Текст книги "Аленький цветочек"

Собаки и Собакин

Иногда мартовский ветер растаскивал тучи, и тогда начинало всерьёз вериться, что скоро наступит весна. Но только на краткое время. Большей частью небо лежало непосредственно на крышах, без устали пополняя царившую внизу талую слякоть. Старший участковый инспектор майор милиции Собакин шёл по своей земле, и его душевная погода была весьма под стать внешней. В подобный денёк действительно всего меньше захочешь отговаривать ближнего от суицидальных попыток. Скорее уж табуретку ему пододвинешь и верёвку намыленную подашь… Да ещё скажешь напоследок: ты меня подожди там, браток, я не задержусь.

Нет, если серьёзно, то Андрон Кузьмич Собакин, конечно, в петлю не собирался. Тем не менее, пока шёл из дому, мысли одолевали его всё более мрачные. Одна за другой вспоминались обиды, накопленные за двадцать три года охраны общественного порядка. Погода повлияла, другое ли что?.. Матушка Андрона Кузьмича в начале каждого месяца вырезала из газеты квадратик в рамочке, напоминающей траурную: перечень геофизически неблагоприятных дней. Весь месяц постепенно желтеющий бумажный квадратик оставался на виду, прижатый маленьким магнитом к массивным металлическим настольным часам. Часы эти, исправно тикавшие в кухне сколько Андрон себя помнил, являлись подлинным шедевром советской промышленности. Безо всякой иронии! Они изображали Данилу-мастера и Хозяйку Медной горы и выглядели сущим антиквариатом, хотя на самом деле в точности такие выпускали и по сей день. Андрон над своей геофизически озабоченной матушкой беззлобно подтрунивал. Говорил, что газетный квадратик ей нужен был для того, чтобы, не дай Бог, не забыть и в должный момент почувствовать себя плохо. При этом как бы подразумевалось, что погода-природа способна влиять только на старых перечниц, да и то не на всех, и уж никоим образом – на бравых, ни огня, ни воды не боящихся старших участковых…

«Ох, грехи наши тяжкие». Андрон Кузьмич пообещал себе при случае заглянуть в матушкин календарик. То, что лично у него сегодняшний день был тяжёлым и неблагоприятным, сомнению не подлежало.

И обиды, что характерно, всплывали всё самые безутешные, неутолимые и горькие. Старший участковый, называется. А над кем? Если старший, значит, вроде бы должны быть и младшие?.. Кошкин хвост. Рядовые участковые блистали категорическим и полным отсутствием. Андрон Кузьмич боролся с преступностью, как геройский шериф из американского боевика: в одиночку. А впрочем… Народу на его земле с некоторых пор существенно поубавилось. После взрыва и пожара в якобы безобидном НИИ на участке наблюдался неуклонный отток населения, словно здесь, как в фокусе линзы, сконцентрировались все демографические проблемы России. Кто мог – уже перебрался отсюда, остальные завидовали и мечтали. Собакинский участок, сплошь застроенный хрущёвскими пятиэтажками, и так-то лет двадцать уже не отличался престижностью, но теперь народ отсюда попросту разбегался. Спросите почему? А кому понравится подобная жизнь? Свет мигает, телевизор не ловит, давление пульсирует, иномарка, если таковая имеется, глохнет, едва въехав во двор… Хотя нет – теперь уже и на улице… И не только «форды» с «мерсюками»…

Оглянувшись на звуки мата, Собакин увидел грузовик «ГАЗ» с надписью «Хлеб» на фургоне. Из-под открытого капота виднелся зад в потёртых джинсах и ниагарским водопадом изливалось непечатное.

– Ты… это! Заткни фонтан! – Подойдя, майор решительно дёрнул сквернослова за штанину, голос его сделался грозен и зазвучал металлом. – Права и путевой лист, живо! Груз к осмотру!

Тут надо рассказать, что фигурой майор не очень-то вышел. Был приземист, квадратен и кривоног. И в смысле физиономии, как и телосложения, увы, не Шварценеггер, а скорее уж его киношный «близнец» Денни Де Вито. Однако, во-первых, корявое дерево, оно в корень растёт. А во-вторых, все мамины-папины проектные недоделки с лихвой компенсировались молодецкой подтянутостью, уверенностью в движениях и, главное, непревзойдённым блеском ладно подогнанной милицейской формы. Фуражка, которой позавидовал бы иной южноамериканский диктатор, для поддержания трамплинообразности таила в себе, если кто не знает, зашитую ложку. Погоны – со вставками, этак крылато изогнутые. Бриджи, вздёрнутые помочами под самое горло. Добавьте к этому сапоги с накатом, на одну портянку, хромовые, проваренные в гуталине… и получится сущий орёл профилактической службы. Гроза преступников и хулиганов.

