Текст книги "Дело Нины С."

Когда он остался один, то решил послушать еще раз запись пространной исповеди жизни дочери Нины С. и сделать для себя соответствующие заметки. Таков был его обычай – он записывал то, что его интересовало в показаниях свидетелей.

«Купи пистолет и убей этого типа» – это слова Лилианы Сворович сестре после того, как их мать рассталась с погибшим.

Тысяча девятьсот восемьдесят третий год, после ареста матери Лилиана бьет сестру по лицу, чтобы остановить приступ истерики. Она как бы принимает эстафетную палочку, ей тогда пятнадцать лет.

Она бросает сына и уезжает учиться в Англию, потом забирает его к себе, не считаясь с чувствами других.

Смышленая дочь против негодяя.

Записи, которые сделал комиссар, ему самому показались странными, так как относились к лицу, не дающему показания, а упоминающемуся в них. Неужели он полагал, что это Лилиана Сворович могла совершить преступление? Маловероятно. Но ее мать явно кого-то покрывала, а ради кого она готова пожертвовать собой, как не ради собственного ребенка? Могло быть и так, что Нина Сворович была заказчиком убийства и только потом опомнилась и раскаялась.

Что-то, однако, у него не клеилось – подозреваемая слишком быстро призналась. Комиссар действительно зашел в тупик. Показания дочери ничего нового не внесли в расследование, это было самое обычное повествование о трех одиноких женщинах. Была ли одна из них убийцей? Очень сомнительно. Нина С. боролась в суде за возвращение ей дома, который имел для нее неимоверную ценность. Он был ее родовым гнездом – зачем ей совершать преступление? Из любви? Но похоже, любовь у нее уже прошла после всего того, что она узнала о Ежи Баране.

Комиссар думал обо всем этом, заваривая чай в своей маленькой квартирке в одной из натолинских многоэтажек[36]36
  Натолин – один из окраинных варшавских микрорайнов.


[Закрыть]. Он по-прежнему был одинок, хотя дело шло к пятидесяти и, по-видимому, давали о себе знать первые симптомы кризиса среднего возраста. Он перестал уже надеяться, что в один прекрасный день на пороге его комиссариата появится какой-нибудь Рас-

кольников, а он, подобно Порфирию Петровичу, развернет свой талант и взберется на вершины криминалистической психологии. Этот Порфирий стал его наваждением. Хорошо знакомая кругленькая фигура возникала у комиссара перед глазами каждый раз, когда ему приходилось сталкиваться с каким-либо особенным унижением – например, его вызывали на место пьяного дебоша, где один мерзавец пырнул другого ножом.

Комиссар сел наконец за стол и взял в руки толстую тетрадь, которую в качестве вещественного доказательства изъяли из квартиры Нины С.

Сама она отмалчивается, так пускай заговорят ее записи – или же, как было угодно их автору, «Дневник»…

Дневник Нины

4 июля 1967 года

Я хочу стать писательницей! Знаю это точно! Я приняла это жизненно важное решение, когда ела свое любимое малиновое мороженое.

Мы сидели в летнем кафе под парусиновым зонтом, я и моя новая подруга – Алиция Конопницкая. Настоящая фамилия у нее другая, это литературный псевдоним. Псевдоним-шутка[37]37
  В качестве псевдонима взята фамилия хрестоматийной польской поэтессы XIX века Марии Конопницкой.


[Закрыть]. Мы познакомились сегодня

днем случайно, а может, и не случайно, может, это судьба послала мне этого замечательного человека.

В Доме литературы на Краковском Предместье[38]38
  Краковское Предместье – одна из старых центральных улиц Варшавы.


[Закрыть] проходил вечер известной поэтессы, которую сравнивали с Павликовской-Ясножевской. На встречу с ней всегда собирались толпы преимущественно молодых людей. Я наизусть знала ее стихи и, как только представлялась возможность, бегала ее послушать. Все места в зале были заняты, многие стояли у стены и в дверях. Рядом со мной сидела немолодая уже и довольно полная женщина, она все время грызла печенье, шелестя целлофановым пакетом. Люди зашикали, и она подмигнула мне. Вид у нее был как у проказника, и я прыснула со смеху. Она наклонилась ко мне и шепнула:

– Трудно воспринимать поэзию в давке, может, нам смыться отсюда? – И пригласила меня поесть мороженое.

