Текст книги "Дело Нины С."

Я не знала, как это новшество воспримет папа, но он довольно-таки безболезненно вернулся к своей прежней роли, много времени просиживал к кабинете, часто в раздумьях, перестал обращать внимание на всякие мелочи – надевает ли он ботинки из одной пары? Зося шутила даже, что он, наподобие римской волчицы, выкормил человеческих щенят и ушел обратно в свою чащу.

Подошло время школы, подготовки к урокам и всего прочего. Но папа уже не вмешивается, я проверяю тетради девочек.

И по-прежнему правлю чужие тексты, которые получаю в издательстве. Однажды секретарша подала мне конверт.

– Письмо? – спросила я удивленно.

– Вам. Из Германии, – ответила она.

Аля написала по прошествии многих лет. Меня это так растрогало, что я вклеила письмо в свой дневник.

Дорогая Нина!

Прости за долгое молчание, все это время я пыталась убежать от самой себя и от всего, что было мне близко. Это единственный способ выжить, этакая всеобъемлющая амнезия, я запретила себе ворошить воспоминания и жила одним днем.

Жизнь ко мне немилосердна, она не избавила меня даже от того, что я – еврейка, прошедшая через Освенцим, – оказалась в Германии. И для полного абсурда я живу на втором этаже дома, принадлежащего католическому приходу, а подо мной, внизу, проходят молебны и раздаются песнопения, адресованные не моему Богу…

Должна признаться, что я нашла здесь много друзей, людей, которые помогали мне и помогают, но я помню все, и это мне очень мешает.

Несмотря на отказ от воспоминаний, я часто возвращалась мыслью к нашим совместным прогул-

кам по Краковскому Предместью, Ерозолимским аллеям, и это было для меня как освежающий ветерок в пустыни. Многие люди и многие вещи оказались выметены из моей жизни, но ты, Нина, по-прежнему остаешься для меня девочкой с березовыми веточками в волосах, и эту девочку я хотела бы пригласить к себе.

Я живу в Кёльне, очень красивом городе, расположенном, как и Варшава, на реке, но этот город меня совершенно не трогает, так же как и эта река.

Я уже давно пыталась разыскать твой адрес, потому что не знаю, где ты сейчас живешь, и обнаружила твою фамилию на присланной мне из Польши публикации. Признаюсь, я бы предпочла увидеть ее на твоей книге. Об этом мы тоже поговорим.

Если ты еще помнишь свою старую подружку, то я пришлю тебе деньги на билет и с радостью буду дожидаться тебя в своей комнатушке на втором этаже приходского дома.

Твоя Аля.

Я решила поехать к ней. Девочки были уже настолько большие, что спокойно могли остаться с дедушкой, тем более что в резерве всегда имелась пани Стася.

Аля встречала меня на вокзале, я увидела ее издалека. У нее прибавилось седых волос, и улыбка была другая, немного отсутствующая. У меня появилось даже чувство, что моя подруга не может определить

мое место в своей новой жизни, что я и есть то прошлое, о котором она хотела забыть. Таково было первое впечатление. Уже вечером, когда стих шум голосов внизу, мы начали общаться друг с другом, как раньше. Я показала ей фотографии дочерей, она расспрашивала о них.

– Ты не с их отцом? – поинтересовалась она осторожно. – Я ничего о нем не слышу.

– Нет.

– У вас не сложилось?

– У нас не было шансов что-то сложить, – ответила я. – Он уехал еще до тебя в Израиль, а сейчас может быть где угодно: в Америке, в Австралии…

– Он не общался с вами с тех пор?

Я потрясла головой.

– А ты не пыталась его найти?

– Я не знала как.

– Я могла бы тебе помочь. Отсюда это намного проще.

– Нет, – ответила я решительно. – Пусть все будет так, как есть.

Аля не настаивала, а я подумала, что у меня есть от нее первая тайна. Я не сказала ей, что отец моих дочерей ничего не знает об их существовании. Она бы, думаю, этого не поняла. Наверняка бы считала, что моим долгом было его известить. В рамках приличия. Он был бы вправе тогда решить, как поступить со своим отцовством. Пусть это будет не на моей совести, а на совести тех, кто таким бесчеловечным образом нас разделил.

