилась прочь. Почти побежала.

«Хоть что-то осталось тебе от меня». Господи, если бы ты знал, что – нет, кто! – у меня от тебя останется! И не на память – на всю жизнь. Если бы ты только знал! Ну почему я промолчала? Какая же я все-таки дура!

На вещи – халат, тапочки, расческу, смешно! – ей было наплевать. Выкинут на помойку – да на здоровье! Век бы не сунулась туда, на эту Остоженку! Потому что невыносимо больно. Там прошли лучшие дни ее жизни. А может… Наташа приостановилась, замерла. Может, оставить ему записку? Маленькое письмо, где она скажет правду. А там – пусть решает. Зато ее совесть будет чиста. Да, именно так – оставить записку! Короткую, в несколько слов: «Чингиз, я жду ребенка». Этого хватит. Хватит, чтобы принять решение. А она будет ждать. Ждать, что он решит. Трусиха, слабачка, заячья душа! Испугалась! Но ничего, это можно исправить.

Выйдя из метро, Наташа припустилась на Остоженку. По сторонам старалась не смотреть – все известно и знакомо до боли, дошла бы с завязанными глазами. Вот кривой клен у магазина «Продукты», пламенеющий в сентябре. Маленькая булочная, куда они забегали за хлебом и бубликами с маком, которые так любили. Молочная с толстенной и вредной продавщицей, неожиданно полюбившей их и оставлявшей им свежий кефир. Ателье с безликим страшноватым манекеном в узком арочном окне, старая аптека, в которой всегда остро пахло сердечными каплями. Детский садик с песочницей, в которой валялись оставленные цветные совки и ведерки. Знакомые лавочки, дворы, высоченные тополя с подрезанными ветками, дворник, скребущий метлой. Мамочки с колясками, осторожно семенящие старушки – божьи одуванчики с авоськами, из которых торчали бутылки с молоком, желтые батоны или рыбьи хвосты. Все это было частью их жизни – его и ее. Все это было таким родным и любимым еще совсем недавно, всего-то пару недель назад! И иногда Наташе казалось, что так будет всегда. А сегодня… сегодня она прощается со всем этим. И, кажется, навсегда.

Осторожно, словно боясь упасть, она спустилась по ступенькам. И там, в мастерской, наконец разревелась. Неужели их дом теперь будет чужим? Сюда придут другие люди, принесут свои вещи и свои запахи, свои привычки и звуки, свои планы, свои мечты, свои сны? А от них не останется и следа, от их шепота, нежности, надежд и желаний? Здесь будет все иначе, и кто-то снова будет счастлив, как была счастлива она, а кто-то, возможно, будет несчастлив.

Кинув в сумку халатик и тапочки, расческу и щетку, повертела в руках кастрюлю и сковородку, поставила на место – вдруг кому-то сгодятся. Взяла в руки бутылку с шампунем и тоже поставила на место. Присела на край дивана, оглядела прощальным взглядом комнату, увидела картину и усмехнулась – «что-то осталось тебе от меня». Да уж, осталось… И вдруг вспомнила, встрепенулась, порывисто встала, вырвала лист из блокнота, ручку не нашла, но нашла карандаш, присела за столик и написала. Коротко, всего несколько слов. Но для принятия решения их вполне достаточно.

Еще раз оглядела комнату, поднялась, положила листок на кухонный столик, что возле плитки, придавила его стеклянной пепельницей, потом взяла чистую простыню и бечевку, аккуратно упаковала картину, обвела комнатку прощальным взглядом и решительно шагнула к выходу, оставив ключ под старым, пыльным, затертым ковриком.

Она шла привычным маршрутом, стараясь не смотреть по сторонам. Если это ее последняя прогулка по Остоженке, значит, незачем фотографировать это взглядом, незачем запоминать. И вообще, если Чингиз все же уедет, то никогда – никогда – она не ступит на эту улицу! Этой улицы для нее в Москве больше нет.