– Я хотела бы быть, как она, – призналась я, – хоть на миг почувствовать, что тебя так обожают…

– Лучше всего быть самим собой, – ответила моя новая знакомая, – а с обожанием по-разному бывает.

Она работала в «Шпильках», в сатирическом журнале, поэтому можно сказать, что зарабатывала себе на жизнь острословием. А книги писала довольно мрачные, чаще всего о войне, потому что и времена, в которые она взрослела, были мрачные. Ее отец, адвокат, защищал до войны

коммунистов, на него напали студенты-эндеки[39]39
  Эндек (сокр. от начальных букв польск. Narodowa Demokracja – национальная демократия) – обиходное название польских националистических организаций, существовавших в 1897–1947 гг.


[Закрыть] и до бесчувствия избили, он уже никогда не встал на ноги. Мать Алиции, привыкшая к жизни в роскоши, не могла понять, что та жизнь безвозвратно ушла, она постоянно плакала, а вскоре началась война, и всем полякам было нелегко, а семье Алиции тем более, ведь ее родители были евреи.

– Я научилась справляться со всем сама, – сказала моя подруга, – и ни на кого не рассчитывать. Это мой первый жизненный принцип.

– А второй? – спросила я.

Она рассмеялась:

– Второй – это уметь радоваться жизни, что в твои семнадцать лет совсем не трудно, но когда тебе столько, сколько мне, уже сложнее.

– А мне кажется, что вам тоже семнадцать лет, – ответила я.

Она пристально посмотрела на меня:

– В таком случае давай перейдем на «ты». Зови меня просто Аля.

– А я – Нина.

– Нина – очень красивое имя. И сама ты красивая, мало того, ты, моя Нинуля, как весна, и у тебя в волосах березовые веточки с почками.

Она сказала это так естественно, что я потрогала свои волосы, и мы обе засмеялись.

Хочу быть такой, как она! Хочу стать писательницей, и еще я решила вести дневник, пусть это будет проба пера. Мне надо представиться, потому что, кажется, так положено делать. Я хочу писать для одного читателя, как Аля. Она утверждает, что пишет для одного читателя, а если книга будет хорошая, то и читателей прибудет.

– А если нет? – спрашиваю я.

– Тогда он уйдет, вот и все…

Надеюсь, мой читатель не уйдет… или, по крайней мере, не сразу.

Познакомьтесь: меня зовут Нина Сворович, я живу со своим папой Александром Своровичем в Брвинове и в следующем году заканчиваю школу. Буду поступать в Варшавский университет на факультет польской и славянской филологии. Мы очень дружны с отцом, хотя между нами часто случаются ссоры, потому что и он, и я ужасные разгильдяи и у нас постоянно что-то теряется. Папа убеждает меня, что это я засунула куда-то его «Пир» Платона, а я – что он ошибке взял мою тетрадь по географии. Он – профессор на факультете философии, и его, по-видимому, там очень любят, потому что на его лекциях всегда толпы. Студенты приходят даже к нам домой. Некоторые очень симпатичные, но у меня уже есть парень, мы с ним дружим еще с начальных классов и хотим всегда быть вместе. Конечно, сначала мы должны закончить школу и поступить в институт. Якуб хочет поступать на физический, потому что у него склонность к точным наукам. Он очень красивый. Мне в нем все нравится: и вечно падающие на глаза густые

волосы, и движение, которым он их отбрасывает. Совсем как Ален Делон. Пока я должна прервать свои излияния, потому что пришла моя сестра Зося и меня зовут вниз.

2 августа 1967 г.

Сегодня мы ходили с Алей на длинную прогулку вдоль Вислы.

Я сказала ей, что очень хотела бы воспринимать жизнь так, как она: легко, на многое глядя сквозь пальцы. Она ответила, что жизнь не стоит того, чтобы к ней относиться серьезно. Меня это немного удивило, ведь наша жизнь – это мы сами. Аля помотала головой:

– Нет, жизнь – это факты, то есть только то, что происходит с нами. И запомни, что не факты нас губят, а то значение, какое мы им придаем. Если бы я этого не знала, меня бы уже давно не было.

Я чувствовала, что она хочет донести до меня что-то очень важное, но что – до меня не доходило. Потом дома я еще поразмышляла над этим и в конце концов решила поговорить с папой.

