Текст книги "Девять жизней Николая Гумилева"

Мария Спасская
Девять жизней Николая Гумилева

© Спасская М., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Пролог
Санкт-Петербург, июнь 2017 года

Каждый, кто заходил в ресторан Пулковского аэропорта, невольно обращал внимание на сидящую за крайним столиком пару. Мужчина интереса не вызывал, смотрели на женщину. Она была невероятно хороша собой – тонкая смуглая брюнетка с раскосыми васильково-синими глазами в обрамлении длинных пушистых ресниц, точеным носиком и пухлым, красиво очерченным ртом. Даже стрижка – короткая под мальчика – ей удивительно шла. Склонив голову к плечу и не обращая внимания на принесенный официантом сок, красавица показывала на смартфоне фото и говорила:

– Вилла в Сан-Хосе, расположена в одном из живописнейших мест в Испании. Площадь восемьсот квадратных метров. Девять спален, пять ванных комнат. Первая линия, терраса выходит прямо на море – пляж в ста пятидесяти метрах от дома. При этом есть бассейн. И свой мандариновый сад. И стоит не слишком дорого – миллион семьсот тысяч евро.

Мужчина с удивлением присвистнул, и в грудном контральто собеседницы послышалась легкая обида.

– Разве это дорого за такую роскошь? Хотели два миллиона, но я сбила цену. И договорилась, можно взять в рассрочку, часть денег я уже внесла. Небольшую, всего двести тысяч. С остальным готовы подождать. Подводить людей я не стану. Меня не волнует, каким образом ты решишь этот вопрос, но к концу следующего года оставшаяся сумма должна быть перечислена продавцу. Тем более что ты не хуже меня знаешь, что деньги эти реально существуют.

Мужчина нервно дернулся, он явно хотел поспорить, но брюнетка пресекла попытку дискуссии.

– Только не начинай, – сердито выдохнула она. – Я знаю все, что ты мне скажешь. Ждать я не намерена. Имей в виду – если не ты, мне поможет кто-нибудь другой.

– А если я найду недостающие средства, мы сможем быть вместе? – в голосе мужчины звучала робкая надежда.

– Когда найдешь, тогда и будем разговаривать, – сухо обронила женщина.

В отдалении прозвучал зуммер, и механический голос диктора объявил регистрацию на рейс Санкт-Петребург – Мадрид. Женщина неспешно убрала смартфон в дорогую неброскую сумочку, поднялась из-за стола, демонстрируя великолепную, обтянутую стильным платьем фигуру, и проговорила:

– Не надо, не провожай. И подумай о том, что я тебе сказала.

Подхватив чемодан, обогнула стол, вышла из ресторана и направилась к стойке регистрации. И, пока она шла, мужчина не отрываясь жадно смотрел на удаляющуюся точеную фигурку, понимая, что, если не сотворит чуда, не увидит эту женщину больше никогда.

Аддис-Абеба, 1913 год

Вечер обещал быть нескучным. После жаркого африканского дня, проведенного в сонной одури непрезентабельного «Гранд-отеля», наконец предстояло пусть сомнительное, но развлечение. Вилькин изнывал на низком, липком от пота диване, лениво пережевывая принесенный из лучшего в этой дыре ресторана ланч, когда в дверь постучал чернокожий гонец с письмом от русского посла в Аддис-Абебе. Милейший Борис Александрович Сольский и его очаровательная супруга просили Семена Вилькина пожаловать к ужину, обещая знакомство с корреспондентом из петербургского журнала «Аполлон».

Российских подданных здесь, в столице Абиссинии, было немного, и со всеми соотечественниками общительный Вилькин уже успел перезнакомиться. А с отдельными заносчивыми гордецами даже поругаться, так что новый персонаж пришелся бы очень кстати. Скука в Африке была непереносимая, что для авантюрной натуры Семена было смерти подобно. И с чего это он решил, будто бы здесь, в Абиссинии, ему уготованы сплошные приключения?

Много лет назад матушка, тяжело вздыхая, переодела маленького Сему в приберегаемую для синагоги курточку, отец посадил сына на подводу зеленщика Боруха Бейлиса, и тот отвез мальчишку с окраины Киева в одну из лучших в городе книжных лавок, работать за еду. Жили Вилькины более чем скромно, отец портняжничал, перешивая соседям за малое вознаграждение обноски, и восемь малышей-погодок частенько голодали. Предложение владельца книжной лавки Михаэльсона, приходившегося Вилькиным дальним родственником, пристроить к делу старшего, Семена, родители приняли с радостью.