Я провела с Алей целую неделю, она старалась как могла сделать приятным мое первое пребывание за границей. Я была ошеломлена тем, что видела вокруг. Главным образом краски, буйство красок. Польша с этого расстояния казалась серой, как будто накрытой пыльным мешком.

Но моя подруга воспринимала это совсем по-другому. Когда мы прощались на вокзале, у нее в глазах стояли слезы.

– Ты увозишь с собой все, что мне близко, – сказала она.

Каждое появление Али в моей жизни меняло мою судьбу. Мы долго говорили о том, почему я не пишу, откуда берется во мне страх перед пустым листом.

– Это как боязнь высоты, – заметила она. – Надо закрыть глаза и прыгнуть.

– Но ведь можно набить себе шишек, – ответила я.

– Можно, – услышала я, – и даже нужно, только тогда твое писательство приобретет вес.

Вернувшись из Германии, я написала второй в своей жизни рассказ, а затем еще более десяти и отнесла в издательство. Год спустя вышел мой первый сборник «Иди за своей тенью». Рецензенты были ко мне необычайно благожелательны, собственно говоря, каждый из них по-своему поощрял меня к дальнейшему творчеству. Я так близко приняла это к сердцу, что теперь зарабатываю на жизнь пером, специализируюсь на сценариях для телевидения. Мне платят сдельно, за каждый написанный сценарий, хотя большинство текстов оседает на полках,

не пройдя цензуры. В подобном положении находятся и мои коллеги. Иногда какой-нибудь фильм снимают по моему сценарию, но его так порежут, что я с трудом узнаю свой текст. Ну что ж, как говорится, «автор за перо, а мыши в пляс» – это намек на известное учреждение на улице Мышиной[50]50
  На улице Мышиной (Mysia) находилось Главное управление цензуры.


[Закрыть] в Варшаве.

Наши финансы, как обычно, в плачевном состоянии. Папа перестал писать рецензии, и у нас исчез небольшой, но постоянный источник доходов. Довольно часто наш бюджет спасает Зося, которая единственная в нашей семье преуспевает. Ну, и что из того, резюмирует наш отец, если свою личную жизнь она не сумела устроить: муж от нее ушел.

– А у меня вообще не было мужа, – отвечаю я.

– Зато у тебя есть дети!

У меня есть дети, и меня часто мучают угрызения совести, что я уделяю им так мало времени. Я постоянно что-то не успеваю, меня поджимают сроки. В последнее время мне поручили вести рубрику фельетонов в женском журнале, и каждую неделю я отношу туда текст. Первый был о Марине Влади, моей любимой актрисе, и ее партнере, русском актере и барде Владимире Высоцком. Безусловно, очень талантливом, но, к сожалению, страдающем алкогольной зависимостью. Я была зла на него за то, как он относился к этой изумительной, утонченной женщине.

«Этим двоим лучше было бы не встречаться, потому что итог их встречи был печальным, и прежде всего для нее. Марина ничего не изменила в жизни своего мужчины, потому что не смогла, а он ее жизнь превратил в ад. Разве она могла это знать, когда он, глядя на нее своим гипнотическим взглядом, прошептал: „Наконец-то я встретил вас…“».

Я не в состоянии представить себе чувство к мужчине, которое было бы сильное, зрелое. Знаю, что такое материнство и что значит любить собственных детей. Но не знаю, как это, когда любишь мужчину. Они мне нравятся, но на расстоянии, ни одному не позволяю подойти близко. Я не хотела бы, чтобы эти мои страхи передались дочерям – не имея перед глазами примера отца, пусть они сами создадут себе образец мужчины.

Но я решила указать им на такого героя. Для меня, для большинства моих земляков им является рабочий с гданьской судоверфи, Лех Валенса[51]51
  Лех Валенса (р. 1943) – политический деятель, активист и защитник прав человека, прежний руководитель независимого профсоюза «Солидарность», электрик по профессии. В 1990–1995 гг. – президент Польши.


[Закрыть]. Там продолжается забастовка, и от того, кто одержит победу: этот невысокий усатый мужчина или правительственная сторона, за которой стоят советские танки, – зависит будущее всех нас.

Я уговорила Зосю поехать на машине в Гданьск, она через своих пациентов может сделать пропуск. Милиция

поставила на дорогах кордоны, и немногие могли прорваться.

– Ты не боишься за детей? – спросил меня папа. – Там уже десять лет назад стреляли в людей.