– Агрегат не едет, майор. – Водитель, вихрастый и не по возрасту многоопытный парень, мрачно соскочил наземь и, даже не подумав вытаскивать документы, сразу открыл дверцу фургона: – Как тут на хрен не выругаться…

Зло сплюнул и с обречённым видом вытянул лоток аппетитно пахнущей сдобы.

– Ну ты это, это… не очень… смотри у меня. – Собакин сделал стойку и незаметно проглотил слюну. Маковые рулеты составляли его тайную слабость. – А то я тебя живенько это самое. По мелочи. По мелкому хулиганству.

Брать надо уметь правильно. Так, чтобы и себя не обидеть, и водила не поднял детский крик на лужайке. Классиков надо читать. У Гоголя, к примеру, ясно сказано – брать надо по чину. За годы службы Андрон Кузьмич эту науку освоил во всём мыслимом совершенстве. Сдёрнул с лотка всего одну плюшку, чтобы и грабителем не выглядеть, и опять-таки чтобы фигура ещё больше не раздалась… Нет, имелись, имелись в жизни и некоторые светлые стороны. Сразу подобрев, он подмигнул шоферу:

– Счастливого пути.

Перспектива дотянуть до пенсии стала казаться уже не такой утопичной. И то сказать, до неё, до родимой, осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Поступив на службу во внутренние органы, ефрейтор-танкист Андрон Собакин успел застать ещё легендарного министра Щёлокова, позже объявленного взяточником, а также неподъёмную рацию «Сирена»… и – вот это была ещё одна его слабость – хрустящий, целиком умещающийся в кармане галифе нарезной батон за двадцать две копейки. С тех пор сквозь его жизнь прошло всё. И гнусные хмыри из прокуратуры и из Особой инспекции ГУВД. И ежедневная куча дерьма на коврике перед входной дверью. И крики бесстрашных в своей неуловимости цыганят: «Дядька Андрон – штопанный г…н!»

«Кстати…»

Нет худа без добра – малоприятное воспоминание по ассоциации вызвало мысль о волнительном свидании, ожидавшемся вечером. Образ дамы сердца, пронёсшийся перед умственным взором, заставил Андрона Кузьмича улыбнуться и бодрым шагом пересечь Бассейную улицу. Свидание следовало проводить по высшему уровню. А это требовало неторопливой и вдумчивой подготовки.

Когда-то – а на самом деле не так уж давно – любимый населением продовольственно-вещевой рынок располагался гораздо ближе к Бассейной, так что в полдень, особенно зимой, когда питерское солнце ходит низко над горизонтом, пятнадцатиэтажная тень «Гипертеха» накрывала его почти полностью, а учёные тётки поглядывали сквозь зеркальные окна лабораторий, планируя покупки в обеденный перерыв. Теперь всё изменилось. Ещё по осени, когда башню опустошил мигом засекреченный взрыв, рынок начал стихийно отползать прочь. В ларьках, стоявших слишком близко к тому, что у журналистов штампованно именуется «эпицентром», взялось без конца происходить скверное. То чуть не средь бела дня самым наглым образом обворуют, то кассовый аппарат примется выдавать такое, что у продавца встают волосы дыбом, то безобиднейший кипятильник мгновенно выжаривает всю воду в чайнике и взрывается, как фашистский фугас…

Андрон Кузьмич был о тех событиях осведомлён в самомалейших деталях. Поскольку имел в происходившем свой кровный интерес. Пусть косвенно, через уже упоминавшуюся даму сердца, но имел.