Честно говоря, работа у Михаэльсона была не слишком утомительная. Днем мальчишка разносил клиентам заказанные книги, ночами забирался в подсобку и, уютно устроившись на топчане, читал занимательного Жюля Верна, авантюрного Майн Рида, завораживающего Проспера Мериме. Читал запоем, с головой погружаясь в созданные буйной авторской фантазией удивительные миры. А если попадались книги на других языках, брал толстенные словари и, переводя, попутно изучал языки.

Когда Сема проглотил все имевшиеся в лавке приключенческие романы, он перешел на пыльные, никем по многу лет не открывавшиеся философские труды. Играючи одолел Вольтера и Руссо, но из-за яркости языка и стройности философских воззрений особенно приглянулся ему Шопенгауэр. Приглянулся настолько, что юный Вилькин даже простил немецкому мизантропу сквозившее в каждом высказывании презрительное отношение к семитам. Хотя сделать это оказалось нелегко, ибо отец был ортодоксом, превыше всего чтящим Закон, и Тора являла собой для Семена самое святое, что только может быть. То, что жило глубоко в душе и оберегалось от посторонних взглядов. Михаэльсон же к вере отцов относился без фанатизма, и Семен его за это молча осуждал.

Когда и философские книги подошли к концу, мальчик открыл для себя поэзию. Надо ли говорить, что из всех поэтов в мятущуюся душу юного Вилькина больше всего запали бунтарские стихи Шарля Бодлера и Артюра Рембо. Заинтересовавшись авторами, мальчик отыскал на пыльных полках биографии и пришел к выводу, что Бодлер был нытиком и тряпкой, зато Рембо – выше всяческих похвал. Чего стоил один написанный им в семнадцать лет «Пьяный корабль»! Подростком Артюр удрал из дома, много путешествовал и много писал, писал свои замечательные стихи.

А в один момент покончил со стихами, которые вдруг отчего-то счел заблуждением молодости и позже именовал не иначе, как «нелепое омерзительное ребячество». Вместе со стихами выкинул из жизни своего наставника и любовника поэта Поля Верлена и устремился в Африку, где рассчитывал разбогатеть, торгуя оружием и слоновой костью. Сказать по совести, так и не разбогател, зато жил ярко, умер молодым. Одно слово – герой, каких мало. Что и говорить, прав был Рембо. Деньги и слава – вот жизненные цели, которые оправдывают любые средства.

Имея перед глазами заразительный пример француза-бунтаря, Сема Вилькин принялся писать стихи. Писать и рассылать во всевозможные периодические издания – в редакцию «Одесского листка», в газету «Гудок», в журнал «Колосья». И несколько его произведений даже опубликовали, но это было совсем не то, к чему стремился честолюбивый посыльный из книжной лавки. Слава получилась какая-то жиденькая, а денег не было вообще. В ночь, когда Семену исполнилось четырнадцать, ему вдруг отчетливо открылся весь ужас его положения. Кто он такой? Бедный еврейский юноша без связей и перспектив, обреченный всю свою жизнь прозябать в приказчиках. Не сказать, чтобы в лавке к нему плохо относились – старик Михаэльсон даже по-своему любил сообразительного и расторопного помощника, просто такая жизнь была не для Семена. Умного, смелого и не склонного к рефлексиям юноши. Решение пришло само собой.

В памятное утро своего четырнадцатилетия, доев кусок праздничного пирога, испеченного специально для именинника заботливыми руками мадам Михаэльсон и преподнесенного с торжественностью прямо-таки необыкновенной, нагруженный книгами Вилькин, как обычно, вышел на улицу. Но не пошел по адресам заказчиков, а устремился на Бессарабку. Здесь на рынке целыми днями отирались жиганы из банды известного на весь Киев Кости Артиста. Приметив одного из людей Артиста, по виду – своего ровесника, Семен принял независимый вид и, отозвав парнишку в сторону, проговорил, прикуривая от его папиросы:

– Сегодня ночью совершенно случайно забудут запереть заднюю дверь в книжную лавку Михаэльсона. Передай своим, если есть желание – могут заглянуть.

