Текст книги "Молитвослов императрицы"

Мария Спасская
Молитвослов императрицы

© Спасская М., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Царское Село, декабрь 1916 года.

Если бы не ботинки, Влас бы давно уже закончил. Ботинки желтой кожи, на толстой каучуковой подошве являлись особенной гордостью Власа Воскобойникова, и испортить их было бы для него величайшей трагедией. Без них, желтых, матовых и великолепных, целостность образа человека творческого, не чуждого богемы, но в то же время прогрессивного, создаваемая с таким трудом и упорством, была бы безвозвратно разрушена. Ни укороченные шерстяные брюки, ни клетчатое полупальто, ни твидовая, клиньями, кепи не смотрелись бы так шикарно. И ведь был в первый момент порыв надеть калоши, но дядя Пшенек не дал собраться с мыслями, все торопил – быстрее, Влас! Быстрее! Варфоломей Селиванович ждать не станет! Подумаешь, тоже, Варфоломей Селиванович! Цаца какая!

Непростые отношения внутри семьи иногда удивляли, иногда забавляли Власа. И мать, и отец его имели по родному брату, и несходство дядьев было поразительным. Матушка, Ядвига Карловна, в девичестве носила фамилию Магельская и родом была из Варшавы. Вся семья ее имела самое непосредственное отношение к творчеству – дед писал картины, отец и брат занимались фотографическим искусством.

Однако судьба повернулась так, что замуж Ядвига вышла за торговца колониальными товарами Ефима Воскобойникова и поселилась в Царском Селе. Вскоре в Царское Село из Варшавы перебрался и матушкин брат, Пшемислав Магельский, купив фотографическое ателье фон Ган. Ателье имело монополию на съемку и тиражирование фотографических карточек членов императорской фамилии, и дело обещало деньги и славу. Но если с деньгами все обстояло более-менее благополучно, то со славой выходило нехорошо.

Особую досаду тщеславного поляка вызывало то обстоятельство, что никто не помнил, как его зовут. Не утруждая себя различиями, не только император и его домочадцы, но и все придворные именовали нового хозяина фотографического ателье по сложившейся привычке Ганом. Доходило до смешного – Ганами называли не только самого Магельского, но и его сотрудников.

– Они говорят мне Ган! – устремляя модно подкрученные усы в небо, горько усмехался Пшемислав Карлович. – Этих людей даже не смущает, что прежняя владелица ателье мадам фон Ган была женщиной!

Однако надежду выделиться и войти в историю фотограф не оставлял. Несколько раз Магельский выпрашивал аудиенцию у Ее Императорского Величества, убеждая Александру Федоровну выделить средства на архив, где будут храниться не только фотографические пластины, но и фотокарточки, а также кинопленки императорского двора, ибо материалов этих уже в настоящий момент скопилось столько, что приходится складировать где попало. Каждый раз императрица идею горячо поддерживала, но денег не давала, и в конце концов отчаявшийся Магельский отстроил архивное хранилище на собственные средства. Но и это никоим образом не поспособствовало его узнаваемости, и фотографа при дворе по-прежнему именовали Ганом.

Смиряя гордыню, фотограф урезонивал себя тем, что грех обижаться на приземленных личностей, которым чужды высокие духовные порывы, находя подтверждение своим размышлениям тут же, в собственной семье. Магельский снисходительно наблюдал, как муж сестры с непосредственностью, достойной всяческих похвал, завозит в свою лавку колониальных товаров японскую водку саке и под видом экзотического продукта торгует ею после дозволенных десяти часов, в то время как брат-урядник его покрывает. На фоне братьев Воскобойниковых Магельский казался себе романтиком-бессребреником, Микеланджело в коровьем стойле.

Как-то в трактире «У старушки» Магельский разговорился с Соломоном Пиголовичем. Соломон Наумович служил начальником склада вещественных доказательств сыскной полиции, а в Царское Село был переведен из Москвы. Прикрывая глаза тяжелыми веками и причмокивая пивной пеной, Пиголович подробно поведал новому знакомцу о постановке фотографического дела на службу криминальной полиции по прежнему своему месту работы.

