Текст книги "Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2"

Суд о попранном слове

Вторую тяжбу объявили без Фирина. Ещё не хватало боярину возглашать дела простолюдья! Дородный истец сам вышел вперёд, ударил челом:

– Яви правый суд, государь! К твоей заступе стремлюсь! К твоим ногам отчаяние несу!

Это не камнедел, привычный обтёсывать глыбы и сам ставший молчаливым как камень. Купец трётся в людях, водит знакомства, торгуется и хвалит товар, ему никуда без красного слова. А ещё он законы постиг не хуже иного судьи, чтобы кто попало на кривой козе не объехал. Ознобиша внутренне подобрался.

Дымка как ни в чём не бывало потягивалась на любимых коленях. Эрелис спросил:

– Кто обидел тебя, добрый Жало?

Ознобиша вспомнил жаловичей с дубинками, даже на миг допустил, что купец решил вступиться за «пасынков». Ошибся.

– Не вели казнить, праведный государь! – взмолился истец. – Без малого три года тому выручил я гостя шегардайского, именем Радибора…

И далее объявил почти всё, что Ознобиша знал от мезонек. Вот нерушимое слово купца, обман, порука, заложник. Вот притомные, с кем ходил в Шегардай.

– …А он мне опять: не видал, не слыхал, о ту пору на свете не бывал! Я и уехал ни с чем, да после весть догнала, сказывают, взяла моего заёмщика наглая смерть, неведомой рукой причинённая. Радоваться впору, что от живого уехал и люди то видели! Одна теперь у меня надея, государь! На правду твою!

Эрелис кивнул.

– Ответчика сюда, – сказал Ознобиша.

Жало вновь ударил челом:

– Яви правый суд, государь! Вели добро ответчика за мой убыток верстать! Двенадцать тайменей по шегардайскому счёту!..

Порядчики вывели гостя, указанного жребием правиться вместо Радибора. Брат брату головой в уплату, земляк земляку! У заложника могла быть только одна участь. И Геррик, похоже, готовился пропадать с возможным достоинством. Удалому купцу, видавшему всякое лихо, не трястись стать! Отдав великий поклон, он прямо и смело поглядел на царевича:

– Вверяю себя суду неумытному, государь праведный.

Геррик был истый гнездарь. Выговор… повадка… у Ознобиши сжалось что-то внутри. Он сошёл по ступеням, вновь думая о подвохе. «Вот тебе, райца, уроженец твоей круговины. Вот купец Жало, что тебе в глаза Эрелиса лаял. А теперь скажи-ка нам свою правду…»

Дымка то прихорашивалась, то следила за Гайдияром. Меч Державы казался усталым и недовольным. Он прохаживался вдоль строя порядчиков, сжимал тяжёлый кулак. В чём дело?.. Гадать не было времени. Ознобиша начал допрос.

– Ты ли Геррик, сын Ардена из Сегды, что в Шегардайской губе?

– Истинно, господин правдивый советник.

Сам крепкий, сухой. Зоркие глаза на лице, шелушащемся от бесконечных вёрст стужами, за упряжкой, мчащей гружёную нарту. Что ещё о нём сказывали мезоньки? Добычный ряд… Правобережье…

– Понимаешь ли, что за право ищет на тебе купец Жало, Одоньев сын?

– Как не понимать, господин правдивый советник.

– Закон ёмства, – сурово продолжал Ознобиша, – велит отвечать родичу за родню, товарищу за товарищей, одноземцу за одноземцев. На тебе нет вины за обман, но жребий – дело бесспорное…

– Вышел рок – вилами в бок. – Сегжанин тряхнул головой и вдруг улыбнулся. – Осуждай уже, что ли, твоё высокостепенство! Хоть тем праведному Йерелу порадею, что от уст его царских свою долю честно приму!

Он произнёс имя Эрелиса на шегардайский лад, и Ознобиша, готовый окончить допрос, запнулся о сказанное. «Не спеши. Не верь очевидному. Всё ли так гладко, как выставляют? Закон что топор, с плеча рубит… Вдруг откроется важное? Несудимого…»

– Суд праведных творится не на осуд, а на рассуд, – доброжелательно проговорил Ознобиша. – Гости из северных дикоземий не часто к нам добираются. Я слышал, ты на торгу диковинами хвалился?