– Знаешь, моя подруга утверждает, что не факты нас губят, а то значение, которое мы им приписываем. Как ты это понимаешь?

– Во-первых, эта мысль еще до твоей подруги кому-то уже пришла в голову, она всего лишь процитировала ее, – ответил он. – А во-вторых, я понимаю это так, как сказано. Например, ты запачкала новое платье и будешь

либо переживать по этому поводу, либо подумаешь: отдам платье в химчистку, и пятно исчезнет.

– А если не исчезнет? – спросила я.

– Если не исчезнет, у тебя снова будут два выхода: либо сочтешь это мелочью, не стоящей внимания, либо это будет тебя мучить и надолго испортит настроение.

Как-то мой папа меня не очень убедил, я подумала, что он говорит со мной, как с ребенком. У моей подруги были какие-то проблемы, и она не смогла чего-то очень важного до меня донести. Я это чувствовала, потому что в отношении близких мне людей у меня необыкновенная интуиция. Однажды подошла ко мне на улице незнакомая женщина и заговорила:

– Ты родилась под знаком Рыбы, да? – Я кивнула. – Если бы ты поработала над собой, у тебя открылся бы дар ясновидения.

Я бы не хотела обладать таким даром. Это должно быть ужасно – знать, что с нами произойдет в будущем. Если бы, например, я знала, что умру через два года, то мне бы ничего не хотелось делать. А так мне приходится зубрить математику, хотя я ее ненавижу. Но per aspera ad astra[40]40
  Через тернии к звездам (лат.).


[Закрыть], как утверждает мой папа.

24 декабря 1967 года

Сегодня сочельник. Как и каждый год, мы всей семьей, то есть папа, Зося и я, пошли на кладбище к маме. Зажгли лампады и погрузились в размышления, мы с Зо-

сей перекрестились в конце, а папа нет, потому что он агностик. Он часто повторяет свое любимое: Primus in orbe deos fecit timot! Что значит: «Богов первым на земле создал страх!»

Когда я была совсем маленькая, то разговаривала с мамой, задавала ей вопросы – и как же была разочарована, что она мне с неба не отвечает. Даже иногда и плакала. Мама умерла, когда мне было шесть лет, и я ее в общем-то плохо помню, больше знаю по фотографиям. В моей голове бродят разные воспоминания: мама сидит перед зеркалом и расчесывает волосы, потом оборачивается и улыбается мне. Эта сцена повторяется чаще других, она немая, не слышно маминого голоса, хотя она что-то говорит. Я бы очень хотела знать, что мама говорит. Но она быстро исчезает. Как-то раз я спросила папу, любила ли она меня. Он ответил, что больше всего на свете.

– А там, на небе, она тоже меня любит? – не отступалась я.

Папа долго молчал и ответил:

– Неба нет.

Я смотрела на него в ужасе.

– Как это нет, ведь я вижу, что оно есть, что на нем тучки.

– Тучи – это атмосферное явление, наша Земля – часть космоса.

– Где же в таком случае мама сейчас? – допытывалась я.

– Мамы нет нигде, – ответил он.

Я убежала с плачем и забилась в угол за шкаф, моя сестра Зося вытащила меня оттуда.

– Ты чего распустила нюни? – спросила она.

– Потому что папа говорит, что нет неба… и нашей мамы тоже нет.

– Для тех, кто не верит, нет, а для тех, кто верит, есть.

Это меня немного успокоило.

– А если я верю, то наша мама есть там, на небе?

– Ясное дело, – ответила моя сестра.

Что я думаю об этом сейчас? Верю ли я в небо и в присутствие там мамы? Не знаю… Но я считаю себя католичкой, меня крестили, главным образом благодаря маме, которая была верующей. А значит, может, она действительно находится на каком-нибудь небе. Она как будто бы была очень хорошим человеком, помогала другим. Во время войны в нашем доме располагался госпиталь для раненых солдат, а после Варшавского восстания в нем нашли пристанище много семей, которые бежали из горящего города. Была такая теснота, что не пройдешь между спящими на полу людьми. За домом, в саду, стоял котел, и из него раздавали суп. Мама распорядилась, чтобы никому, кто придет голодный, ни в коем случае не отказывали в тарелке похлебки. Так мне рассказывала обо этом пани Анеля, домработница, которая была у родителей еще до войны, а потом, после смерти мамы, занималась мной, потому что Зося была тогда уже взрослой. Она училась в медицинском институте.