– Я хочу, чтобы девочки собственными глазами увидели, как создается история, – ответила я.

И мы поехали. Впечатление незабываемое. Около ворот судоверфи постоянно сновали люди, они приносили цветы и втыкали их в ограду. Уходили одни – приходили другие.

– Сегодня здесь вся Польша, – сказал пожилой мужчина.

Я заметила на лацкане его пиджака маленький якорек[52]52
  Якорь – символ не только надежды, но повстанцев Варшавского восстания 1944 г.


[Закрыть].

Мы с девочками провели там несколько дней, спали на сложенных на земле куртках. Зося приносила нам еду. А Лильке пожал руку сам Валенса. Когда он подошел к воротам, она вскарабкалась на ограду и между прутьями протянула ему руку. На ней были белая блузка и красная юбка – это наши национальные цвета, – что было чистой случайностью, но Валенса сказал:

– Вот наше будущее!

И тогда произошло нечто необычное. Подбежали несколько молодых людей и подняли мою дочь высоко над толпой. Все начали аплодировать.

Даже Зося, которую не так легко чем-то взволновать, казалось, была растрогана.

– Ну, теперь ты несколько дней не должна мыть эту руку, – сказала она Лильке.

На обратном пути мы говорили о забастовке на судоверфи.

– Я бы предпочла, чтобы было поменьше религии, всяких там крестов, образов Богоматери, – заявила моя сестра.

– Это национальный подъем, ты не станешь отрицать?

– Ну да, – согласилась она, – но здесь все завязано на политику.

– Католическая церковь испокон веков принимала в ней участие, – ответила я, – одно от другого не отделить.

– Наверное, нет, но меня это коробит.

Девочки начали напевать услышанную в Гданьске песню:

 
Сегодня нет времени для тебя,
Уже давно ты не виделась с матерью,
Подожди еще немного, подрасти,
И мы расскажем о тех событиях…[53]53
  Слова из песни К. Каспшика «Песня для дочери», из цикла так называемых запретных песен периода «Солидарности».


[Закрыть]
 

– Нам не надо будет рассказывать, потому что мы видели все собственными глазами, – гордо сказала Лилька.

Комиссар Зацепка прочитал это место несколько раз.

Возможно ли такое, чтобы это была та самая девочка, которую тогда, у ворот судоверфи, он вместе с друзьями поднимал высоко вверх? В своей бело-красной одежде она стала для собравшихся там людей символом новой Польши. Неужели это и в самом деле она?

24 декабря 1982 года

Казалось, что эти праздники мы проведем не вместе, однако получилось иначе. Два дня назад я вышла из тюремных ворот с узелком под мышкой и не могла поверить, что свободна. Я радовалась, как ребенок, что светит солнце, а с неба сыплются снежинки.

Зося ждала меня у машины. Мы обнялись.

– Самое худшее позади, – сказала она.

Девочки сразу бросились мне на шею. Они долго не хотели меня отпускать, трогали мои волосы, лицо, одежду, словно хотели проверить, действительно ли это я.

– Я – грязная, – мне приходилось сопротивляться, – и мечтаю залезть в горячую ванну.

– Я приготовлю ее тебе, – воскликнула Лилька и мигом помчалась в ванную комнату.

Гапа стояла беспомощно, а потом выразила готовность повесить мои вещи в шкаф.

– Их не в шкаф надо, дорогая, – сказала я, – а в стиральную машину, отнеси их вниз, в прачечную.

Дочь, обрадовавшись, схватила мой узелок, теперь я могла поговорить с отцом.

– Ну что, моя конспираторша, – сказал он, – добро пожаловать домой.

Мы улыбнулись друг другу.

– Знаешь, я не из тех, кто лезет на рожон, но полагала, что книгопечатание – прибыльное дело, поэтому достойно риска.

Отец кивнул в знак согласия:

– Но ты могла бы поставить в известность старика отца, что у него в подвале работает подпольная типография.

– Не могла, – ответила я.

А сегодня мы сели все вместе за рождественский стол, и, хотя времена не самые лучшие, было удивительно мило, по-семейному. Папа преломил с нами облатку, что являлось отступлением от его правил. По-видимому, тем, чем он не сумел поступиться ради своих детей, он пожертвовал ради внучек.