Теперь от Бассейной до ворот рынка приходилось топать метров пятьсот через кочковатый пустырь. Летом пустырь зарастал поистине роскошным, в хороший человеческий рост, густым, как джунгли, бурьяном. Ныне этот бурьян торчал из талых сугробов коричневыми растопыренными скелетами, и под ним рылись в поисках съедобных отбросов бродячие псы. Всех их Собакин давно знал «в лицо». В большинстве это были смиренные шавки, суровой борьбой за существование накрепко отученные качать какие-либо права. Все, кроме одного. Этот единственный при виде старшего участкового поднял лопоухую голову, чтобы прямо, без страха, хотя и без вызова, заглянуть ему в глаза. Здоровенный кобелина – судя по всему, нечистопородный ротвейлер – появился на пустыре около Нового года. На шее у него до сих пор болтался ошейник, но теперь только этот драный ошейник и связывал его с миром ухоженных домашних собак. А первое время ошейник отнюдь не был драным, и ему вполне соответствовал весь остальной имидж. Гладкие бока, воронёный лоск шерсти, независимый взгляд… Дескать, ну да, хозяин на минуточку отлучился, но ведь сейчас он придёт, он непременно придёт…

Несколько месяцев превратили упитанного красавца в скелет, обтянутый тускло-бурой потрёпанной шкурой. На крупе образовалась проплешина размером с мужскую ладонь, а в гноящихся, утративших надежду глазах вспыхивало какое-то подобие радости, только если жалостливая девушка из ларька «Свежая птица» выбрасывала на снег залежалую куриную лапку. В дикой среде большого города такой собаке очень трудно выжить. Будет настоящее чудо, если дотянет до лета…

Блюдя порядок, Андрон Кузьмич несколько раз наводил справки, не приставал ли новичок к покупателям и продавцам, не хватал ли с прилавка куски. Ларёчники отводили глаза, но в ответах были единодушны: нет, никогда. Просил – да. Один раз урну перевернул, заметив, как в неё бросили недоеденный пирожок. Но чтобы разбойничать – такого не замечали.

Собакин строго погрозил собаке пальцем. Кобель снова посмотрел на него и даже неуверенно вильнул обрубком хвоста, но человек шёл мимо и не собирался лезть в карман за подачкой, и нечистопородный вернулся к своим раскопкам.

Андрон Кузьмич между тем миновал распахнутые ворота и остановился возле ларька с надписью «АПТЕКА».

– Как дела, Андрей Михайлович? – спросил он заведующего, тощего и печального южанина с пышной копной вьющихся волос. Секунду для приличия помолчал и добавил: – Мне бы… это. По контрацептивной части…

– Да разве это дела? Разве это торговля? – Андрей Михайлович, досконально знающий земную жизнь, порывисто поднялся и с удручённым видом извлёк цветастую коробочку. На ней извивалась от страсти пышногрудая красотка, основным элементом одежды которой являлся расписной кивер. – Вот, рекомендую, «гусарские». Ароматизированные, лабрикатизированные… с левой резьбой…

По российскому паспорту Андрей Михайлович звался Абрамом Менделевичем. Собакин, однако, вырос в те времена, когда назвать еврея его еврейским именем считалось как бы даже не очень пристойным. Куда приличнее было принижать языковые способности собственной нации, притворяясь, будто русскому человеку, ну хоть тресни, не выговорить иноплеменное имя. Вот и звучал в устах участкового неизменный «Андрей Михайлович». Принимаемый, что характерно, без возражений. Аптекарь тоже не первый день жил на свете и понимал, что Собакин попросту старался быть вежливым.

– Рахмат, – с чувством отозвался Андрон Кузьмич. И убрал коробочку на грудь, в маленький кармашек, где у него обычно хранилось удостоверение.

Помолчал, зыркнул из-под бровей по сторонам и начал степенно откланиваться:

– Вы, Андрей Михайлович, если это… того… не все у нас порой… то мы завсегда… в незримый бой.

И двинулся дальше, довольный собственным остроумием.

А погода между тем окончательно испортилась. С неба повалили мокрые густые хлопья, и покупатели, рысью сновавшие от ларька к ларьку, перешли на короткие спринтерские перебежки. Обнаружив, что с козырька аптечной точки ему всё-таки накапало за шиворот, Собакин оглянулся на обгорелый, с темными провалами окон фасад с такой ненавистью, словно именно «Гипертех» был во всём виноват. Секретный объект, едрёна мать! Прапора ГБ на входе, наверняка сколько этажей наверх, столько и вниз, старшего участкового на порог даже не пускали! Вот и довыпендривались. Поделом…

На самом деле его гнев, как и многое в этой жизни, объяснялся причинами экономическими. «Эх, мать вашу…» Майор подошёл к давно отодвинутому в сторонку, крашенному а-ля трактор «Кировец» ларьку, потрогал ржавый, уныло скрипнувший замок.

