Текст книги "Ее последний герой"

Он набрал ее номер и почти пропел:

– Жду вас на Арбате. Через полтора часа. Успеете?

Она пролепетала:

– Да-да.

И нажала отбой. Видимо, заторопилась.

* * *

Городецкий ждал Анну у театра Вахтангова. Она не опоздала, это он пришел раньше. Он видел, как она торопливо бежала – высокая, стройная, с развевающимися волосами. На ней тоже были голубые джинсы и легкая белая полупрозрачная рубаха. В ушах и на пальцах – крупные украшения из серебра. Тоже примета времени. Женщины его молодости серебра не признавали. Серебро считалось уделом бедных, все мечтали о бриллиантах. Ирма, его вторая жена, первое время все выклянчивала сережки и колечки. Он покупал с гонораров, ему было несложно. Однажды Фаечка, жена отца, подарила Ирме старинный серебряный браслет. Темный, массивный, тяжеловатый, но было в нем очарование старины. И безусловно, отличная работа. Жена презрительно фыркнула и бросила подарок в ящик стола. Ни разу не надела. Фаечка, конечно, обижалась. А он ее утешал: вкусы у всех разные, то, что нравится тебе, не должно нравиться ей. Как-то Фаечка, очень смущаясь, попросила вернуть ей браслет. Это было не в ее правилах, но он понимал: ей обидно и жалко семейную «ценность». Браслет вернул, а спустя полгода Ирма внезапно вспомнила о вещице и обвинила его «любовницу» в краже. Какую любовницу? Бред! А жена утверждала, что «спереть браслет могла только баба». Сказать про мачеху было неловко, и правду он утаил. А скандал тянулся еще долго, Ирма была злопамятная.

После смерти Фаечки он забрал этот браслет. Это было все, что осталось на память.

Женя, последняя жена, украшений вообще не носила, только обручальное кольцо. В период их странного брака.

– Зачем врачу кольца? – удивлялась она. – Только мешают.

Ей вообще было ничего не нужно, ни золото, ни меха. «Святая дура», – назвал ее кто-то из его знакомых.

«Господи! При чем тут эта несчастная Женя?» – подумал он и сделал пару шагов навстречу новой знакомой.

– Добрый день, – произнес он. – Неплохая погода.

Она улыбнулась и кивнула. Да и как было с этим не согласиться? Погода действительно была хороша.

Как, впрочем, и его спутница. Теперь он это разглядел окончательно. И она это поняла. Точнее, почувствовала. Женщины это чувствуют обязательно. Всегда. Неважно, что это за мужчина – подросток, не знающий ничего, кроме липких горячечных снов, или зрелый мужчина, поживший всласть.

– Пройдемся? – предложил он.

Она кивнула. Долго шли по Калошину переулку и Сивцеву Вражку.

У маленького особнячка в Плотниковом он остановился и чертыхнулся.

Она удивленно посмотрела на него:

– Что не так?

– Да все! – воскликнул он слишком громко и слишком горько. – Все, понимаете?

Она непонимающе мотнула головой.

– Был дом. Точнее, домик. Облупленный, конечно, но у него было лицо. Немолодое, усталое, милое, доброе. Возле домика рос маленький сад, садик, прохладный от сирени и жасмина. Темная лавочка, шаткий столик. Фонарь – желтый, уютный. Под ветром поскрипывал, как ворчливый старик.

Он замолчал и раскурил новую сигарету.

– И что? – спросила она с раздражением. – Нет сирени, нет скрипучего фонаря? Нет столика, где вы распивали портвейн или водку? Нет лавочки, где вы целовали своих подружек? Так?

Он кивнул:

– Так. Ничего нет. Есть безликий фасад, крыша из металлочерепицы мерзкого зеленого цвета. Нет сирени и дворика. Вместо дворика – стоянка для их авто, «новые» окна из белого пластика. А были чудные резные рамы и бронзовые шпингалеты на окнах.

– Да бросьте! – она махнула рукой. – Бронзу давно потырили. Старые рамы – сплошной сквозняк. Прежняя крыша наверняка протекала. Сирень жалко, но как парковаться работникам офиса? Улочка узкая, а машину поставить надо. Да и вообще…

Она с минуту помолчала.

