Текст книги "Это Тбилиси, детка!"

Веревка

Восемь часов утра. Возвращаемся с Зиной из парка и говорим о том о сем.

Наша улица пока только просыпается. Вдруг с балкона на третьем этаже доносится неуверенное:

– Зина, это ты?

– Я.

Сверху спускается целлофановый мешок на веревке. Зина обрадованно кричит:

– Этери, давай!

– Замучила я тебя, – вздыхает Этери и понемногу спускает веревку.

Зина ловит и отцепляет мешок.

– Что это? – спрашиваю я.

– Мусор. Этери слепая, но знает мой график, когда я из парка с собаками возвращаюсь. Слышит мой голос и спускает мусор.

Зина несет мешок к ближайшему баку, выбрасывать.

Марьяжный интерес Гамлета

Мне везет на уникальных людей. Я встречаю их при разных обстоятельствах, и они сразу или не сразу, но начинают рассказывать о себе.

Вечером между уроками было окно, и я заскочила к Зине, принесла ей книги. Застала там нашего районного сантехника Гамлета.

Зина налила нам чаю, а я от нечего делать стала расспрашивать Гамлета, что нового.

Он разговорился и стал рассказывать, как будто это чаепитие у нас не первое, а стопятьсот какое-то и уходит корнями в седую древность дружеских отношений. Что значит коммуникабельный человек без тормозов. Просто сиди и слушай его сказание о Брунгильде.

– Э, джана, мы в большое говно попали на днях… Мой старший сын высмотрел себе девушку с Воронцова. Дом у нее курятник, но это плевать. Стенка задняя совсем глухая. Полуподвал.

– Армянка?

– Аба вонц![12]12
  Ну а как иначе! (арм.)


[Закрыть] Канешна! Нам другие не нужны. Свою хотим…

– Шат лав ахчик?[13]13
  Очень хорошая девочка? (арм.)


[Закрыть] – говорю я на автопилоте фразу, заученную с моего непутевого замужества.

– Ха, шат лав, – радостно откликается Гамлет. – Вроде все при ней, ноги красивые, фигура тоже на месте, только зубы нехорошие.

– Зубы починить можно, – говорю. – Не проблема.

– Вот и мы с женой решили, что зубы ерунда, дело поправимое. Короче, мой сын водит ее по всяким кафе-мафе, моими деньгами туда-сюда сорит. Но я молчу. Без этого никак. Харджи харжиа – траты тратами. А девушка ему лапшу на уши вешает: «Ты только меня в жены возьми, я с тобой и в сарае буду жить и одни макароны всю жизнь есть». Мой дурак глаза вот такие вытаращил и бегом ко мне: «Папа, она на макароны согласна, срочно пошли, обручим ее».

– Э, стоп, Гамлет-джан, – говорю. – А генетику вы проверили?

– Какую генетику? – Гамлет остановился.

– Ну, вдруг в роду кто больной на голову, или хромой, или слепой.

– Забыли, джана, совсем забыли. На макароны эти проклятые клюнули, как дураки. Сейчас какая нормальная девушка на макароны подпишется? Никакая. Даже из деревни не клюнет… Так вот, пошли мы ншандерек[14]14
  Обручение (арм.).


[Закрыть] делать. Три кольца золотых отнесли и огромную корзину, до верха полную армянскими коньяками и конфетами. Семьсот лари на это ушло и на подарки. Пошли, значит, мы всей родней, я, Зорик, двоюродный брат, Сурик, дядя мой младший, матери брат, и еще пару ребят с собой взяли – кольцо надевать. Все честь по чести, как положено. Сыну новый костюм купили на базаре. Смотрю, эта девушка вышла к нам в короткой юбке. Мне это уже не понравилось, сердце екнуло. Какая приличная девушка такое наденет? Я говорю ее отцу тихо: «Самвел, что у нее, другой юбки нет? У меня в доме так не ходят». А он мне: «Ничего такого. Молодая девушка, не старуха. Нормально все».

Ну, я молчу, себя сдерживаю. Обговариваем детали свадьбы, сколько звать, где справлять. Зорик сказал, что с него сыр дешевый, туда-сюда… Вдруг мне их сторона говорит: «После свадьбы наша дочка отдельно жить хочет, в трехкомнатной!»

