Текст книги "Незапертая дверь"

– Да довольна я, Кать, ты чего! Довольна. Только хлопотно очень. Ты не думай, я не какая-то там неблагодарная! Я б и так приехала Милечку похоронить. Никого у нас больше, никого из родни… Просто не общались мы, понимаешь? Много лет не общались. Слишком разные жизни… Я в селе, она тут, в городе. У нее кино, актеры знакомые, а у меня в собеседниках соседка-сплетница и свинья.

Раньше открытки к праздникам писали, а потом перестали. Милька еще писала, а я забывала. Ну некогда было – у меня дети, хозяйство. Падала, как подкошенная, а у Мильки столица, театры, кино и все остальное.

Потерялись мы, понимаешь, перестали общаться. Ну что у нас общего, сама посуди? А тут вдруг свалилась эта квартира! За что мне она, за какие заслуги? Да нет, конечно, я рада! Продам – крышу новую сделаю. Сарай поставлю, забор поменяю.

Катя звонко рассмеялась:

– Ну вы даете! Сарай, забор! Да вам на тысячу сараев и заборов хватит! И еще останется! Это же миллионы! А вы – «сарай»!

Раиса смутилась:

– Ну дочке квартиру в Кишиневе куплю. И сыну. Знаю, что деньги огромные. Не деньги – деньжищи! Только я, Кать, все осознать не могу – в жизни про такие деньги не слышала, не то что держала в руках! И еще – скажу тебе честно – боюсь я! Очень боюсь! Труси`т меня, Катерина!

– Чего вы боитесь? – удивилась Катя.

– Всего! – шепотом ответила Раиса. – Что заберут эту квартиру, что обманут! Что деньги мои тю-тю! Сразу же видно, кто я и откуда! Деревенская тетка, вот и окрутят. А что, такого полно, я по телевизору видала. Особенно тут, в вашей Москве! Что, Кать, я не права?

Катя уверила Раису, что никто ее не обманет. Ну, во-первых, те времена остались в далеких бандитских девяностых. А во-вторых, Катя пообещала знакомого риелтора, бывшую одноклассницу, женщину проверенную и честную.

Кажется, Раиса слегка успокоилась. Но все равно в ее глазах плескались и неуверенность, и недоверие, и боязнь.

Катя зашла в маленькую комнатку метров в десять – спальню.

Большая кровать, чуть ли не до потолка заваленная вещами. Двухстворчатый шкаф для одежды, у кровати тумбочка, на которой стопкой лежат книги, очки с дужкой, перетянутой пластырем, ночная лампа. Чудесная ночная лампа на устойчивой бронзовой ноге со сливочным стеклянным абажуром, по которому танцевал хоровод голубоватых стрекоз.

У кровати ковер, коврик. Шелковистый, с размытым пастельным рисунком. Старый коврик, определенно старый, и кажется, настоящий, персидский. В коврах Катя разбиралась, ее клиенты обожали настоящие персидские ковры и денег на них не жалели. Над кроватью висела невзрачная акварель: заросший старый сад, вдалеке дом с кривоватой деревянной лестницей, у крыльца старый велосипед и чья-то оставленная – забытая или брошенная – кукла в розовом кружевном платье. Ничего особенного, но сколько было тепла и покоя, домашней милоты, ностальгической нежности и печали в этой небольшой акварельке!

Катя сглотнула слезы.

– Дача это, – тихо сказала Раиса, увидев, как Катя рассматривает картину, – дача, что Мильке снимали, я там была. Еще удивилась – дом какой старый! И сад заброшенный, и никаких огородов. Земли много, а толкового ничего, одни деревья, и те лесные. Подумала еще – нам бы столько земли! Уж мы б каждый клочок засадили! На дачу эту тогда художник знакомый приехал, вот и нарисовал. Говорили, что художник известный, но имени я, конечно, не помню. Что, понравилось? – спросила она.

– Очень, – ответила Катя. – Детство вспомнилось, дача бабушкиной сестры тети Мани. Иногда мы туда приезжали.

– Забирай, – бодро кивнув на картину, сказала Раиса. – Мне-то она… сама понимаешь.

Катя задумчиво покачала головой:

– Не знаю, это может быть дорого. Можно я посмотрю, вдруг есть автограф?