– Вы не по сирени тоскуете – вон ее, сирени, кругом сколько угодно. И не по ветхому дому. Вы тоскуете по молодости, по всему тому прекрасному, что с ней связано. А этого наверняка было достаточно.

Он молчал и глядел в сторону.

– Обиделись? – спросила она. – Я не хотела… Просто… Надо принимать время таким, какое оно есть. А если по-другому, то всегда будет больно и горько. К тому же и в другом времени, и во всех этих изменениях и переменах все не так плохо. Просто надо присмотреться и не отрицать все с ходу. У меня с папой такая же история. Поэтому я все это прекрасно понимаю.

Вот дрянь, подумал он, с папой! Поставила сразу на место: даже не думай! Она не дура, все сказано неспроста. А он – голубые джинсы, кроссовки, одеколон… Замшелые привычки замшелого ловеласа. Наверное, ей смешны все его потуги. Папа… Они молча пошли вперед. Он заметил, что она чуть прихрамывает.

– Что с вами? – спросил он. – Проблемы?

Она кивнула, и ее лицо исказилось легкой гримасой:

– Ногу натерла!

Она остановилась и скинула туфлю. На розовой пятке вспух белый волдырь.

– Черт! – пробормотала она. – Надела новые тапки.

Это и вправду были тапки – совсем плоские, без намека на каблук, из желтой кожи и с бантиком спереди.

Он огляделся:

– Надо найти скамейку. А я – в аптеку за пластырем.

Скамейки нигде не было, и он усадил ее на какую-то старую железную тумбу, похожую на древний гидрант. Аптека, по счастью, оказалась за углом. Он купил пластырь и быстро вернулся. Присел перед ней на корточки и строго приказал:

– Снимайте!

Она возразила:

– Я сама!

Он снял ее «тапок», провел пальцем по волдырю и осторожно наклеил защиту.

Закончив, он поднял на нее глаза и столкнулся с ее взглядом. Внимательным, удивленным. И, как ему показалось, заинтересованным.

«Я тебе покажу «папу», – довольно подумал он, чуть крякнув, поднимаясь с корточек. И еще подумал: «Какая у нее нежная ступня». Небольшая, аккуратная, с красивыми гладкими пальчиками, с ровными, накрашенными светлым, почти невидимым лаком ногтями. Он решил, что сто лет не видел таких молодых и прекрасных ног. Или тысячу.

– До кафе доберемся? – спросил он. – Вам надо присесть. И вы, наверное, как всегда, голодны?

«Это тебе еще раз за «папу», – весело подумал он.

– Доберусь, – кивнула она. – Не здесь же закончить свою молодую и прекрасную жизнь.

Кафе они нашли быстро. Уселись за столик и начали изучать меню.

Заказали. Скромно: кофе и салат для нее и «сэндвич» с сыром и ветчиной для него.

– «Сэндвич», – фыркнул он. – А нельзя написать «бутерброд»?

Она покачала головой и ничего не ответила. В глазах читалось: опять, господи! А когда принесли этот самый сэндвич – огромный, многослойный, любовно проложенный зеленым салатом, огурцом и томатом, – язвительно заметила:

– Ну и какой же это бутерброд? Это сэндвич. И никаких гвоздей!

Он улыбнулся и кивнул:

– Пусть будет сэндвич. Черт с вами.

Помолчали. Потом Городецкий, отодвинув тарелку, сказал:

– Ну, пожалуй, достаточно. Погуляли, поели, натерли ногу. Теперь – к делу.

Она с готовностью кивнула и облегченно выдохнула. Оживленно стала объяснять, что вопросы давно готовы. Ничего особенного и коварного: она же понимает, с кем имеет дело. В хорошем смысле, тут же поторопилась поправиться она. Ничего бульварного. Захочет припомнить что-нибудь из жизни дорогих коллег – только приветствуется, а нет – и так хорошо. В конце концов, им, редакции и читателям, важны его жизнь и его взгляды, а не сплетни и пересуды.

Тут он удивленно приподнял бровь: мол, не ожидал.

– Да, еще! Вы уж простите, но про личную жизнь придется рассказать. Ну, я имею в виду про ярких спутниц и жен. Кого посчитаете отметить своим вниманием. Про тех, кто оказал на вас влияние или… Кого вы любили, одним словом.

Тут она слегка покраснела и с тревогой посмотрела на него.

Он дрогнул лицом и скривился. Но промолчал.

