Текст книги "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918"

Глава 4
Изгнание

В предыдущем году, вскоре после нашего возвращения на зиму в Санкт-Петербург, мы с Дмитрием заметили на рабочем столе отца новую фотографию в маленькой золотой рамке. На ней был красивый малыш четырех или пяти лет, с длинными кудрями и в платьице до щиколоток. При первом же удобном случае мы спросили отца, кто это. Он перевел разговор на другую тему, избегая ответа.

Однажды в конце того года мы спустились вниз к чаю и открыли дверь в его кабинет как обычно, не постучавшись. Он сидел в кресле, а перед ним спиной к нам стояла женщина. При нашем появлении она обернулась, и мы узнали ее. Имя ее было нам неизвестно, но видеть ее прежде приходилось. Однажды в Царском Селе мы катались на лодке по озеру, когда она прошла по берегу рядом с нами, одетая в белую юбку и красный жакет с золотыми пуговицами. Она была очень красива, посылала нам улыбки и делала приветственные жесты, на которые мы не отвечали.

Я не знаю почему, но, инстинктивно захлопнув за собой дверь, мы убежали, несмотря на то что нас окликнул отец. В прихожей лакей держал соболью шубу, в воздухе стоял запах незнакомых духов.

Смутная ревность охватила наши сердца; нам не понравилась эта незнакомка, проникшая в нашу святыню – в кабинет нашего отца. Но он продолжал быть с нами неизменно ласков – казалось, он действительно хотел держать нас ближе к себе, чем когда-либо.

Летом 1902 года, в последнее лето моего детства, нас не отправили в Ильинское, а оставили в Царском Селе. Отец, который стал теперь генералом, командовал кавалерийским дивизионом, расквартированном в Красном Селе, приблизительно в тридцати милях от нас. Мы часто ездили туда в карете, запряженной четверкой лошадей, повидаться с ним. Военный лагерь, близость военной жизни очаровали нас.

Царское Село, где мы размещались в наших обычных покоях, оживляли приготовления к грандиозной церемонии, которая должна была состояться в августе, – это было бракосочетание моей двоюродной сестры Елены с моим дядей, греческим принцем Николаем. Ожидали приезда многочисленных царственных гостей. Король Греции, мой дедушка, и император должны были возглавлять церемонии.

Нам с Дмитрием сказали, что мы можем присутствовать на венчании, и по этому случаю я должна была надеть свое первое бальное платье. Очень долго обсуждался покрой, и наконец решение было принято. Это было короткое платье из бледно-голубого атласа, сшитое в русском стиле. Я ужасно гордилась им и нетерпеливо ожидала этого торжественного дня.

Начали съезжаться гости. Мы приветствовали нашего дедушку, короля Греции Георга, который не был в России со дня смерти нашей матери. Он был очень добр к нам, но мы видели, что он и наш отец старательно избегают друг друга.

На протяжении всех празднеств, посвященных бракосочетанию, мой отец действительно очень нервничал и был так озабочен, что я спросила у мадемуазель Элен, которой редко поверяла свои настоящие заботы, что, по ее мнению, так беспокоит его. Она ответила, что, вероятно, всему виной печальные воспоминания, нахлынувшие на него при воссоединении семьи.

Приехали также и дядя с тетей. За семейным обедом между дядей Сергеем и нашим отцом возник небольшой спор, который произвел на меня сильное впечатление, хотя я не могу вспомнить предмет спора. Дядя, желая положить конец дискуссии, сказал с натянутой улыбкой, поднимаясь из-за стола: «Мальчик мой, вы просто в очень дурном расположении духа; вам следует больше заботиться о себе». Тетя не сказала ни слова, бросая на нас беспокойные взгляды. Мы чувствовали в воздухе напряжение, которого раньше никогда не ощущали. Не зная почему, я испытывала жалость к моему отцу и никогда не чувствовала к нему большей нежности, чем в те дни.

Мы присутствовали на церемонии бракосочетания, стоя на хорах во дворцовой церкви. У меня сохранилось очень смутное воспоминание о ней. Все, что случилось потом, было слишком трагичным и важным. Перед бракосочетанием нас отвели в комнату, где с надлежащими церемониями одевали невесту, и, согласно старому русскому обычаю, я незаметно положила золотую монетку в ее туфельку. После бракосочетания, когда вся семья поздравляла молодую чету, мы тоже подошли, и я поцеловала руку моей кузины с огромным почтением, которое внушал мне ее новый статус замужней женщины.