Раиса махнула рукой и вышла из комнаты.

Катя действительно увидела довольно четкий, отлично сохранившийся автограф внизу, в самом углу картона, почти за рамой.

Неужели Панкратов? Не может быть. А почему, собственно, нет? Панкратов жил и творил именно в те годы, когда для маленькой девочки Эмилии снимали дачу. Семья была непростая, а значит, и Панкратов вполне мог входить в ближний круг. Безусловно, надо проверить. Но если это тот самый Панкратов… Акварель стоит денег, и больших.

Разумеется, в шкафу и вещах Катя копаться не собиралась.

Подошла к окну и раздвинула тяжелые, пыльные шторы.

Обычный московский двор, ничего примечательного: пустая детская площадка, скамейки по кругу, футбольная коробка, горящие фонари, кое-как припаркованные машины. Свет в окнах, силуэты людей. Обычная жизнь, с ее обычными заботами и хлопотами, с болезнями, несчастьями, радостями, приятными неожиданностями. С ушедшими и прибывающими в этот мир. Все логично и закономерно – жизнь!

Только в этой квартире больше нет жизни, той, прежней. А есть чужие люди, которые роются, копаются как кроты, выискивают что-то полезное для себя, что-то ценное, небрежно отбрасывая, отпихивая, отталкивая то, что не представляет для них интереса, забыв, что еще не так давно здесь жила хозяйка, одинокая женщина, прожившая долгую и наверняка непростую жизнь, со всеми ее падениями и взлетами, невосполнимыми потерями, слезами и улыбками. И каждая мелочь, которую вот-вот снесут на помойку, была для нее памятью, чем-то необходимым или просто любимым, хранящим тепло воспоминаний. Не просто ценностью, а чем-то дорогим, бережно хранимым.

Как все просто и как все сложно! Катя почувствовала, что вот-вот расплачется. Все, хватит. Хватит ей обрывков, отрывков, частей незнакомых пазлов, которые ей никогда не собрать. Да и кому это надо? Кстати, в каждой старой, чьей-то бывшей, с чужой историей, вещи, будь то картина или кольцо, шаль или столик, кроме загадочного, есть еще и то, до чего не стоит дотрагиваться, не стоит касаться. Сколько раз это она себе говорила! Но страстная душа художника, дизайнера и пусть несерьезного, но все же коллекционера, любителя винтажного барахла, снова гнала ее по барахолкам, блошинкам и комиссионкам в любой точке мира, будь то какой-нибудь крошечный немецкий городок или большущая барахолка в Амстердаме, или маленький комиссионный в небольшом волжском городке – все равно. Лишь бы вдохнуть этот неповторимый запах старины, прелой бумаги и ткани, сладковатый запах внутренностей старого буфета, неистребимый запах пыли. Но главное во всем этом было предвкушение! И еще дрожащие руки, учащенное сердцебиение, струйка холодного пота по спине и, конечно же, лихорадочный блеск в глазах.

Катя зашла на кухню. На столе лежала куча столовых приборов, и Раиса перебирала их, раскладывала по кучкам, что-то шептала. Судя по ее виду, она готова была все запихнуть в очередной мусорный мешок, но, кажется, еще сомневалась.

– Как думаешь, – спросила она Катю, – тащить с собой это? Вот правда, не знаю! Свои прохудились, да и старье, цена им копейка, а эти вроде хорошие, тяжелые, на века, а тащить неохота. То одно отложу, то другое. А как подниму! Не, точно не повезу! Да ну их! Доживем с тем, что есть, к чему привыкли.

Катя взяла в руки вилку. На вилке стояла проба. Серебро. Ну это и так понятно. Тяжелое, но удобное в руке.

– Это серебро, – сказала Катя. – Лучше продайте. Мы отвыкли от тяжелых приборов, да и за них вам дадут хорошие деньги.

– А тебе, Кать, не надо? – жалобным голосом спросила Раиса. – Ну чтоб уж все, до кучи? Сколько дашь, то и хорошо, торговаться не буду.

Катя покачала головой:

– Нет, спасибо, мне точно не надо.

Раиса расстроилась:

– Ну ладно, давай там, что у тебя. Устала я, ложиться пора. Завтра с утра покупатели придут. Опять суета. Будем закругляться.