Гости не заставили себя ждать. Той же ночью Артист обчистил плотно набитый сейф, воспользовавшись любезно предоставленными Вилькиным ключами. Семен ушел вместе с бандой и некоторое время промышлял с людьми Артиста налетами на киевских толстосумов. Но в этом не было никакой романтики, одна неприкрытая уголовщина. Вся слава, как и большая часть денег, доставалась главарю. Кроме того, в банде Вилькин получил унизительное прозвище Сема Жид и, скрепя сердце, вынужден был на него откликаться. Душа Вилькина томилась под гнетом несправедливости и нереализованных мечтаний до конца осени, пока он случайно не познакомился в ресторане гостиницы «Европа» с Эстер Коган.

В непринужденном разговоре за бокалом шампанского дочь преуспевающего дантиста поделилась с новым другом захватывающими идеями устранения закостенелых в своих взглядах правительственных чиновников – основных врагов грядущей революции. Вилькин не на шутку заинтересовался рассказом Эстер, а еще больше предложенными девушкой книгами – этюдами Антонио Лабриолы[1]1
  Антонио Лабриола – итальянский философ, основатель итальянского марксизма.


[Закрыть], работами Бельтова[2]2
  Бельтов – псевдоним Г. В. Плеханова.


[Закрыть] и трудами Маркса. Тем более что боевая организация левых социал-революционеров, к которой и принадлежала милая барышня из благополучной киевской семьи, имела изрядное финансирование, денег не считала и, если верить дочери дантиста, по первому же требованию выдавала своим членам столько наличности, сколько захотят.

Буквально на следующий день юноша вступил в боевую группу и сделался одним из самых отчаянных боевиков. Семену самому предложили выбрать партийный псевдоним, и он стал называться Азраэлем – по имени ветхозаветного ангела смерти, упоминание о котором Вилькин встречал в книге Еноха. Разлад в душе был устранен – эсер Вилькин больше не нуждался в деньгах и в то же время чувствовал себя героем.

После серии особенно удачных террористических акций возникла настоятельная необходимость покинуть Россию, и Азраэль отправился в Базель, на Сионистский конгресс, где председательствовал Теодор Герцель, пользовавшийся большим уважением в синагоге Лукьяновки. Но в Базеле новоявленный эсер заскучал, слушая, как по сотому разу ругают книгу Дюринга «О еврейском вопросе» и обсуждают необходимость создания своего, сионистского, государства.

Вернувшись в Петербург, Семен снова взялся за подрывную деятельность и в следующий раз, когда потребовалось немедленно убраться из России, бежал уже не в скучную Европу, а в таинственную Африку, ибо сердцем Вилькина давно и безраздельно владел великолепный Артюр Рембо. Да еще, ко всему прочему, на глаза эсеру попался сборник стихов некоего Ник. Гумилева, озаглавленный «Шатер» и повествующий как раз таки об африканском путешествии автора.

Стишата были вполне обычные. Если бы захотел, Вилькин мог бы сочинить и лучше, но было в этих стихах что-то цепляющее, мальчишеское, из детских его ночей, проведенных с приключенческими книжками в подсобном помещении лавки Михаэльсона. Некоторые вирши даже непроизвольно заучил наизусть. «Я пробрался в глубь неизвестных стран, восемьдесят дней шел мой караван… Мы рубили лес, мы копали рвы, вечерами к нам подходили львы… Но трусливых душ не было средь нас, мы стреляли в них, целясь между глаз… И тая в глазах злое торжество, женщина в углу слушала его». Верно подмечено. Ничего человек не боится, укрощает диких зверей и открывает новые материки, а вернется домой – и какая-нибудь скверная бабенка так скрутит героя в бараний рог, ни вздохнуть, ни охнуть. Правильный поэт. Как такому не поверить?

И вот скрывающийся террорист Азраэль здесь, в Африке. Кинув тоскливый взгляд на засаленный томик стихов Ник. Гумилева, Вилькин поднялся с продавленного топчана и стал собираться на званый ужин. Душу жгла обида. Горькая усмешка кривила губы. Эх, поэт, поэт. Зачем же так? Что ни говори, а подвел его Гумилев. Расписал африканские красоты так, как будто и в самом деле на Черном континенте путешественника ждет что-то особенное. Где он отыскал эту свою зулусскую принцессу, от которой глаз не оторвать? Сколько ни ищи, нет среди местных дам красоток. Хотя, конечно, на вкус и цвет… Признаться, в первое время Вилькин даже находил некоторый шик в чернокожих любовницах, чуть ли не каждый день наведываясь в публичный дом при Английском клубе и воображая себя то Бодлером, то Рембо, но скоро пресытился. Пахнут они как-то странно, ну и вообще чересчур экзотичны.

