Текст книги "Острый нож для мягкого сердца"

Мысли о гринго

Приехав еще относительно молодым человеком, он действительно намеревался поплыть вверх по реке, но сначала приступ малярии сразил его, потом он оказался без денег, а несколько сезонов подряд шли такие дожди, что было бы самоубийством начинать путешествие. И так, отлагая начало странствия из года в год, он продолжал оставаться в городе.

Но он думал перехитрить судьбу и заранее придумывал историю похода. Глядя из окна, как дождевые струи пронзают воду реки, он мысленно беседовал с индейцами на их странном языке, с опасностью для жизни проходил сквозь водопады, срывал невиданные цветы.

Марина почти ничего из того, что он читал, не понимала, но ей нравился звук его голоса. Она представляла себе, как, когда-то, высокий и голубоглазый, он был красив и смел настолько, что приехал сюда один. На второй странице он отложил чтение и, хлопнув себя по лбу, побежал заваривать ей чай, от которого она тщетно пыталась отказаться. А у него всего-то были две жестянки, одна с чаем, другая с кофе, сухое печенье и бутылка виски.

Она размочила печенье в чае и дала сыну. Не решаясь сказать гринго, что засиделась, она беспокойно ерзала на стуле, и когда наконец он сделал паузу в чтении и поднял глаза, она извинилась и сказала, что ей пора домой. Он опять предложил проводить ее, но она лишь пожала ему руку перед тем, как уйти.

На следующий день ей почему-то захотелось испечь пирог, хотя она давно уже не готовила. Перерыв все привезенные из России вещи, на самом дне чемодана она нашла смятый листок с рецептом пирога. С ним она пошла в лавку и попыталась найти все, что нужно было, что-то купила, а чего-то не было, ничего не поделаешь, сказала она себе, придется обойтись подручными средствами. Пирог – какой-никакой – получился, и, когда он остыл, Марина большим ножом отрезала треугольный кусок и завернула его в салфетку.

Выйдя из дома, она перешла площадь, свернула в узкую улицу и, выйдя к реке, нашла деревянный дом, где постучалась к старику. Тот открыл удивленно, и она протянула ему кусок пирога. Старый гринго прижал руку к сердцу, поклонился, взял пирог, а потом поцеловал Марине руку. «Спасибо, что вспомнили о Патрике!» – сказал он, а она-то и забыла, как его звали, но теперь запомнит, что зовут его Патрик. Он предложил ей зайти, но она отрицательно помотала головой. Он спросил, пойдет ли она пить вино в следующий четверг. Она кивнула и убежала.

Но когда она снова пошла в винный магазин, старика там не было. Марина грустно цедила вино, слушая, как продавец расхваливает достоинства своих бутылок, но не понимая ни слова. Вдруг дверь отворилась, и вошел старый гринго, сверкнув голубизной глаз. Под мышкой он нес черную коробку. Он подошел к высокому столику, за которым сидела Марина, и взгромоздился на табурет. В этот раз он спросил пива. Он принялся было что-то рассказывать, обращаясь то к Марине, то к ребенку, но потом замолчал и хитро улыбнулся, слегка кивая головой и как будто прислушиваясь к чему-то.

Дверь открылась снова, впустив полуденную жару, и вошли два индейца в рубашках и брюках, один со скрипкой, другой с гитарой. Гринго им обрадовался и хлопнул в ладоши. Он открыл коробку и вынул оттуда сложное устройство со множеством трубок и кожаных мешков. Одну из трубок он упер в колено и, нажимая локтем на зажатые под мышкой мехи, быстро заработал пальцами. Раздался пронзительный вопль. Марина догадалась, что это – волынка.

Высокий индеец с носом коршуна заиграл на скрипке, прикрывая глаза презрительно и самозабвенно. Товарищ его с гитарой был толст и лоснился от пота. Дергая струны, он улыбался полубеззубым ртом, будто музыка погружала его в бурное веселье, а на скрипача наводила глубокую грусть.

Патрик на женщину почти не смотрел, а все только на свои трубки, но Марина знала, что они играют для нее. Мелодия была совсем не здешней, ветреной и в то же время упорно что-то повторяющей. Минут через двадцать монотонность веселой мелодии стала почти невыносимой. Но Марина продолжала улыбаться, ибо знала, что гринго устроил это специально для нее. Было почти жаль его и этих индейцев, потому что мотивчик, разыгранный ими, был так чужд и тропическому городу, и им самим. Но от жалости музыка снова начинала нравиться. Перед глазами возникали зеленые луга и овцы, но не было тоски по северу: север этот был навеян духотой джунглей и сорван со струн индейскими пальцами.