И вправду пора. Катя почувствовала ужасную усталость. А еще дорога домой. Сколько она займет – никому не известно…

И как дотащить все это добро до машины?

– Сколько вы за это хотите? – спросила она, чувствуя неловкость.

– Ой, Кать! Не знаю. Сколько дашь, столько и дашь! Откуда мне знать? Это ты житель столичный и в ценах разбираешься. Мне все равно. Кто заберет, тот и заберет, я за ценой не стою. Мне бы, я тебе говорила, поскорее квартиру освободить, сдать и уехать. А на все остальное плевать. Что мне за ценами гнаться? Это не я покупала, не мне и торговаться.

Катя открыла кошелек и пересчитала деньги. Маловато. В боковом отделении лежала долларовая заначка, что называется, на всякий случай. Катя взяла двести долларов, и, присовокупив к рублям, протянула Раисе.

– А насчет картины не знаю, – честно сказала Катя. – Узнаю, приценюсь, и, если и мне, и вам подойдет, – заберу.

Раиса молча пошла в спальню и вернулась с картиной.

– Забирай, на что мне она? Я и красоты в ней не вижу. И вообще – куда мне картина? Знаешь, что у нас красота? Ковер на стене! Бери, Катерина. Я ж вижу, она тебе пришлась. Бери как подарок. От Мильки и от тети Раи, на память. Ты ж у меня покупатель оптовый. Да и девка ты хорошая, я это вижу! Бери на счастье, вдруг поможет?

И, как Катя ни отказывалась, как ни уговаривала, все было бесполезно.

Справилась. Как всегда справилась. Пять ходок – и справилась, благо в машине хороший багажник. И тумбочка влезла, и всякая мелочь. Бюро упихала в салон, на заднее сиденье.

Дурная голова – ногам работа, как говорила бабушка.

Конечно, можно было подождать до завтра, а завтра подпрячь соседа Славика, старого дружка, тот не откажет. Или Верке постучать по башке, ее идея.

Но Катя представила: субботний день – и снова в машину, и Веркину критику, хотя сама напросилась. А если у Славика дела? Конечно, есть Чемоданов. Но Чемоданов наверняка на месте, его не дождешься. Да и они вроде в конфликте… Неделю как не созванивались. Нет, все сама и все сегодня. Она не привыкла откладывать и просить, так уж сложилось.

Последняя ходка – и все. В коридоре, прислонясь к стенке, зевала Раиса.

На прощанье она попросила вынести на помойку пакет с очередным барахлом и радикюль с какими-то квитанциями.

– С квитанциями? – переспросила Катя. – А вы уверены, что они не нужны?

Раиса убедила ее, что бумажки столетние, ненужные, с восьмидесятых годов. Милька ничего не выбрасывала, известная барахольщица. Платежки какие-то, открытки старые, тетрадки с расходами – в общем, все на помойку, сил уже нет.

И Раиса протянула Кате старую, разбухшую, довольно объемную сумку. Действительно, ридикюль – когда-то коричневый, но теперь белесый от времени, кожа потертая и потрескавшаяся, поржавевший металлический замок, внутри куча бумаг. Вправду, видимо, эта Эмилия ни с чем не расставалась.

Ну и ладно, контейнер у самого дома, Раиса действительно устала, а Кате все равно по дороге. Простившись, она вызвала лифт.

Закинув в контейнер черный мешок с «Милькиным барахлом», Катя занесла руку, в которой был ридикюль.

Но вдруг замерла, остановилась. «Нет, ридикюль на помойку точно не сегодня, возьму домой, посмотрю. А вдруг там что-нибудь… Ну нельзя же, в конце концов, так: всю человеческую жизнь – и на помойку? Хотя что я могу дам найти? Старые фотографии? А что потом? Куда их девать? На ту же помойку? Ох, зря! Зря сразу не выкинула, – подумала Катя, вставляя ключ зажигания. – Зачем мне чужое прошлое? Хорошо бы разобраться в своем настоящем».

Домой, поскорее домой, к любимой бархатной синей пижамке, к любимой чашке с золотистым лабрадором, в любимую кровать! И спать, спать, спать!

А машину она разгрузит завтра. В подземном гараже ничего не пропадет, сколько раз оставляла.