– Ну здорово, кормилец… Поилец…

Это были далеко не пустые слова. В счастливые, безвозвратно улетевшие времена майорская дама сердца торговала здесь пивом. Ах, каким пивом! И как внезапно оборвалось счастье. Пиво, сколько его было, скисло однажды всё целиком и полностью, без предупреждения. Случились, такую мать, необратимые изменения в химическом составе. Чтобы расплатиться, пришлось продать любимого кровного «жигуля». А вот киоск не загнать. Нестандартный. На одной погрузке-перевозке разоришься…

Майор похлопал невезучую собственность по жёлтому боку и в сердцах грохнул кулаком в дверь соседнего ларька, ликёро-водочного.

– Открывайте, милиция!

Собакина здесь знали хорошо. Пузатенький усатый мужичок, он же продавец и он же хозяин, без лишних разговоров вытащил стакан.

– Седай, Кузьмин. Примешь? Погода-то шепчет.

Его щекастое, с тройными брылями лицо было нежно-розовым, как это бывает у запойно пьющих людей.

– Не, Жорик. Мне бы того. С собой. – В ларьке стоял дивный запах сала и маринованного чеснока, и старший участковый проглотил слюну. Жорик не спешил убирать стакан, и Собакин пояснил: – В гости собираюсь. По бабам.

Лихо подмигнул и развёл руки, обозначая роскошные габариты избранницы.

– Дело хорошее, одобрил щекастый и снял со стеллажа бутылку. – Вот, рекомендую, ликёр «Кавалерийский», с женьшенем. Мужики говорили, очень способствует…

Тут он мог быть спокоен. Женьшень, пресловутая «Виагра» и прочие «способствующие» в любовных успехах снадобья Андрону Кузьмичу пока ещё отнюдь не требовались. И без них был молодец хоть куда. Усмехнувшись, Собакин взял презент… и непроизвольно содрогнулся. На этикетке призывно извивалась давешняя красотка в кивере, ну точно спрыгнувшая с упаковки тех самых… с левой резьбой…

– Рахмат. – Слегка помрачнев, майор спрятал ликёр в один из необъятных карманов и снова окунулся в промозглый полумрак непогоды, якобы весенней. «Теперь – букет…»

А вот с букетом случился облом. Тем более обидный, что Андрон Кузьмич подобной пакости ожидал всего менее. Новенькая продавщица-цветочница оказалась редкостной стервой. Напрасно Собакин ей деликатно намекал сперва на санэпидстанцию, потом на налоговую полицию и в конце концов – на пожарного инспектора, всему рынку известного придирчивостью и неподкупностью. Ничто не помогло! Действительно Поганка, лучше прозвища не придумаешь. Это ж надо – разговаривает нагло, грозит (Его! Собакина!..) познакомить с прокурором по надзору. И вообще сулит если не по судам затаскать, так кляузу накатать в ГУВД уже точно… Ох, мать её за ногу. Пришлось-таки затаить злобу и ретироваться.

«Ну, сука, я тебе устрою…» Не совсем ещё ясно представляя, какой конкретно уют он устроит строптивой торговке, Собакин пересёк бывшую футбольную площадку, сплошь в жёлтых пятнах человеческой и собачьей мочи, и вошёл в мрачное, напоминающее острог здание. Здесь, на первом этаже общежития, и находился рабочий кабинет майора – местный пост охраны правопорядка. «Я тебе устрою, сука, лютики-цветочки!» Зло бренча вытащенными из кармана ключами, Собакин приблизился к двери, и настроение у него испортилось окончательно. О, Господи, каждый Божий день одно и то же! На двери поста безопасности был мелом изображён сам Собакин в виде непотребного кривоногого двортерьера. С преувеличенными признаками пола. И, видимо, для ясности рядом значилось крупными печатными буквами: ЕДУЧИЙ МАЙОР КАБСДОХОВ.

«Ах, сволочи… давненько у вас паспортный режим никто не проверял…» Свирепея, Собакин щёлкнул тугим замком, вытер похабщину загодя намоченной губкой и принялся готовиться к службе. Разделся, подключил телефон (а хоть и не подключай его, один чёрт – аппарат хоть и звонил иногда, но в трубке ничего не было слышно), поставил на электроплитку чайник и, со вздохом опустившись в старое продавленное кресло, глянул на часы. До свидания с дамой сердца оставалась ещё целая вечность.