От скуки разочарованный Семен скупил почти весь товар в двух имеющихся в городе больших лавках, принадлежавших богатым индусам. В результате чего гостиничный номер был завален шитыми золотом шелковыми одеждами, кривыми саблями в красных сафьяновых ножнах, кинжалами с серебряной чеканкой и всевозможными восточными украшениями, которые Сема, гуляя по городу, щедро раздаривал первым встречным красоткам. Красотки спешили на свой лад отблагодарить дарителя, и некоторое время это казалось забавным. Но скоро и игра в Гаруна-аль-Рашида ему наскучила, и Вилькин снова затосковал.

Семен распахнул дверь и окунулся в липкий зной африканского вечера. Запер гостиничный номер, закинул за спину мягкую сумку из рыжей гипопотамьей кожи и двинулся по эвкалиптовой аллее к конюшням «Гранд-отеля». Можно было поехать и на авто, но с машинами в африканских дебрях дело обстояло неважно. Его «Паккард» стоял сломанным у гостиничных ворот, и надежды, что хитроглазый механик с белозубой улыбкой на блестящем, как антрацит, лице когда-нибудь его починит, оставалось все меньше и меньше. Резоны местного умельца были вполне очевидны – если машина не на ходу, то кому она нужна? Следовательно, русский когда-нибудь уедет, бросив ее у гостиницы. И вот тогда хитрый механик откроет капот и заберет себе все, что сумеет снять, открутить и выломать.

Честно говоря, Семен и не рассчитывал на этот «Паккард». Да что там какой-то «Паккард»! Если бы захотел, Вилькин мог бы купить себе хоть десять машин – их завозили в эти места тоскующие по цивилизации европейцы, но местный автопарк являл собой столь жалкое зрелище, что обжегшийся на «Паккарде» Вилькин безоговорочно предпочитал взятый напрокат гужевой транспорт. Не торгуясь и заплатив черномазому каналье явно больше положенного, он выбрал из предложенных лошадку порезвее, лихо запрыгнул в седло и отправился в предместье к Сольским.

Даже вечером африканское солнце палило нещадно, и лучше всего было ехать в тени, прячась под сенью глинобитных построек и стараясь не попадать на не защищенные тенью участки неширокой улицы.

Русская миссия, будто оазис, вынырнула из облака песчаной пыли, поднятой вялым мулом, тянувшим перед Вилькиным груженную кокосами повозку. У ворот расслабленно стояла пара босоногих ашкеров[3]3
  Ашкеры – охранники.


[Закрыть] в мятых рубашках и холщовых английских штанах. При виде посетителя воины скрестили копья и изобразили на лицах непреклонную решимость не пустить его внутрь. Семен осадил коня, извлек из сумки переданный через посланца пропуск, показал его ближайшему стражу ворот и только после этого был допущен на территорию посольства.

Молодой чернокожий садовник из местных с привычной небрежностью подстригал кусты, не позволяя буйной тропической растительности заполонить собой все имеющееся пространство широкого двора. У коновязи Вилькин спешился, бросил поводья угольно-черному мальчику при конюшне и устремился вверх по ступеням к застывшему посреди веранды послу. Отменно сидящая визитка делала высокого плотного Сольского похожим на оперного певца. Посол стоял перед выставленными в ряд акварельками и вопросительно посматривал на свою крохотную суетливую жену, с самым комическим видом делающую умоляющие гримаски.

Вилькин подошел поближе и посмотрел на картины. Акварели казались совсем детскими, словно выполненными рукой не имеющего понятия об основах композиции новичка, пытавшегося, как умеет, передать африканский пейзаж и коренных обитателей этих мест. Деревья поражали безумной зеленью, фигурки негров – необычайной кривобокостью. Рядом с картинами, приосанившись и надменно посматривая на присутствующих, прохаживалась Зиночка Бекетова, сотворившая это безумие. Белоснежная чалма с павлиньим пером ловко сидела на ее белокурой головке, укороченный алый лиф обтягивал высокую девичью грудь, в то же время открывая соблазнительный мягкий животик, а прозрачные шальвары не столько не скрывали, а, напротив, всячески подчеркивали стройные ножки.

«Хороша, чертовка. Жениться на ней, что ли?» – лениво подумал Вилькин, не без удовольствия оглядывая прелестную художницу.