Открыв дверь в квартиру, Катя испытала истинное счастье – дом, милый дом! С какой любовью она его обустраивала!

Все было продумано до мелочей: цвет стен и дверей, тон паркета, ткань на мягкой мебели, светильники и ковры, картины на стенах, посуда и полотенца.

В свою первую собственную квартиру Катя вложила не только силы и деньги, но и душу. Отсюда и результат – входишь в дом, и в душе разливается радость.

Как долго ждала она эту любимую норку: два года – строительство, почти год ремонт, ну и штрихи, как называла их Катя. Штрихи – это шторы, посуда, картины и всяческие милые сердцу вещи. Например, зеленый венецианский кувшин с узким горлом, или фигурка грустного клоуна, привезенная из Черногории, или керамическая тарелка с видами Иерусалима.

Или вот настенный латунный медальон с тонким женским профилем, купленный на Амстердамской блошинке.

А вот изящное маленькое бра янтарного цвета, плафон в форме тюльпана. Как неожиданно она его обнаружила, у самого выхода с парижской барахолки!

Вот оно, счастье! Катя надела бархатную пижаму, поставила на тумбочку любимую кружку с чаем и с наслаждением плюхнулась в кровать.

Но чай так и остался невыпитым, а звонок от Веруна пропущенный. Катя тут же уснула.

Верка начала названивать с половины десятого.

– Терпеливая наша! – пробурчала Катя и выключила звонок.

В одиннадцать открыла глаза – двенадцать пропущенных! Ох, Верун! Ну какая же ты доставала! Трубку пришлось взять – Верка такая, вполне может нагрянуть, ситуацию лучше предупредить. Нет, извините! Сегодня она никого видеть не хочет. И завтра, скорее всего, тоже.

И на место она не поедет, слишком устала. Правда, никто ее и так и не пригласил – пропущенного звонка от Чемоданова не было… И еще нужно все притащить из гаража. Притащить, а потом разобрать.

Верка требовала отчет – что урвала и почем, было ли что-то ценное и интересное, не схлестнулась ли с этой наследницей – мама говорит, что баба очень противная. Ну и вообще, какие планы на день?

Катя терпеливо рассказывала подруге подробности, все-таки Эмилия и Раиса – Веркина рекомендация и наводка. На вопрос, не нужна ли ей помощь, Катя твердо ответила, что нет.

Помощь и вправду была не нужна, а нужно, даже необходимо, было уединение.

Поначалу Верка расстроилась, но через пару минут оживилась: любопытной она не была, а вот ленивой – безусловно.

– Ну я тогда дрыхнуть, – со смаком зевнув, сообщила она. – Вечером созвонимся.

После двух чашек крепкого кофе и здоровенного бутерброда с ветчиной Катя оделась и взяла ключи от машины.

В гараже ахнула – ничего себе! И как я вчера смогла все это дотащить и погрузить? И это при том, что зверски устала. Не иначе как на адреналине.

Перетаскала все, кроме бюро. Нет уж, простите. Вовремя вспомнила, как недавно прихватило спину. Два дня в лежку, и вся квартира пропахла вонючими мазями.

Положила все сокровища на расстеленную в прихожей клеенку.

Все, кроме акварели: сфотографировав автограф, картину тут же повесила над диваном.

Как же здорово, какая удача! И все равно, Панкратов или кто-то другой, пусть неизвестный. Главное другое – акварель радует глаз и греет душу. Здесь главное не ценность, а радость. И все-таки надо отослать автограф на экспертизу.

Катя принялась за дела.

Вещи осторожно и аккуратно разбирала до позднего вечера, сделав небольшой перерыв на кофе.

Отмыла настенные тарелки и прочее стекло и фарфор, вытерла влажной тряпкой книги, полиролью отчистила тумбочку, постирала вручную шелковый шарф и сюзане. Ну вроде все. Она уселась на диван, и взгляд ее упал на все еще лежащую на полу старую клеенку, где грустно и одиноко валялся потертый и жалкий коричневый ридикюль.

Присев на пол, Катя открыла его.

Старые, никому не нужные квитанции. Раиса права – Эмилия ничего не выкидывала. А может, просто забыла. Складывала в сумку, а потом задвинула ее подальше и больше не вспомнила.