Она так и не узнала, что в тот же день, точнее через пару часов, в мастерскую вошла дворничиха Зойка, красивая, рослая, полудебильная баба, которую пользовали все местные алкаши. По договоренности с почти бывшим жильцом, красивым, чернявым и строгим парнем, которого Зойка почему-то побаивалась, зашла, чтобы прибраться. А что, лишняя трешка – не деньги? Зойка шаркала огромными мужскими ботинками, что-то пришептывала, смахивая в помойное ведро все подряд без разбору – вот еще, некогда ей разбираться! Туда же, в помойку, полетела и Наташина записка. Зойка озверело махала веником, шваркала шваброй с вонючей и грязной тряпкой и приговаривала:

– Ничего, не баре! Буду я тут еще колупаться!

Вывалив ведро с мусором в помойный бак – «во говна-то набрали!» – с чистой совестью Зойка плюхнулась на лавку у подъезда – отдохнуть, перекурить и дождаться чернявого, чтобы забрать честно заработанную трешку. А то знаем мы их: сегодня не заберешь – завтра не вспомнят!

Чернявый появился через полтора часа, Зойка даже успела вздремнуть. Как всегда, хмурый, неразговорчивый, странный, хотя и красивый. Не парень – конфетка, не то что Зойкины дружки-алкаши.

Не узнала Наташа и про то, что через четыре года Чингиза не стало – все та же проклятая болезнь, семейная беда.

Не знала, что молодая, тихая, молчаливая и работящая его вдова осталась бездетной – не получились у них с Чингизом детишки. Зато появились в доме мужчины – одна за другой замуж вышли все сестры, и скоро небольшой домик из силикатного кирпича наполнился детским смехом и плачем – одно утешение для несчастной пожилой женщины, потерявшей и сына, и мужа.

Через три месяца токсикоз отпустил, и Наташе стало немного легче. Приезжала Людка, возбужденная и говорливая, спешила поделиться новостями. А новости были ужасные.

Жена ее нового хахаля, как называла его сама Людка, тяжело заболела.

– Что там точно, не знаю и знать не хочу! Только знаю, что все по больничкам! Из одной в другую, поняла?

Наташа молчала.

– Плохо дело, врубаешься? – Людка уперлась в нее взглядом.

– А ты радуешься? Желаешь ей смерти? – спросила Наташа.

– Не ей смерти, а себе счастья! Ты дура, Репкина?

Наташа тихо, но решительно сказала:

– Ты, Людка, больше не приезжай. Слышать тебя не могу.

В марте у Таньки с Петей родилась дочка, а в мае, оставив Ростика на попечении бабушек, они приехали в Москву по делам. Увидев Наташин живот, Танька всплескивала руками и запричитала. Остановил ее Петя:

– Чего несешь, глупая? «Беда», «какое несчастье», «как же теперь», «что же нам делать», – передразнил он. – Счастье это, поняла?

Танька на мужа не обижалась, сама знала, что ума не палата. Да и в словах его, казалось бы, грубых и оскорбительных, сквозили любовь и нежность.

Остановились на пару дней, Наташа перебралась в кухню на раскладушку. Потолкались по магазинам: школьная форма Ростику, вещи для малышки, детское питание – вдруг не будет молока? Подарки тетке Марине и бабе Насте, три кило соевых батончиков – любимого лакомства, – головка «Российского» сыра – удача. К удачам приравнивались и два батона «Молочной» колбасы, чай со слоном, карамель «Раковые шейки». В придачу «Клубника со сливками», три банки сайры, конструктор для Ростика – а вдруг заинтересуется?

– Хотя вряд ли, – вздыхала сестра. – Так и гоняет днями по улицам, книжек в руки не берет, рисовать не умеет, из пластилина лепить тоже. – Но сквозь слезы улыбалась: – Это бы здесь, в Москве, затравили бы. А там, у нас, проще.

В июне Наташа ушла в декрет – все теперь стало непросто. Усталость накатывала мгновенно, ходила, переваливалась, как утка, так бы и валялась на диване и смотрела на стену.

А на стене темнел и мерцал, завораживал и манил загадочный мандариновый лес.

«Глупости все это, выдумка, – злилась Наташа. – Волшебный лес, исполняющий желания, волшебные мандарины! Сказки про белого бычка. А в жизни все по-другому, хуже и гораздо страшнее».

Не было дня, чтобы она не думала о Чингизе. Как он там, в далеком горном селе? Сложилась ли семейная жизнь с тихой и молчаливой кавказской женой? Как его мама и сестры? Рисует ли он? Или давно забросил мольберт и кисти, став настоящим сельским жителем, у которого, как известно, по горло забот?