Иааа… Я так и подскочил. Что за финт! Мой сын не растерялся, спрашивает: «Ты ж говорила, что согласна на сарай и макароны. А теперь трехкомнатную захотела?»

Та туда-сюда, мол, говорила да передумала.

– Я им вот это показал, – Гамлет размахивает у меня перед носом комбинацией из трех пальцев. – Вот вам, а не трехкомнатная! Еще мне не невестка, а уже фокусы показывает! Где это видано? Джана, у меня есть трехкомнатная. Я ее сдаю. Но пусть сперва с сыном поживет, посмотрим, какая она в деле, а потом и отселить можно. А так без ножа режет.

– Не говори, – отвечаю ему в тон. – Совсем обнаглели.

– Я им так сказал: «Вы идите на кухню, поговорите полчаса, решите. Тут я как сказал, так и будет. Либо мы кольца заберем и домой пойдем. Нам такая невестка даром не нужна!» Они поговорили, приходят с кухни и говорят: «Наше слово последнее, после свадьбы молодые будут жить отдельно в трехкомнатной». Короче, мы взяли кольца назад. Так они еле два отдали, и то с руганью. Третье никак. На ишака сели. Ну я сказал: «Подавитесь!»

Маш-джан, смотри какой убыток у нас. Семьсот лари подарков с коньяками (уже выпили все к тому времени, из кишков не достанешь) и кольцо одно баджагло[15]15
  Из золота высшей пробы.


[Закрыть]. Все коту под хвост. А я деньги не печатаю. В семье один работаю. Два сына только в компьютер этот дурацкий пялятся, нет чтоб сантехнику выучить. Жена дома сидит и дочка маленькая. Еще теща на моей шее, мозг вынимает.

– Надо было из Армении девушку привезти, – говорю.

– Э, ты тоже сказала! С Армении везти смысла нет. Тамошние здесь плохо адаптируются. У меня первая жена оттуда была. Не годится. Неделю дома, две недели к себе домой бежит. Выгнал ее на хрен. Другую привел прямо со школы. Местную. Совсем другое дело. Отец мой сосватал. – Ну как, оправдала надежды? – спрашиваю.

– Да, оправдала, трех сыновей мне подряд родила. Один помер только в роддоме. Врачи загубили. Заразу занесли.

– Сочувствую.

– Царство Небесное. Так что ты это, джана, на фейсбуке своем напиши. Зина сказала, ты ей сумку хорошо продала, у тебя рука легкая. Пусть фотки тебе пришлют, а мы потом выберем на лицо хорошую. Не забудь, смотри! – Без базара, – говорю. – Сегодня же настукаю.

– С меня магарыч! – кричит Гамлет и идет к дверям. – Смотри, не подведи! На тебя вся надежда!

Я смотрю ему вслед и перебираю в памяти возможных невест среди знакомых. Марьяжный интерес – дело серьезное, требует вдумчивого подхода.

Человек

Мы уже уходили с Зиной из парка, когда из беседки ее окликнул какой-то внушительный дядька в форме, сидевший за столом для домино:

– Зина-а! – и помахал рукой.

Она тут же свернула с нашей дорожки и поспешила на зов. Я осталась дожидаться.

Они о чем-то поговорили, и Зина вернулась ко мне с озабоченным видом.

– Кто это? – спрашиваю.

– Начальник парковой полиции. Говорит, мясо для моих кошек принес, в зеленом пакете на дерево повесил. А на какое именно, не помнит. Где-то на другом газоне. Пошли искать. А то Гизо переживает, что пропадет.

Мы пошли искать зеленый пакет.

В итоге нашли. Зина скептически оглядела содержимое. – Пфуф, можно подумать, два кило отложил. Кому это хватит? Хотя с паршивой овцы и шерсти клок. Начальник полиции, а не забыл про моих кошек.

И поставила высший диагноз:

– Человек.

Про любовь самоотверженную и клятву Гиппократа

Август в тот год выдался жаркий. Дождей не было месяц, и сушь стояла такая, что кое-где земля растрескалась.

Елена держалась до последнего патрона. Несмотря на сильные головные боли, по жаре два раза в день ходила в церковь, высиживала до обморочной мути в единственном глазу длинные службы, потом доползала до дома и мешком валилась спать. Наконец организм не выдержал, и она слегла.

Первой забила тревогу неугомонный всемирный обличитель Зина.