– Пани профессорша была воплощенным ангелом, а то и святой, – повторяла Анеля при каждом удобном

случае, вознося очи горе. Должно быть, она тоже верила в небо.

Рождество в нашем доме всегда такое грустное, хотя в углу комнаты стоит красиво наряженная елка, а на столе – все самое вкусное. Это благодаря Зосе, которая всегда знала, где можно заказать заливного карпа и настоящие домашние пироги. Но в доме не пахнет праздниками, как у других. Ничто на кухне не варится и не печется, а лишь подогревается готовая еда из кулинарии. И за столом нас слишком мало, а кроме того, папа не хочет преломлять облатку[41]41
  В канун Рождества поляки по традиции собираются семьями за столом, преломляют друг с другом облатку (просвирку) и обмениваются теплыми пожеланиями.


[Закрыть].

– Ну зачем ты становишься в позу? – Зося выражает свое недовольство папе.

– Это не поза, таковы мои принципы, – отвечает он.

– У тебя маленькая дочь, которая может не понять твоих принципов!

– Поймет, когда подрастет!

– Что у нее был бесчувственный отец?

– Что ее отец не лицемерил.

Приписка: Рождество 1989 года

Но права была, наверное, Зося, потому что маленькие девочки ждут каких-то ритуальных действий: это им дает ощущение безопасности. А в моем детстве и в период взросления не было к тому же самого важного человека: матери.

«В доме не пахнет праздниками, как у других». Именно этот запах комиссар не выносил. В его родном доме пахло праздниками даже чересчур. Он был родом из небольшого городка на Мазурах, где все праздники отмечались с особым благоговением. Мать часами выстаивала в очередях, потом толкла мак, пекла пироги, жарила рыбу. Славились ее колбасы собственного приготовления. И все это только ради того, чтобы съехалась вся семья: четыре старшие сестры комиссара с мужьями и детьми – и села за стол. С небольшими перерывами это продолжалось три дня. В их доме праздники – это прежде всего жратва, которую мать приносила из кухни. Комиссар видел, что мать сильно устала, и старался ей помочь, но она протестовала. Она никогда ничего не хотела для себя, да и других приучила к мысли, что живет исключительно для того, чтобы всем прислуживать и угождать. Он любил мать, и его это очень злило, особенно раздражало отношение к ней старших сестер.

– Дай вам волю, вы бы ее вконец заездили, – сказал он однажды сестрам сгоряча.

2 января 1968 года

Папа разрешил мне устроить новогоднюю вечеринку у нас дома. Были несколько моих школьных друзей и подруг, ну и Якуб, конечно. Когда часы пробили двенадцать, мы с ним пообещали друг другу, что будем вместе всегда, что бы там, не дай бог, ни случилось. Якуб сказал даже, что если вдруг земной шар расколется пополам и я останусь на одной, а он на другой половине, то он

сконструирует космический корабль, чтобы меня отыскать.

– А ты знаешь, сколько на такой корабль надо денег? Где ты их возьмешь? – спросила я рассудительно.

– Я ограблю банк, – категорично заявил Якуб.

К счастью, никакие катаклизмы нам не грозят, кроме того что нас обоих ждут выпускные экзамены, а потом вступительные в институт. Как приятно будет сказать: «Я студентка!»

Сегодня я виделась с Алей, мы с небольшим опозданием поздравили друг друга с Новым годом. Она, конечно, пожелала мне получить аттестат зрелости, а потом и студенческий билет, о котором я так мечтаю, а я ей – чтобы она всегда оставалась такой, какая есть, и чтобы не менялась. А она повторила эту странную фразу, что не факты нас губят, а то значение, какое мы им придаем. На этот раз я попросила ее объяснить подробнее, что она имеет в виду.

– Я хочу только, чтобы ты об этом помнила, – ответила она.

Она была какая-то грустная, я подумала: может, она больна? И мне вспомнилось, что сказала та незнакомая женщина на улице – что я могла бы стать ясновидящей и передавать людям энергию, которая исцеляет. Совершенно безотчетно я наклонилась к Але через столик в кафе и положила руку ей на грудь. Мы замерли так на минуту, потом она мне сказала:

– Нинка, ты – чудесница, ты сняла с меня весь жизненный груз.