Вспоминает ли он о ней хоть иногда или забыл? Обиды на него она не держала. Значит, он не мог по-другому!

И еще – он никогда не узнает, что в далекой, холодной Москве, которую он успел полюбить, у него будет сын. В этом она по-прежнему была твердо уверена.

Писала Танька, звала в деревню. Но нет, тяжело, уже тяжело. Да и опасно – куда тащиться перед самыми родами? А если роды начнутся там, в Труфановке, а если сломается Петин «москвичонок»?

Двадцать девятого августа было невыносимо жарко. Даже за ночь город не остывал и яростно отдавал накопленный за день жар – жар от панельных стен домов, от крыш с расплавленным битумом, от ставшего мягким асфальта.

Завернувшись во влажную простыню – а высыхала она моментально, – Наташа лежала на полу у открытого балкона и задыхалась. Огромный живот давил, не давал дышать. Наташа гладила его, приговаривая:

– Что, маленький? И тебе тяжело? Знаю, мой милый. Пожалуйста, потерпи! Осталось немного! Да и жара эта чертова когда-нибудь закончится!

В пять утра, когда невыносимый жар чуть-чуть, ненадолго, дал передых и она наконец стала засыпать, начались схватки.

Кряхтя и охая, Наташа с трудом поднялась с пола, быстро умылась и причесалась, еще раз проверила давно приготовленную и собранную сумку, а потом набрала «Скорую».

Машина мчалась по пустому городу с включенным сигналом. Милая молодая врач с лицом, сморщенным от сострадания, держала Наташу за руку.

Разговорились. Оказалось, что Нина, Нина Владимировна, работает всего две недели – она пока интерн. Еще оказалось, что они почти ровесницы и даже соседки – Ниночка жила в двух минутах от «Профсоюзной». Замужем не была, да и не торопится, успела пережить большую трагическую любовь.

– Но это все в прошлом, – вздохнула милая докторша. – Теперь только карьера. Ну их, этих мужиков, – по-детски нахмурилась она. – Боль одна. Боль и слезы.

Наташа кивнула.

В приемном покое распрощались и обнялись. Ниночка торопливо сунула Наташе в сумку клочок бумаги со своим телефоном:

– Звони, если что! Все-таки я не одна, с мамой, папой и братом, да и живем по соседству. Работаю я сутки через трое, времени навалом! Буду забегать, если ты, конечно, не возражаешь.

Наташа расплакалась. Бывают же люди! Час знакомства, а как родной человек. И умница такая – мединститут окончила, в интернатуре учится, собирается кандидатскую писать. Брат тоже врач, уролог, а его жена – стоматолог. И папа врач. «Не семья – укомлектованная больница», – смеялась Ниночка. Только мама, учительница, выбивалась из общего круга. «Какая семья, не то что моя», – мелькнуло у Наташи. Но размышлять об этом было некогда – началась гонка.

Не самые приятные, но обычные процедуры – клизма, бритье под покрикивание раздраженной нянечки и бурчание пожилой медсестры.

От боли хотелось орать во весь голос, чтобы хоть как-то заглушить эту муку.

– Поняла теперя, как детки достаются? – К Наташе наклонилась ворчливая нянечка. – Вот и запомни!

Через три часа муки закончились. Перед Наташиными глазами в руках акушерки висел толстый, блестящий, черноволосый, сморщенный и попискивающий младенец.

«Кто это? – промелькнуло у нее в голове. – Это мой сын?»

– Хорош пацан, – кивнул немолодой доктор, седовласый, с добрыми, невероятно синими глазами и теплыми, сильными, но нежными пальцами. – Здоровяк! Крепенький, прямо богатырь! Ну гордись, мамочка! Красавца родила! И дай вам бог!

Наташа видела, как и сестры, и нянечки рассматривают ее сына и удивляются:

– Ну надо же, такой волосатик! А щеки-то, щеки! А вес! Четыре триста, вот богатырь! Ну девка! Папаша небось от счастья умрет! А, мамочка? И чего слезы? Такого парня родила, а ревешь, дурында!