Она еще раз вздохнула и продолжила:

– Ну и напоследок – ваш взгляд на сегодняшний мир. На политику, на отношения между людьми. Молодежь. Искусство. И чуть-чуть – о ваших коллегах, я имею в виду ныне действующих, в смысле молодых. Кого вы считаете достойным режиссером и чьи работы вас трогают.

Она откинулась на стуле и облегченно выдохнула:

– Всё!

Он задумчиво помолчал. Потом тоже вздохнул и произнес:

– Ну, теперь не отвертеться. Поехали!

Анна деловито достала диктофон и чуть подалась к нему.

– Начали, – тихо сказала она и нажала на кнопку.

* * *

«Ничего страшного», – подумал он, зайдя в метро и простившись с Анной. Пока все корректно и вежливо. Стандартные вопросы о том времени, о чиновниках от кино, о сценариях. Как приходилось пробивать темы. Как резали, порой беспощадно, его «детей», его фильмы. Все это давно всем известно и сто раз проговорено. Ничего нового он не открыл. Пока все про творчество. Ничего личного. В смысле о личном. Понятно, это она оставила на закуску: контакт налажен и пока не лезет, побаивается. Хотя, конечно же, сделает это потом, позже. Иначе не получится ничего интересного. Народ любит пикантные подробности про жен, любовниц и детей. Не отвертишься, придется что-то вякнуть и об этом. Вот только что, он сам решит. Все узнать он ей не позволит.

Анна села в вагон и устало прикрыла глаза. Вымоталась, будто товарняк с кирпичами разгрузила. Тяжелый он человек. Тяжелый и непростой. Да и как ему быть легким и простым – удачлив, красив, талантлив. Столько интересных встреч, столько соблазнов. Такая пестрая жизнь в начале пути и такое вялое, серое и неприметное существование в конце. Наверное, его можно пожалеть. Одиночество никого не красит и не делает добрее. Да и напускное все это – жесткость, грубость, цинизм.

Она вспомнила, как он присел на корточки и потрогал ее волдырь на пятке – так осторожно и нежно, словно ребенка. Представила себе его руки: крупная кисть, длинные, ровные пальцы, аккуратно подстриженные ногти, чуть вздутые вены и желтизна на среднем и указательном от табака. И шея. У него красивая шея. В меру широкая, без выраженного кадыка, с родинкой у яремной ямки и голубой жилой сбоку. А еще затылок. У него – почти идеальный. Ровный, крутой, с двумя макушками (что свидетельствует о сексуальности).

Нет, она все же полная дура! Рассматривать этого вредного и капризного старикана как сексуальный объект – это уже извращение! Или голод. Она вспомнила Сильного и поморщилась. Да и вообще ерунда. Провел пальцем по увечной пятке – и нате, пожалуйста! Вот вам и повод для эротических фантазий! Ну не смешно? Почему-то не смешно, а интересно. Как возникает это электричество между людьми, между мужчиной и женщиной? Взгляд, прикосновение, порой случайное. Запах… Определенно. Запах – один из важных элементов такого контакта.

Она попыталась вспомнить его запах. Ничего не получилось. Табак, кофе, какой-то незнакомый парфюм, его слабый, почти неощутимый отголосок.

Хватит! Возьми себя в руки! Главное, чтобы он «не сорвался». Клиент ненадежный. Чуть что не так – выкинет новый фортель. А у нее, между прочим, заказан отель на конец августа. Так что ловкость, обаяние, хитрость, такт, профессионализм. Кокетство? Возможно. И все это – под мечты о шезлонге, ярком парео, пина-коладе и жареной барабульке на ужин. Есть за что побороться. А то с такими клиентами да без отпуска не дотянешь до Нового года. Рухнешь посредине Садово-Кудринской или Остоженки прямо в ноябрьскую жидкую грязь и не поднимешься. Силенок не хватит.

Дома она вдруг открыла шкаф и придирчиво стала перебирать вешалки с тряпками. Достала босоножки на маленьком каблуке. Бежевые брюки из легкого шелка и шелковую же блузу цвета фуксии. Разложила все это на диване и призадумалась – все это зря. Никаких нарядов. Джинсы и майки. Шлепки вместо дурацких балеток (семьдесят долларов!). А то еще чего подумает, еще чего себе нарисует, еще чего насочиняет и вообразит.