Когда музыканты доиграли, продавец налил им по стакану вина. Кивнув всем присутствующим, индейцы выпили, отставляя мизинец, и потом только сели за стол, стали смеяться и хлопать Патрика по плечу. Он что-то говорил. Они слушали вполуха и бросали хитрые взгляды на Марину. Потом попрощались и ушли.

На этот раз Патрик проводил Марину и Тихона до дома. Из-за того, что старик и ребенок шли медленно, Марине все время приходилось останавливаться. У дверей он опять поцеловал ей руку и подождал, пока они поднимутся на второй этаж, где, выглянув из окна, они оба помахали ему.

Марина пообещала, что придет слушать продолжение истории, записанной на разрозненных листках. Каждый день, уже почти собравшись, она в задумчивости останавливалась у окна. Чтобы избежать навязчивой мысли об Ортисе, что нахлынул на нее когда-то и все нес и нес, грозя утопить, она вызывала перед собой образ старика и его странно молодые глаза на лице, похожем на дубленую кожу.

Когда Ортис пришел домой после обязательной прогулки по бульвару и сел на диван, развернув перед собой вечерний выпуск газеты, Марина взглянула на него с острой нежностью, потому что она поняла, что может изменить ему. Никогда еще Ортис не был в ее власти. Она никогда не была способна ни на какую мелкую жестокость, из тех, что причиняют друг другу любовники, чтобы еще более распалить страсть. Но теперь она страшно боялась, что он охладевает к ней, и хотелось наказать его (пусть даже он никогда не узнает о своей каре), а потом, жалея, полюбить еще больше, если только возможно. Она опустилась на пол и положила голову Ортису на колени.

Свидание

Марина решила одеться понаряднее, чтобы покрасоваться перед стариком. Открыв шкаф, она рассматривала платья. Когда-то Ортис хотел одевать ее, как куклу, но они оба быстро забыли об этом. Мысль, что ее внешность могла как-то повлиять на отношения с мужем, была абсурдной. Муж не видел, но чувствовал ее присутствие, и она ощущала его разлитым по квартире, растворенным в воздухе города, во влажности, в запахе растений, в криках птиц; каким было его лицо – она не помнила.

Марина решила надеть черную с разрезом юбку и блузку, где по белому фону шли красные цветы. Обулась она в туфли на тонких каблуках, и, неловко покачиваясь, пошла по пыльной дороге к дому старика, ведя за руку сына. Он оглядывался: подруга неслышно следовала за ними и улыбалась ребенку.

В этот день тело Марины было девственным, как накануне свадьбы. И когда она шла к старику, вспоминала жажду, с которой когда-то ждала Ортиса.

Патрик на этот раз показался ей не таким уж старым. Ему вряд ли было больше лет шестидесяти. В этом климате плоды зреют быстро и так же быстро гниют. Люди после сорока начинают казаться стариками, потому что солнце выжимает из них все соки.

Когда он открыл ей, он понял, что эта женщина согласна стать его любовницей, и потому заулыбался. Если бы она предпочла стать ему дочерью или внучкой, он тоже был бы рад. Он припоминал, что когда-то девушки не давали ему прохода. Тело постарело внезапно – однажды, заглянув в воды реки, он испугался своего отражения. Сидя на берегу в ожидании лодки, он стал стариком. Вниз по течению он пустил воспоминания о прежней жизни, жаркие объятия и мечты о славе путешественника. Он оставил себе лишь волынку, чей воздух в пустых мехах был голодом и долгими горькими разговорами, был светом газовой лампы в темном доме и еще чем-то – но Патрик давно уже не думал ни о родине, ни о женщинах; вплоть до этого дня.

Пропуская Марину, он позволил себе вдохнуть ее запах. Белая кожа виднелась в прорезь блузки. Она подняла к нему лицо, и зрачки сверкнули из-под ресниц. Этот взгляд был настолько зовущим, что старик на секунду смешался и стал суетиться, предлагая ей чай и кофе. Но, сев на стул, она отказалась. Тогда Патрик быстро взял со стола рукопись и неестественным голосом стал читать о своих похождениях.