А ревела от счастья. Господи, как он похож на Чингиза! Так, всё, всё! Хватит! Теперь ей надо думать только о сыне.

Как же она ждала часы кормлений! Считала минуты. Девчонки в палате трепались о жизни, поминая недобрыми словами свекровей и мужей, жаловались на трудности, рассказывали анекдоты, смеялись в голос, охали от болей в груди и животе, обожали по сотому разу рассказы про роды, обсуждали врачей и сестер, писали письма мужьям, подскакивали к окнам, чтобы увидеть своих, разворачивали передачи, фыркали или радовались, делились продуктами и дружно жевали, отпихивая тарелки со скучной больничной едой: застывшей кашей, холодными макаронами, тертой свеклой и жидкими, безвкусными супами.

Одна из них, Гуля, читала вслух записки от мужа. Девчонки ржали и комментировали – записки и вправду были смешными, но трогательными. После двух дочек Гуля родила долгожданного сына, «наследника», как писал муж.

– А есть что наследовать? – смеялась ехидная Нелька. – Или так, для красного словца?

Гуля терпеливо объясняла:

– Это у нас, у мусульман, так говорится: сын, значит, наследник. Все хотят мальчика, понимаешь? Девчонки для нас так, отрезанный ломоть. Выйдут замуж и уйдут в чужой дом. А сын останется в доме, сын главный помощник отцу.

«Все так, – думала Наташа, – так рассказывал и Чингиз. Только наш сын не будет наследником. И не будет помощником. По крайней мере, отцу».

А назавтра в роддом пришла Ниночка. Увидев записку и передачу, Наташа изумилась:

– От кого, кто? Людка – вряд ли, отношения испорчены. Кто же еще?

Она, Ниночка. Три больших яблока, тертая морковка в баночке, домашний творог и половина яблочного пирога.

Наташа смотрела на все это и, не стесняясь, ревела. Вот как в жизни бывает. А ведь совсем чужой человек!

Девчонки вопросов не задавали, за что им большое спасибо. Только вредная и ехидная Нелька однажды обмолвилась:

– А что твой, Репкина? В командировке?

Женщины на нее зацыкали, а Наташа отвернулась к стене.

Через пять дней ее выписывали. Выписывали и Гулю, которая предложила помощь:

– Мы на машине, давай довезем!

Наташа опять чуть не расплакалась. Сколько хороших людей ее окружает! Хороших, хотя и почти незнакомых.

Очень хотелось домой. Очень! Шептала сыночку:

– Скоро домой, мой маленький, в нашу квартиру! Знаешь, как у нас хорошо? Нет, правда, очень уютно! И кроватка твоя тебя ждет, и игрушки! И книжки с пластинками! Хотя, – улыбалась она, – до этого нам далеко.

Довезли Гуля с мужем, повезло. Ниночка в тот день была на дежурстве. Оправдывалась, что не может ее забрать. Наташа знала, что никогда не забудет ее доброты и участия.

Вошли в родную квартиру, и, только присев в прихожей на табуретку, она поняла, как устала. Нет, даже не так – просто совсем не было сил. Правильно говорили сестры в роддоме: «Здесь отдыхайте. Вернетесь домой – ну и начнется! Ни днем, ни ночью покоя не будет! Это сейчас, девки, у вас санаторий – даже еду, и ту в постель подают!»

Все так. Наташа раздела, уложила сына, разобрала сумки и в бессилии упала на стул. В холодильнике пусто – даже картошка зацвела, есть опасно. Молока нет, хлеба нет, а есть надо – теперь она кормящая мать. Заболела переполненная грудь. Разбудила сына, попыталась накормить. Но тот был недоволен – потревожили! – и грудь отверг. Начала сцеживаться. Вышла пол-литровая банка. Вспомнила, что банку не прокипятила, забыла, теперь не докормишь. Вылила молоко в раковину. И тут же ойкнула, опомнилась – могла сварить кашу на своем молоке. Хотя нет, вряд ли это могло бы оказаться съедобно.

Покрутилась по дому, приняла душ, покормила и подмыла сына, уложила спать. Постирала белье и пеленки. Впору бы рухнуть, но, пока мальчик спит, надо сбегать в магазин. Булочная в соседнем доме, молочный через дорогу. Если не есть, пропадет молоко. Но как же она устала и как хочется спать!