– Был такой француз, Бертильон. Низенький, невнушительный – никакого авторитета среди коллег! – говорил Соломон Наумович, вызывая невольную усмешку на устах слушателя, ибо рассказчик сам как нельзя более подходил под описание Бертильона. – Никто Бертильону не верил, что при помощи фотографических карточек можно раскрывать преступления. Все над ним смеялись и обижали. И все-таки вышло по его, по-бертильонски. Нынче не только во Франции, во всей Европе метод Бертильона используют. В Москве целая картотека существует.

– Большая? – живо заинтересовался фотограф, только что закончивший в отдельной пристройке организацию архива семьи Его Императорского Величества и до сих пор переживавший по поводу непомерности суммы, в которую вылилось это начинание, и ничтожности полученных от этого выгод.

– Ну как вам сказать? – почесал мохнатую бровь собеседник. – Изрядная. Отдельная зала, в ней шкафы, шкафы, бесконечные ряды стеллажей, поделенные, как соты, на отсеки, и в подписанных по алфавиту ящичках – портреты преступных элементов анфас и профиль. И отдельно – стойки с фотографически запечатленными местами преступлений.

Пшемислав Карлович забыл про пиво. Он подался вперед и азартно спросил:

– А у нас почему же не практикуют?

– Кому тут практиковать? – удивился Пиголович. – Ретрограды, душители передовой мысли. Да и средства на это нужны немалые, а сейчас, изволите ли видеть, война.

Вспомнив неудачу с получением ссуды на архив, фотограф тяжело вздохнул, однако идея стать первым в Царском Селе носителем прогрессивной методы криминалистической фотографии крепко засела в голове Магельского, и он даже повторно встречался по этому поводу с Соломоном Наумовичем, обсуждая возможные перспективы предприятия. Несколько дней Магельский ходил, погруженный в свои мысли, и задумчивый взгляд его нет-нет да и останавливался на крутящимся в лаборатории племяннике.

Смышлен, расторопен, гимназию закончил, мать прочит Власа в университет. Правда, не в московский, а в питерский, хотя московский был бы предпочтительнее. Но ничего не поделаешь, видно, не судьба. Этой весной приехал Влас в Москву, а с ним на Чистых прудах возьми да приключись пренеприятная оказия – угодил в Первую градскую больницу. Теперь племянник о Москве и слышать не хочет. Но Ядвига Карловна настаивает, чтобы Влас хотя бы в Петербурге вслед за другом Ригелем пошел учиться на доктора. Отец же мечтает посадить Власа вместо себя в лавке, ибо болен и немощен. К вящей досаде отца и печали матери, Влас не чувствует ни малейшего призвания ни к торговле, ни к медицине, с обожанием взирая на великолепного дядюшку Пшенека и его мудреную аппаратуру. По всему выходило, что без Власа не обойтись.

На именины Власа, когда в доме сестры собрались все члены семьи, Магельский улучил момент и, когда братья Воскобойниковы отправились в палисадник выкурить на свежем воздухе по папиросе, завел речь о Власе. А также о необходимости выделения полицейским управлением его фотографическому ателье средств на расходные материалы для криминалистической фотосъемки, упирая на свою осведомленность в некоторых деликатных вопросах.

В первый момент Ефим Селиванович и слушать не хотел о том, чтобы сын стал фотографом, но Варфоломей Селиванович, которого затрагивал вопрос о выделении средств на фотосъемку, обратил внимание на нехорошие нотки в голосе родственника и с угрозой спросил:

– Вы что же, господин Магельский, черт вас подери, вздумали нас шантажировать?!

– Совершенно верно, господа, – с подкупающей искренностью широко улыбнулся фотограф. – Вы, Варфоломей Селиванович, выбиваете средства на расходные материалы, а Ефим Селиванович разрешает сыну заняться фотографией. В этом случае никто не узнает о незаконной торговле алкоголем. Влас будет не только помогать мне в фотоателье, но и станет выезжать вместе с господином урядником, – учтивый наклон головы в сторону Воскобойникова-старшего, – на места преступлений и подробнейшим образом запечатлевать их на фотографические пластины.