Геррик приосанился:

– Кому диковины, кому обычный товар. Мы, твоя учёность, вот уж которое лето на правый берег с сыном похаживаем. Одёжки пуховые, рогожи узорочные берём… лыжи знатные, каких более нигде не сыскать. Может, слыхал ты про славного делателя Пенька?

«Пенёк! Опёнок! С… Ск… нет!..»

Вот он, второй и главный подвох. Вилы в бок, нож по пальцам. Опустевшая судебня качнулась, её замело, и по снегу, прихрамывая, к Ознобише шагал…

– Как же не слыхал, – ровно выговорил райца. Он едва находил воздух для дыхания, но отступать было и некуда, и нельзя. – Ещё сказывают, твой приказчик в добычном ряду от покупщиков отбою не ведал. Где берёшь товар воинский?

– Нетрудно ответить. Дело уж не вчерашнее, а и быльём не взялось. У носа морского, Сечей рекомого, дружина дружине путь залегла. Я о ту пору в Устье стоял. Царская с победой пришла, воевода Сеггар взятое с бою мне на продажу поверил.

Когда тебя слушают, хочется говорить. Геррик был готов продолжать, но Ознобиша остановил его.

– Я хочу слышать твою правду, райца, – сказал сзади Эрелис.

Оборачиваясь, Ознобиша на миг столкнулся взглядами с Жалом.

«Помнишь ли, как в глаза мне царевича ворёнком честил?»

«Ворёнок и есть! – был злорадный ответ. – Вот послушаем, каков-то изрок изречёт!»

А ещё за цепью порядчиков стоял Машкара. И смотрел так, будто сеть Гедаховой Правды должна была вот сейчас рухнуть с потрясённого свода. Всех опутать, всё погубить. Стянуть облыжным узлом…

– Этому райце почти нечего добавить к открытому на допросе, мой государь, – поклонился Ознобиша. – Закон, сущий от Первоцаря, признаёт круговую поруку и жребий, определяющий должбу. Прочее общество платит судебную продажу и пеню, если таковая имеется.

Позоряне вздохнули. Геррик усмехнулся, покорно опустил голову. Дымка оставила умываться, поднялась столбиком, синие глазища недобро горели. Жирники по стенам обливали копотью завёртки, заплоты, репки и репейки. Время сделалось густой патокой. Стрелы выпущены, осталось проследить их полёт. Где-то за спиной прохаживался Площадник. Ознобиша чувствовал, что Гайдияр снова сжал кулаки.

Третий сын Андархайны встал с престола. Простое движение показалось Ознобише странно знакомым. Память тотчас вернула его в духоту лодочного сарая, а царевича облекла учебным доспехом. Что-то опять гнуло Эрелиса, нудило сдаться. А он снова отказывался опустить меч.

Он держал на локотнице облачко серого пуха. «Ты победишь, – напевало ему в руку мягкое горлышко. – Я с тобой…»

– Приговор очевиден, – громко и ясно прозвучал голос царевича. – Верность Правде обязывает меня признать узы ёмства и святость жребия, брошенного землячеством. Всё так. Мы забыли одно: я сам шегардаец, а значит, тоже за круговой порукой живу. Вот истец, изобиженный подданным моего отца. Значит, часть вины и на мне. Вот ответчик, он станет моим подданным завтра. Возможно ли мне не разделить с ним бремя ответа? А посему приговариваю! Купцу Жалу, сыну Одонья, мы выплатим должное из казны, ибо честь соотчичей – моя честь. Купцу же Геррику, сыну Ардена, никоих утеснений впредь не чинить, а добро, взятое залогом, без убыли возвратить. Да с торгового землячества – судебную продажу. Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.

Когда распахнулась каменная дверь, чтобы наконец-то укрыть младший двор от шума и неуюта судебни, к Ознобише подобрался воодушевлённый Ардван:

– Воли твоей жду, правдивый! Как велишь набело переписывать?

Ознобиша не сразу выплыл из сутолоки законов, разночтений, судебных промашек и нерадений, теснившихся на уме. Его качало от усталости, пальцы, намятые о камень, кровоточили.

– Ты о чём?