Прилегла на диван и в ту же секунду уснула.

Проснулась от покалываний в груди – почувствовала, как снова грудь набухает, наливается, твердеет – просто дойная корова, ей-богу! Как справиться с этой молочной фермой? Да, надо сцедиться, а сил по-прежнему нет. Потекли слезы. Одна. Она совершенно одна! Одна на всем белом свете! И некому ей помочь. Танька далеко, Людка? Нет, Людке она не позвонит, как бы тяжко ей ни было. Ниночка? Чужой человек со своими заботами. Наташе стало страшно. Но нет, нет у нее прав раскисать, ныть и кукситься! Теперь нет. Потому что в кроватке спал ее сын.

Другой мечты в те месяцы не было – только выспаться. Навязчивая идея – спать, спать, спать.

Да и вообще все было сложно, а моментами просто невыносимо. Мальчик – имени ему Наташа пока не дала – был беспокойным. Внимательно следил за матерью – только она за дверь, в туалет или на кухню, он тут же разражался слезами.

«Как же мы будем жить, маленький? – вздыхала Наташа. – Мы же с тобой совершенно одни, и нам неоткуда ждать помощи. Ты уж пойми, мой любимый! Ты что, боишься, что я уйду и не вернусь, оставлю тебя? – утирая слезы, улыбалась Наташа. – Миленький мой, самый любимый! Такого не будет никогда, слышишь? Ты все, что у меня есть. Ну еще Танька, конечно. И Ростик, и Петя, и малышка Светка, племяшка, и тетка Марина! Но они далеко. Только ты ничего не бойся, сыночек! Совсем ничего!»

Через две недели прибежала Ниночка.

– Прости, прости, проболела все дни. Сначала простуда, потом прицепился бронхит, в общем, валялась, как тряпка, Наташа, ты не обиделась?

– Какие обиды, Ниночка! Как я рада тебе! И вообще, ты мне ничем не обязана.

Увидев мальчика, Ниночка расплакалась от умиления.

– Господи, Наташенька! Какой же он славный! Красивый какой! Не ребенок – картинка! А волосы! Слушай, с такими темпами через пару месяцев придется постричь.

Это была чистая правда – волосы у маленького были роскошные. Густые, блестящие, лежали плавной волной.

– И в кого такие? – удивлялась Ниночка. – Ты же у нас беленькая, среднерусская. – Увидев потухшее Наташино лицо, тут же смутилась: – Прости, бога ради. Какая же я все-таки дура.

Услышав, что мальчик живет без имени, Нина удивилась:

– Наташа, ну как же так? Ты что, еще не придумала, как назвать?

Наташа сидела, опустив голову.

– Понимаешь, – с тяжелым вздохом сказала она. – Не в этом дело. Имя я придумала еще до того, как он родился. Но сомневаюсь. Да и Танька, сестра, не одобрила. Я хотела назвать его в честь отца. Его отца, понимаешь? А Танька сказала, что с таким именем ему будет сложно. – Резко встав, Наташа подошла к сыну и взяла его на руки, словно ища у него защиты или подтверждения своей правоты.

– Прости, о каком имени идет речь? – тихо спросила Ниночка.

– Чингиз, – четко ответила Наташа. – Его отца зовут Чингиз. Он аварец.

Всплеснув руками, Ниночка неожиданно рассмеялась.

– Вот теперь все понятно, теперь все по местам. И волосы эти чудесные, и черные глаза, и роскошные ресницы, и красота. Вот откуда гены. Метисы всегда прекрасны. И вот, живое подтверждение. Ох, и повезло тебе, парень! Лет так через семнадцать держитесь, девчата!

Наташа перебила Ниночку:

– Ты хочешь знать, где его отец?

– Нет, нет, что ты! Ты знаешь, я нелюбопытная. Хотела бы – рассказала.

– Нина, хочу, чтобы ты знала: он нас не бросил. Он просто не знал, понимаешь? Не знал, что я беременна, я ему не сказала. Просто так сложились обстоятельства. А он ни при чем.

«Снова вру, – подумала она. – Снова оправдываю его. Ни гордости у меня, ни характера».