Глаза обоих братьев сделались одинаково круглыми и изумленными.

– Это чего же ради? – пробасил Варфоломей Селиванович. – Ваш-то какой резон?

– Не для себя стараюсь, для прогресса, – посуровел фотограф.

Урядник предпринял слабую попытку вывернуться:

– В полицейском управлении и места столько нет, чтобы хранить все пластины и карточки.

Но Магельский был готов к подобному повороту беседы и тут же откликнулся:

– Начальник склада вещественных доказательств Пиголович был так любезен, что согласился хранить эти снимки у себя и вести картотеку и архив.

– Ну, допустим, спросить-то я у начальства спрошу. А дальше, господин хороший, уж как получится, – сдался урядник Воскобойников.

И с самого лета Влас, ведомый твердой рукой дяди Пшенека, не только возился в лаборатории с фотографиями, но и без устали посещал места преступных событий и делал фотографические снимки. Обычно для этой цели он надевал яловые сапоги либо калоши, а в этот раз поторопился и обул американские ботинки, в которых теперь жалко лезть в грязь.

Влас изловчился и, выбрав место посуше, шагнул вперед.

Дама лежала так, что поймать ее в объектив целиком было затруднительно. Хорошо одетая, в ротонде на котиковом меху. И как ее угораздило попасть под колеса мотора, да так, что голова вместе со шляпкой всмятку? Увязая в размокшем снегу деревянными ножками штатива, Влас сдвинул треногу аппарата в сторону и нашел, что теперь ракурс вполне удовлетворителен.

– Хорошо еще, что не Великий Князь управлял мотором, – философски заметил Варфоломей Селиванович, рассматривая «Бенц» из гаража императорского брата. – С вами, любезный, – обернулся он к великокняжескому шоферу, – церемониться не станут, в острог упекут. А если бы вел машину Константин Константинович, у всех бы были неприятности. Кто ее знает, эту покойницу? Кто такая? Откуда? Вдруг какая высокопоставленная особа?

– О чем вы, никак в толк не возьму? – пробормотал невольный убийца, похолодев при слове «острог».

– В толк он не возьмет! – передразнил Воскобойников-старший. И наставительно проговорил: – Даже ребенок понимает, что Царское Село – место особенное. Семья императора проводит здесь почти полгода, и потому население соответствующее. Боˆльшую часть составляют придворные, как царские, так и гостей Его Императорского Величества – разных послов и монархов дружественных держав. И вполне естественно, что покойница может оказаться кем угодно. К примеру, фрейлиной. Или даже Великой Княгиней.

Эта мысль заставила шофера окончательно приуныть. Сквозь стеклышко видоискателя Влас видел, как виновник трагедии понурил голову, а отчитавший его урядник шагнул к похожему на брошенную куклу мертвому телу и, сдвинув муфту, с силой потянул из окоченевшей руки изящную дамскую сумочку. Раскрыл и, порывшись среди вещей, достал паспортную книжку.

– Екатерина Никифоровна Лукьянова, – прочитал он. – Мещанка Волынского уезда.

И, обращаясь к шоферу, сурово заметил, убирая документ к себе в карман:

– Вам повезло, что мещанку, а не Великую Княгиню переехали!

– Она сама! Сама под колеса бросилась! – заволновался незадачливый усач в хрустящей хромовой тужурке. – Да и не видел я ее! Из этих вот кустов неожиданно шагнула! Откуда она там вообще взялась?

– Мятлев! – окликнул урядник.

– Вашблародь? – исполнительно отозвался сотский, топтавшийся у означенных кустов.

– Доставьте задержанного в часть, пусть стряпчий запишет показания.

Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые протяжными вздохами, но Влас не обратил на них внимания – он был весь в работе. Запечатлев картину происшествия, щелкнул затвором фотографического аппарата и обернулся к лениво вытягивающему из портсигара папиросу дядюшке с чувством выполненного долга.

– Все. Готово. Завтра смогу предоставить фотоснимки.

– Да где же санитары запропастились? – озабоченно заозирался по сторонам Варфоломей Селиванович, окидывая тревожным взглядом Садовую улицу и Екатерининский парк.