Поздним вечером, когда я уже лежала в кровати, в спальню прошмыгнула Лилька. Она забралась ко мне под одеяло.

– Мы с Гапой-растяпой очень скучали, – сказала она. – Но и гордились, что наша мама – герой.

– Герои – это те, кто создал издательство, не я.

– Ну, ты же сидела в тюрьме!

– Я – только маленькая шестеренка на пути к свободе.

– А эта свобода когда-нибудь наступит? – спросила моя дочь с надеждой в голосе.

– Надо в это верить, – ответила я, подумав про себя, что ни я, ни она наверняка ее не дождемся.

Я работаю над новой книгой, на этот раз над романом. Обычно самое трудное – начать. Первое предложение бывает решающим. И, как всегда, мне помог мой старый дом. Каким-то образом он стал одним из героев этой книги, я добавила ему только немного таинственности. Главная героиня сильно отличается от меня. К счастью, у меня нет тех страхов, которые одолевают ее. Бедняжка переживает в этих стенах немало волнующих минут:

«Я ходила по комнатам, из которых уже вынесли мебель, с чувством, что такое же помещение, такое же пустое, я уже когда-то видела. И даже более того, я находилась в нем, и со мной произошло нечто необычное. Странно, ведь я знала здесь каждый угол, здесь родилась и выросла, здесь пережила разные моменты – хорошие, плохие, порой трагические».

Приписка: 2001 год

Это были страхи не только моей героини. Если бы я покопалась в глубинах своей души, то нашла бы много схожего с ней, и самое главное – чувство утраты.

«Чувство утраты» – так написала Нина С. в две тысячи первом году. Она была уже тогда с Ежи Бараном, и ничто этой утраты не предвещало. Наоборот, в это время она ощущала себя счастливой, у нее было много планов на будущее. Откуда тогда такие мысли?

Комиссар решил ее об этом спросить. Она, казалось, была удивлена, но ответила:

– Вся моя жизнь состояла из расставаний. Сначала мать, потом отец моих детей, лучшая подруга… И я научилась ни к чему и ни к кому не привязываться.

– Но дочь в своих показаниях говорила, что с юрисконсультом Бараном вы решились связать свою жизнь, при этом надолго.

– Навсегда даже, – улыбнулась женщина. – Он что-то такое во мне расшевелил… В первую ночь он сказал: «У меня для тебя целые ведра нежности». Ведра! В моей жизни нежности совсем не было…

10 октября 1983 года

Все стало ясно, мне незачем обивать пороги издательств, а тем более телевизионных студий. Никто не подпишет со мной договора, потому что меня официально не существует, передо мной закрываются все двери. Мне открыли на это глаза в редакции журнала, для которого я писала фельетоны: «Пока, к сожалению, нет, вы понимаете сами… Мы бы рады, но сейчас это невозможно. Как только что-то изменится, мы свяжемся с вами…»

– А чего же ты еще ожидала? – удивилась Зося. – Что после отсидки тебя будут встречать с распростертыми объятиями?

– На что же мы будем жить, я и мои дочери?

– Этот вопрос ты должна была задать себе раньше.

– Ты мастерица давать хорошие советы, – ответила я со злостью, – но такие советы, задним числом, сама знаешь, чего стоят.

– Я только хочу, чтобы ты понимала – некоторые решения влекут за собой определенные последствия.

Моя сестра не принадлежала к тем, кто умеет утешить в горе. Однако надо отдать ей должное, она никогда не отказывала в материальной помощи. И теперь выразила готовность. К счастью, оказалось, что в этом не было необходимости, потому что ко мне стали обращаться люди с вполне конкретными предложениями. Я предупреждала сразу, что не принадлежу к разряду подпольщиц, которые разносят нелегальную литературу, но мое новое занятие оказалось как нельзя более легальным: я редактировала тексты для издательств, но не под своей фамилией. Получая папку с рукописью, я с грустью думала, что возвращаюсь к исходной точке: к корректуре чужих текстов. Свои романы я чаще всего писала на веранде нашего дома, и мне не мешал при этом никакой шум. Теперь меня все раздражало: хлопанье дверями, ссоры дочерей, даже стук отцовской палки. Поэтому я спасалась бегством в Оборы, ведь я была членом писательской ассоциации. Прежде я состояла в Союзе польских писателей, но после введения военного положения[54]54
  Военное положение в Польше (13.12.1981 – 22.07.1983) было периодом диктатуры, которую ввел коммунистический режим для борьбы с силами, стоящими за независимым профсоюзом «Солидарность».