Среди квитанций и пожелтевших рецептов – папаверин, дибазол, димедрол, раунатин – попались записки-напоминалки:

Двадцатого, в три дня, водопроводчик Тихон.

В июне записаться к глазному врачу.

Купить к ноябрьским селедку и курицу.

Позвонить Лепешевым, поздравить Полечку с днем ангела.

Позвонить Лерочке Гарт и попросить привезти книги из мосфильмовской библиотеки.

Вторник, аптека. Не забыть про снотворное!

Для Володеньки – напомнить Асе про профессора-офтальмолога.

Рецепт яичного паштета: пять крутых яиц, большая головка жареного лука, столовая ложка растопленного куриного или гусиного жира, посолить, перемешать, заправить жиром.

Варенье из райских яблочек (яблочки остаются твердыми и целыми, мамин рецепт): кило на кило, сначала, как обычно, сироп, опустить проколотые в нескольких местах яблочки, хвостик не отламывать, кипятить три раза по пять минут.

Рецепт Танечкиного штруделя. Два стакана муки, 1,3 стакана подсолнечного масла, восемь столовых ложек теплой воды, щепотка соли.

Насыпаем в миску муку, выливаем туда масло и воду, солим и замешиваем, убираем в теплое место. Через час можно раскатывать.

Начинка: мелко порубленные грецкие орехи, изюм (лучше замоченный), кислые яблоки без кожи (если твердые, пять минут бланшировки небольшими кусочками), несколько ложек варенья и сахар по вкусу. Можно добавить корицы. Начинку перемешать.

Помидоры соленые, рецепт соседки Риты.

Помидоры, вся какая есть зелень: укроп, петрушка, сельдерей, – чеснок по вкусу, соль – пять с половиной столовых ложек.

Сахар – десять столовых ложек.

Моем зелень и помидоры, чистим чеснок, помидоры разрезаем на половинки, закладываем в банки, на дно банки и сверху зелень и чеснок.

Рассол – кипятим пять литров воды, добавляем соль и сахар, горячим рассолом заливаем помидоры, на один день оставляем сверху, потом убираем в холодильник на три дня. Через четыре дня можно есть.

Несколько фотографий – странно, что они оказались в ридикюле. Катя вспомнила тяжелые альбомы с фотографиями. Фотографии черно-белые, треснутые, с заломанными краями.

Худощавый мужчина в габардиновом (Катя вспомнила это слово) длинном пальто, в надетой чуть набок, по-пижонски, велюровой шляпе. Взгляд пронзительный, насмешливый, проницательный, из тех, что смотрят насквозь, что называется, в душу.

Интересный дядька, фактурный, модник и, скорее всего, любитель женского пола.

На обороте надпись: «Дорогой Эмми от Гарика».

Эмми! Выходит, для кого-то она была Эмми, а вовсе не Милька!

Кто этот Гарик – кавалер, коллега, любовник? Теперь не узнаешь.

Еще одно фото. Все тот же узнаваемый Гарик и высокая, полноватая, темноволосая женщина. Взгляд скромный, смущенный. Волосы забраны назад, полное лицо, большие грустные глаза, довольно увесистый нос и небольшой, красивого очертания рот.

Женщина одета в цветастое платье и босоножки. У выреза брошка, видно неважно, но, кажется, камея. В руке у женщины ветка сирени.

Гарик не смотрит на нее и не держит за руку. Просто они, не касаясь друг друга, стоят рядом и оба смотрят в объектив – он насмешливо, она смущенно. На любовников не похожи, а там кто знает.

На обороте почти невидимая, стертая надпись: «Июль, год неразборчиво, Подмосковье, Поварово. На дне рождения Тонечки Калмановской».

Это явно не Миличкин муж – Володечка был полноват и лысоват и производил впечатление маменькиного сынка. А этот Гарик – красавчик.

Во сколько Милечка вышла замуж? Раиса сказала, что поздно, за тридцать. А сколько ей здесь? И кто они друг другу, этот нахальный Гарик и эта скромная Эмми?

Может, это и вовсе не Миля?

Катя вглядывалась в лицо женщины, пытаясь вспомнить фотографии в альбомах.

Нет, все-таки Миля, Эмилия. Те же большие и грустные глаза, крупный нос и маленький красивый рот. Те же темные вьющиеся волосы. Полная, высокая – без сомнений, она.