– Спасибо, что рассказала, Наташа. Так, значит, так. В жизни и не такое бывает. А что до имени… – Нина задумалась. – Вот честно, не знаю. Имя красивое, но не очень московское, что ли. Хотя лично я считаю, что ребенку дает имя мать. То, какое считает нужным. И слушать, прости, в этом случае кого-либо не обязательно, даже родную сестру! Да и в конце концов, страна у нас многонациональная и интернациональная.

– Ой, Нинуля, спасибо! Как гора с плеч, ей-богу! Ну что, пойдем погуляем? Погодка-то какая. Не погодка – сказка! Настоящее бабье лето! Заодно и по магазинам пройдемся. Может, что и урвем. Вдруг повезет!

Впервые за несколько месяцев Наташа не нервничала – не надо было бежать сломя голову, чтобы купить пакет молока или батон хлеба, смотреть на часы и думать, что мальчик проснулся и… Ой, не дай бог! Картины, всплывающие перед глазами, были ужасными.

Сегодня можно было идти размеренным шагом, поглядывать по сторонам, спокойно глазеть на витрины. Правда, ничего интересного там не было, но можно было спокойно постоять в очереди, изредка поглядывая в окно и наблюдая, как Ниночка качает коляску. Можно было присесть на лавочку и, подставив лицо нежному и нежаркому октябрьскому солнцу, спокойно съесть эскимо. И можно было болтать. Болтать без умолку, делясь своими проблемами и заботами, мечтами и планами.

– Слушай! – вдруг осенило Ниночку. – Наташа! Ой, я вдруг подумала… Нет, ты, конечно, меня извини! – Ниночка покраснела. – И вообще, не слушай, делай, как хочешь! Но Чингиз – это, конечно, красиво. Только Чингиз Репкин, Наташа, это, мне кажется, странно.

Наташа вдруг рассмеялась.

– А ты права, Ниночка! И вправду, нелепо, совсем не сочетается! Ладно, ваша взяла! Твоя и Танькина. Правда, у сестры аргументы другие – и так чернявый, а тут еще Чингиз. Будут дразнить все кому не лень.

– Как – дразнить? – растерялась Ниночка. – Не понимаю.

Милая, наивная, интеллигентная Ниночка! Она и слов-то таких наверняка не знает: «чурка», «чурбан», «урюк» и все прочее.

Надо теперь придумывать имя, а в голове ничего.

– Давай вместе, а? – предложила она Ниночке. – Одна голова хорошо, а две, как известно, лучше.

– А в честь твоего отца? – спросила Ниночка.

Нахмурившись, Наташа покачала головой.

– Нет, Нин. Неважным он был человеком. Маму обижал, пил по-черному. Нет, ни за что.

Перебирали имена. Глеб, Арсений, Даниил, Константин. Александр, Виктор, Артем, Николай.

– Александр, Саша. Красиво, правда? – неожиданно сказала Наташа.

На том и порешили. На следующий день Наташе и новоиспеченному Александру Чингизовичу Репкину вручили свидетельство о рождении, не забыв отругать нерадивую мамашу за «возмутительную задержку с важными документами».

Саша, Сашенька. Сашуля. Санечка, Шурик. Нет, имя Шурик ей не нравилось. Саша, Сашенька, Александр – так звали ее сына.

Танька настойчиво приглашала в деревню, но Наташа твердо сказала, что до весны не приедет – все это очень непросто. Тогда был отправлен посол – Петя, зять.

Петя выгружал коробки, мешки, сумки с гостинцами. Наконец растерянно встал посреди квартиры:

– Куда ложить, свояченица?

Все вокруг было уставлено – не пройти. Два мешка с картошкой, мешки со свеклой и морковью, пять кочанов капусты, три баллона квашеной, шесть трехлитровых баллонов с солеными огурцами, банки с маринованными грибами и вязки с сухими, варенья и компоты без счета. Как это съесть? Уму непостижимо! Но главная ценность – тушенка. Литровые банки с тушеной свининой, утятиной, курятиной и гусятиной.

– Хорошо, что свежатину не привез, как чуял! – громко прихлебывая чай, кряхтел уставший Петя. – И куда бы ты ее дела? Морозилка-то у тебя с гулькин хрен!