Видя такое равнодушие к своему труду, фотограф даже вспотел от обиды, но виду не подал – привык. Затея Магельсклого уряднику явно не нравилась, однако чрезмерная осведомленность родственника заставляла терпеть его глупые выходки.

Укладывая фотографический аппарат в рыжий кофр из тугой кожи, Влас не сразу заметил, откуда он взялся, этот субъект в форме почтового служащего. Просто в какой-то момент услышал сдавленный стон и протяжный всхлип. А оглянувшись, увидел стоящего над распластанной на дороге женщиной худого смуглого брюнета с растрепанными волосами и всклокоченной бородкой клинышком. Брюнет в тужурке с почтмейстерскими околышами еще раз всхлипнул, прижал фуражку к глазам и, подломив колени, упал на грудь покойнице.

– Катенька! – зарыдал он. – Боже мой, Катенька! Как же так? Все он! Он! Будь он проклят!

При виде подобной заинтересованности урядник оживился и, отбросив недокуренную папиросу в кусты, размеренной походкой служилого человека при исполнении обязанностей двинулся к живописной группе.

– Ваша знакомая? Кем вам доводится? – строго осведомился он.

– Жена моя, – чуть слышно прошелестел брюнет. – Катенька.

– А по фамилии как?

– Лукьянова.

– Верно. Лукьянова Екатерина Никифоровна. Стало быть, вы ее супруг? – с сомнением в голосе констатировал представитель власти.

И усомниться было от чего. Дамочка выглядела франтихой, одета дорого, в то время как истрепанный сюртучок почтового служащего производил впечатление если не плачевное, то близкое к тому.

– Имя ваше позвольте узнать? – недоверчиво прищурился урядник.

– Лукьянов Иван Захарович, служу по почтовому ведомству и проживаю с супругой в Безымянном переулке, в доме Кудрина. Квартиру на первом этаже занимаем. Занимали… – болезненно сморщившись, поправился говоривший. – Теперь-то я один.

– Соболезную, господин Лукьянов, – пробасил Варфоломей Селиванович, убедившись, что никакой ошибки тут нет. И со значением выдохнул: – Вот, ридикюль извольте принять. При вашей покойной жене на момент ее смерти находился.

Все, что случилось секунду спустя, Влас мог объяснить только горем, затмившим рассудок несчастного вдовца. Почтовый служащий бережно принял сумочку и, с минуту подержав в руках, вдруг оскалился и принялся в бешенстве рвать тонкую шелковую ткань, приговаривая:

– Все он! Он до смерти Катеньку довел! Его подарки! Его ухаживания!

Под сухими жилистыми пальцами Лукьянова маленькая, изящная вещица с треском лопнула, одна парчовая сторона повисла лоскутом, на землю посыпалась разная дамская чепуха, и из-под шелковой подкладки выпала, медленно планируя на холодном ветру, прямоугольная картонка, очень похожая на игральную карту. Безумец в бешенстве принялся топтать все, что оказалось у него под ногами, мешая со снегом и грязью серебристую гильзу губной помады, хрустальный флакончик духов, белый кружевной платочек, какие-то карандашики и безделушки. И только теперь урядник опомнился.

– Э, любезный, что себе позволяете? – шагнул он к Лукьянову, отталкивая безумца в сторону и забирая у него лоскуты, бывшие некогда ридикюлем. – Мятлев!

Выполняя распоряжение начальства, сотский уже успел усадить в пролетку незадачливого шофера и теперь, заслышав зов, проворно выбрался из служебного экипажа, торопясь предстать перед урядником.

– И этого в участок, – распорядился Воскобойников-старший, впихивая в красные лапы Мятлева шелковые клочки. И, кивнув на дорогу, попросил: – Вы это, Мятлев. Вещи ее соберите.

Сотский, кряхтя, согнулся пополам и, выставив обтянутый синим сукном толстый зад, макая в грязь полы шинели, брезгливо выковырял пальцем из снежной слякоти самое крупное из затоптанного – духи, помаду и игральную карту, проигнорировав более мелкие предметы. Вытер поднятое о шелковые лохмотья ридикюля, указал поникшему Лукьянову на пролетку, где уже дожидался притихший шофер, и двинулся следом за всхлипывающим вдовцом, бормоча проклятия и брезгливо отряхивая перчаткой запачканную шинель.