На следующий день отец уехал. Мы отправились на железнодорожную станцию вместе с ним, и, когда я увидела, как его увозит поезд, вдруг почувствовала, что у меня готово разорваться сердце. Не знаю почему, но мне казалось, будто я никогда больше не увижу его.

Мы с Дмитрием остались в Царском Селе с дедушкой и бабушкой и пробыли там до окончания всех празднеств, а потом последовали за всем двором в Петергоф, где в доме матери императора, вдовствующей императрицы Марии, разместились дедушка с бабушкой. Каждое утро мы приезжали на велосипедах повидаться с ними. Дни пролетали весело, так как мои дяди, греческие принцы, были молоды и всегда в хорошем настроении. Мадемуазель Элен это не нравилось; она жаловалась, что у греческих принцев плохие манеры и они ничему хорошему нас не научат.

Но когда они уехали, а мы опять оказались в Царском Селе, жизнь показалась там по контрасту грустной и пустой. Наступила осень. В прудах плавали опавшие листья, небольшие лодки были заперты в специальных помещениях, а скульптуры скрыты от зимней непогоды под деревянной обшивкой.

Дядя Сергей и тетя Элла приехали на несколько дней навестить нас перед отъездом за границу. Оба казались грустными, угнетенными; в их отношении к нам, особенно тети, было что-то возбуждающее смутное предчувствие.

Однажды вечером, когда я сидела за столом и делала уроки, в комнату вошла мадемуазель Элен и вручила мне конверт, на котором я узнала почерк отца. Я быстро разорвала его, вынула письмо и начала читать.

С первых строк я поняла, что отец собирается сообщить о чем-то ужасном. Сначала я не могла понять о чем; потом, по мере того как читала дальше, все становилось понятно. Мадемуазель Элен подошла ближе и хотела обнять меня. Я подняла на нее глаза, лишенные выражения, и вновь перечитала письмо.

Отец объявлял о своей женитьбе на даме, которую он называл Ольга Валерьяновна Пистолькорс, писал и о том, как много страдал от одиночества и как велика его любовь к этой женщине, которая сделает его счастливым. Он добавлял, что ничто не может ослабить его любовь к нам, что он надеется сохранить и нашу любовь к нему. Просил не таить зла на его жену.

Листок бумаги упал на пол, я закрыла лицо руками и разрыдалась. Гувернантка подвела меня к кушетке и посадила к себе на колени.

Главным ощущением было, что отец умер для меня. Мои рыдания переросли в нервную икоту, которую ничто не могло остановить в течение нескольких часов. Я ни о чем не думала, не двигалась.

Затем понемногу мысли прояснились и начали быстро мелькать в моей голове. Первой была эгоистичная: как мог мой отец сделать это, он, который ни в чем не испытывал недостатка, который вел такую приятную жизнь, у которого были мы, мы оба, для него одного? Разве мы не играем важной роли в его жизни? Как могла эта женщина осмелиться забрать его у нас! Она знала, она должна была знать, как сильно мы его любим!

– Я покажу ей, как ненавижу ее! – сказала я мадемуазель Элен.

– Моя дорогая, – заметила она, – вам не следует говорить так о жене вашего отца. Ваши слова причинили бы ему большую боль.

– Как вы думаете… он приедет на Рождество? – спросила я.

– Может быть, моя дорогая, – ответила мадемуазель Элен с некоторой неуверенностью, которую я мгновенно отметила.

– О, скажите «да», скажите «да»! Он должен приехать на Рождество! – страстно настаивала я.

А бедная мадемуазель Элен не знала, что отвечать.

Тем временем в своей комнате Дмитрий читал письмо похожего содержания. Несколько часов спустя мы увиделись; смотрели друг на друга распухшими от слез глазами и пытались разговаривать все еще дрожащими губами лишь только для того, чтобы при первой же попытке заново расплакаться. Долгие, горестные дни, которые последовали за этим, оставили долго не уходящую печаль в моем сердце. Это было мое первое настоящее горе, первая рана, которую нанесла мне жизнь.