– Смотрю, чего-то эта кукушка мне в семь утра не звонит, как обычно, – возбужденно рассказывала она Варваре. – Я от бессонницы не сплю. А по ней хоть часы проверяй. Звонит ровно в семь и замогильным голосом блеет в трубку: «Сегодня Троеручица, помяни, пожалуйста, маму мою и батюсю, они этой иконой очень дорожили. На тумбочке у нас стояла. А заодно еще Гайоза и Тамару, родителей Бичико приснопоминаемых. И соседа брата Гиглу, сорок дней завтра. И еще отца нашего архимандрита такого-то» – и дальше целый список диктует вплоть до Пушкина и Кутузова. А у меня сердечный спазм начинается от такой ответственности. Вай, вдруг забуду кого записать. Как она всех помнит по дням, ума не приложу. И я пишу под ее диктовку, кого подать. А тут, смотрю, не звонит. Доходилась по жаре. Я ей как врач говорила: «Пожалей себя, дай организму передых!» Но она же не понимает. Я когда вижу, что человек во вред себе все делает, мне физически плохо становится и давление повышается. Короче, звоню узнать, как она. Еле разговаривает.

– Чего тебе принести? – кричу. – Я приеду!

– Персики, Христа ради, – еле выговорила эта кукла польская.

Я бегом на маршрутку, а самой плохо. Но сердце, можно сказать, зубами держу, еду. Ты знаешь, как я к ней отношусь. Не воспринимаю вообще. Вы еще когда табуном на гору к ней носились и разинув рот ее слушали, я ее всерьез не воспринимала. Но раз человек больной, другой разговор. Я клятву Гиппократа давала, для меня это святое. Как человека могу не уважать, но помочь – помогу, хоть и себе в ущерб.

Закупила продуктов, картошку, помидоры, чтоб ей подольше хватило, еле доперла. Пришла к ее дому вся в мыле. Открывает эта Лапша Ивановна, глаз красный, жуткий, сама как из гроба восстала. Я бегом на кухню, а там только крокодилов нет, срач катастрофический. Нет, ты мне скажи, почему эти верующие все с таким прибабахом, любят барахлом обрастать? Какие-то банки, пластмасски, ужас, одним словом. Вот у меня на кухне гвардейский порядок. Ничего лишнего не держу, ни второй банки постного масла, ни пачки макарон. Стараюсь сразу избавиться.

Накормила ее, давление измерила, смотрю, температура высокая. Говорю:

– Давай скорую вызову.

Не хочет. Она завтра причащаться собралась. Какая скорая – ей еще три акафиста надо читать. Ну, я плюнула и пошла на кухне уборку делать. Сразу два мешка мусора набрала, выбросила кучу прокисших банок и всякой дряни. Еще мошки завелись от сгнивших яблок, летают, кусаются гады. Смотрю, килограммовая банка икры ополовиненная стоит. Я обалдела. Пошла к ней с этой банкой и говорю:

– Ты что творишь, а? Сама все сожрала, с отцом Филаретом не поделилась? Где ж твоя вера?

Она только сидит, молчит, губы польские поджимает, как тот индюк. У меня бабушка полька, я их, поляков, как облупленных знаю. Они все внутри очень гордые, пушкой не прошибешь.

– Мне сыночек прислал. Для подкрепления здоровья! – еле выдавила.

– Господь велел делиться! Или ты не слыхала?! Батюшке тоже полезно икру есть. Это я как врач заявляю.

Она сидит, молчит, дуется. Небось, думает, что какое египетское искушение на нее нашло в моем лице.

Короче, я ее выругала хорошенько и домой пошла. Сейчас в себя прихожу. По жаре на другой конец города мотаться уже возраст не тот. О, опять давление поднимается. В 70 лет такой кросс не шутка. Все, пока.

И бросила трубку.

Печенка и Советский Союз

Звонит мне Зина и говорит извиняющимся тоном:

– Ты не могла бы мне два кило печенки принести? Для моих кошек. Извини за беспокойство.

– Да без проблем.

– А то я стесняюсь много брать… Вдруг что скажут.

– А что могут сказать? Печенки завались.

– Ну подозрительно как-то. Для чего человеку столько.

– Им самим выгодно продать. Сейчас же не Советский Союз.

Зина начинает заводиться.