[Закрыть] организация разделилась на две части. Сторонники прежнего режима остались в старом Союзе; те, кто не мирился с тем, что происходит в стране, создали новую ассоциацию. Оба объединения имели свои представительства в доме, принадлежавшем Союзу польских писателей, на Краковском Предместье, правда на разных этажах. «В одном доме жили Павел и Гавел; Павел вверху жил, а Гавел внизу»[55]55
  Известное детское стихотворение польского драматурга Я. Фредро «Павел и Гавел» о двух неуживчивых соседях.


[Закрыть], – шутил один из наших коллег.

За работы по договору платили мизерные деньги, но все-таки это было лучше, чем ничего. Кроме того, я получала продовольственные посылки, которые поступали из-за рубежа. Их распределяли в костелах, я не ходила туда за ними и смущалась, когда курьеры приносили мне их домой. Но дочери радовались, находя в них апельсины, шоколад и даже жевательную резинку. Я не принимала одежду, полагая, что другим она больше нужна. К этой помощи присоединилась также Аля. Она узнала о моем аресте и теперешней ситуации. Каждый месяц она переводила небольшую сумму на мой банковский счет, и я, получая боны, могла делать покупки в «Pewex»[56]56
  «Pewex» – сеть розничных магазинов, реализовывавших товары и продукты питания за иностранную валюту иностранцам и за боны (чеки) полякам, работавшим за границей (типа советских «Березок»).


[Закрыть]. Девочки обожали ездить туда со мной: они видели мир, который был им недоступен. И каждый раз ухитрялись у меня что-нибудь выклянчить. Конечно, по мелочам – они понимали, что дорогие вещи, которые они видели на витрине, нам не по карману. Однажды Лилька попросила тушь для ресниц.

– Ты красишь глаза? – спросила я, обомлев.

– Все мои подруги это делают, – ответила она. – Тушью Mascara.

– А сколько тебе лет? – задала вопрос я.

– Четырнадцать.

– А мне тридцать три, и я пользуюсь нашей косметикой фирмы «Uroda»[57]57
  «Uroda» (Урода) – в переводе с польского значит «красота».


[Закрыть].

Лилька потерла нос – верный признак того, что она нервничает.

– Я бы хотела что-нибудь получше.

– У тебя еще будет для этого время, – ответила я.

До меня вдруг дошло, что мои дочери взрослеют, и с этим ничего не поделаешь.

Несколько дней назад отец предложил мне прогуляться. Он шел, тяжело опираясь на палку.

– Ты талантливая писательница, – начал он, – но перестала писать.

– Сейчас никто не издаст мою книгу, – ответила я.

– Ты можешь публиковаться в самиздате.

– Мне бы, конечно, не отказали, но жаль усилий подпольных издателей. У моего читателя не будет доступа к таким книгам.

– А кто твой читатель?

– Женщины. Они уже сыты по горло политикой за окном, хотят узнать что-то о самих себе.

Я заметила, что отец утомился. Мы сели на скамейку. Ветер растрепал его седые волосы, и он показался мне похожим на Бетховена, бюст которого, сколько я себя помню, стоял на его письменном столе.

– Я боюсь, что тебе будет надолго закрыт путь в официальные издательства, – продолжил он.

– Я знаю об этом.

– И что ты решила?

– Они непоследовательны, пройдет какое-то время, и я вернусь в редакцию… возможно даже, мне снова предложат писать фельетоны. Если я не могу засевать поля, начну возделывать маленький садик.

– То есть начнешь с нуля, – улыбнулся он. – Но принесет ли тебе это счастье?

– Не все должны быть счастливыми.

– Ты не чувствуешь себя счастливой? – быстро спросил он.

– У меня замечательные дочери, дом, в который я люблю возвращаться. Этого у меня никто никогда не отнимет. А ты? Ты счастлив?

– У меня замечательные дочери, – повторил он за мной. – Такие же чудесные внучки и дом, который всегда был моим убежищем.

– А твои студенты? Сколько их прошло через Брвинов!

Отец долго молчал.

– Я старался привить им принцип: Premium vivere deinde philosophari[58]58
  Сначала жить, а затем философствовать (лат.).