Я очень много времени посвятила тому, чтобы написать ответ отцу, исписывая бесчисленные листы бумаги только для того, чтобы их выбросить. Ничто из написанного не удовлетворяло меня. Получалось либо слишком сентиментально, либо слишком холодно.

Вероятно, в конце концов я остановилась на сентиментальной версии, потому что, хотя и не помню текста, но помню, что была тронута до слез, перечитывая написанное мной. Мадемуазель Элен одобрила письмо, однако упрекнула за то, что я не нашла ни одного доброго слова для жены моего отца. Я отказалась менять что-либо в письме. Она прочла мне длинную нотацию. Затем, чтобы она удовлетворилась, я добавила одну фразу, достаточно туманную, которая означала, что я не испытываю дурных чувств по отношению к своей мачехе. Помню еще, что дописала эти слова другим почерком, даже немного нерешительным; мой отец, безусловно, должен был ощутить разницу.

Чуть позже мы узнали самое худшее: поскольку отец женился морганатическим браком и без разрешения императора, с того момента он был выслан из России и лишен всех своих прав. Более того, все его официальные доходы были конфискованы.

Как оказалось, поездка дяди и тети за границу имела своей целью встречу в Риме с моим изгнанным отцом. Нам сказали, что скоро они возвратятся и мы увидим их.

Мы обнаружили, что оба они охвачены горем; они долго плакали над нами. Дядя резко осуждал мадам Пистолькорс, обвинял ее в том, что она развелась со своим мужем, чтобы разрушить жизнь и будущее моего отца, и в том, что она, по существу, лишила отца детей, которые нуждаются в нем.

Этот брак, видимо, тайно состоялся в Италии, и именно в Риме мой отец узнал от дяди вердикт императора. Обсуждалось наше будущее, и это будущее теперь открылось нам в тот мучительно тягостный вечер в мрачном кабинете дяди за чаем, к которому никто так и не притронулся.

По приказу императора дядя становился нашим опекуном. Наш дворец в Санкт-Петербурге будет закрыт, и весной мы должны переехать в Москву и всегда жить с дядей и тетей, нашими приемными родителями. И, несмотря на глубокое сожаление, которое испытывал мой дядя по отношению к мезальянсу своего брата, он не мог скрыть радость от того, что теперь мы только его дети. Он непрестанно повторял: «Теперь я ваш отец, а вы мои дети!» А мы с Дмитрием сидели рядом, безучастно глядя на него, и молчали.

В тот год, впервые в жизни, мы не проводили рождественские праздники в нашем дворце на Неве – это был первый знак перемен. Дядя с тетей, которые жили в генерал-губернаторском дворце в Москве, проводили праздники в небольшом царском дворце, расположенном за городом в месте под названием Нескучное на берегу Москвы-реки.

Мы возвратились в Санкт-Петербург через несколько дней после наступления Нового года. В нашем дворце все уже начало приобретать признаки упадка и запустения. Все ходили с печальными лицами; слуги, не имея достаточной работы по дому, бесцельно топтались в больших пустых комнатах, ожидая момента, когда надобность в них отпадет вообще. Некоторые из тех, что постарше, уже уехали; мало-помалу опустели конюшни. Каждую из таких перемен мы наблюдали со сжимающимся сердцем, и каждое лицо, исчезающее из дома, напоминало нам о том, что скоро и мы покинем его.

Члены семьи делали все, чтобы отвлечь нас. Сестра моей матери, бывшая замужем за двоюродным братом отца, часто привозила нас в свой дом, а мой двоюродный дядя, великий князь Михаил, младший сын императора Николая I, время от времени навещал нас. Это был старый господин очень высокого роста, обладающий незабываемым изяществом. Он восхищал нас безупречностью и гармонией жестов, своей приветливостью и манерой держаться, как важная персона из уже исчезнувшей эпохи. Он был последним из великих князей, который согласно традиции времен моего дедушки обращался к людям на «ты», и, несмотря на свой возраст, с трогательной грацией склонялся перед женщинами, целуя им руку.

Мы часто ездили в Зимний дворец играть с маленькими великими княжнами. Там мы чувствовали себя счастливее всего, потому что ощущали себя в поистине семейной атмосфере, нежной, простой и спокойной. Император и его жена испытывали друг к другу и к своим детям глубокую и неизменную любовь, и было радостно видеть их супружеское счастье.