Ардван схватил из стопки верхнюю церу:

– Ты приказывал, чтобы я каждую мелочь… Вот, примером: «Ну-у-у, э-э-э, то есть, хм-м, как не слыхали!» Ты про небывалое дееписание, но… насколько? Мне суть речей оставлять, как поучает Ваан, или слово в слово переносить?.. А как ты допрашивал! Всё праведному на блюде поднёс! Знай себе суди, как Владычица расположит! Дело вроде простое, а ты за ниточку потянул, изнанка и вскрылась! Геррик головой на плахе лежал, а ты… а ты!..

– Не я, – прошептал Ознобиша. – Сердце праведное…

По стенам гуляли клочки темноты и в них звёзды. Болела рука. Мимо тянулись ряды, люди в кратополых серых заплатниках, точные, как близнецы, все безликие – не оттого, что лиц не было, просто Ознобиша не мог в них глядеть – продавали кровавые боевые ножи. Те самые, чью лютую остроту он изведал. «С… Ск…»

Ноги слушались всё ленивей, речи Ардвана отдалились, став шумом бессмысленного кипуна.

Ознобишу приобняла заботливая ручища. От ладони шло грево, как от печи. Он благодарно потянулся навстречу, оживая: «Всё кончилось. Всё хорошо. Я не осудил…»

– Слышь, краснописец, – отдался над головой низкий голос Сибира. – Подхвати, что ли, правдивого. Вовсе трудами изнемог, бедолага.

Доля шестая

Через Светынь в Торожиху

…Охранное войско сперва погнало воронят от поезда прочь:

– Из дому скитаться ушли, а с нас спросят?

Однако на речи о Нетребкином острожке из жилых саней выглянул сам хозяин, купец Нечай.

– Этих я знаю, – соврал он в глаза опасному старшине. – Старого знакомца племянники.

И велел подчаливать санки к тяжёлому возу. Четвёрка могучих оботуров продолжала идти размеренным шагом, едва ли заметив.

Старого знакомца!.. Чтоб Лихарь с мирянином?.. Слыхана речь! Наверняка торгован был обязан котлу. Должок задолжал?.. Подвязав верёвочные потяги, ребята сразу побежали в голову поезда – тропить. Вечером возчики позвали дельных ребятишек к костру…

Ирша хранил на груди тул с письмом, чтоб сразу отдать.

Об этом письме они с Гойчином тоже всю дорогу судили.

– А вдруг повеление? Семью дяди Ворона истребить?

– Да ну. За такое орудье самые лучшие состязались бы. Сам Лихарь возглавил бы. Новым ложкам на вразумление!

Убеждали друг друга, но толком не верили.

Было страшно.

В один из дней пути купеческий поезд выполз на нескончаемый, очень ровный бедовник. Впереди, в морозной дымке, стала медленно расти тёмная зубчатая стена.

– Через Светынь идём, – говорили меж собой поезжане. – Ты уж пропусти ласково, реченька!

Люди оставляли жертвенное угощение. Кое-кто клялся, что слышит, как подо льдом грохочет стремнина. Ещё говорили, Светынь до последнего воздвигала торосы, но снег давно всё изгладил. К вечеру над головой повисли страшные кручи, а возле входа в проезжую щелью путников встретили дикомыты. Тоже страшные. При косах, оружные, надменные. С берестяными завитками на плетёных щитах.

– В Торожиху, баете? Проводим бесстрашно.

И повели на подъём.

Правый берег был удивителен и чужд на каждом шагу. Самый снег лежал не так, как на левом. Согнутые, надломленные деревья иными голосами скрипели. А уж дикомытов с гнездарями и захочешь, не спутаешь! Одежда, говор, осанка! Два тайных воина смотрели во все глаза, слушали во все уши. Искали сходства с единственным дикомытом, которого знали. Сходство было, но не прямое. В стужу, пугавшую левобережников, здешние гордо шастали с непокрытыми головами – льняными, русыми, рыжеватыми. Чёрный свинец ни в чьих волосах сквозь куржу себя не казал.

А они-то надеялись…

Долго ли, коротко – в Торожиху поезд приполз, никаких обид не изведав. Встал с краю малого зеленца, на чистой песчаной площадке, под уютной сенью тумана.