Наверное, она шутила, но голос у нее был очень серьезный. Вообще-то наша дружба не совсем обычная, потому что девочки чаще водятся со своими ровесницами, а меня и Алю разделяет пропасть. Но это не значит, что я ищу в ней мать. Не знаю, сумела бы я быть настолько откровенной с матерью, а Але я могу рассказать обо всем, даже о том, что была близка с Якубом и что вначале мне это совсем не понравилось; она ответила, что редко какой женщине это вначале нравится, но начало всегда очень важно. Оно определяет, как будешь относиться к этим делам позже.

– Мое начало было плохим, и поэтому у меня долго были с этим проблемы, – призналась она мне.

Потом мы пошли погулять. Был легкий мороз, и снег искрился на солнце. Мы шли и держались за руки.

– Когда ты наконец покажешь мне свой рассказ? – спросила Аля.

– Я его еще не написала, – ответила я.

– Ну и чего же ты ждешь? Даю тебе время до следующего воскресенья.

Я сижу сейчас над пустым листом бумаги, и мне ничего не приходит в голову. Но ведь я обещала Але – и скорее умру, чем ее разочарую.

12 января 1968 года

У меня вчера был очень неприятный разговор с Зоськой. Она влетела в мою комнату без стука, а я этого не люблю.

– Что это за старая тетка, с которой ты за ручку гуляешь по Варшаве? – спросила она.

– Никакая она не старая, это ты допотопная, – огрызнулась я.

Ну и тут моя сестра прочитала длинную нотацию: что она чувствует себя ответственной за меня, что она заменяет мне мать и хочет знать, что я делаю и с кем встречаюсь. А я на это – что она слишком поздно проснулась, потому что через несколько месяцев я буду совершеннолетней и плевать я хотела, что она думает. С кем я встречаюсь – это мое дело.

– Очень ошибаешься. Может, эта баба из секты или какая-нибудь извращенка.

– Эта баба – известная писательница! – процедила я сквозь зубы.

– Да? А как ее фамилия?

– Конопницкая.

У Зоськи побагровело лицо.

– Ты хочешь мне сказать, что Конопницкая сошла со своего пьедестала в Саксонском саду[42]42
  Саксонский сад – небольшой парк в центре Варшавы, возле Могилы неизвестного солдата.


[Закрыть]?

– Это Алиция Конопницкая, невежа, а не Мария! – рявкнула я, и Зоська немного сбавила тон.

– Алиция, – повторила она неуверенно.

– Да, Алиция. И ты, конечно, ничего ее не читала?

– А что она пишет?

– Как что? Романы, фельетоны, слова песен для Славы Пшибыльской… тебе этого хватит? Я тоже буду писать, а ты латай людям дыры в зубах и не вмешивайся в жизнь творческих людей.

– Но ты еще не творческий человек.

– Откуда ты знаешь? Может, мне уже что-то удалось создать?

Я говорила правду. В один прекрасный день я одолжила у папы пишущую машинку – вернее, папа ничего не знал о том, что одолжила, – и одним пальцем выстукала на ней целых восемь страниц. Откуда этот рассказик взялся в моей голове, не знаю. Был там, и все.

А теперь, мой читатель, протри глаза.

Inglés[43]43
  Inglés – англичанин, английский (исп.).


[Закрыть]

Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю.

Эрнест Хемингуэй.

«По ком звонит колокол»

Самое главное – не быть обязанным. Вот так идти себе по проселочной дороге. С левой стороны – лес, с правой – луг Гженготов. Ох, и красив же их луг, всегда на нем тьма-тьмущая лютиков, особенно во рву, потому что там позже всего высыхает.

Теперь-то в общем она могла бы уже обрезать волосы так коротко, как надо. Никто удивляться не станет.

Все должно было измениться еще пять лет назад, когда это к ней пришло. Но она знала, что такой день наступит, что надо лишь подождать. И не ошиблась.

Сбросить босоножки, идти по раскаленному песку. Песок мягко пересыпается под ногами. Тогда и приходит к ней то самое это. Запах вереска, солнце на лице, солнце прямо в глаза, так что приходится крепко сжать веки. И все становится красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. И лицо Inglés, лицо Inglés…

Гженгота бросил грабли на землю и обвел взглядом луг.