[Закрыть], но насколько это вошло в их души, не знаю.

Приписка: 2001 год

Это был наш последний, очень откровенный разговор.

Май 1984 года

Оборы. К пребыванию здесь я отношусь как к ссылке, потому что вместо того, чтобы заниматься тем, чем люблю, я редактирую чужие тексты.

Как раз зацвели каштаны, поэтому я часто гуляю по парку. В это время года здесь довольно пустынно, всего нескольких человек я встречаю на обеде. Но в своей комнате за стеной я слышу стук пишущей машинки, в связи с чем на меня накатывает меланхолия.

С некоторых пор здесь находится странная женщина, у нее такое лицо, словно она хочет его от всех спрятать. От нее исходит четкий импульс: не смотри. И вдруг неожиданно для себя я понимаю, что это та самая поэтесса, которую я когда-то так обожала.

– Я пью, – слышу я, – ты не знаешь об этом? Я погубила себя.

Мне вспоминаются Алины слова: «С обожанием бывает по-разному». Казалось, что судьба одарила эту поэтессу всем: красотой, славой, большой любовью. Известный литературный критик стал ее мужем. Намного старше ее, он старался руководить не только ее карьерой, но и жизнью. Они вместе уехали в Америку, у них родился сын. Я интересовалась судьбой своего кумира, вылавливала любую информацию о ней. Кто-то сказал: «Малгосе не по плечу ее слава, а муж ей в этом не помогает». Я не понимала тогда, о чем шла речь. Потом я сама превратилась в писательницу и перестала следить за ее судьбой. Счастье ей изменило: она умолкла как поэтесса, муж ушел от нее к другой, тоже поэтессе, только намного ее моложе. У него появился ребенок, дочь. Он обожал свою семью.

– Збышек носит Адриану на руках, – услышала я.

Я их потом видела – вскоре после отъезда из Обор первой жены неверный муж появился с той, второй. Она была молодая и красивая, это правда, зато он старый и настолько внешне неинтересный, что я не могла понять, из-за кого так убивается брошенная женщина, из-за кого пьет и гробит себе жизнь. Я сказала откровенно об этом знакомой переводчице.

– Ну что ж, – ответила она, – он только выглядит так невзрачно, но какой интеллект!

Наверное, я мало знаю о чувствах.

Октябрь 1986 года

Зося обратила мое внимание на то, что с Лилькой творится что-то неладное. Я пыталась не придавать этому значения.

– Она должна свыкнуться с мыслью, что стала матерью, – сказала я.

– Да? – отозвалась моя сестра. – А ты? Сколько тебе нужно времени?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты хоть когда-нибудь обняла своих дочерей или посадила их на колени?

– Меня этому не научили.

– Это делается инстинктивно!

– А ты откуда можешь об этом знать?

Повисла тишина. Во всех наших ссорах нет ни кульминации, ни развязки, обычно их заменяют недомолвки.

– И что же с Лилькой? – спрашиваю я уже спокойнее.

– Считаю, что это начало анорексии. Она худющая, я не вижу, чтобы она что-нибудь ела.

Я попыталась поговорить с дочерью.

– Не бойся, мама, – ответила она с легкой иронией. – Этим страдают молоденькие девушки, которые чувствуют себя обойденными заботой родителей. Они хотят обратить на себя внимание.

– А ты?

– Я? – переспросила она удивленно. – Нет, я не чувствую себя одинокой, у меня ведь есть мое отражение в зеркале – Габи.

5 октября 1989 года

Долго, долго же я не заглядывала сюда.

Боюсь, что мой преданный читатель давно впал в сон, но мне придется, наверное, его разбудить. Судя по всему, очень скоро я подсуну ему кое-что почитать. Пишу роман, на этот раз я смогу его издать, потому что живу уже в свободной Польше. И как обычно, здесь не обошлось без вмешательства моей подруги. Летом, сразу же после обретения независимости[59]59
  Летом 1989 г. в Польше прошли демократические выборы в парламент, которые принесли победу «Солидарности», затем последовали важные изменения в политике, государственном устройстве и экономике страны: ПНР, в частности, стала именоваться Польской Республикой, был восстановлен национальный праздник – День обретения независимости.