Воронята помогали выстраивать сани огородом, распрягать знатно потрудившихся тягачей, поднимать шатры. Совсем рядом, в многолюдной толпе, гулял человек, отзывавшийся Нетребкину острожку. Найди снежинку в сугробе!

Неисполнимо.

А боязно до чего!

И всё кругом не такое, каким рисовалось в дороге.

– Дядя Ворон один в Ямищи на орудье ходил, – тряхнул головой Ирша. – Мы-то вдвоём! Кто на нас!

Гусляры в Торожихе

– Вот же не было ума дядю Ворона расспросить… – держась за руку побратима, шептал Гойчин.

Смелый Ирша, озираясь, тихо отвечал:

– Он в котле больше прожил, чем дома. А сюда, может, вовсе не хаживал.

Торожиха гомонила знаменитым купилищем. В ушах звон, глаза на стороны! Под низким пологом тумана – рогожные шатры улицами, большие и малые, богатые и попроще. Голоса, зазывные крики, споры, смех, песни! Снедные запахи один другого заманчивей! Людское юрово толпами, семьями туда и сюда, словно так оно и надо!

Хорошо, молодые орудники пришли с большим поездом, успели к чужим людям привыкнуть. Не то смутиться было недолго. И так мстилось: каждый пялится! смотрит вслед, вот-вот обличит! мы-де здесь по делу, а вы почто, шатуны?

Лихарь предупреждал об этом, вручая маленький берестяной тул…

– Не устрашимся, брат! – сказал Ирша. – С нами Правосудная и заступа её!

Гойчин сглотнул, гордо вскинул голову:

– У нас в Нетребкином острожке робуш триста лет не родится! – И навострил уши. – О, а там что? Не струны ли гусельные?

Ирша молча возложил на себя святой знак Владычицы. «Против охоты слушаем, Справедливая! Токмо орудья твоего ради…»

– Не гуляла здесь Матушкина хворостина, – сказал Гойчин.

Гусли в самом деле слышались и справа, и слева, и вдалеке. Ирша нахмурился, поддержал:

– Не то что у нас, в честном Нетребкином острожке.

У него были светлые кудрявые волосы, ореховые глаза. Вблизи коренных земель с такими часто рождались. Ирша боялся, не начали бы задирать, но гнездарей на купилище было через одного – примелькались. Вот прошли муж с женой, с лица и вовсе андархи. Женщина улыбалась, прятала в кошель подарок ребёнку – дикомытскую глиняную свистульку.

Воронята брели торговыми рядами, к делу и без дела поминая свой придуманный дом. Красовались долгополыми зипунами, обмятыми в путешествии. Ирша – синим, Гойчин – коричневым. Оба цвета скромные, глуховатые, но мораничам, крепко вросшим в суровые заплатники, сперва было неуютно. Как есть все глядят, примечают, пальцами тычут!.. Так им казалось, пока не пришли на Коновой Вен и не увидели, как ярко здесь украшали одежду.

Из-за шатра, где торговали подушками, перинами и одёжами на пуху, шумно вывалилась ватага во главе с гусляром.

 
Сам собою он черноусый,
В первых саночках – светлы бусы…
 

Русоволосый парень нёс на ремне длинные, узкие гусли. Глушил струны пальцами, вдетыми в прорезное окошко. Орудники переглянулись. «Северные гусли упирают пяткой в бедро, – наставлял дядя Ворон. – Пробуйте. Да не робеть мне, не потерплю!»

Здешний гусляр играл весело, яростно. Так, что обоим мораничам жгуче захотелось немедленно сыграть полтора десятка песен, которые они знали. А что! Поди, не хуже управились бы!

– У нас в Нетребкином острожке… – спохватился Ирша. Хотел сказать «всяк загусельщик», не успел.

Бойкие разносчики, соблазнявшие торжан пряниками, подались в стороны. Из-за соседнего ряда шатров приблизилось пение. Такое же слитное, отчаянно-молодое. Чего не вытянут умением, с лихвой возьмут удалью.

 
Как у нас на торгу в Торожихе
В старину приключилося лихо…
 

Певчие дружины услышали одна другую – и устремились наперехват.

– А возможем гораздо!

– А сойдёмся, переведаемся!

– А Небеса и Землю потешим!