Вдовствующая императрица Мария, вдова императора Александра III, также просила нас навещать ее, и мы любили ездить в Гатчинский дворец, ее излюбленную резиденцию, расположенную в сорока милях от Санкт-Петербурга. Гатчина была построена императором Павлом I. Этот замок по-прежнему хранил атмосферу пребывания этого слабоумного, молчаливого, но благородного монарха. В одной из башен его комната оставалась нетронутой; из Санкт-Петербурга сюда привезли походную кровать, которую застелили запятнанными кровью простынями, на которых он был распростерт после своей трагической смерти. Слуги говорили, что душа Павла I обитает в этой комнате, и рассказывали много других историй, которые заставляли трепетать от страха.

Дворец был окружен обширными владениями. Реки и озера были полны рыбы. Рядом с парком находились императорские псарни и конюшни, маленький отдельный мир. Здесь можно было найти собак всех пород: от грациозной борзой с шелковистой шерстью до великанов с бульдожьими головами медельянской породы, с которыми охотились на медведя. В конюшнях были лошади для охоты с гончими, которыми занималась небольшая армия конюхов, тренеров и профессиональных охотников. Но со смертью Александра III все это стало никому не нужным. Император Николай II не любил охоту.

Императрица Мария вела тихую и уединенную жизнь в Гатчине. В то время с ней жили ее младшие дети, великая княжна Ольга и великий князь Михаил. Императрица, которая была моей крестной матерью, всегда была очень добра к нам с братом, и, несмотря на разницу в возрасте, мы находили наших двоюродных брата и сестру очаровательными. Моя кузина Ольга, легкая и гибкая, была удивительно одаренной спортсменкой, обладала веселостью характера, детской обезоруживающей непосредственностью и щедрым сердцем. Она любила окружать себя простыми людьми; крестьяне приводили ее в особенный восторг, и она знала, как надо разговаривать с такими людьми и завоевывать их доверие.

День за днем проходила последняя зима, которую нам было суждено провести в нашем собственном доме, и вот она закончилась. Привезли упаковочные ящики, начали укладывать чемоданы, исчезли знакомые вещи. Комнаты с голыми стенами стали вдруг огромными, изменившимися, почти чужими.

Наконец настал день отъезда. Утром мы пошли на службу во дворцовую часовню, и после нее вся домашняя челядь собралась в одном из залов для приемов, чтобы попрощаться с нами. Старый дворецкий, который знал нас с самого рождения, выступил с небольшой речью, но его голос дрожал, и слезы не дали ему ее закончить. У нас с Дмитрием слезы тоже лились ручьями. Потом мы отправились в собор Петропавловской крепости, где находился наш фамильный склеп, и возложили цветы на могилу нашей матери. Затем, после целого дня тягостных прощаний и слез, сели в поезд, отправляющийся в Москву. Мы ехали не одни – со мной была мадемуазель Элен, а с Дмитрием – генерал Лайминг. В нашей жизни начался новый этап. Мое детство оставалось позади, в Санкт-Петербурге, в том огромном дворце на Неве, теперь опустевшем и безмолвном.

Глава 5
Москва

В начале 1902 года, когда мы с Дмитрием готовились покинуть Санкт-Петербург и стали частью семьи моего дяди, император Николай II решил, что целесообразно возродить обычай, который на протяжении около пятидесяти лет не соблюдался: он решил поехать в Москву на Страстную неделю, чтобы участвовать там в пасхальных празднествах.

Дмитрий и я прибыли в Москву за несколько дней до его приезда. Мы нашли своего дядю, тетю и всех остальных членов семьи в генерал-губернаторском дворце занятыми приготовлениями.

Монархи прибыли за несколько дней до Пасхи. После этого утром и вечером мы посещали богослужения в различных церквях Кремля. Богослужения на Страстной неделе, обычно долгие и утомительные, теперь, как мне казалось, приобрели особое очарование и стали мне интересны. Старые иконы, потемневшие от времени и освещенные многочисленными свечами, которые отражались в золотых украшениях, казались загадочно оживающими. Прекрасные хоралы, мелодичные и печальные, пронизывали густой от ладана воздух.