Москва, май 2018 года.

Дерзость Звягинцева граничила с безумием. Только безумец может в конце рабочего дня взять коробку с экспонатами и убрать к себе в сумку. Я стояла в дверях выставочного зала, наблюдала за разнорабочим и не верила своим глазам. Так вот просто – взять и украсть только что доставленные из хранилища Федерального государственного архива царские вещи? Или Юрий Павлович всерьез полагает, что пропажу коробки номер девять никто не заметит?

– Лар, что он делает? – не оборачиваясь, прошептала я.

Лучшая подруга, она же пресс-секретарь Выставочного Центра, из-за моей спины так же шепотом откликнулась:

– Похоже, ворует.

И громко, на весь зал, проговорила:

– Уважаемый, будьте так любезны, верните коробочку на место.

Крупная фигура в синем комбинезоне неторопливо выложила коробку обратно. Избавившись от похищенного, Звягинцев хмуро посмотрел на нас.

– Теперь выгоните? – Он равнодушно поскреб подбородок.

– Завтра можете не выходить, – холодно сообщила я, рассматривая широкую плоскую переносицу его вздернутого носа и щетину на пухлых щеках.

– Значит, увольняете, – глубокомысленно заключил Звягинцев.

Я удивилась подобной непробиваемости и увещевательным тоном заговорила:

– Юрий Павлович, вы же взрослый человек и понимаете, что за похищение государственного имущества полагается уголовная статья. Скажите спасибо, что не предаю это происшествие огласке.

Он посмотрел на меня мутными карими глазами и скупо обронил:

– Понятно.

Что за человек!

– Вы напрасно обижаетесь, – принялась оправдываться я. – Как представитель архива я несу материальную ответственность за экспонаты из нашего хранилища и не могу позволить работать на выставке человеку, в котором не уверена. Так что приходите завтра в Архив за расчетом. Всего вам доброго.

Подсобный рабочий хмуро покосился на меня, недовольно пробормотав:

– Рабочий день вроде закончился. И откуда ты взялась?..

Откуда? Я смартфон забыла. Уже дошла до парковки, нашла среди машин свою, полезла в сумку за ключами и тут увидела, что смартфона нет. И вспомнила, что не забрала его со стола, за которым работала. Делать нечего, развернулась и пошла обратно к выставочному центру. Поднялась на второй этаж, в коридоре встретила Лару, она вызвалась проводить меня, так мы вместе с ней и оказались у дверей зала, где Звягинцев решился на воровство.

– Правильно, гони его в шею. Так с ними и надо, с ворюгами, – поддержала меня Лариса, подхватывая под руку и увлекая к столу, на котором и покоился забытый аппарат.

Мы с Ларкой знакомы тысячу лет. Она всегда выражается кратко и бескомпромиссно, и посты популярной блогерши Ларисы Заглушкиной-Валуа неизменно в топовой десятке. Она пишет желчно и хлестко, стараясь во всем походить на Ларису Рейснер. Красотка Рейснер – Ларкин кумир. Лариса даже сделала себе нос под Рейснер. А про выставку, которую мы готовим, зло написала, что навряд ли кого-нибудь привлекут привезенные из Америки растянутые царские рейтузы и побитый молью френч цесаревича Алексея. Это она лукавит. Экспонатов много, и все они представляют несомненную историческую, а некоторые и художественную ценность. Особенно американская часть коллекции, прибывшая из Джорданвилля, из Свято-Троицкого монастыря, она состоит из личных вещей царской семьи, некогда доставленных в Штаты следователем Соколовым.

– Ну хорошо, выгнала ты этого работягу, и что теперь? – следуя по коридору в направлении выхода, полюбопытствовала Лариса. – Сама будешь строительные лестницы таскать?

– Скажи честно – боишься, что к тебе за помощью обращусь? – пошутила я.