– А ты, чтоб Советский Союз не тронуть, не можешь. Наверное, живот заболит.

– Молчу.

– Вот и молчи. Очень грамотные все стали. И высокого о себе мнения. Вот из-за таких демагогов, как ты, он и распался.

– Ну, поезд давно ушел.

– А ты и рада.

– Он бы по-любому распался. Вы никак не можете принять исторический факт. Кстати, в Советском Союзе печенки навалом не было.

– Не в печенке счастье – в духовных ценностях. У меня там вся жизнь прошла. Лучшие годы… Так я буду ждать печенку.

Противоречивость – наше все

Звоню вечером поздравить Зину с Днем Победы. Она в миролюбивом настроении.

– И тебя с праздником. Святой день.

– Да.

– Сегодня в церкви была. Подала список за всех, кто воевал. За папу моего. В Керчи был… За дядю… В тридцать седьмом посадили по ошибке, потом выпустили, на фронт призвали. В штрафбате, как ненадежный, воевал.

– Царство Небесное.

– Царство Небесное… А ты что скажешь нового? Скажи что-нибудь положительное. А то грустно мне. Опять торчишь на своем фейсбуке?

– Ну да. Читаю моего любимого Забежинского и Десницкого.

– Я тебе скажу, ты духовно деградировала за последнее время. Особенно как со своим мужем-кормильцем связалась. Просто катастрофически. Как можно любить этого Забежинского?

– Хм, я же не делаю выводы о вашем духовном состоянии по симпатии к Путину.

– А ты Путина не трогай! – Ситуация начинает накаляться. – Он свою страну с нуля поднял после таких балаболов, как ты.

– Да я не трогаю.

– Вот и проходи мимо. Очень большого ты о себе мнения последнее время. Пишешь на фейсбуке какие-то тупости про своего кормильца на макаронных ногах и радуешься. Должно быть стыдно.

– У нас свобода слова.

– Свободу слова надо давать умным людям, а не… неизвестно кому. Еще Ароныча этого приплела. Вот кому надо запретить писать. Подрывает устои Церкви. И у людей еще деньги выманивает.

– Не хотите, не давайте. Он в карман ни к кому не лезет.

– Меня сам принцип бесит. Здоровый мужик. Его бы в шахту послать… – Зина заводится не на шутку. – А ты ему еще рекламу делаешь. Так бы и придушила обоих. И что ты мне позвонила? Я тут сидела, отмечала День Победы. И вдруг ты. Весь настрой испортила!

И повесила трубку.

Цветы у Вечного огня

Зина рассказывает:

– Сегодня ходила в Ваке-парк. Рано утром с собаками возилась. Дошла до Вечного огня. Смотрю – сколько там цветов… Я думала, вчера дождь был и никто не придет, всем плевать, забыли героев. Оказывается, столько людей помнит. Три огромных венка было, а роз, гвоздик огромное количество.

– Это вы еще в соцсетях не сидите. Практически все писали о своих бабушках и дедушках, фотки с медалями выкладывали на грузинском и русском фейсбуке.

– Не знаю я этот твой фейсбук. Он для меня не аргумент. Для меня цветы показатель. Значит, дошли, не поленились, несмотря на тот закон о запрете советской символики. Для меня, знаешь, это больная тема. Думала, и я скоро уйду, все, что мне было дорого, чужие люди выбросят на свалку. И от тех, кто победил 75 лет назад, тоже уже ничего не осталось. Если только внуки их помнят. А некоторые внуки такие, лучше не иметь…

Короче говоря, утешил меня Господь сегодня. Не забыты они, значит. Не зря для нас мир спасли.

Позвали на пиво

Мы с Зиной мирно выгуливаем ее колченогую собачонку Пацико. Заходим в Ваке-парк и слышим крик:

– Эй, подождите! – За нами чешет полная дама в черном платье с большим вырезом. – Пошли… Я угощаю. Я сегодня ж-жертву делаю…

Перспектива угощения не улыбалась ни мне, ни Зине. Оксана была местным нежелательным знакомством с соответствующей репутацией. О ней болтали, что она поставляла девочек в ЦК Грузии и водила знакомство с самой темной публикой Тбилиси.

А сегодня она еще и под градусом.

И мы забубнили в унисон:

– Спасибо, мы не хотим.

– Торопимся. Как-нибудь в другой раз.