Фотография сделана до замужества, Гарик любовник? Ну да, будущий муж долго морочил ей голову и никак не решался на брак.

И тогда вполне вероятно, что это тот самый ловелас Гарик… Почему бы и нет? Эмми ему не очень подходит? Ну да, не красавица, не изящна и не тонка, но можно предположить, что человеком она была страстным и ярким. Есть в ней что-то такое… Правда, что на этих древних фотографиях можно разглядеть?

Катя в задумчивости отложила фотографии и взяла третью, последнюю. На ней тоже она, Эмми, Миля, Эмилия. Молодая, печальная женщина с чуть склоненной головой сидит на стуле с высокой спинкой, глаза полны грусти, уголки рта опущены, красивые, густые, волнистые волосы текут по плечам.

Полные покатые плечи, глубокое декольте, ладони на подлокотнике. Заметно, что руки ухоженные, красивые, аристократические, с длинными пальцами.

На полноватой гладкой шее нитка жемчужных бус.

Фотография постановочная. Волосы распущены, но уложены. Руки лежат слегка неестественно, а вот взгляд, кажется, натуральный, естественный, такой, какой есть: грустный, печальный и безнадежный. Эмми несчастна, и это бросается в глаза.

Бросил любовник – ветреный красавец Гарик? Ведь очевидно, что Эмми не из тех, кто ему может понравиться. Или мучит тот, кто все-таки станет ее мужем?

На обороте короткая надпись: «Тебе». Кому – уже не узнать, но подарена фотография не была, осталась у Эмилии.

Катя отложила фотографии и заглянула в сумку.

Несколько писем. Ого! Чужие письма. Их не принято читать, это считается неприличным. Но никого из участников истории нет в живых, они ушли, а значит, унесли с собой свои тайны.

Имеет ли она право прочесть эти письма?

Катя встала, прошлась по комнате, выглянула в окно. За окном было темно, спокойно и тихо. Двор, занесенный снегом и освещенный фонарями, выглядел загадочным, сказочным. Свежий, недавно выпавший снег поблескивал под их желтоватым светом.

Субботний вечер, народ отдыхает. Кто-то сидит у телевизора, кто-то рванул в город, в ресторан или в гости.

А Катя одна. Она могла бы поехать к Чемоданову, в новый, так полюбившийся ей дом. Но дом этот чужой, и она не имеет к нему ни малейшего отношения. К тому же после их последней размолвки Чемоданов пропал. Она так привыкла ко всему этому, а отвыкать всегда больно. Она больше не хочет боли.

Ей хочется счастья. Тихого, самого обычного семейного счастья в кресле у камина, на кухне, в спальне и в детской, где сладко сопит ее сын. Или дочь.

Но похоже, что всего этого не предвидится. Во всяком случае – в ближайшее время. А ей хорошо за тридцать. Ждать, как бедная грустная Эмилия? Ждать, пока этот дурак Чемоданов проснется и позовет замуж? Ждать, пока он захочет детей?

Э нет, это не для нее. Похоже, с Чемодановым все. Ей надоело. Ну сколько можно? Гостиная с камином, спальня в сиреневых тонах, детская в желтых и салатовых – для девочки и мальчика. Только один единственный вопрос – кто она в его жизни? Опытный дизайнер, помогающий распланировать и обставить дом, или женщина для здорового секса? Всем людям, а особенно женщинам, тем более женщинам за тридцать, свойственно строить планы. Статус «в отношениях» ее не устраивает.

Как он ответил, когда она спросила, какие у него планы и кто она, Катя, в его жизни?

– Планы? – удивился он. – Достроить дом! Обставить его, чтобы Новый год отпраздновать по-человечески, елку нарядить, – он улыбнулся.

– А я? – повторила Катя. – Где буду я, Вадим?

– Ты? – удивился он и рассмеялся. – Под елкой, Катюш! Ты будешь под елкой!

Ну не придурок? Ничего не понял. Ничего. Или сделал вид, что не понял? Включил дурака? Они в отношениях, ха-ха!

Все вокруг в отношениях: родители с детьми, дети с родителями, служащие с начальником и коллегами, ученики с учительницей, малолетний ребенок с воспитателем детского сада, врач с пациентом, портниха с клиентом, водитель с пассажиром. В коротких и неблизких, в длительных и затяжных, родственных, дружеских и кровных. На пять минут, три часа, несколько лет и всю жизнь.