– На это даже не надейся! – В голосе подруги зазвучала сталь. – У меня своих дел хватает. Я не об этом. Просто имей в виду – если выставка не откроется в положенные сроки, за срыв проекта ты будешь отвечать.

– Разберемся, – отмахнулась я, перебирая в голове возможные кандидатуры на должность разнорабочего.

В принципе, их было немного. Но выбрать было из кого.

Проходя по первому этажу и помимо воли косясь в распахнутую дверь, откуда доносились заключительные аккорды вагнеровского «Полета валькирий», я не могла не содрогнуться от охватившей меня гадливости. В просторном выставочном зале заканчивалось последнее на сегодня шоу. Нельзя не признать, что шоу было феерично и будоражило воображение. В самом центре экспозиции возлегала жуткая голая женщина, сработанная из папье-маше и эластичных тряпок. Каждые два часа под звуки Вагнера она вдруг оживала и начинала на глазах изумленных зрителей буквально распадаться на части.

Первым делом из ее не в меру натуралистичного лона выползал новорожденный младенец. Плод откатывался в сторону, и если в зале случались дети – а это бывало довольно-таки часто, – ребятне предлагалось надеть на новорожденного памперс, иначе «бебибон» мужеского полу поливал окружающих веселыми струйками. Затем отделялось само лоно и укатывалось в сторону. В следующий момент к возлегающей в центре зала гигантше подбегал некто, переодетый поросенком, и начинал залихватски отплясывать, а к хрюшке уже двигался, щелкая зубами, отделившийся от женщины рот. Широко распахнувшись, рот целиком заглатывал легкомысленное животное и, исполнив свою партию, откатывался в сторону.

За ртом у матери младенца отваливались по очереди все остальные органы – начиная с молочных желёз и заканчивая сердцем. Руки и ноги извивающимися червями расползались в разные стороны. Органы изображали наряженные соответствующим образом люди, исполняющие каждый свой танец. В финале от «женщины» оставалась одна лишь пустая оболочка, растекшаяся по залу, как кожа разложившегося трупа. Зрелище было настолько дикое и омерзительное, что некоторые не выдерживали и, зажимая рты, выбегали на улицу. Несомненно, в роли органов выступали люди с отменной гимнастической подготовкой, и то, в какие узлы они могли скрутить свои тела, впечатляло.

Автор перфоманса, швед Боссе Янсон, колесил по миру со своим проектом и имел колоссальный успех – как в Европе, так и в Азии желающих лицезреть распад «живого организма» было хоть отбавляй. Как-то в приватной беседе швед хвастался, что его проект даже входит в образовательные программы некоторых особо продвинутых стран.

– Боссе молодец, – одобрительно тряхнула коротко стриженной головой Лара. – Сечет фишку. Знает, что народу нужно.

Мы вышли из Выставочного центра, и мне показалось, что среди юной майской листвы маячит знакомая фигура. Ошибиться было сложно. Бывшего мужа я узнаю из тысячи. Отношения у нас непростые настолько, что даже трудно сказать, как я к нему отношусь. Ненавижу? Да. Презираю? Да. Люблю? Возможно. Жалею? Несомненно. Но после всего, что с нами произошло, видеть Евгения для меня сущая пытка.

– Лар, там Волчанский или мне уже мерещится? – тронула я за локоть подругу.

– Он самый, – хмуро откликнулась Заглушкина-Валуа.

Женю Ларка не любит. Он платит ей той же монетой. Мелькнув пару раз вдали, Волчанский скрылся за поворотом, но тут же последовал вызов смартфона, извещающий, что со мной желает беседовать бывший супруг.

– Да, Женя, я тебя внимательно слушаю, – сухо отозвалась я.

– Мира, здравствуй, – деловито проговорил он. – Извини, на долгие прелюдии нет времени. Надеюсь, ты поживаешь хорошо. Перехожу сразу к делу. Тебе не требуются сотрудники?

В душу тут же закралось подозрение, что совпадением это быть не может. Только что я увольняю разнорабочего, и вездесущий Евгений тут как тут. Уже осведомлен. Ох, не зря он маячил у Выставочного комплекса!