Перекусив и передохнув, Петя принялся за дело.

Пошел во двор, «покалякал» с дворником, и через час, пыхтя и матерясь, они втащили в квартиру два старых окна, куски фанеры, деревяшки, громыхающие листы ржавой жести, явно подобранные на помойке.

Замерев от ужаса, Наташа вопросов не задавала.

Два дня Петя трудился без передыху. И через два дня Наташа и Сашенька получили застекленный и утепленный балкон. Пригодилось все – и старые рамы, и листы жести, и деревяшки, и куски фанеры.

– До сильных морозов хватит, – уверенно кивнул зять. – А там подъешь, справишься.

Мешки с овощами были заботливо укутаны старыми одеялами и подушками, банки завернуты в скатерти, кофты и полотенца. Одним словом, полный порядок.

На третий день усталый, но вполне довольный результатами своей работы, Петя укатил в деревню.

– Теперь проживешь, – сказал он на прощание растерянной Наташе. – Теперь мы за тебя и малого спокойны. А к весне сама приедешь. Пацана на природу, да и ты передохнешь. Да и Таньке поможешь. Она совсем замоталась.

Все правильно, Таньке совсем тяжело – Ростик, малышка, слепая лежачая свекровь, больная и слабеющая тетка, муж, огород и скотина. И как Танька это выдерживает? Все-таки городская, пусть гены и деревенские. К тяжелому деревенскому труду не приучена, а молодец, все тянет! Вот что такое любовь.

К Новому году все понемногу вошло в колею. Сашеньку перестал мучить животик, он стал спать по ночам.

Помогала Ниночка – то принесет продукты, то погуляет с племянником. Да, да, Сашеньку она называла племянником и была к нему очень привязана.

А в январе Ниночка влюбилась в коллегу – немолодого женатого врача с двумя детьми.

– Ситуация бесперспективная, – грустно повторяла Ниночка. – Он никогда из семьи не уйдет, да и я никогда не попрошу – исключено! Знаю – не от него, нет, что ты, он никогда ни одного дурного слова! – от коллег, что живут они плохо. Скандалят постоянно, да и пьет она. И как он уйдет? А дети? Останутся с пьющей матерью? Нет, никогда. Выходит, такая судьба у меня, Наташка.

Однажды Наташа осмелилась сказать:

– Расстанься с ним, Нин, раз без перспективы. Тебе уже под тридцать, замуж надо, детишек. А это все – потеря времени и, главное, сил. Уходи от него, так будет правильно.

– Пробовала, – грустно отзывалась Ниночка. – Не получается, поверь. А что до замужества, так не всем же, правда? А сынок у меня уже есть – наш Саня, Сашуля! Ты же не возражаешь?

Наташа не возражала. Нина и вправду стала самым близким и родным им человеком – и ей, и Саше. Ближе, чем Танька. Вот тебе и кровные узы. К тому же Нина еще и подруга – верная, надежная, умная, самая-самая. И с семьей Ниночкиной Наташа подружилась. Все Щетинины – и родители, и Ниночкин брат Вадим – относились к ней как к родной.

Как бы Наташа хотела, чтобы Ниночка была счастлива. Но разве от нее что-то зависит?

О Чингизе Наташа по-прежнему вспоминала ежедневно. Однажды взяла Сашу и поехала на Остоженку. Постояла, повздыхала и пошли прочь. Стало ли легче? Нет, ни минуты. Еще тяжелее. Потому, что там было счастье. Любовь. Ой, что она такое несет! А разве сейчас она несчастлива? У нее сын, а значит, вселенная. И еще вся жизнь впереди.

В деревню уехали в мае, раньше не получилось. Приехал за ними Петя.

– Как доберетесь на транспорте? – строго сказал он. – Ерунда, сгоняю, делов-то!

«Делов-то» в мае как раз в деревне полно – огород, посевная. Но верный Петя приехал.

Ах, как дышалось в деревне! Воздух дрожал, словно хрустальный. На рассвете будили птицы – горихвостка, ласточка, овсянка, славка. Громче всех пел певчий дрозд – его голос она узнавала сразу.