– Куда там, не сгрести нам всего, – сказал он сыну.

– Коль поднатужимся, то сгребем.

– Вы поглядите-ка, люди, Владек-то как разохотился до работы, чудеса да и только!

– Дождю быть, сказывали в деревне.

– Пошли, пошли, книжку надось читать, – подгонял отец.

Владек закинул грабли на плечо и зашагал впереди. Они подошли к первым дворам, когда он заговорил с отцом:

– Тятя, ты с этим чтением вконец сдурел, впрямь как та Марта.

– Ишь какой умник! Ты отца должон слушать, плохо от этого не будет, – ответил тот.

– Э-э-э там… Люди как очумелые работают на сене, чтобы поспеть до дождей, а мы книгу читаем. Где тут логика?

– Кабы пошло по-моему, то и сена не жаль потерять.

Владек на это ничего не ответил, сплюнул только в крапиву возле канавы и свернул к хате.

Он бы удрал в деревню, но отец тотчас книгу из кофра достал, которую прятал туда на ночь, и велел дальше читать.

– Не тараторь только, чтоб я все как нужно понял, – потребовал отец.

– На чем это я остановился? – спросил Владек.

– Дык ведь я заложил страницу, – сказал отец, устраиваясь поудобнее на сундуке в кухне.

Она в одежде легла на кровать. По потолку ползали жирные мухи, поблескивая перепоясанными желтоватыми брюшками. Одна из них оторвалась вдруг от балки и, сделав небольшой круг в воздухе, села на самую середину липучки.

– Вот тебе, чертовка! – обрадовалась Марта.

Муха жужжала невыносимо. А потом попыталась любой ценой вырваться из ловушки. Лапки вязли в липкой мази. Она ползала взад и вперед, взад и вперед, от одного к другому краю клейкой ленты.

– Ну ты и настырная, – покачала головой Марта.

Она встала с кровати и, осторожно взяв муху за крылышки, помогла ей освободиться.

– Лети, я дарю тебе жизнь!

Она подошла к окну. Люди возвращались с сенокосов. Бабы о чем-то судачили, но, заметив Марту в окне, вдруг умолкли.

Чуть погодя одна из них сказала:

– И чего она с этими деньжищами делать-то будет?!

Марта сняла с вешалки плащ и вышла на дорогу.

Смеркалось. С лугов тянуло вечерней прохладой, смешанной с запахом скошенной травы.

Через час отец закрыл глаза, и голова у него стала падать на грудь, а когда Владек замолчал, он тут же встрепенулся:

– Ты чё остановился? Я слушаю.

Владек вздохнул и принялся читать дальше.

Марта дошла до мостика, за которым простирался луг Гженготов. Только их участок не был еще весь скошен. В некоторых местах трава доходила ей до пояса. Толстые стебли цеплялись за плащ и обвивались вокруг ног. Она легла на землю, закинув голову. И ощутила запах придавленного вереска. Солнце начало светить прямо в глаза, поэтому ей пришлось крепко зажмуриться. И все стало красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. А над ней лицо Inglés… и тяжесть тела и его руки…

Она встала, стуча зубами, в помятом, намокшем от росы плаще. Почему? Почему она по-прежнему одна?

Они читали до полудня, потом Владек растянулся на лавке и сказал:

– Шабаш!

– Сегодни надось закончить, – запыхтел отец.

– Дык мы уж закончили.

– Как это закончили? – раскипятился отец. – А нука, прочти последнее предложение.

– «Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

– И пишет «конец»? – спросил он, не веря сыну.

– Не пишет, но есть черточка. Оно и так понятно, что конец.

– А это отчего ж?

– Отчего? Оттого! Придет офицер, он в него стрельнет, а его потом до смерти солдаты забьют.

– Дык этого ж не написали.

– В книжках, тятенька, всего не пишут, надось порой пораскинуть умом.

– Но ей-то этот Инглес нужон, поди, не для того, чтоб он ее пришиб, – сказал он, явно озадаченный.

– Тятя, чё вы брешете?

– А ты чё, не знаешь, что Марта ждет Инглеса, а ты в сам раз в этого Инглеса годишься.