И будет прав. Потому что ей очень хочется увидеть его снова. И желательно завтра. И что бы она себе ни говорила, так и будет. Дура она или нет – это не так важно.

Она хочет поскорее заснуть и поскорее проснуться. И больше ничего. Никаких желаний! Разве это так много? Вовсе нет.

* * *

Ночью не помогла даже розовая американская двояковыпуклая. Не спал ни минуты. Под утро решил хватануть вторую дозу, но остановился. Проспать весь следующий день он совершенно не собирался. Завтра у них продолжение интервью. Встреча. Диктофон. И они друг против друга.

На минуту ему показалось, что жизнь налаживается. Захотелось встать пораньше, побриться, надеть свежую рубашку. Выйти на улицу и бодро двинуться в сторону метро. Увидеть ее. Сесть напротив и разглядывать ее лицо – высокие скулы, тонкие брови, упрямый рот. Исподволь наблюдать, как она пьет кофе, откусывает кусок пирога, откидывает ладонью со лба волосы.

Господи, какая ерунда! Через пять максимум дней они расстанутся и больше не встретятся никогда. Она сдаст материал и не вспомнит о нем, старом сентиментальном зануде, с которым и общаться было противно, – корчит из себя героя, а сам… Лузер, так это теперь называется. Неудачник, которому только и остается вспоминать о давнем прошлом.

Ничего, работа есть работа. Переживет, подумаешь, старикашка вредный. И не таких видали. Переживет, сдаст материал и… забудет, как его звали. Встретит в толпе – не узнает. Пройдет, покачивая стройными бедрами, – молодая, здоровая, сильная, готовая к любви.

Он для нее – только ресурс. Ресурс, из которого можно извлечь что-то для журнала, который читатели с интересом пролистают и тут же все забудут, через десять минут после того, как прочтут. А журнальчик – или на помойку, или на растопку дачного мангала. Или в подъезд. Пусть прочтут неимущие соседи, нам не жалко. Журнальчик-то не из дешевых! А потом – все туда же, в помойку и на растопку. Только путь чуть-чуть удлинится.

А она уже будет окучивать следующего старика. Или старушку. Бедную, с тремором обезьяньих лапок и крашенными дешевой хной остатками волос.

Что это он придумал? Видимо, деменция начинается. Пока он варил кофе, раздался звонок.

Она отрывисто проговорила:

– Сегодня не могу, извините бога ради! Надо срочно лететь на дачу – у папы неважно с сердцем. Наверное, придется везти в Москву, в больницу.

Еще раз извинилась и нажала отбой.

Он сел на табуретку. Кофе зашипел и выплюнул пену на отмытую ею плиту.

Задрожали руки. Он быстро схватил телефон и набрал ее номер.

– Нет, спасибо, – быстро ответила она. – Какая помощь, о чем вы? Я уже в подъезде. Сажусь в машину и лечу на дачу. А там – по ситуации. Или «Скорая», или Москва. Если что, да, конечно! Большое спасибо!

Дурак! Снова дурак. Ей что, не к кому обратиться? К любовнику, например. Или, как они говорят, к бойфренду. Кто он ей? Какая от него польза? Безлошадный и нищий старик. Помощник!

И все-таки американскую таблетку он съел. Потому что подумал: целый день просто не выдержит. Звонить ей, теребить, беспокоить – глупо. Не звонить и не знать, как она долетела до дачи, как справилась с ситуацией, – еще ужаснее. Значит, надо себя попросту вырубить. Нейтрализовать. Чтобы не мешать и не выглядеть окончательным идиотом.

На этот раз таблетка помогла. Вырубила и нейтрализовала.

«Наверное, я уже наркоман, – засыпая, испуганно подумал он. – Вот это номер…»

* * *

Отец позвонил в семь утра. Необычное дело. Значит, действительно плохо. Голос слабый, как из преисподней. Сказал, жжет в груди, точнее, за грудиной. Трудно дышать и жуткая слабость. И подташнивает. Анна тут же влезла в Интернет. Инфаркт! Господи, только бы успеть! Велела «Скорую» не вызывать – неизвестно, кто приедет и куда увезут. Сельская больница – не лучший вариант.

Пока летела на дачу (шоссе в область, слава богу, было свободно), позвонила Попову. У него – связи, жена врач, куча знакомых.