[Закрыть] – непередаваемые ощущения! – Аля приехала в Варшаву. Она была уже тяжело больна – много лет страдала какой-то редкой болезнью крови, спасали ее только все более частые переливания крови.

«Наверное, мне пора с этим кончать, – призналась она в письме, – потому что я буквально поселилась в больнице…» – «Ты не имеешь права, – написала я ей. – Ты мне нужна!»

Но я чувствовала, что этот ее приезд – прощание. Мы отправились с ней на прогулку в Ботанический сад. Сели на скамейку.

– Как жаль, что сирень уже отцвела, – сказала она. – Я так любила сюда приходить.

У нее в глазах стояли слезы. Я приложила руку к ее груди, словно могла изменить то, что ей уже под восемьдесят, что она больна и все еще не расквиталась с собственной жизнью. Мы сидели так некоторое время, я ощущала под рукой неровное биение ее сердца.

– Уже лучше? – спросила я.

– Лучше, моя ты чудесница, – улыбнулась Аля.

Вдруг она начала рассказывать о том, что пережила в гетто, это было похоже на исповедь. Я узнавала ужасающие вещи о войне и людях, которые погубили ее молодость.

– Я хотела об этом написать книгу, – закончила она, – знаю, что не напишу. Ты это сделаешь за меня.

Но это был ее, а не мой жизненный опыт. Как найти подходящие слова? Я не чувствовала себя в силах сделать это. Но она сказала: ты должна! Поэтому я села за письменный стол.

Я не езжу уже в Оборы, пишу, как когда-то, на веранде нашего дома. Отец наверняка был бы рад, но его нет с нами. Его место занял внук, Пётрусь, снова единственный мужчина в нашем доме.

Осень красивая в этом году, теплая. Дикий виноград, оплетающий веранду, окрасился в пурпурный и желтый цвета, веточки заглядывают ко мне через открытое окно. Впервые за очень долгое время у меня появилось ощущение, что дела приняли хороший оборот: и для меня, и для моей родины. Единственная мысль, которая не дает мне покоя, это опасение, что я не справлюсь с обещанной Але книгой. Но какое же это наслаждение писать ее!

7 августа 1990 года

Я на море, в Дембках, с моим внуком; погода стоит отличная, почти весь день светит солнце, небо безоблачное, поэтому мы много времени проводим на пляже. Пётрусь занимается возведением крепостей из песка, я сижу в шезлонге со стопкой бумаги на коленях и пишу последние страницы романа, которому дам название «Письма с рампы». В течение этого года я много работала, испытывая попеременно то эйфорию, то сомнения. Бывали моменты, когда я хотела все сжечь, мне казалось, что я никогда не доберусь до конца, что книга меня разрушает, отнимает силы. Но каждый очередной кризис благополучно проходил, и я возвращалась к работе. Мне помог случай. В одном из варшавских букинистических магазинов я наткнулась на книгу, изданную государственным издательством и озаглавленную «Португальские письма». Чтение их настолько распалило мое воображение, что я бросилась писать. «Португальские письма» впервые были напечатаны в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году в Париже. Они были адресованы некоему аристократу, а писала их обезумевшая от любви монахиня, Мариана Алькофорадо. Ее перу принадлежат «Португальские письма», а моему – еврейские; отличало, однако, их то, что первые писала монашка, а вторые – юная проститутка, но и та, и другая – любимому мужчине.

«Я почти не спала в ту ночь, гетто вновь заплясало у меня перед глазами… Ты давно уже спал, а оно кружилось все быстрей и быстрей – в какой-то чудовищной кадрили смерти. Я видела себя ту, расчлененную на части, сверкали мои распростертые бедра, мои растянутые в улыбке губы, а в них словно кровоточащий язык… И они, эти мужчины… каждый из них так хотел меня, так дрожали их руки, чтобы только прикоснуться ко мне, убедиться, что моя молодость – не обман. Упруга ли грудь, достаточно ли выпуклы соски и в состоянии ли молодость моего лона дать им то вожделенное наслаждение и забытье? Они хотели также, чтобы к ним прикасались мои руки… Мои пальцы блуждали по их истощенным телам, по их обвисшей коже либо залежам жира… обхватывали их яички, ласкали их члены, приобретающие твердость либо безнадежно увядшие… Как я всему этому научилась, чтобы успеть с точностью до минуты? На четырнадцатой минуте я ложилась навзничь и разводила бедра, часы в моем мозгу начинали отсчитывать секунды…»

– Нина! – слышу я свое имя и внезапно, вместо улиц гетто, трупов, прикрытых газетами, на тротуарах, я вижу песок и море.