Владек онемел.

– Мне-то это на кой? – пробормотал он наконец. – Все знают, что она малость придурковатая.

– А наследство получила!

– Коль, тятенька, на чужие башли заритесь, то и идите к ней сами, ведь вы холостой.

– Не холостой я, дурень, а вдовец.

Владек уже ничего не ответил, только снял шапку с крючка – и за дверь.

«Чего с дураком говорить», – подумал Гженгота-старший, а потом достал из шифоньера зеркальце и

принялся разглядывать себя. Не помешало бы усы подчернить…

Он поискал краску. И тотчас стал выглядеть моложе. Сбросил рубаху и выпятил грудь.

– Эх, поседел-то как, – покачал он головой.

Подумал, а может, и на груди волосы тоже подкрасить, но махнул только рукой. Примерил пиджак, тесноват как-то сделался, поэтому натянул черный свитер сына. И вышел из дома.

Начался дождь, сено как пить дать сгниет, но если бы с Мартой дело пошло – выгода была бы большая. Хлева для свиней сразу бы каменные поставили, да и стадо можно было бы увеличить даже вдвое. И овин старый, крыша того и гляди просядет.

И так он дошел до правления гмины[44]44
  Гмина – волость, административно-территориальная единица в Польше.


[Закрыть], где по-прежнему жила Марта, хотя материалы на постройку дома уже привезли.

Он боролся с самим собой у двери и все не мог собраться с духом, чтобы войти. Когда же подумал, сколько сена пропадет, злость его взяла, и он постучал в дверь.

Через какое-то время услышал шаги на лестнице, а потом Марта спросила:

– Кто?

– Инглес, – ответил он.

Секунду за дверью было совсем тихо, наконец заскрежетал засов.

Гженгота вошел в сени.

Они смотрели друг на друга. Марта стояла в полосе света, падающего из полуоткрытой двери наверху. Волосы у нее были коротко подстрижены под гребенку. Она была удивлена, что это был именно Гженгота. Но когда пригляделась к нему получше, то заметила, что у него крепкие и широкие плечи и для своего возраста он строен и упруг телом. Нравился он ей в этом черном свитере. Да, он мог быть Inglés.

– Идем наверх, – сказала она шепотом.

Первое, что он сделал, это повернул выключатель. Затем, в темноте, одним движением сбросил свитер и подошел к девушке.

Дотронулся до ее спины. Она показалась ему какой-то худой. Рука наткнулась на торчащую лопатку, и что-то такое сжало ему горло.

А она повернулась к нему. Ее лицо было скрыто в сумраке, только волосы отливали блеском. Он протянул руку и коснулся ее лица. Сам не знал, как прошептал:

– Заюшка.

– Заинька, – поправила Марта, но он, наверно, ее не слышал.

Потому что оба, по-видимому, перестали быть собой, только Марта знала об этом и раньше, а он узнал лишь сейчас, когда она так стояла в темноте и волосы у нее блестели.

Она закрыла глаза и наклонилась, а потом встала на колени перед Гженготой и прижалась головой к его ногам. Он ощущал через брюки ее горячее дыхание. Ее пальцы нетерпеливо блуждали по нему. Она спешила. Ей

в ноздри ударил запах раздавленного вереска, и солнце начало бить прямо по векам.

– Иди сюда Inglés, ну, иди же, иди, – шептала она отрешенно.

И он почувствовал, как ломающиеся веточки вереска ранят ему тело, врезаются в кожу, причиняют боль. Бездна открылась перед ним, и он несся в нее очертя голову.

Краем глаза он заметил, что и с Мартой происходит то же самое. Голова у нее была откинута назад, и она касалась ею смятого вереска. Он увидел пульсирующую жилку у нее на шее и хотел прикоснуться к этому месту губами, но не успел. Его так же, как и Марту, ослепило солнце, он начал весь как-то корчиться и содрогаться в конвульсиях, а она крепко его держала.

Потом он боялся открыть глаза. Он был уверен теперь, что это вовсе не вересковые заросли на горной поляне в Испании, а пол на чердачке в правлении гмины. Он не знал, что думает обо всем этом Марта. Он стыдился ее и своей наготы. Когда она пошевелилась, он втянул голову в плечи, словно прячась от удара.