Попов трубку не взял. Ну понятно, семейные проблемы, сам у больной тещи. Позвонить матери? У той тоже куча знакомых врачей. Лучшая подруга – врач. Передумала. Сейчас начнется, и не по делу: а ничего сидеть в этом медвежьем углу, нечего смолить одну за другой, нечего бомжевать, скажите, какой несчастный! Сидел бы в Москве, в своей квартире. Я, слава богу, ничего не отняла – ушла с одним (!) чемоданом. Шлялся бы в поликлинику и сдавал бесплатные анализы. Как все пенсионеры.

Потом мать, разумеется, подключится и все сделает, но какой ценой? Все ей, Анне, припомнит. И обвинит в том, что это она сплавила отца на дачу, чтобы устраивать свою личную жизнь. Закончит так: «Ладно бы устроила! А так – все зря». Бр-р-р! Представить страшно.

Отец сидел на крыльце на стуле и держал руку на сердце. «Скорая» приехала через минут пятнадцать. Кардиографа, разумеется, нет. По симптомам – похоже на инфаркт. Везти в Москву рискованно и даже опасно. Выход один – местная поселковая больница. Недалеко, километров за восемь. Условия? А что вы хотели? Да, не ахти, но все же медицина, так сказать.

– Вот именно, «так сказать», – пробурчала Анна и стала собирать отцовские вещи.

Подумала: «Ладно. Выхода нет. Посмотрим пару дней, а потом перевезу в город».

На ухабах отец болезненно морщился и снова хватался за грудь. Она держала его за руку.

Больница – двухэтажное задние из красного кирпича – внутри оказалась по-сиротски чистенькой и ухоженной. Пожилая нянечка ожесточенно терла пол и с ненавистью смотрела на вновь прибывших. Деревянные крашеные полы пахли хлоркой. Разносился запах тушеной капусты и подгорелого молока.

Оформили и повезли в палату. Старая металлическая каталка немыслимо скрипела и тарахтела, как… как старая и металлическая каталка.

В палате оказалось три койки, тоже древние, с пружинной сеткой. Тумбочки, выкрашенные желтой масляной краской. На окнах не шторы – марля. Чистая, белая в синеву и накрахмаленная до жесткости. На подоконнике – горшки с красной и белой геранью. Все – словно из прошлого века, как будто не в шестидесяти километрах от столицы. Другой мир, другая жизнь.

Отец, вконец обессилевший, задремал. Она села рядом, на шаткий табурет, и стала ждать врача.

Вскоре зашла врач, пожилая, строгая, похожая на сельскую учительницу. Больного осматривала внимательно и долго. Отдала распоряжение сделать кардиограмму и укол. Подтвердила инфаркт.

Анна съязвила:

– Вот так, без исследований? Без анализов? Прямо диагноз?

Доктор посмотрела на нее словно с сожалением.

– А мне, девушка, не нужны анализы и исследования. Я, знаете ли, в терапии полвека. И этот диагноз могу поставить по клинике. Боль в руке и за грудиной. Прерывистое дыхание, рвота.

Она тяжело поднялась со стула и устало сказала:

– Покой. Все – только лежа. Есть, пить, мочиться.

Отец растерянно кивнул.

– А вы, – врач посмотрела на Анну, – поезжайте домой. Все равно ничем не поможете. Завтра приходите и покормите его чем-нибудь легким. Впрочем, – махнула она рукой, – можете и не приходить. Сами накормим. Чем бог пошлет.

И вышла из палаты. Анна метнулась за ней:

– Простите, а как к вам обращаться?

– Вера Матвеевна, – ответила врач и добавила: – Езжайте в Москву. Там у вас работа, верно? Вы же дачники, да? И не волнуйтесь, все будет нормально. Справимся. Не впервой, уж поверьте.

Доктора окликнули, и она довольно шустро двинулась по коридору.

– А лекарства? – Анна почти бежала. – Может быть, лекарства? Я привезу! Сегодня же! Быстро! И вообще… Может, что-нибудь надо? Ну, я не знаю… Витамины. Овощи, фрукты. Соки.

Вера Матвеевна остановилась:

– Езжайте! Пока ничего не надо. А, да! Сменное белье если только. У нас, знаете, с этим проблема. – Она горестно махнула рукой. – Ветхое все, совсем рванье. Ну, и сок захватите. Только не кислый. А с лекарствами потом разберемся. Да! Телефон свой оставьте. На тумбочке у отца.