С недавнего времени Зиночка брала уроки живописи у супруги посла, и Вера Васильевна, так же, как и все окружающие, изнывавшая в этой богом забытой дыре от скуки, искренне считала, что ее воспитанница делает несомненные успехи, которыми и спешила похвастаться. Посол Сольский славился излишней прямолинейностью, знал за собой этот грех и предпочитал лучше смолчать, чем кого-нибудь обидеть неосторожным словом. Как ни подсказывала мадам Сольская намекающими взглядами нужную линию поведения, слукавить Борис Александрович не решался. Заметив поднявшегося на террасу Вилькина, он торопливо протянул для рукопожатия мягкую влажную ладонь и с видимым облегчением произнес:

– Ну наконец-то! Если бы вы знали, Семен Аркадьевич, как я рад вас видеть, милый вы мой!

– Взаимно, Борис Александрович, – Вилькин ответил на рукопожатие и направился к дамам.

– Как добрались? Без приключений? – шагая рядом, вежливо уточнил посол.

– Благодарю, доехал с божьей помощью, – смиренно проговорил Вилькин, прикладываясь к дамским ручкам.

Желая переложить неблагодарный труд критика на плечи гостя, посол оживленно осведомился:

– Ну, господин Вилькин, что скажете по поводу нашей импровизированной картинной галереи? – И многозначительно добавил: – Это работы Зинаиды Евсеевны.

– Зинаиды Евсеевны? – недоверчиво переспросил Вилькин.

Он отлично знал, что представляет собой Зиночка Бекетова – прехорошенькая шестнадцатилетняя дурочка, от скуки и из природного упрямства приехавшая из Петербурга погостить к папеньке и теперь невыносимо страдавшая от недостатка мужского внимания. За короткое время знакомства Семен успел понять, что Зиночка – девушка на редкость ограниченная. Мыслит категориями дамских романов и делит представителей мужского пола на «героев» и «негероев», стремясь первым понравиться всем своим существом, а вторых в лучшем случае не замечая, а в худшем – окатывая ледяным презрением и осыпая насмешками. Причем перемены от одного полюса к другому происходили столь стремительно, что в первый момент бывало трудно догадаться, как в данный промежуток времени Бекетова относится к собеседнику.

Судя по тому, как Зиночка на него смотрела, Вилькин в ее понимании сейчас был «героем», ибо пару дней назад подарил ей несколько ничего не значащих ювелирных безделушек из лавочек индусов. Как джентльмен, Вилькин не мог обмануть ожиданий дамы, тем более что искусством вранья, в силу специфики своей деятельности, владел виртуозно. Отогнав крамольную мысль, что, будь они на Бессарабке, такая краля от него и без всякой женитьбы бы не ушла, эсер одарил Бекетову затуманенным страстью взглядом и с воодушевлением завел переливчатым басом:

– Гоген! Ну, совсем Гоген! Та же чистая цветовая гама, те же композиционные решения. Бодлер сказал: «Je hais le mouvement qui deplace les lignes»[4]4
  Je hais le mouvement qui deplace les lignes (фр.) – я ненавижу всякое перемещенье линий. Из стихов Бодлера «Красота», сборник «Цветы зла».


[Закрыть]. Но поэт сказал так только потому, что не видел ваши прелестные акварельки.

– Бросьте лукавить, Семен Аркадьевич, – кокетливо надула пухлые губки начинающая художница. – Разве я не вижу, что мои картины пока еще недостаточно хороши?

Вилькин покопался в памяти, надежно хранящей книжные премудрости, выудил еще одну подходящую к случаю цитату и страстно выдохнул, целуя маленькую девичью кисть:

– Произведение искусства создается для того, кто умеет видеть. Картины – зеркало, в котором отражается состояние души художника. Это опять не я. Это сказал Гоген, творения которого так похожи на ваши потрясающие работы.

– Ну, вы-то понятно, – фыркнула прелестница, игриво вырывая изящную ручку из крепких ладоней Вилькина. – Вы мне грубо льстите, потому что влюблены в меня. А вот у господина посла на лице написано отвращение к моим картинам, и все равно он бессовестно врет, что акварельки хороши. Неужто и Борис Александрович в меня по уши втрескался?

И, обольстительно улыбнувшись, так, что обозначились ямочки на щеках, Зиночка лихо подмигнула Сольскому, стараясь смутить.

– Что вы такое говорите! – замахал руками побагровевший посол, поддавшись на провокацию.

– Тогда выкладывайте начистоту, – резвилась проказница, – что вы думаете о моей мазне?