Но она что-то тихо говорила. И он понял, что она просит его гладить ее по голове.

Ее коротко подстриженные волосы казались такими мягкими, и он чувствовал, что прикажи она ему сейчас – он сделал бы для нее все: умер бы, продал бы землю, стал бы работать на чужих.

Но она ничего такого не хотела. Сказала только, что холодно и лучше всего залезть под одеяло.

Они лежали в потемках. Марта положила голову ему на грудь.

Ему надо было бы расспросить ее подробно об этом наследстве, но это казалось таким неважным. У нее могло бы ничего не быть, как прежде, когда она работала библиотекаршей в правлении.

Чтобы, однако, не оплошать в глазах Владека, он сказал:

– Хлев новый надо бы поставить.

– Поставим, – шепнула она.

Я показала свое «домашнее задание» Алиции, а она отнесла его прямо главному редактору журнала «Творчество»[45]45
  Журнал «Творчество» («Твурчосць») – престижный литературный журнал, главным редактором которого с 1955 г. был Ярослав Ивашкевич.


[Закрыть]:

– Ярослав, ты должен это прочитать.

И он прочитал. Я страшно волновалась перед встречей с писателем, просила даже Алю пойти со мной.

– Тебе не нужна нянька, – ответила она, – сама сходишь.

Делать было нечего. Я предстала перед человеком с необыкновенно умными глазами. Он улыбнулся, а меня так и подмывало сказать ему, что мы живем по соседству, ведь, если квакнет лягушка в Стависко, ее слышно в Брвинове, однако не сказала из опасения, чтобы он не счел это за чрезмерную фамильярность.

Он предложил мне сесть:

– Знаешь, дитя мое, что ты создала? – Я молчала в смущении. – Нечто весьма оригинальное. Ты описала любовь созидательную и вместе с тем поразительно нежную. Вот увидишь, они поставят этот свинарник…

Я подумала, что писатель подшучивает надо мной, а он продолжил:

– Давно мне ничего так не нравилось, как твой рассказ. И я чувствую здесь не почерк Хемингуэя, а скорее влияние латиноамериканской литературы. Это малая форма, таких текстов мы не печатаем в нашем журнале, но для тебя мы сделаем исключение. И прошу тебя, пиши, пиши!

Я вышла, ошеломленная тем, что услышала, а когда немного пришла в себя, меня охватила дикая радость.

30 января

Сразу же после школы я встретилась с Алей, она рассказала мне редакционные сплетни, у них там есть секретарша, ненамного старше меня, основное ее достоинство – длинные ноги, и главным образом по этой причине она получила работу. Их главный редактор очень низкого роста и поэтому обожает высоких девушек. Своей протеже он прощает любые оплошности; однажды, чтобы не огорчать девушку, он выпил подсоленный кофе. Гораздо хуже, что такой же кофе достался его гостю, и тот разболтал это по всему городу.

Мы покатываемся со смеху с Алей, и вдруг в дверях кафе я вижу свою сестру. Она оглядывается по сторонам, как будто бы ищет свободный столик, а потом идет прямо к нам.

– Какая встреча, – говорит она, – может, представишь меня своей знакомой?

Я смотрю на нее испепеляющим взглядом, а она елейным голосом обращается к Але:

– Я – сестра Нины.

Аля говорит в ответ, что ей очень приятно.

– Может, присоединитесь к нам?

Сестра присаживается за столик:

– С удовольствием.

И она с ходу приступает к дознанию. Но мою подругу так просто не проведешь, и Зося узнала немного.

– Я слышала, что вы работаете в «Шпильках»?

– Да.

– Смешной журнальчик, я иногда заглядываю в него, когда пациенты оставляют в приемной… Особенно забавная рубрика «Юмор в коротких брючках»…

– Штанишках, – поправляет Аля с вежливой улыбкой.

– Да-да, штанишках, – подхватывает моя сестра. – Ведь маленькие мальчики носят штанишки, а не брюки… Нина мне как-то призналась, что собирается дебютировать в прессе…

– Нина очень талантлива, – улыбается Аля и добавляет: – Я должна вас покинуть – у меня встреча.

Я встаю – у меня тоже встреча.

Зоська занервничала:

– И у меня была назначена встреча здесь, но этот человек не пришел… – И осталась она, как Буратино, с носом.