Анна быстро вернулась в палату. Отец спал, и лицо его было спокойно: после укола боль, видимо, наконец отпустила.

Она села в машину и рванула в ближайший магазин. Два комплекта белья, теплое одеяло. Термос для чая. Персиковый сок, абрикосовый. Детские творожки в пластиковых корытцах. Влажные салфетки. Туалетная бумага, лосьон. Две бутылки воды без газа. Яблочное детское пюре. Пижама! А вот пижам не оказалось. Продавщица сказала, что надо ехать на рынок – там этого «китайского добра завались». Слетала на рынок, нашла. И обратно в больницу. Отец смотрел в потолок. Увидев ее, обрадовался и попытался привстать.

– Лежи! – гаркнула она и присела на стул.

Он радовался, словно ребенок.

– Анька! А я думал, ты в город рванула.

– Ну да, – усмехнулась она, – сдала тебя в больницу и сразу обратно. А вы лежите здесь, папаша. Подставляйте задницу под уколы и хлебайте супчик! Хорошего же вы обо мне мнения, милейший!

– А работа, Анька? Журнал? – бормотал он, не сдерживая радости.

Дочь была рядом. Значит, все будет в порядке. Деловитостью Анька, когда прижмет, в мать, не в него.

Он рассказывал, что врачиха Вера Матвеевна заходила трижды. Сестра мерила давление и сделала еще один укол. Кардиограмма неважная, но не кошмарная.

– Инфаркт мелкоочаговый, не обширный, – по слогам выговорил он.

Словом, есть шанс.

Анна кивала и соглашалась. Потом отец снова уснул, и она поехала на дачу. Плевать на работу, Попова, сокращения, отпуск и интервью с Городецким. На все плевать. Сейчас главное – папа. Единственный близкий и родной человек на земле. Что поделаешь, так получилось.

В доме, окруженном старым садом (с десяток яблонь, сливы, пара кленов и две березки), было прохладно. Она скинула кроссовки и джинсы, поставила чайник и наконец плюхнулась на диван. «Спать, – подумала Анна. – Только спать. А завтра будем решать. Разруливать все, что накопилось».

Она закрыла глаза, и в этот момент запищал мобильник.

* * *

– Анна! Ну, куда же вы пропали? Я признаться, уже волнуюсь.

Голос звучал хрипловато и откуда-то издалека.

– Что? – переспросила она. – Еще раз повторите, пожалуйста!

Голос в трубке замолчал.

– Слушаю! – повторила она. – Я за городом, здесь очень плохая связь.

Мужчина откашлялся и, как ей показалось, с нарочитой игривостью и кокетством продолжил:

– Вы меня бросили, Анна? Покинули навсегда? Не оправдал, так сказать, вашего высокого доверия?

Наконец она его узнала.

– Илья Максимович, вы простите меня, ради бога! Непредвиденные обстоятельства. Папа попал в больницу. С подозрением на инфаркт. Я, разумеется, тут, рядом. – Она помолчала и добавила: – Когда буду в столице, совершенно непонятно. И что будет с нашим интервью – тоже…

– Господи, Анна! – сбивчиво затараторил он. – О чем вы? Какое интервью, бога ради!

Он замолчал, и она услышала, как он закуривает сигарету.

– Анна, милая! Может быть, нужна помощь? Лекарства, врачи, перевозка? У меня, точнее, у бывшей жены в медицине большие связи!

Она объяснила, что все еще непонятно. Везти в Москву пока опасно. Завтра будет ясно с лекарствами.

– Спасибо! Огромное вам спасибо за понимание и сочувствие.

– Вы там одна? – осторожно спросил он.

– Да.

– А еда? Есть ли у вас продукты?

Она рассмеялась:

– Илья Максимович! Я же не в Антарктиде, а всего лишь не в дальнем Подмосковье. К тому же за рулем и в десяти минутах езды от большого поселка. Да и еда, скорее всего, есть. Отец очень запасливый. Просто мне пока было не до того.

Он как-то сник и расстроился (или ей показалось?), вежливо попрощался и пожелал всего наилучшего.