Вставали по-деревенскому рано, в половине шестого. Наташа выгоняла корову, выпускала птицу, кормила боровчика. Накинув старую куртку и надев резиновые сапоги, шла в огород. Земля была еще стылой, холодной, и сильно мерзли руки.

Она давала Таньке поспать.

– Хоть сейчас, пока я здесь.

– До семи, ладно? – жалобно просила Танька, но через полчаса вскакивала, давали о себе знать привычка и беспокойство. – Ой, Наташка, ты же у нас городская!

К восьми просыпался Сашенька. Наташа ставила коляску во двор.

– Дыши, маленький! В городе такого воздуха нет.

Скоро Наташе захотелось в Москву, домой. Она поняла, как соскучилась по родным Черемушкам. Да и время поджимало – надо было устраивать Сашеньку в ясли, а потом и самой на работу. В Товарищеский она решила не возвращаться, слишком много воспоминаний. Ну и вообще – в гостях хорошо, а дома лучше.

Танька ревела и уговаривала досидеть до «картошки» – картошку начинали копать в конце августа.

Расставаться с сестрой и племянниками не хотелось, привыкла к ним, но принялась собирать сумки.

В начале августа пошли грибы. Не пошли – повалили! Каждое утро бегали в лес, таскали корзинами, ведрами. Варили, сушили, солили. В общем, задержалась еще на неделю.

В воскресенье, в единственный выходной, Петя повез их в Москву. Машина была забита до крыши.

Наревелись с сестрой, наобнимались и распрощались до Нового года.

В Москве была Ниночка. Как же Наташа по ней соскучилась! И как же тревожилась за нее – что у нее, как?

Машина уже катила по шоссе. Причмокивая во сне пухлыми, яркими губами, спал ее сын, румяный и загорелый. Красавец, вылитый отец. Наташа обняла его и вскоре задремала сама.

В октябре Саша пошел в ясли, а Наташа вышла на работу. Переживала за сына страшно – такой маленький, а уже оторван от матери. Упрашивала, умоляла воспитательницу и нянечку:

– Уж присмотрите, проследите, накормите!

Сунула коробку конфет воспитательнице, та немного скривилась.

Мало, испугалась Наташа. Может, надо было дать денег? Деньги давать она не умела, но надо что-то придумать.

В коридор вслед за ней вышла нянечка, крохотная, седенькая старушка с добрым, сморщенным личиком.

– Да не волнуйся ты так, девка, – улыбнулась она, и ее мелкое личико сжалось в гармошку. – Проследим! Ты что думаешь, мы за ними не смотрим? Или одна ты такая, беспокойная? Все мамки такие, на то мы и мамки! И на Лерку внимания не обращай. Она хоть и сурьезная с виду, а сердцем добрая, никого не обидит.

Лерка – это Валерия Николаевна, воспитательница, поняла Наташа. Растрогавшись от участия, чмокнула старушку в морщинистую щеку.

– Спасибо!

И, чуть успокоившись, торопливо вышла на улицу.

– Завтра ты, Сашенька, идешь на работу, – говорила она. – И ты, сыночек, и я! Мы оба идем на работу.

Сашенька сидел на коврике и деловито и упорно нанизывал цветные кольца на пирамидку.

Конечно, он ничего не понимал, но Наташа была уверена, что разговаривать и объяснять ребенку надо все с малолетства. Это называлось – уважать. Уважать в человеке человека. Считаться с ним.

С содроганием вспоминала отцовское «воспитание»: «Сказал – делай! Приказываю, поняла? Взяла и пошла, слышь, Наташка? Вставай и вперед – мало ли, что неохота!»

По спине пробежал холодок. Нет, у них с сыном такого не будет.

Наташа устроилась уборщицей в соседний гастроном. Во-первых, рядом с домом, во-вторых, с удобным графиком – утром помыла и свободна. Вечером, после закрытия, полы протри, и все, гуляй! Вечером Сашеньку брала с собой.

К тому же всегда можно забежать в ясли и из-за забора глянуть на гуляющую детвору.

Ну и еще – молодую и скромную мать-одиночку сердобольные продавщицы жалели, оставляя то кусок дефицитной ветчины, то сыра, то кусок мяса или цыпленка. Да и Сашенька нравился всем – еще бы, такой красавчик, к тому же спокойный, совсем не капризный, серьезный пацан!