Древняя часть Кремля состояла из маленьких сводчатых палат, часовни и молелен всех размеров. Одну из них я особенно любила. Она была очень небольшой – едва ли десять человек могли здесь поместиться. Образа на алтарных ширмах были вышиты в XVII веке дочерьми царя Алексея Михайловича. Зрелище этой кропотливой работы вызывало в моем воображении картину, как царевны, изолированные на восточный манер от мира в своих покоях, склонились каждая над своей работой. Я видела их в высоких, украшенных драгоценными камнями головных уборах, в сияющей золотой парче, а пальцы, подбирающие по цвету шелковые нити, были унизаны кольцами.

После этой недели, проведенной в церквях, наступило Пасхальное воскресенье со всеми его праздничными ритуалами, официальными поздравлениями и приемами. Жители Москвы, которые редко видели своего царя, были полны энтузиазма. Все улицы, по которым проезжал император, переполнялись народом, и толпа окружала Кремль целый день в надежде хоть мельком увидеть его.

Однажды император решил совершить экскурсию по Кремлю, пройдя пешком по стене, которая окружали древнюю крепость. Мой брат и я получили разрешение присоединиться к нему. И мы отправились.

С высоты этих стен предстала впечатляющая панорама. Здесь, у наших ног, лежал город, а за его пределами – открытая местность с пятнами снега. От яркого солнца река сверкала, а на куполах многочисленных церквей блестели кресты.

Растущая толпа, собравшаяся у подножия стены и наблюдавшая за медленным продвижением нашей небольшой группки, всколыхнулась, чтобы последовать за нами. Посмотрев вниз, мы увидели, как толпа людей, подобно муравьям, суетится, собирается, разбивается на группки и образует людские водовороты вслед за нами.

Вскоре толпа стала просто громадной. Ее крики долетали до наших ушей. Наш обход закончился. Мы спустились вниз по лестнице одной из башен и направились назад во дворец. Тогда-то и началась настоящая беда.

Так как не существовало никакой системы поддержания порядка, толпа хлынула через ворота. Мы оказались окруженными со всех сторон, нас почти несли огромные массы народа, кричащие «ура!» и издававшие оглушительные возгласы.

Полицейские яростно пытались пробиться к монаршим особам, но толпа плотно сжалась вокруг нас со всех сторон и сомкнулась за нами сразу же, как только мы прошли.

Под давлением массы народа мы с Дмитрием потеряли почву под ногами, нас подняло и понесло в сторону от остальной группы, бросало из стороны в сторону неуправляемыми колебаниями толпы, которая могла затоптать нас насмерть, если бы дядя, увидев наше исчезновение, не остановил всех и не послал полицейских на поиски. Они нашли нас и возвратили назад, вытащив из вздымающейся людской волны.

Мой жакет был разорван, на теле – синяки, но никаких серьезных повреждений. Император был заметно тронут этими знаками почитания и выражением верноподданнических чувств москвичей.

Я помню, что сама была взволнована этим всеобщим восторженным состоянием и тайно мечтала, чтобы мне представилась возможность доказать свою преданность моему монарху. Дядя был счастлив, что все окончилось хорошо; город, за который он нес полную ответственность, показал себя достойным такого случая. Народ, пусть и необузданно, спонтанно продемонстрировал свою верность царю; политический горизонт, казалось, был во всех отношениях безоблачен.

После отъезда императора и императрицы мы уехали в Ильинское. Теперь здесь, как и в других местах, мы учились, и лето нам уже не казалось такой идиллией, как раньше. Я тосковала по своему отцу и часто разговаривала о нем с дядей. Его ответы на мои вопросы были терпеливы, но лишены сочувствия. Говоря об отце, он не критиковал его явно, но отзывался о нем в каком-то ревнивно-снисходительном тоне, который глубоко ранил меня.

Прошел год с того дня, когда отец был выслан из России. Его брак остался непризнанным. У его жены не было ни имени, ни титула. Но однажды, ближе к концу лета, после не известных нам обсуждений, дядя Сергей сказал, что мы можем поехать повидаться с отцом. Эта встреча должна была состояться в Баварии на вилле моей тети Марии, княгини Саксен-Кобургской.

Дмитрий и я уехали из Ильинского вместе с дядей, тетей и некоторыми другими сопровождающими, среди которых были мадемуазель Элен и генерал Лайминг.