Тихон послушно опустился на чемодан и сидел, не двигаясь. Он заметил, что гринго замолчал и что мать подошла к нему, но большая птица с красно-синими крыльями вдруг опустилась на подоконник. Помотав головой, она спрыгнула на пол и мелкими скачками приблизилась к ребенку, позволив ему прикоснуться к перьям.

Мужчина и женщина стояли перед окном слишком близко друг к другу и не замечали реки, что плескалась внизу. Вода же увидела их, отразив. Она стала подниматься и достигла подоконника, перелилась уже на письменный стол (те двое ничего не замечали), грозила затопить комнату, но прикоснулась к исписанным листкам, побоялась разрушить бумагу и отхлынула.

Гнев Ортиса

Ортис оперся на балюстраду набережной, чтобы не упасть. Склонившись над водой, он увидал свое лицо, но прогнал отражение, желая увидеть облик Марины. Пристально он стал всматриваться в ее черты, как будто видел их впервые. Он разглядел, что брови тонки и почти не заметны на бледном лице и так же тонки и бледны ее губы. Он вспомнил, как быстро она ходит и как машет при этом руками. Она выжила, надеясь на встречу с ним, а теперь целует старого гринго.

Ортис и Марина бродили когда-то вместе по улицам дальнего города, и улицы эти потянулись перед ним одна за другой. Широкий проспект с тополями, кривая улица и трамвайные рельсы, переулки, в которых легко было заблудиться, портовый район. Он вспомнил, как угрюмы были продавщицы в белых халатах, с поварскими колпаками на голове, когда он просил у них масла. Еще он вспомнил детские качели, что когда-то были раскрашены в пестрые цвета, но краска облупилась. Никто на них не садился, но они продолжали раскачиваться с монотонным скрипом. Старухи в платках грелись на скамейке в парке, аккуратно прижимая одну обутую в черный фетр ногу к другой. Он вспомнил, как старики, сами уже почти скелеты, гремели костяшками домино. По вечерам город был освещен скудно, так что от звезд было больше пользы, чем от фонарей. Он не забыл ни цвета, ни запаха постельного белья в гостиничном номере. Ночью, дрожа от холода, он вставал, чтобы достать запасное серое одеяло.

Он снова вспомнил лицо Марины, ее покатые плечи, грудь – будто отлив обнажал ее тело на песке, сантиметр за сантиметром. Внезапно Ортис стал огромным бурым быком с печальными глазами и принялся бить копытом о набережную. Случайный прохожий отбежал в испуге. Потом бык истончился и на его месте гигантский змей стал сжимать и разжимать свои кольца. Но вся сила его перешла в звук. Лев стоял, раскрыв чудовищную пасть, и ревел так, что берега сотрясались. Он надорвался и превратился в цветок с ядовитым бутоном, распустился и сжался. Он ощетинился кабаном и забегал в припадке безумия, как будто за ним охотились. Замер и стал сухим колючим кустом, который махал ветвями, желая скрыться или сгореть, но обернулся стервятником. Он взмыл над рекой и камнем упал в воду. Из воды показалась рыба с кошачьей мордой. Она поднялась на поверхность, разевая беспомощный рот. Слезы струились из ее глаз и смешивались с речной водой.

Подплыв к берегу, рыба снова стала Ортисом. Вода капала с его одежды, но он не замечал, что оставляет мокрый след на дороге, как склизкая жаба или червяк (ибо в несчастье он был отвратителен сам себе). Брюки и рубашка высохли под жарким солнцем. Темные волосы Ортиса ровной волной легли на косой пробор.

Он пришел домой и постучался в дверь, дожидаясь, пока жена откроет. Она улыбнулась ему радостнее обычного, как будто бы ждала его с нетерпением, и он пристально взглянул на нее, сравнивая подлинное лицо с тем, которое час назад пытался вспомнить. Он увидел родинку и веснушки, которые давно уже перестал замечать. Может быть, подумал он, она признается ему в измене, может быть.