– Слушай, Волчанский, сколько ты заплатил Звягинцеву, чтобы занять его место?

Надо признать, удивление бывшего супруга выглядело вполне натурально.

– Ты что, Мирослава? Какому Звягинцеву? – в пределах разумного возмутился Волчанский. И тут же принялся пояснять: – Я просто так спрашиваю, я всех подряд обзваниваю. Меня вчера с работы попросили, вчера и начал людей обзванивать. Сегодня до тебя очередь дошла.

Последнее место работы доктора исторических наук Евгения Ивановича Волчанского – ночной охранник в соседней школе. Только на моей памяти было больше пяти самых разных охранных агентств, и отовсюду Женю выгнали. А выгоняли Волчанского со столь непритязательных рабочих мест за одну и ту же провинность: увлекшись написанием монографии о ближайшем круге последних Романовых, горе-охранник забывал о своих прямых обязанностях, а именно пренебрегал предписанными обходами вверенных ему объектов, на чем и палился.

– Ты знаешь, это просто удивительно, но для тебя и в самом деле есть работа, – неохотно призналась я, уговаривая себя, что на ловца и зверь бежит и что Евгений ничуть не хуже любого другого разнорабочего. И даже лучше – в отличие от многих других людей этой специальности, не склонен к алкоголизму. – Пойдешь разнорабочим на выставке?

– Отлично, Мирочка! – обрадовался бывший муж. – Я знал, что именно ты поможешь мне с работой!

– Завтра к десяти будь у выставочного комплекса. Я тебя встречу и проведу.

Судя по голосу, благодарности Волчанского не было границ.

– Вот спасибо! Я твой должник!

– Что правда, то правда, – насмешливо откликнулась я.

– Не начинай, ладно? – глухо проговорил Волчанский. И тут же смягчился: – До завтра, душа моя.

– Этот звонил? – догадалась подруга, глядя, как я убираю смартфон.

– Он самый. Будет вместо Звягинцева работать.

Ларке только повод дай – а уж она порезвится!

– Поистине зрелище, достойное богов! – зашлась в восторге подруга. – Профессор университета, завернувшийся на своих изысканиях, лишившийся наград и регалий и подавшийся в разнорабочие!

Я искоса глянула на Лару и, удивляясь ее желчности, тихо проговорила:

– Не нужно глумиться. Он не виноват. Это сильнее его.

– Странные вы все-таки ребята, – скупо улыбнулась Лариса. – То собачитесь, как последние гопники, то глотки друг за друга перегрызете. И тут же сменила тему: – Ты сейчас куда? Может, в кабачок закатимся?

– Нет, Лар, я в «Детский мир» поеду, Катюшке что-нибудь куплю.

Подруга посмотрела на меня долгим взглядом красивых карих глаз и, пробормотав слова прощания, распахнула дверцу алой спортивной машины, на которой носилась по Москве не хуже профессионального гонщика.

Мой любимый отдел – игрушки. Вот и сегодня я отправилась прямо туда. Долго прохаживалась между слишком современными куклами, понимая, что вульгарно раскрашенные «монстр хайнц» вряд ли понравятся моей малышке. Зато мягкие пушистики – это как раз то, что Катюня любит больше всего. Упитанные зайцы с толстенькими лапками, щенки с ласковыми мордочками и котики. Котики милые настолько, что так и хочется взять такого славного, прижаться щекой к мягкой шерстке и не выпускать.

Самым милым был белый котенок с розовыми подушечками на лапках. Надо ли говорить, что я купила это чудо? Затем отправилась в отдел одежды и выбрала великолепное платье. Синее в белый горошек, с отделанным кружевом подъюбником и кружевным воротничком. Спустилась на первый этаж, зашла в кофейню, не торопясь и наслаждаясь каждой секундой, выпила двойной капучино с корицей, вышла на улицу и только теперь вдохнула полной грудью. Спазм, весь день сжимавший горло, наконец отпустил. Вот теперь я счастлива. Почти счастлива. Уложила покупки в машину и поехала домой.