На меня смотрят чистые глаза ребенка. «Не доверяй людям…» – хотела бы я сказать, но лишь прижимаю внука к себе.

– Я хочу есть, – говорит он, высвобождаясь из моих объятий.

– Тогда идем обедать.

Я поднимаюсь с шезлонга, кладу в корзинку рядом с кремом для загара и щеткой для волос пачку разрозненных листов бумаги, на которых пытаюсь воссоздать минувшее время – время смерти.

Комиссар подумал, что должен прочитать эту книгу. У него было предчувствие, что в «Письмах с рампы» Нина С. описала также свою боль и страх…

12 августа 1990 года

Сюда к нам приехала Габи, а поскольку я поставила последнюю точку в рукописи романа, то могу позволить себе немного побездельничать. Больше всего мне хотелось бы сидеть в шезлонге и смотреть на волны, которые в своем, только одним им ведомом ритме бьют по песку. Море для меня обладает таинственной силой, оно притягивает меня, очищает, исцеляет.

Габи – по своей природе странник, она проходит обычно целые километры от Ястребиной Горы до Дембок. В последний раз она свернула за дюной в лес и за тем лесом обнаружила тянущиеся до горизонта луга.

– Мы должны пойти туда все вместе, – сказала она. – Там красиво.

– У меня слишком маленькие ножки, им трудно так далеко ходить, – защищается Пётрусь. Он так же, как и я, предпочитает оседлый образ жизни.

– У вас обоих тяжелые попы, – злится Габи, а потом ведет переговоры с внуком: – А если я возьму тебя на закорки?

– Тогда я, может, и пойду на эту прогулку, – сдается Пётрусь.

Моя дочь была права, это место и вправду исключительное. Оказывается, вся эта территория находится под охраной государства как историко-культурный заповедник. За лугами виднеются какие-то дома, это рыбацкий поселок Карвенские Болота. Несколько развалюх, а рядом совсем новые дома с фахверковыми фасадами, некоторые покрыты соломенной крышей. Дома стилизованы под старину, как будто бы их строили голландцы – этот поселок некогда принадлежал им. И луга тоже.

– Все выкупают приезжие, – говорит женщина в небольшом кафе, куда мы зашли. Здесь отлично жарят рыбу.

Я заказываю камбалу и пиво, Габи тоже, Пётрусь – картошку фри и кока-колу.

– А не хотят ли гости посмотреть красивый участок, который продается? – интересуется кашубка[60]60
  Кашубы – потомки древних поморян, живут в Северо-Западной Польше на побережье Балтийского моря.


[Закрыть] за буфетной стойкой.

– Хотеть, может быть, и хотят, да деньжат маловато, – отвечаю я.

– Так они недорого просят, продают по нужде, – соблазняет она нас.

Ну и обстряпали дело. Мы внесли задаток за участок площадью больше гектара, лежащий на самом краю лугов.

– Самое большее, что мы сможем, это поставить палатку, – говорю я, – потому что на дом нет денег.

– Если есть участок, то и деньги найдутся, – отвечает моя дочь.

3 марта 1992 года

Вчера был день рождения девочек, Зося по традиции привезла торт и двадцать три свечки, потому что ровно столько исполняется моим дочерям. Свечки задула Габи. Лилька заканчивает университет в Англии и как раз сообщила, что не вернется. Ей предложили очень хорошую работу.

– Пусть Лилька не воображает, что ее там примут за свою. Она всегда будет человеком второго сорта, – резюмировала Зося.

Я возразила:

– Пусть делает что хочет – она взрослая.

– Ну, не знаю, взрослая ли какая-нибудь из твоих дочерей. У одной – шило в попке, а вторая – покровительница убогих, кошек, собак и бог весть кого еще…

– Пока что я принесла домой только одного кота, – запротестовала Габи.

– Дело не в коте, а в том, что ты стоишь на месте. Застряла в своем провинциальном центре. Что же это за будущее для молодой, способной женщины?!

– Может, я еще выбьюсь в люди, тетя, – пыталась защищаться виновница торжества.