В России ему казалось, что он нарушает неписаное правило, когда гуляет с одной из местных. Прохожие кидали на них косые взгляды: очень уж темным и нездешним выглядел Ортис, а Марина была в короткой юбке и красных туфлях, купленных на толкучке. Другие студенты предупреждали его, что юнцы, набрасываясь сворой, избивают чужаков, если увидят их с русскими девушками. Но Ортис знал, что всегда может ускользнуть, оставив подонков с мокрыми штанами и пеной в глазах. Он был тогда любопытен, но почему-то ни о чем не спрашивал Марину, как будто стесняясь. Потом уехал и почти забыл про девушку. А когда вернулся, ее любовь все уже предрешила, и в изумлении он не задал ей ни одного вопроса. До сих пор она жила своей загадочной жизнью рядом с ним. Сегодня завеса приоткрылась.

Те женщины, что были у него до Марины, входили в воду осторожно, плавали, не решаясь удалиться от берега. Совокупляясь с рекой, в блаженстве закрывали глаза. Может быть, кто-то из них произвел на свет отпрыска этого краткого союза. Другие, которых он ласкал часами, ничего уже не могли подарить миру, бедные утопленницы. До того как он принял человеческий образ, он знал лишь украденные быстрые ласки и холод мертвых тел. А потом он вышел из русла, отправился в путешествие, взял себе жену – все это как бы шутя и сам себе удивляясь. Столько лет он уже притворялся человеком, что эти нелепые людские вещи стали дороги ему, а смерть начинала пугать.

Марина обращалась с ним в этот вечер особенно бережно, но ничего не рассказывала. В ответ он стал так же нежен с ней. Отставив тарелку, он сжал руки жены в своих пальцах, ласково, как ему показалось, но она вскрикнула. Он знал, что убьет ее.

«Когда я в первый раз тебя увидел, я решил, что ты похожа на воробья. За ночь до этого мне приснился сон, будто в гостиничный номер залетел воробей, мокрый и взъерошенный. И я решил, что сон этот предвещал встречу».

«У нас считается плохая примета, если птица в комнату залетит», – ответила Марина и, взяв руку мужа, поцеловала ее, но потом уронила на колени, как будто вспомнив что-то.

«А помнишь, как мы…» – заговорил он, зная, что все это теперь – ложь. Прошлое оставалось правдой, только пока они продолжали любить друг друга. «Да, да, помню!..» – быстро подхватила Марина. Темные воды уже смыкались над ними.

Ночью она положила голову на плечо мужа, стараясь избавиться от памяти о другом теле. Но не смогла и, в отчаянии, резко потянула мужа к себе. Обнимая ее, он представлял себе тело Марины обмякшим после удара; что-то холодное и неживое уже было рядом. Потом вдруг опять – жаркое тело жены.

Следующий день

Ортису снился красивый сон. Проснувшись, он пытался его вспомнить. Но вместо сна вспомнил об измене, и тошнота подступила к горлу. Стараясь не смотреть на Марину, что спала рядом, он вдел ноги в тапочки и прошел на кухню. Там он выпил чашку кофе и все так же тихо, чтобы не разбудить спящую, оделся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

На работе он с необычайным рвением погрузился в изучение бумаг, перечитывая каждую бюрократическую фразу по четыре, иногда по пять раз даже, пока смысл ее не становился совершенно очевиден. Ортис попробовал думать о службе как о чем-то значительном: «Я делаю важное дело». Зарабатываю деньги для семьи. Перед мысленным взором снова появились два лица в окне, что почти касались друг друга. Марина где-то слышала, что те, кто любят, на том свете станут единым ангелом; они упустили эту возможность.

Как только рабочий день кончился, он зашагал по бульвару. На этот раз он не замечал ни женщин на порогах магазинов, ни мужчин, куривших в тени. Рука сжималась, как будто хватаясь за нож. Марина спрашивала: за что? Как будто не понимала. Ужасаясь, он пытался прогнать от себя эти мысли.

Маленькое кафе на набережной обещало передышку. Сев за столик, Ортис спросил себе коньяку, сигарет и газету, но читать не стал, а вместо этого завел разговор с официантом. Несчастье иногда лишает голоса, но Ортису, напротив, хотелось говорить. Он принялся расспрашивать официанта о здоровье его матушки. Тот, с охами и ахами, принялся перечислять подробности ее болезни и под конец едва не пустил слезу, хотя давно уже устал ухаживать за старухой, в которой больше не узнавал матери. Ортис попытался убедить себя, что с другими случаются беды похуже. Но он знал, что несчастья других – не более как фон для собственной жизни и не могут отвлечь от нее. Но слушал с необыкновенным участием: так чутка была униженная душа.