Так у них, на Коновом Вене, вершились ристания гусляров. Ватаги сдвинулись на песчаном утопке – и заплясали, закружились грозно и радостно:

– Ваш лад нам не в лад!

– Вас с ладу собьём, на свой лад переладим!

– Гуди гораздо, Затресье!

– Не удавай, Твёржа!

«Твёржа»?..

Тамошнего игреца воронята разглядели не сразу. Внятен был только звон струн да мальчишеский голос, беспредельно взмывавший сквозь гомон купилища, сквозь вдохновенный ор своих и чужих. Голос плёл кружева, уносился и возвращался, лёгкий, радостный… крылатый. Услышав – не спутаешь, не забудешь. Певца прятали широченные спины. Есть кому в схватке синяками украситься, с добавком вернуть! Наконец парнишка мелькнул. Помладше воронят. Гибкий, худенький. Гусли – роскошные, не по возрасту. Золотые струны сыпали дрожащими искрами, заливаясь в сто голосов.

Гойчин вздрогнул… Волосы отрока неслись по ветру густым чёрно-свинцовым пером. Нос с тонкой горбинкой. Прямые брови, пушистые к переносью и гладкие у висков. И глаза – впрозелень голубые, как два бесценных верила…

Не может быть!

А состязание шло своим чередом:

– В Затресье рогожи треснули!

– Твёржа лыжи уставляет, во все ноги убегает!

Ирша ждал добротной кулачной сшибки, не дождался. Конечно, суровые парни толкались плечами, но больше для смеха. Рожи, искусанные морозами, неудержимо расплывались в улыбках. Взабыль ревновали одни гусляры, да и те в итоге грянули согласное:

 
Никому да не унесть
Нашу гордость, нашу честь!
Лучше вовремя отлезть!
 

Гойчин ткнул Иршу локтем:

– Видал?

– Что – видал?

Гойчин потянул друга вслед удалявшемуся звону и смеху, но сзади окликнули старчески-пронзительно:

– Это кто тут с Нетребкина острожка?

Орудники вмиг всё забыли, крутанулись на голос.

Сухонькая бабка, принаряженная для торгового дня, опиралась на клюку. Шапочка с лисьей оторочкой, строчёный опашень, расстёгнутый так, чтоб виднелась дорогая пуховая безрукавка. Лицо маленькое, нос долгий, а взгляд! Ничто не укроется!

Рядом скучал крепкий недоросль, держал корзину с покупками.

Вежливые мораничи сдёрнули колпачки, поклонились:

– Можешь ли гораздо, славная внуками.

– Ай, радость нечаянная, – умилилась старуха. – Мотай на усик, Велесюшка! Сынки приветливы ходят, дочки род украшают! Не то что у иных…

Гойчин громко сглотнул.

Ирша незаметно убирал руку, было вскинутую к пазухе, где хранилось письмо. Заветному слову надлежал отклик: «Слава Матери не минуется». И ещё про воинский путь, который матерям оборона. Вместо этого бабка осведомилась:

– Ладно ли нынче моя подруженька, Путиньюшка свет Дочилишна, живёт-поживает?

Об этом Лихарь орудников тоже предупреждал.

– Живёт себе поживает, боярыня. Здравствует, добра наживает. Кланяться наказывала доброй подруженьке.

И воронята разом отдали малый обычай.

Довольная бабка кивнула, продолжая расспрос:

– Дочек, поди, замуж отдаёт?

Гойчин вновь выручил, ответив по наказу:

– Путинья наша Дочилишна странница безугомонная. Сама едет, сама путь торит, сама след заметает. И дочек по себе учит. Не известны мы покуда, чтобы мужей им нашла.

Седые старухины брови поползли вверх. Верно, не такого ответа ждала. Изготовилась возмутиться… прикусила язык. Ведь не могла же подружка Путиньюшка жить без закона и правды? Ясно, не могла…

Воронята вновь махнули колпачками:

– От кого же, почтенная, нашей великой тётушке поклон исправить велишь?

Это опять был наказ Лихаря: станется притча – имя выведать непременно. Бабкин внук приосанился:

– Кланяется ей Шамша твержанка Шумилична, большакова сестра.

Спасёныши

Улызгнув от праздной старухи, воронята поспешили вслед манящему голосу, но сразу настичь не удалось. Они замедлили шаг, стали оглядываться, вспомнили орудье.