Но отвязаться было непросто.

– Пошли, пошли, – Оксана схватила нас под руки, увлекая за собой. – Не выпендривайтесь, не стройте из себя (тут было указано, кого именно, довольно нелестное сравнение), я угощаю.

За Оксаной тянулась мутная история. В юности она была совершенно обычной девушкой и к градусам никакого касательства не имела. Потом ее, беременную, выгнали свекор со свекровью, и дальше произошли какие-то метаморфозы, о чем народная летопись умалчивает. В итоге Оксана таки водворилась на территории родителей мужа, но в ее характере и репутации уже произошли необратимые изменения. Муж жил отдельно, а досматривала его склеротиков-родителей именно Оксана, на нервной почве от бессменного дежурства время от времени устраивая зычные скандалетто…

Через пять минут мы сидели за белым пластмассовым столиком, уставленным бутылками с пивом. На закуску – внушительного вида хачапури.

Оксана наливает нам нетвердой рукой, но от души – до краев. Пиво пенится и бежит из бокалов на стол.

– А, ерунда, – отмахивается она. – Слушай меня! Я так устала… Вся жизнь в дерьме. Ты знаешь? Нет, ты не знаешь… Эти бабки… Как они меня достали! Представляешь, они здоровее меня. Моя свекровь, ей 87 лет, каждое утро делает зарядку, чтоб быть в прекрасной форме. Слепая, чуть пожар вчера не устроила. Это за что меня Бог так наказал, а? Ты знаешь, какой я человек?

– Знаю, знаю.

– Нет, ты не знаешь, какой я человек, какую я жизнь прожила. Давай выпьем за врагов… Кто меня осудит, тому пусть Бог даст то, что у меня, – этих бабок. Пейте и не возникайте…

Бокалы осушаются. Жертвовательница следит, чтоб мы не сачковали.

– Пейте до дна. Нечего тут губы мочить. Ты слушай меня… Я была в четвертом классе, когда папа застрелил маму, а потом сам застрелился. – Она вытирает пятерней глаза и берется за бокал. – Ты знаешь, что такое детский дом?

– Знаю.

– Нет, не знаешь. Тебя там не было, а я была. Потом меня тетя к себе взяла, я ее мамой называю. И поэтому за ней сейчас смотрю. Ей 89 лет. Перелом бедра… Лежит, будто ее заморозили. Ни туда ни сюда. И так уже семь лет. Не семь дней, а семь лет! – Она кричит, чтоб до нас дошло, и стучит небольшим кулаком по столу. Бутылки слегка звенят. На нас уже пялятся окружающие. – За что мне такая жизнь – не знаю.

– Вы Царство Небесное себе зарабатываете, – лепечу я. Зина делает индифферентное лицо отца русской демократии. Кстати, у нее неплохо получается. А мне приходится поддерживать разговор и выдавать что-то заумное про воздаяние за хорошие поступки.

– Ну ты сказанула, Царство Небесное… А я здесь хочу пожить по-человечески! За чьи грехи страдаю – не пойму.

Дальше количество бутылок увеличивается, а смысл в речи уменьшается.

– Нам пора. – Зина пытается культурно прикрыть план отступления.

– А идите вы на… – Оксана называет конкретный адрес мирового значения. – Устала от ваших рож. Святоши, блин, недоделанные. Вы разве можете понять человека в печали?

Мы синхронно пятимся от столика. Оксана опять наливает себе до краев, и по столику бежит шипучая пена.

Отойдя на безопасное расстояние, Зина дает выход эмоциям:

– А все ты виновата. Я ж тебе знаки делала. Надо было на своем стоять. Торопимся, мол, аллергия у нас, желудок больной или что-то в этом роде.

– Жалко ее, – говорю, – я заслушалась. Она в таком стрессе постоянном. Надо было выслушать человека. И опять же – помянуть просила…

– Брось. Это типичный бред алкоголички, – отрезает Зина. – Как медик говорю. А тебе лишь бы уши развесить. Вечно с тобой попадешь в какую-нибудь историю! В церковь ходишь, а без понятия. Кто кого поминает пивом? – и командует: – Пацико, домой!

Пацико, послушно виляя хвостом, семенит за хозяйкой к подъезду.