«…And have a nice day!»

[20]20
  … И желаю приятно провести день! (англ.)


[Закрыть]

Когда электронные часы показали семнадцать двадцать пять, из-за расположенной под ними двери в коридор послышалось ожесточённое царапанье, а потом – истошное «Мяу!!!». Альберт повернул ручку, и в комнату лохматой шаровой молнией влетел кот – большой, полосатый, тёмно-рыжий по более светлому. На линолеуме ему было не разогнаться: когти проскальзывали, кота заносило на поворотах, однако, давно привыкший, он стремительно пересёк комнату и исчез под столом профессора Звягинцева. Не то чтобы начлаб подкармливал или баловал его больше других; скорее наоборот, и к тому же под столом витал собачий запах, принесённый на хозяйских ботинках. Просто там было самое надёжное, недосягаемое ни для каких гонителей убежище, и кот знал это прекрасно.

Он вообще отличался отнюдь не средним умом. Не зря же он был не просто так себе кот, не какой-нибудь Барсик-Мурзик и даже не Чубайсик, как принято сейчас называть рыжих, а Кот Дивуар. Что, как мы с вами понимаем, проливает новый свет на название одной славной африканской страны…

Причина его столь поспешного бегства выяснилась буквально через минуту. Раздалось вежливое «тук-тук», и на пороге возникли люди, которых почему-то принято ассоциировать с гулким сапожным топотом и лязгом оружия. Трое молодых людей в сером «городском» камуфляже были институтской охраной, ну а стерегли весьма режимное предприятие далеко не вохровцы с берданками. В приоткрытую дверь заглядывал самый натуральный спецназ.

Профессор Звягинцев оглянулся от окна:

– В чём дело? Не мешайте работать!

Охрану здесь весьма не любили, и охрана хорошо это знала.

– Лев Поликарпович, – виновато развёл руками рослый парень с капитанскими звёздами на плечах. – Пять тридцать почти. Приказ… праздничный… чтобы после пяти тридцати – нигде никого. И всё опечатать.

Откуда взялся подобный приказ, было известно и одним и другим. Преемственность тянулась ещё с тех времён, когда в научных институтах перед праздниками все пишущие машинки – или хоть каретки от них – обязательно складывались в надёжное помещение и там запирались. Ибо что скорее всего сотворит советский человек, осчастливленный трёхдневным досугом? Правильно. Помчится в родную контору, схватит раздолбанную «Ятрань» и все трое суток будет печатать нечто антисоветское. Нынешний заместитель директора по общим вопросам, писавший приказы по институту, был всем известным сторонником демократии и реформ. Однако в основе его творчества всякий раз лежал прошлогодний приказ. А потому… И вообще, после всем известных событий…

Кот Дивуар раздражённо зашипел из-под стола, выражая общие чувства.

Длинноволосый Веня Крайчик впился взглядом в экран, оттягивая неизбежное и изо всех сил гипнотизируя машину: ну выдай ещё хоть точечку! Ну выдай!.. Остальных перспектива провести три дня в мучительной неизвестности: так что там процесс – пошёл? не пошёл?.. – привела в состояние, близкое к буйному.

– Вам, может, ленту из принтера вытащить и отдать? – ядовито осведомился Альберт.

– Вы слова такие – «Нобелевская премия» – когда-нибудь слышали? – в тон ему поинтересовалась Виринея. И бросила в мусорник изжёванную сигарету: – А её примерно за то и дают, чем мы тут занимаемся. Ну, я понимаю, капитану Гринбергу простительно не знать, он считает, что компьютер – это такой большой электронный пасьянс… – С упомянутым капитаном у девушки были свои отношения и свои счёты. – …Но вы-то, Глеб Георгиевич, вы-то!

При этом умом она понимала – на самом деле охранники проявили очень большую воспитанность, зайдя лично предупредить. Могли бы просто перебросить в коридоре общий рубильник. Имели право. А что при этом тю-тю все результаты и выстраданная программа, которую на жёсткий диск, естественно, не «спасли», – не их проблема. О выключении ровно в пять тридцать все были предупреждены загодя.