Она заставила себя выпить чаю и, не раздеваясь, совсем не осталось сил, уснула на кухоньке, на маленьком старом диванчике, который отец называл «топчанок».

* * *

«Спустись на землю, старый пень. Слезь с облаков. Потрогал гладкую пяточку, помусолил мозольку и погряз в эротических стариковских фантазиях, потонул в сладком мороке. Стыдно, батенька! Ой как стыдно! И чего ты себе напридумывал? О чем размечтался? Кретин. В скорлупу свою, в кокон! И пойми, наконец! Усвой, как отче наш: ничего больше в жизни не будет! Ничего! Потому что потому! Вопрос закрыт!»

Он достал початую бутылку коньяка и налил полстакана. Жахнул разом, подумал и жахнул еще половину. Откусил от сморщенного лимона и бросил кожуру в раковину. Да здравствуют свобода и свинство!

Свобода, которая ему совсем не нужна – он понял это окончательно.

* * *

Анна проснулась совсем рано. За окнами уже было по-июльски светло и громко пели неленивые птицы. Она закрыла глаза и заплакала. Вдруг стало так тревожно и страшно, что сердце заколотилось, а в горле застрял острый, колючий комок.

Некому звонить, подумала она, совсем некому». Маме? Смешно! От этого станет еще хуже! Она начнет оскорблять отца, потом примется за нее, плохую, просто отвратительную дочь. Потом начнет давать советы и контролировать каждый шаг. Бойфренду Сильному, который совсем не сильный? Совсем смешно. Он тут же попытается слинять, скрыться от чужих проблем, отключит мобильник. Попову? Попов не друг, он начальник. Подруге Соньке? У нее – мать после инсульта и гулящий муж Толик плюс двое детей.

Имелась еще пара приятельниц и один школьный друг. С приятельницами все ясно: выпить кофе, поесть суши и помотаться по распродажам. Друг Сенька… Была год назад прескверная история: выпили, закусили и переспали. Да так по-дурацки! Ни радости от этого, ничего. И это при том, что Сенька был давно и прочно женат. Один стыд и смущение. Потом полгода не созванивались. Первой позвонила она. Сенька что-то мямлил, скулил, жаловался на жизнь. Поливал жену Лену.

Она прервала его:

– Да ты сам хорош, не то слово. Просто ангел с крыльями! Хорошая ты свинья, друг мой Сеня.

И умный Сенька вдруг не на шутку обиделся и заявил:

– Ну ты, Левкова, даешь! Сама, как последняя…

– Я? – переспросила она. – А ты, милый, тут ни при чем? Тебя взяли силой? Заставили, Сеня? Ну, подавай на изнасилование! Привлекай, так сказать!

«Заболел! – подумала она, бросив трубку. – Заболел, причем тяжело. Психическое расстройство, не иначе. Упрекнуть, обозвать, обидеться! Проще было вообще не вспоминать эту дурацкую историю, забыть, как не было. А он попрекнул».

Определенно, с людьми что-то происходит. Чтобы ее друг Сенька – и такую чушь? И стало еще стыднее и противнее. Какой Сенька? Тот Сенька остался в прошлой жизни, когда нес из школы ее портфель и бил мальчишкам морды за нее, за Аньку, «подругу дней суровых».

Получается, никого нет. Не в продуктах дело и не в лекарствах. Не с кем посоветоваться, обсудить. Поныть некому, поскулить, поплакаться… Уткнуться в родное плечо. Чтобы разделили с тобой горе. Чтобы посочувствовали и поучаствовали.

Она разревелась в голос. Потом внезапно резко села и схватила мобильник.

Ответили моментально.

– Илья Максимович, – всхлипнула она, – вы можете приехать?

– Когда? – хрипло спросил он.

Она растерялась:

– Ну, когда сможете.

– Я выхожу через десять минут, – сказал он, – диктуйте адрес.

* * *

Он вышел на платформе и огляделся. Было уже очень жарко, но здесь, на природе, особенно после душной электрички, все равно было легче – лес давал дышать.

У перрона сидели местные бабки и приторговывали всякой подмосковной чепухой: семечками, зеленью, мелкой клубникой и кривоватыми пупырчатыми огурчиками.

Он скупил все, обрадовав аборигенов: огурцы, зелень, редиску, клубнику и подвядшую на солнце морковь.