Про Васико, Пацико и души прекрасные порывы, кончившиеся швахом

Было мне тогда 32 или 33. Духовные поиски еще бурлили и роились в голове, словно мухи над куском мяса в жаркий день, и толкали на подвиги. Времени свободного было много, что особенно чревато приключениями на ровном месте.

Попросила меня как-то Зина выгулять колченогую упитанную Пацико, потому как самой хозяйке нездоровилось.

Взяла я поводок и пошла на улицу. Вдруг из-за угла выруливает лыка не вяжущий Васико, муж моей подруги. Мы знакомы еще со студенчества, я часто к ним забегала вечерком почесать язык о том о сем. Васико свой в доску мужик, блатной, зацикленный на уголовной романтике, живет по понятиям, в жизни, естественно, нигде не работал, но начитан выше крыши и немного буддист в душе, правда с грузинским уклоном. Короче, мне как брат.

Ну, я поздоровалась, смотрю, он еле держится на ногах и чуть что его реально заносит то в одну сторону, то в другую. (Запах соответствующий, как из пивной бочки.) Потом он упал. Я бросилась поднимать. Кое-как приняли вертикальное положение.

– Давай, – говорю, – провожу до дому. Там крутой подъем, ты не одолеешь.

Васико вцепился в меня мертвой хваткой, а силища у него еще та, и орет мне в ухо на пол-улицы:

– Пойдем в Ваке-парк, я знаю хорошее место, – и лезет целоваться, далеко не с братскими чувствами.

– Не свисти, – говорю, – какой еще парк. Тебя дома жена ждет, наверное, на нервах.

Он орет что-то невразумительное и тянет меня к парку очень ощутимо. Тут эта маленькая злючка Пацико вцепилась в его джинсы и ну их трепать.

Васико отпустил меня и, выставив два пальца вперед, начал ей внушать, кто в натуре царь природы и при желании может ей моргалы вычикнуть.

Я пытаюсь отодрать Пацико от джинсов Васико, а она лай подняла такой, что на нас стали оборачиваться прохожие.

Васико отстал от собаки и потянул меня к ближайшей клумбе с цветами, посидеть на парапете.

– Ты должна меня выслушать! Ты человек или кто? У меня душа болит.

Мы сели у клумбы напротив кафе, под любопытными взглядами завсегдатаев.

Я тяну Васико к дому и уговариваю не терять время, потому как собака чужая и хочет делать свои дела. В ответ горячечная речь, ор и рык, что ему плевать на чужих собак. – Ты должна меня понять. Они мне все надоели! – и дальше что-то бессвязное, на что мне по роли утешителя надо кивать и время от времени вставлять междометия типа «авое», «ваа», «уйме».

Пацико, улучив момент, снова вцепляется в джинсы Васико. Куча-мала, крик, шум, из кафе выбегает официант узнать, что творится. Очень некстати появляется мой ученик Гука со своей собакой и кричит мне с другой стороны улицы:

– Мас[16]16
  Вежливое обращение к учительнице.


[Закрыть], как вы поживаете? В понедельник не приходите, я на день рожденья иду.

Васико смотрит на меня мутным взором и изрекает:

– Ва, Маро, ты в натуре держишь положение в убане[17]17
  Убан – район (груз.)


[Закрыть]!

Под этим соусом я его уговариваю отклеиться от клумбы и пройти несколько метров по направлению к дому.

Мы плутали по соседним улицам часа два и кое-как добрались до его подъезда. Я загрузила Васико в лифт и побежала сдавать Пацико Зине.

Зина с порога излила на меня обличительную речь:

– Я вся изнервничалась! Где ты столько времени ходишь? Я уже оделась, чтоб идти вас искать!

Рассказываю про Васико. Ее реакция:

– Это тот, который вечно торчит на углу и пьет пиво с убанскими босяками? А ты не могла пройти мимо, сделать «не вижу»? Нет, ты же неровно дышишь к мужикам! Тебе даже собаку нельзя доверить на полчаса…

– Как «не вижу», когда мы друзья?

– Не морочь мне голову! Признайся, что он тебе нравится…

Ну и так далее. Когда Зина в чем-то твердо уверена, ее все равно не переубедишь.

Короче, с тех пор я обхожу пьяных стороной, какими бы близкими знакомыми они мне ни были.

Что само по себе жестокосердно и доказывает одно: взрослея, я становлюсь только хуже.