Высотная громада дома на набережной смотрелась в Москва-реку огоньками окон. Консьержка со взглядом чекистки растянула в дежурной улыбке узкие губы и льстиво проговорила, косясь на пакеты из «Детского мира»:

– Добрый вечер, Мирослава Юрьевна! Эммануил Львович только что поднялся. С Джесси гулял.

– Спасибо, Марина Дмитриевна, – широко улыбнулась я в ответ.

И прошла к лифту. Вот змея, сейчас начнет звонить! Поднялась на свой двадцать второй этаж и увидела застывшего на пороге квартиры мужа. Высокий и грузный, он занимал собой весь дверной проем, и в глазах у него плескалась тревога, а в побелевших пальцах Эммануил и в самом деле сжимал еще теплый от разговора с консьержкой смартфон. Перебирая грязными лапами, Джесси крутилась у его ног. Увидев меня, муж обреченно выдохнул:

– Мирослава! Ну вот! Опять!

И, закрывая дверь, забрал у меня из рук пакеты. Мы стояли в прихожей, и он с болью в голосе говорил:

– Милая моя, хорошая! Я все понимаю, но нельзя же так! Два года прошло, как твоей дочери нет, а ты ей все игрушки покупаешь!

Да, умом я понимаю, что Катюня умерла, но сердце принять не может. Она шагнула в открытое окно прямо на моих глазах, моя милая маленькая девочка. В ручке ее был зажат рисунок, и последние ее слова были: «Мамочка, смотри, что я тебе нарисовала!» Она их прошептала, лежа на асфальте. Она была еще жива. Она сделала шаг навстречу мне, идущей из магазина. А я, стоя в арке с авоськами в руках, смотрела на мою любимую девочку, видела, как ее ножка соскальзывает с подоконника, и от ужаса отказывалась верить в происходящее. А потом она лежала на асфальте, и я кричала так, что ко мне боялись подойти. И эти двое – бывший муж и наш старший сын – они смотрели на нас из того страшного окна, откуда упала Катенька, смотрели во двор и ничего не предпринимали. Все, что могли, они уже сделали. Один играл в бродилки на компьютере, второй штудировал репринтное издание Бердяева.

Я до сих пор не могу спать без снотворного. Стоит только закрыть глаза, как я вижу залитый солнечным светом двор и ее, стоящую в оконном проеме. Мое пятилетнее счастье. И я готова жизнь отдать, только бы вернуть назад тот миг, когда она все еще там. Стоит на подоконнике и улыбается, размахивая рисунком. Если бы было возможно перемотать ленту времени назад и не дать ей упасть!

Когда я вышла из больницы, первым делом развелась с Евгением и ушла жить к Эммануилу. Терпению моего нынешнего мужа остается только поражаться. Он ждал меня все те долгие пятнадцать лет, что я была замужем за чокнутым профессором Волчанским, повернутым на своей чертовой монографии. И вот дождался. Наверное, Эммануил меня действительно любит, но мне все равно. Все равно. Пусть любит, я не против. Я убрала в аптечку пузырек с таблетками, выключила воду, вышла из ванной и услышала голос разговаривающего по телефону Эммануила:

– Да, Иннокентий Семенович, вы правы. Полагаю, немного отдохнуть в стационаре ей и в самом деле не повредит. Покапаете успокоительное, поколете витаминчики. Во сколько нам подъехать? Вот и отлично. Давайте завтра, прямо с утра. Часикам к десяти.

Стараясь не шуметь, я надела туфли, накинула плащ, подхватила сумку, взяла ключи от машины и вышла из квартиры.

Царское Село, декабрь 1916 год.

Смотреть, как в сгущающихся сумерках санитары укладывают в подъехавшую карету бездыханное тело потерпевшей, Влас не стал, и без того задержался на месте происшествия непозволительно долго. Вне всяких сомнений, его старинный, еще с гимназических времен, друг Ригель уже вернулся из анатомического театра и теперь с нетерпением ожидает кормильца. Они обитали в квартире втроем – Влас, Ригель и девушка Раиса Киевна. Собственно, Раиса Киевна Симанюк, дочь генерала, и сдавала эту дивную мансарду в доме Монитетти на углу Широкой и Бульварной улиц.