Городецкий шел по лесной просеке к поселку легко и быстро, совсем как в юности. Пели птицы, стрекотали какие-то неизвестные насекомые, солнце упрямо пробивалось сквозь кружево сосен и темную густоту елей. Пахло какой-то медовой травой, прогретой землей и грибницей.

Наконец он вошел в поселок. Улица Радужная нашлась быстро. У нужного дома он сбавил шаг и отдышался, вглядываясь в заросшую глубину участка. Небольшой домик, крашенный зеленой краской, стоял в самой глубине.

Он толкнул калитку и пошел по узкой дорожке, посыпанной серым некрупным гравием. На соседнем участке залаяла собака.

На крыльце показалась хозяйка. Он подошел поближе и, вздохнув, сказал:

– Здравствуйте, Анна. Вот и приехал. Напросился, можно сказать…

Она стояла на крыльце и внимательно смотрела на него. Бледная, с синячищами под глазами, растрепанная и очень несчастная и одинокая.

– Спасибо, – тихо сказала она и добавила: – Спасибо, что не обманули.

Он удивленно вскинул брови и все про нее понял. Все, что она так тщательно и умело скрывала. Все, что совсем не бросалось в глаза. Все, чего она всегда так стеснялась. Своего одиночества. Неопытности. Страхов. Предательства и обмана. Она ведь такая сильная, ловкая, смелая. Ей все непочем. И все по плечу. И никто не нужен – сами с усами! Нужен, девочка, нужен. И вот я рядом. Рядом с тобой. И все будет не страшно. Потому что, когда кто-то рядом, многое совсем не страшно. Или не так страшно. Все-таки я, уж прости, многое знаю. И про многое. И кое-что умею, надеюсь, по крайней мере. Уж ты мне поверь! Поверишь? Да? А не врешь? Ну, значит, все будет хорошо! Обещаю!

Все это не прозвучало. Все это было сказано глазами. И она ему тут же поверила. Моментально! И острый, колючий комок из горла исчез, как не было.

И следовало заняться делами.

Они вошли в дом. Она поставила чайник, стала разбирать вокзальные кульки и рассказывать, что произошло. И про больницу, врача Веру Матвеевну, палату с марлевыми крахмальными шторками…

Он слушал внимательно, кивал, переспрашивал и чистил клубнику. В красную пластиковую мисочку, которую она поставила перед ним. В общем, обычное дело. Обычная жизнь. «И ничего нет прекрасней», – грустно подумал он.

В машине он кинул на нее смущенный взгляд.

– А если на «ты», госпожа Левкова? Вас не обидит? И будет проще как-то.

Она покраснела и пожала плечом:

– Наверное, нет. Только не знаю, будет ли проще.

Потом в больнице они беседовали с Верой Матвеевной, которая, узнав его, растерялась, заохала и созвала коллектив посмотреть «на известного человека, какая честь!».

Он очень смутился и страшно обрадовался. И боялся поднять на Анну глаза. Она долго сидела в палате, кормила отца клубникой, а он курил во дворике и читал старую газету, найденную на крыльце.

Вышла она не скоро, усталая, но успокоенная. Заехали в поселок – оба проголодались страшно. Зашли в кафе и заказали кучу еды.

– Все помню, – сказал он. – Ты прожорлива до безобразия. И потом, еда ведь сближает? Твои слова?

Она смутилась.

– Хорошая память!

И, чуть покраснев, проговорила:

– А вот насчет «сближает»… Кажется, это уже пройденный этап? Или я не права?

Он, тоже смущаясь, кивнул и положил ей в тарелку салат.

– Права. Ешь. Правильная моя…

Она ничего не ответила. Вздрогнула и подняла на него глаза.

Они смотрели друг на друга внимательно и недолго. Он первый отвел взгляд и прикрикнул:

– Ешь! Остынет!

– Салат? – спросила она.

И оба облегченно рассмеялись.

* * *

Вернувшись, они долго сидели во дворе и молчали, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Которые, впрочем, для них имели значение.

Оба понимали: в их жизни что-то переменилось. Что-то случилось. Важное и значительное.

А вот анализировать не хотелось. Хотелось просто сидеть рядом, вглядываясь в темноту ночи. Прислушиваться к непонятным звукам. Пить чай. Молчать. И ни о чем не думать. Оба устали. И надо было просто набраться сил.