– Почему же только пасьянс, – проворчал капитан Гринберг. Он был курчавый и черноволосый, с характерными чертами лица, у определённого круга людей вызывающими антисемитские настроения: этакое «горе в чекистской семье». – Ещё можно голых девок по Интернету смотреть…

Виринея вспыхнула и на секунду не нашлась, что ответить.

Глеб вздохнул и посмотрел на часы:

– Выключайте, пожалуйста, технику. Мы и так уже вас позже всех остальных…

– Эйнштейн от гестаповцев в Америку убежал, – заметил Альберт. – Тоже работать, наверное, не давали.

Спецназ на сравнение не отреагировал. Не такое выслушивали молча, с непринуждённой улыбкой. Хотя, конечно, со всеми этими гениями дело иметь – работка не для слабонервных.

– После праздника вернётесь, доделаете. На свежую голову.

– Праздничек!.. – вновь ринулась в бой Виринея. – Подумаешь, какой царь-батюшка на трон вступил! Чиновника в Кремль выбрали! Праздничек!..

Глеб пожал плечами:

– Мы приказы не пишем…

– И вообще, вы-то домой поедете, а наши ребята на вахте будут сидеть, охранять, – подал голос второй его подчинённый. – Имейте уважение.

Он носил боевое прозвище Монохорд. Когда спрашивали, что это такое, он гордо поправлял: «Не путать с „крипторхом“!» Переодеваясь в штатское, он с мальчишеской удалью цеплял на грудь большой жёлтый значок, гласивший: «Глупый пингвин робко прячет, хитрый – нагло достаёт…»

Веня решил любой ценой выиграть несколько драгоценных секунд.

– Господи помилуй, – сморщился он. – Да через нашу вахту слона можно вывести! Режим, режим… звон один. Даже датчики на металл…

Он хотел добавить «…жаба задушила приобрести», но не добавил, потому что в это время произошло сразу несколько событий.

На часах сравнялась половина шестого.

Глеб Буров нахмурился и посмотрел на комнатный шкаф с электрическими рубильниками.

Компьютер наконец-то выкатил долгожданную точку.

И в довершение всего дверь распахнулась шире, камуфляжные фигуры подались в стороны, и в лабораторию заглянул лично Чёрный Полковник.

На самом деле Иван Степанович Скудин по прозвищу Кудеяр, институтский замдиректора по режиму, ничего особо чёрного в своём облике не имел и вдобавок был по-прежнему подполковником. Кто ж ему даст лишнюю звезду после взрыва вверенного объекта? На том спасибо, что не разжаловали вообще. Хорошо знавшим Кудеяра было известно, как мало беспокоило его это обстоятельство. Он в тот день потерял нечто, не подлежавшее измерению ни в каких звёздах.

Его взгляд тут же скрестился со взглядом профессора, и на тонких планах бытия, без сомнения, прозвучал ледяной перезвон шпаг.

«Па-ску-дин!.. – внятно отчеканили глаза начальника лаборатории. – Мою девочку…»

Он знал, что накануне трагического дня у Марины случилась с мужем какая-то размолвка. Мало ли чего не бывает между супругами, но Лев Поликарпович до сих пор был убеждён – именно из-за этой размолвки Марина допустила во время эксперимента ошибку, за чем-то не уследила, и в результате…

«Хрен старый, – не менее внятно ответили глаза Кудеяра. – Мою девочку…»

Он придерживался консервативных взглядов на вещи. По его нерушимому мнению, где возникала хоть тень реальной опасности, там было не место для женщин. Особенно для беременных. Маша как раз накануне допустила его в свой большой женский секрет. И всерьёз разобиделась, когда он тут же принялся сдувать с неё пылинки, навсегда отобрал сигареты и вообще начал обращаться точно с ёлочной игрушкой. В частности, попытался настоять на немедленном уходе в длительный отпуск… Сам он жалел лишь о том, что не засадил её под домашний арест – и пускай бы сердилась на него сколько угодно. Милые бранятся – только тешатся. А вот то, что в критический момент Маша оказалась рядом со взорвавшейся камерой, а орава так называемых мужиков во главе с папенькой – на другом конце обширного зала, это… это…

То есть все полтора года с тех пор профессор и подполковник старательно избегали друг друга. Работая на одном предприятии, это устроить не очень легко, но им удавалось. Когда же они всё-таки сталкивались нос к носу, вот как теперь, – воздух между ними сразу начинал дрожать и потрескивать от взаимного напряжения.