Где он сделал ошибку, где? Когда поехал в чужую страну и поселился в здании с башнями и колоннами, с облупившейся штукатуркой, которое так грозно и жалко напоминало о тридцатых годах? Или еще раньше, когда решил стать человеком? Он вспомнил фойе гостиницы, кресло, даже узор на ковре. Там была еще одна девушка, Катя с румяными щеками. Она ему вроде тоже нравилась, сперва он даже раздумывал, с кем пойти гулять, с ней или с Мариной. Как будто Марина была одной из многих; как будто у него был выбор. Он допил коньяк и расплатился. Официант удивился, сколько тот оставил на чай: сумма была слишком большой.

Ортис снова шагал по улице, освещенной предзакатным светом, и вспомнил, как в той далекой гостинице кто-то плакал в соседнем номере, а он так и не узнал отчего. Никто не просил его помощи и навязываться было бы бестактно, и, по-видимому, не стыд, а неудовлетворенное любопытство до сих пор причиняло ему боль, когда он вспоминал о плакавшем.

Чувствуя, что слезы вот-вот покатятся из глаз, Ортис подумал: а что, если это был я сам? Может быть, время загнулось, перегнулось, выгнулось, и я слышал тогда, как заплачу лет через пять. Что же я не убежал тогда, дурень (Ортис понимал, что мысли его приняли странное направление).

Была какая-то задача про отель в математике. Мол, все номера заняты. Нет, не так. В гостинице бесконечное число номеров, и во всех кто-то живет. Вдруг приезжает один очень важный человек и хочет поселиться. «Без проблем! – говорит директор. – Постояльца из номера первого мы переселим в номер второй, из номера второго в третий, из третьего – в четвертый, и так далее…» Поскольку комнат бесконечное множество, все в конце концов разместятся. Нет, не так. Все вечно будут продолжать размещаться. Но почему директор не послал нового гостя сразу в самый дальний номер? Наверное, боялся, что тот заблудится в коридорах.

Уже почти совсем стемнело. Из-за угла послышалась музыка. Свернув, Ортис оказался у бара: никогда еще не бывал он здесь, но он устал бродить по улицам и вошел в приоткрытую дверь. В помещении было темно и почти совсем пусто. Ортис сел на кожаное сиденье и положил обе руки на стол. Тяжелые удары ритма раздавались из музыкального автомата в углу.

Ортис вспомнил, как ходил на танцы в России, как друг его Роберто по прозвищу Койот сжимал горлышко бутылки невинными еще пальцами, что теперь нажимают на курок. Но тогда же Ортис видел странные вещи во сне, и потом, проснувшись, искал ветви и корни, что походили бы на приснившиеся ему образы. Странные существа больше не снились ему, а если б даже и привиделись, то никакая сила не заставила бы его отправиться на их поиски. Ему с трудом верилось, что когда-то он был готов пойти на танцплощадку, закачаться под звуки песни, выставить себя на посмешище.

Что-то сдвинулось в памяти. Ортис больше не знал, он ли это ходил по набережной русского города с бледной девушкой, выискивая коряги, или это был кто-то другой, и он, Ортис, случайно вошел в чужую жизнь и принял ее за свою. Та женщина, что делила его постель, – была ли она женой ему? Нож в руке, тепло медленной крови на пальцах, удивленные, ах, такие удивленные глаза жертвы – кому все это принадлежало?

Марина

Как в России когда-то, она вдруг начала волноваться, что, может быть, Ортис больше не придет. Это, конечно, была смехотворная мысль – Марина жила в его доме, он проводил здесь каждую ночь. Уже столько ночей он провел с ней, а она все еще не могла поверить, что это на самом деле.

Катя спросила ее однажды, отчего она вдруг так влюбилась в Ортиса. Конечно, он иностранец, но кроме этого? Задумавшись, Марина попыталась составить список причин. Во-первых, он сказал, что видел ее во сне. Во-вторых, он хорошо танцует. Третье, он правильного роста. В-четвертых, пишет ей открытки. В-пятых, больше никто ее гулять не приглашает.