Отец, как предварительно было условлено, беседовал с нами один. Он очень много говорил и обращался со мной почти как с равной себе, пользующейся его доверием. Но его рассеянный, озабоченный вид тронул меня до глубины сердца. Я решилась было спросить его о его жене, но какая-то необъяснимая робость удерживала меня. Наконец я собрала все свое мужество и, опустив глаза, произнесла тихим дрожащим голосом фразу, которую подготовила заранее.

Отец, который до той минуты ни разу не произнес в моем присутствии имя своей жены, был удивлен и явно тронут. Он поднялся, подошел ко мне и взял меня на руки. Эта маленькая сцена связала нас вместе навсегда. С того момента, несмотря на мой возраст, мы стали союзниками, почти сообщниками, и усилия дяди привязать меня к себе, отделить меня духовно и реально от моего собственного отца, не могли не потерпеть неудачу.

Братья обменялись мнениями по этому поводу во время нашего пребывания там, и их беседа закончилась, когда дядя, пожав плечами, заявил, что он считает себя обладателем всех прав, от которых отказался мой отец. Это была не пустая похвальба; он и в самом деле обладал полными правами опекуна и осуществлял эти права, не считаясь с желаниями моего отца ни по какому вопросу. И отец, хотя он очень тяжело страдал от такого положения вещей, был совершенно бессилен что-то изменить.

Наше временное пребывание в Тегернзее было чудесным, это было очаровательное место. Моя тетя, Мария Саксен-Кобургская, несмотря на резкую манеру общения, была человеком жизнерадостным, с ироничным характером. Она никогда не скрывала своего мнения и всегда говорила что думала, – это было редкостью среди нас. И хотя ее поддразнивали из-за горделивой манеры держаться, братья питали к ней большое уважение. Я до сих пор вспоминаю ее сидящей в большом кресле с каким-нибудь бесконечным вязаньем в руках и глядящей поверх очков на суету и интриги своего окружения. Она видела все и судила обо всем с какой-то невозмутимой насмешкой.

В начале зимы, когда мы устраивались в генерал-губернаторском дворце в Москве, отец письмом сообщил о рождении своей дочери Ирины. Позднее я узнала, что мой отец хотел, чтобы я была крестной матерью своей маленькой сводной сестры, но дядя, с которым он был обязан советоваться, не хотел об этом и слышать.

Той зимой мы обосновались в Москве, и для нас началась новая жизнь. Для меня и моего брата дядя собрал целый штат педагогов, а также пригласил священника, так как религиозное воспитание играло важную роль в формировании личностей великих князей.

Этот священник был стар. У него была желтая борода, и от его одежд исходил какой-то несвежий запах. Его принципы в точности совпадали с дядиными. Он был ярый монархист, представляющий Бога как абсолютного властелина Вселенной, и отождествлял религию с чем-то вроде жесткой бюрократии, контролирующей каждую мелочь в жизни.

Мы с Дмитрием сразу же невзлюбили его. Скучная и неприятная наружность, бесконечные однообразные уроки, гнусавый голос доводили нас до крайней неприязни, и через несколько месяцев мы почувствовали, что он невыносим.

Мы пожаловались дяде. Он строго отчитал нас за недостаток почтительности. Уроки продолжались. Наконец я дошла до крайности и пожаловалась в письме отцу. Результат этой переписки не был для меня благоприятен. Дядя позвал меня в свой кабинет, выразил недовольство моими действиями за его спиной и вновь сделал мне строгий выговор. И только после смерти дяди нас наконец избавили от этого бедного священника, который обладал над нами единственной властью – раздражать нас однообразными наставлениями, связанными с политической иерархией.

Дядя следил – или ему казалось, что он следит, – за нашим образованием. Он вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни. Его любовь к нам, его желание помочь нельзя было отрицать. Но – увы! – его трогательные усилия часто оказывали на меня действие, абсолютно противоположное ожидаемому. Это был человек тяжелый в своих привязанностях и чрезвычайно ревнивый.

Та изоляция, в которой всегда жили мы с Дмитрием, теперь стала еще больше. Раз или два мадам Лайминг приходила лично просить дядиного разрешения отпустить нас к ним на ужин, но его согласие было столь нелюбезно, что она не осмеливалась больше обращаться к нему с такой просьбой. Постепенно мы становились все более и более отрезанными от мира и все более одинокими.