После первой неудачи обоим стало казаться: не выйдет к ним тайный моранич. Отшумит торг, засобираются торгованы… и что делать тогда?

– Вперёд не выдавайся, назади не оставайся, – вспомнил Ирша дорожную мудрость.

Гойчин решительно тряхнул головой:

– А и отстанем. Сами дойдём, дорога разведана.

– До самого Нетребкина острожка!

Справа повеяло знакомым духом – маслянистым и несъестным, Земляной дёготь! Воронята издали присмотрелись к молодому торговцу.

– Тот ли, что с кровнорождённым приезжал?

– Как есть тот. Улеш из Коряжина.

Ребята переглянулись. Страсть хотелось подойти: «Дяденька, ты Ворона помнишь?» – «Кого? А-а… Так вы тоже с воинского пути?»

– Не пойдём, – решил Ирша.

Где-то впереди людские голоса возвысились до слитного разгонного крика. Нагал увенчался звучным ударом, будто столкнулись два тяжких гулких бревна. Миг тишины… и рёв, низкий, свирепый. Яростное фырканье.

– Оботуров пустили! – сообразил Гойчин.

– У нас в Нетребкином… – начал Ирша. Пока раздумывал, сказать ли «страсть бодущие» или «отродясь не ведётся», ноги сами помчали вперёд, туда, где вновь закричал народ и отозвался громовый удар.

Просторный загон, отведённый для боя, окружала густая толпа. Позоряне лезли друг дружке на плечи, теснились – мышь не проскочит, но помеха ли тайным воинам толкотня? Ирша и Гойчин протекли сквозь давку, как два ручейка. Вынырнули у ограды, сработанной из неокорённых стволов. Ограду строили люди, понимавшие в дереве. Такая выдержит что угодно, а изнадобится – легко разберут. Внутри загона похаживали два сердитых быка. Блестяще-чёрный с белым «седлом» и другой, бурый. Оботуры неспешно качали рогами, пятясь в разные стороны. Шерсть, достигавшая копыт, моталась волнами.

Вот разошлись…

Тяжело прянули, поскакали навстречу, с полутора аршин вздыбились, молотя копытами воздух…

Удар!

Лоб в лоб, костяными шлемами сросшихся оснований рогов!

Всей мощью разогнанных тел, толстых шей, горбатых загривков…

Силищи оказались равны. Оботуров немного отбросило, звери чуть помедлили, отходя от неистовой сшибки… вновь стали наскакивать, дожигая неутолённую ярость…

Наконец упёрлись и замерли. Мощь против мощи! Который удаст, падёт на колени, побежит с поля?

Позоряне кричали, свистели, задорили.

– Эй, Коптелка! Сизого будешь пускать? Он же некладеный у тебя?

– Ещё чего!

Молодой возчик ловко стоял на деревянной ноге. Левый глаз прятала кожаная повязка, правый смотрел ясно и весело. Коптелка был из тех погонщиков, которые своих оботуров и сухариком угостят, и обнимут, и поговорят обо всём. Грозные быки за такими бегают по-собачьи, а уж слушают – без кнута, без вожжей! Вывозят в метель, находят дорогу, ополчаются на разбойника и лютого зверя. Это друзья. А друзей в опасное ристание не дают.

Чёрный поединщик был крупней почти на ладонь, но боками носил тяжелей бурого. Вот он дрогнул, вывернулся, с обиженным рёвом поскакал прочь. Голос был густой, гулкий – чисто труба!

Бурый погнался. Смелые парни с хохотом прыгали на площадку – метать верёвочные петли, разводить рогатых бойцов.

Хозяин чёрного, рыжий левобережник, побежал к своему быку. Почти догнав, споткнулся, чуть не упал. Удержался лишь тем, что сгрёб долгую, пышную шерсть. Выпрямляясь, смущённый детина другой рукой в шутку прижимал сердце – дескать, взволновался, глядя на бой. Бык толкнул его рогом, лизнул, словно извиняясь за поражение. Шапка слетела, возчик замешкался поднять. Народ смеялся.

Воронята, отошедшие от любования силой, собрались вновь поминать острожок, но ртов открыть не успели.