Мужчина и женщина в отношениях – какая дурацкая фраза! Вот в соцсетях статус: «В отношениях». На что человек намекает? Ну да, я не одна, боже упаси, как я могу быть одна (я не один, еще чего, я такой классный). Или я в отношениях, но… Но могу согласиться на свидание, на более близкое знакомство, на секс, на сожительство, на брак.

Потому что отношения ни к чему не обязывают. Вот и они с Чемодановым в отношениях. А ведь все это, все «Милькино барахло», как говорит Раиса, она подбирала для нового дома.

Тумбочку к дивану в гостиной, бюро для чемодановского кабинета.

Тарелки на стены в столовую. Гравюры, статуэтки, вазы и прочее – все туда, в его дом.

И сюзане тоже туда, на маленький столик.

И медь, в которую она тут же влюбилась: три горшка-кастрюли-котелка и кумган тоже туда, на кухонную полку.

Зачем она опять все придумала!

Ну и ладно, вещи не пропадут. Позвонит знакомым – и все заберут тем же днем. Еще бы – за такие-то деньги!

А что-то оставит себе, будет хороший заказ, тогда и пригодится. Торопиться не станет, подумает.

Но Катя точно знает одно – звонить она Чемоданову не будет, пошел он к черту. Она взрослая, самодостаточная (ужасное слово!), самостоятельная, независимая, стройная, моложавая и симпатичная женщина.

И еще – очень несчастная.

Катя сложила вещи в коробки и сумки, фарфор и стекло переложила пупырчатой бумагой. Коробки стояли посередине комнаты.

Катя вздохнула. Вот и прошел выходной. И что в итоге? Усталость, разочарование и одиночество. А завтра воскресенье, надо поехать к маме, завезти ей продукты, да и свой холодильник заполнить тоже бы не помешало.

Магазин, рынок, мама – и день прошел.

А потом понедельник, и все сначала: темное утро, контрастный душ, чтобы немного прийти в себя, большая чашка кофе для того же, теплый свитер – она мерзлячка, – холодная машина и дорога на работу. И снова бесконечные пробки и проблемы с парковкой, капризные клиенты и сплетни коллег, хмурый начальник и бесконечный кофе, от которого к вечеру точно сведет живот.

И разговоры про надвигающийся праздник. Обсуждение подарков родным, фотографии в телефоне, которые непременно будут ей тыкать в лицо: «Смотри, какая кукла дочке, а вот лего для сына. Классное, правда? А это мужу, как тебе этот галстук? А ты нюхала новый мужской парфюм от Версаче? Как тебе?»

«Не нюхала, – буркнет она раздраженно. И добавит про себя: – И нюхать не буду».

Весь день будут разговоры о блюдах на праздничный стол: салатах, пирогах, холодцах и запеченных утках.

А кто-то торжествующе сообщит, что едет в загородный пансионат или еще лучше – на горнолыжный курорт. И наступит пятиминутная тишина. А у коллег, обсуждающих рецепты салатов, мгновенно застынут лица:

– Да-а?

А счастливчик усмехнется:

– Да, вылет завтра!

А Катя будет одна. К маме придут подруги. Безусловно, ее позовут, но ей неохота, и к Веруну неохота.

Неохота доставать с антресолей елку и коробку с игрушками, и делать салат неохота. Можно не делать, а купить все готовое. Но неохота и это.

Хорошо бы себя уговорить, что это обычный день, подумаешь! Поужинать чем-то обычным и легким, налить чашку чая и просто лечь, посмотреть кино или почитать книжку, а назавтра отоспаться, до мятой, опухшей физиономии, до ломоты в спине и колоты в боках. Можно и так. А что, очень даже! Пожалуй, этот вариант самый удачный. Да, так и будет. Но звонить Чемоданову она точно не станет!

Все, спать. Назавтра много дел. И кстати, хорошо бы попасть к маникюрше – Катя глянула на свои ногти. Да, с утра первым делом позвонить в салон, вдруг повезет и найдется окошко?

Ну должно же хоть в чем-то ей повезти!