С минуту в комнате держалась поистине гробовая тишина. Не подавал признаков жизни даже Кот Дивуар. Лишь компьютер продолжал тихонько шуршать: Веня Крайчик (благоразумие возобладало) остановил-таки процесс и теперь лихорадочно спасал данные и программу.

– Good bye and have a nice day! – женским голосом попрощался с присутствующими «Селерон».

– Пока-пока, – ответил Веня шёпотом. Обычно он произносил это громко и с выражением, но сегодня явно был не тот день. Компьютер пискнул последний раз, и на экране воцарилась первозданная чернота.

Лев Поликарпович Звягинцев сдвинулся с места – и медленно, тяжелее обычного опираясь на палку, прошествовал к шкафу. Так жертвы инквизиции восходили на костры из собственных книг. С таким лицом Галилей[21]21
  Галилео Галилей (1564–1642) – итальянский учёный, один из основателей точного естествознания. Был активным сторонником гелиоцентрической системы мира. За это в 1633 г. подвергся суду инквизиции и вынужден был публично отречься от своих взглядов, после чего до конца жизни фактически пребывал под домашним арестом. Однако народная легенда гласит, что по окончании суда старый учёный упрямо топнул ногой и воскликнул: «А всё-таки она вертится!» В 1992-м Папа Иоанн Павел II объявил решение суда инквизиции ошибочным и реабилитировал Галилея.


[Закрыть] мог бы произнести своё знаменитое «Вертится!». Дверца шкафа проскрипела на перекошенных петлях. Гулко клацнул рубильник…

Кудеяр коротко кивнул, и «гестаповцы» бесшумно растворились за дверью.

Минут через пятнадцать со стоянки отчалил профессорский сорок первый «москвич». На довольно грязном боку машины некий умник, почему-то уверенный, будто «танки не моют», начертал шаловливым пальчиком: «ВПЕРЁД, НА БЕРЛИН!». Автомобилю было лет пять, из них почти полтора он носил на стекле жёлтую инвалидскую нашлёпку. Льву Поликарповичу трость нужна была не для дешёвых эффектов. Во время взрыва ему на левую ногу грохнулся тяжёлый металлический стеллаж. Возраст есть возраст – сломанная ступня зажила, но подвижность утратила.

Общий интеллектуальный коэффициент пассажиров машины, по обыкновению, пребывал на недосягаемой высоте. И не подлежало никакому сомнению, что диспут на тему «прошло – не прошло» обещал занять все сорок километров до Питера. Хотя говорить вне института о служебных делах сотрудникам было, по понятным причинам, строжайше запрещено.

«Москвич» цвета арахис виртуозно вырулил за ворота. Личность проявляется во всём: поставив ручное управление, профессор освоил его так, что со стороны нельзя было догадаться. Проводив взглядом удаляющуюся серовато-бежевую корму, подполковник Скудин, уже переодевшийся в цивильное, отошёл от окна и, ещё немного помедлив, побрёл по лестнице вниз.

Лестница была сплошь заляпана белой краской. Там и сям на стенах и потолке виднелись следы старой проводки, выключателей и осветительных плафонов. Что годилось для, прямо скажем, далеко не пятизвёздочной советской гостиницы, совершенно не подходило научному институту. Ремонт успели полностью завершить только в административном строении. Лабораторные корпуса, как заведомо менее важные, приводились в порядок по мере финансовой возможности. Подполковник вспомнил старое здание на Бассейной и как по окончании рабочего дня он молодецким галопом (плевать на звёзды и должности!) слетал по этажам вниз – туда, где, ускользнув от родительских глаз, его дожидалась Марьяна…

Двух лет с тех пор не прошло, а ему казалось – все двадцать. Тогда он жил. Теперь – доживал. Иногда ему хотелось уморить начальство рапортами и прошибить лбом нужное количество дверей, но добиться, чтобы его перевели назад. В джунгли. Там тоже водились свои призраки, но с ними встретиться было бы легче. Так ему казалось. Быть может, он ошибался.

Тяжёлая дверь закрылась у него за спиной. Вокруг института стоял густой березняк, и на прозрачных голых деревьях видны были пустые птичьи гнёзда.