Но все это звучало глупо, ибо если бы он не любил танцевать, она бы его точно так же полюбила. И открыток от него не бывало месяцами. Разговоры с ним не были ничем примечательны. Даже хуже: у него был акцент, а еще он с трудом подбирал слова.

Она подумала: я влюбилась оттого, что ничего о нем не знала. Но когда о нем думала, представляла себе другую жизнь. С ним было все возможно: в его краю водились ежи столь страшные, что назывались дикобразами, а растения живьем заглатывали мух. Сам Ортис был тоже ни на кого не похож. Когда они стояли на берегу залива, ей показалось, что у прибоя и у мужчины есть что-то общее. Но только у Ортиса не было берегов, и она поняла, что любит его, когда начала его узнавать во всем, что бы ни попалось ей на глаза.

Сидя на полу, Тихон пытался построить пирамиду из кубиков. Хотя ему было уже три года, он все еще не начал говорить (может быть, потому, что родители редко к нему обращались). Марина упрекала себя за то, что она была плохой матерью. Она шепотом обещала, что завтра же начнет играть с ним в игры и читать ему вслух. Она засыпала, а проснувшись поутру, улыбалась и думала о муже, предоставляя птицам право петь за окном, а ребенку – ползти по полу куда ни вздумается. Но сейчас ей вдруг снова стало стыдно перед сыном, и, обращаясь к нему, она проговорила: «Папа скоро придет». Ребенок посмотрел на нее и уронил кубик. Пирамида разрушилась. Вздохнув, Тихон снова принялся ее воздвигать.

Услыхав на лестнице шаги, Марина подбежала к двери и распахнула ее. На пороге стоял не Ортис, а старый гринго и держал в руке круглую коробку с тортом. «Я принес вам торт, – сказал он, сверкнув белозубой улыбкой. – Мальчику понравится!»

Марина провела Патрика к столу. Приход его был нелепым, тем более что муж мог вернуться в любую минуту. С другой стороны, думала она, открывая коробку, так трогателен этот глупый торт с розовыми бутонами крема (из угла ребенок взглянул с аппетитом). Если Ортис и застанет гринго у них в гостях, то решит, что он просто пришел в гости. Что еще Ортис мог подумать?

Она посмотрела на Патрика и заметила, что кожа у него на шее дряблая, как у черепахи. «Спасибо, – проговорила она. – Пойду поищу, чем его разрезать».

Патрик кивнул. Он встал на колени возле ребенка и стал беседовать с ним о свойствах кубиков, да так серьезно, как будто бы один из них был инженером. Марина вернулась из кухни с большим ножом, слишком острым для мягкого теста. Она вспомнила, как на Катиной свадьбе внесли трехъярусный торт, на верхушке которого стояли сахарные жених и невеста. Катя и ее нареченный должны были отрезать куски, держась за рукоятку ножа вместе. Марина помнила, что они смеялись.

Она подошла к столу, и Патрик, с трудом поднявшись, приблизился к ней. Он коснулся рукой ее плеча и следил, как неловко, боясь разрушить узор крема, она разрезала его подарок. В комнату вошел Ортис, но ни жена, ни гость не заметили его (ребенок увидел, но промолчал, потянувшись за кубиком). Ортис подошел к столу и вырвал нож из пальцев жены. Рука ее сжимала рукоять так слабо, что, не встретив противодействия, он сам чуть не поранился. Он тут же вонзил нож ей в грудь и вытащил его, чтобы кровь свободным потоком хлынула на пол.

Когда нож вошел в ее сердце, она поняла, что теперь уже ничто не отделит ее от Ортиса. Она умирала; они были вдвоем; она чувствовала боль от удара. И как протестант перед смертью говорит себе с гордостью: «Я работал», она успела подумать: «Я любила».

Выронив нож, Ортис вытер глаза измазанной в крови рукой, и Патрику на мгновение показалось, что тот плачет кровавыми слезами. Ожидая удара, гринго стал пятиться к двери. Но убийца как будто забыл о нем. Патрик открыл дверь и, прижимая одну руку ко лбу, а другой тяжело опираясь на поручни, спустился по лестнице. Выйдя на пыльную дорогу, он, не сознавая, где находится, побрел куда-то; потом вспомнил, что живет у реки, а она вроде на западе, так что надо идти к садящемуся солнцу. И он пошел к красному шару, чей свет резал его сухие от горя глаза.