Катя собралась выключить свет в гостиной, как ее взгляд упал на лежащий у двери ридикюль – раскрытый, развалившийся, улегшийся, как старая усталая собака.

Завтра он отправится на помойку. Квитанции по квартплате, записки, рецепты – кому это нужно? Остатки человеческой жизни.

А письма! Катя их не прочла. Может, не стоит читать? Неужели ей так интересны подробности чужой судьбы?

Катя вертела в руках три конверта, перетянутые бечевкой от торта – она помнила, как ей всегда не хватало терпения развязать мелкие накрученные узелки и как она злилась. А мама смеялась: «Развязывай! Разрезать легко, а ты развяжи! Так вырабатывается терпение, потрудись – и получишь торт!»

Глупость, конечно, зачем терять время? Вздохнув, Катя рванула веревку, и она, ветхая, тотчас порвалась.

Надписи на конвертах были истерты, кое-как, еле-еле, с большим трудом можно было разобрать некоторые буквы.

«Г. Москва, ул. Гиля…» – номер дома и квартиры нечитаемы. Улица Гиляровского?

Фамилия стерта, а вот начало имени сохранилось – «Эмил…».

Катя достала письмо из конверта.

Дорогая моя Эмми, прекрасное и наивное дитя!

Ты беспокоишься обо мне, а это напрасно. Все равно ничего не исправить. Диагноз мой подтвержден и сомнению не подлежит, в заключении три подписи: профессора Гадимова, профессора Стрешневича и академика Куралева.

Кто посмеет возразить этим столпам? Выше их только Бог.

Все мнения сошлись, дискуссий не было, ибо дискуссия невозможна. Как и третья операция. Гадимов вяло пытался, но его перебили – зачем мучить больного?

И вправду, зачем? Знаешь, Эмми, а ведь я почти готов. Как понимаешь, без «почти» в таких случаях не бывает.

Ну что делать. Значит, такая судьба. А с судьбой воевать бесполезно.

Разумеется, видя мое растерянное и расстроенное лицо, они неумело пытались меня утешить, а я улыбался. Наверное, троица мудрецов решила, что я дурачок. Бога ради. Видела бы ты их лица! Ну а дальше пошло – Крым, санаторий, съемная квартира, потом опять санаторий, минимум на полгода, но главное – сухой крымский воздух, степь, море ну и так далее.

Конечно, кумыс, здоровое питание и многочасовые прогулки.

Словом, все давно известно, пластинка заезженная и точно не в моем случае – все проходили!

Да и где на все это: бесконечные санатории, съемное жилище, здоровое питание – взять деньги? Цены там, разумеется, аховые, смешные, особенно в сравнении с московскими, и все же. Да, пару раз в год мне положены бесплатные путевки. Но я решил, что откажусь. Пусть воспользуется тот, кому это поможет.

Послушно кивая, я всех внимательно выслушал, тщательно записал профессорские рекомендации – в общем, изо всех сил делал вид, что во все это верю.

Но больше всего мне хотелось послать всех к чертям собачьим и рвануть в «Националь», где меня ждали друзья. Сесть за свой столик, взять графинчик коньяка, горячую, с каперсами, солянку, тарелку осетринки с оливками, черной икорки граммов эдак двести, лимончика с сахаром – и устроить поминки по собственной довольно нескладной и короткой жизни. А что, остроумно! Как ты считаешь?

Да, самое интересное – в коридоре я, как джентльмен, подал пальто Стрешневичу. Симпатичный мужик, молодой, может, чуть старше меня. А он мне на ухо:

– Не слушайте наших советов! Живите так, как вам хочется. Пейте, ешьте, любите женщин. Берите от жизни все. – И похлопал меня по плечу, грустно так подмигнул, мол, держись, старик. Все предопределено.

Ты поняла? Стрешневич оказался самым честным из них. Впрочем, что обвинять остальных – врачебная этика.

Ну и как ты догадалась, дорогая Эмми, я решил следовать совету профессора Стрешневича, наплевав на рекомендации и указания остальных.

Так мне по сердцу.

Я знаю, о чем ты подумала. Просто вижу тебя: нахмуренные брови, сурово сжатые губы. Моя милая Эмми рассердилась. Моя дорогая девочка готова к борьбе. Готова тотчас примчаться и заняться моим здоровьем.