– Прошу вас, Зинаида Евсеевна, – сменил тему окончательно смутившийся хозяин виллы, увлекая девушку к столу с напитками. – У вас нет ни малейших оснований подвергать сомнению вердикт господина Вилькина. Семен Аркадьевич гораздо лучше меня разбирается в искусстве. Если он говорит, что картины хороши, значит, так оно и есть. Вот, не откажите, бокал шампанского.

Сунул Зиночке пузырящуюся в хрустале «Вдову Клико» и, обернувшись к жене, взмолился:

– Вера Васильевна, голубушка, займитесь своими прямыми обязанностями – развлекайте гостей. А я должен откланяться. Ничего не поделаешь. Дела.

И, смущенный, почти бегом скрылся в доме.

– С минуты на минуту должен прибыть Гумилев! – встрепенулась хозяйка, вглядываясь через ограду в синеющие на горизонте горы.

Вилькин не подал вида, что удивлен, хотя в душе и шевельнулось изумление. Вот как! Неужели тот самый Гумилев? Стихотворец, завлекший его в эти адские дебри? Ибо Вилькин не сомневался – если и существует ад, он именно такой.

– Николай Гумилев? – оборачиваясь к Вере Васильевне, с деланым безразличием осведомился он.

– Да-да. Николай Степанович. Этот милый юноша уже приезжал сюда, и мы с ним справляли Новый год, – заулыбалась жена посла. – Представьте себе, у нас была даже елка! Так, ничего особенного. Привезли деревце, напоминающее нашу ель, украсили громадными свечами, цветами да лентами – в общем, было недурно. Зажгли в Сочельник и на Рождество в присутствии доктора и Гумилева. – Вера Васильевна пригубила игристое вино, продолжая возбужденно щебетать: – Представьте себе, в прошлый раз муж устроил Николаю Степановичу приглашение на прием в императорский дворец Гэби. Само собой, мы там тоже присутствовали. Ах, это было так удивительно! Вообразите себе, Семен Аркадьевич, в приемном зале установили большой стол для европейцев – дипломатов, служащих банков, врачей. Я сидела по левую руку абиссинского министра иностранных дел, а по правую расположилась жена английского посланника Тотенхейма… Вы его, господин Вилькин, знаете по клубу. На наш стол подавались европейские кушанья, приготовленные поваром французского посла, тоже вашего клубного знакомого. Все, что приносили наследнику, сперва пробовали телохранители и пажи – вы же знаете, в стране непростая обстановка, император Менелик Второй совсем плох, а его внук Лядж Иясу заигрывает с турками. Ходят слухи, что принца вот-вот свергнет оппозиция.

– Да ну, Вера Васильевна, не выдумывайте, какая там оппозиция, – закуривая, чтобы скрыть волнение, с наигранным добродушием рассмеялся Семен.

Эсер Вилькин знал об оппозиции гораздо больше, чем разговорчивая мадам Сольская, но ни в коем случае не должен был показывать свою осведомленность. Не далее как неделю назад Семен обедал в Английском клубе. Гарри Тотенхейм сразу показался ему не в меру возбужденным, если можно так сказать о стопроцентном английском джентльмене с лишенным мимики лицом и арктически холодными глазами. В тот вечер чисто выбритые щеки Гарри окрасил едва заметный румянец, а обычно плотно сжатые губы змеились усмешкой.

Закончив партию в бридж, Тотенхейм не покинул по своему обыкновению клуб, а перешел из большой гостиной в малую – низенькую и грязную, куда обычно заглядывали проигравшиеся игроки, дабы пропустить успокоительный стаканчик дармового виски. Англичанин не бывал здесь никогда, считая посещение подобного свинарника ниже своего достоинства. И вдруг – почтил присутствием, что выглядело странно.

Когда Вилькин вошел в пустую темную залу, он не сразу заметил, что его любимое кресло занято, и, лишь приблизившись вплотную, увидел расположившегося в нем Тотенхейма. Английский посланник дремал, откинувшись на высокую спинку кресла. Полагая, что это всего лишь недоразумение и Тотенхейм не знает, что это его место, Вилькин устроился на низком табурете со стаканом адского пойла, глотнул обжигающую жидкость. И вдруг заметил, что Тотенхейм его разглядывает.

– Что вы думаете о лошадях? – не меняя позы и не открывая полуприкрытых глаз, сухо осведомился британец.

– Кой черт мне думать о лошадях, когда я продулся подчистую? – удивился Семен, даже не пытаясь скрыть прозвучавшее в голосе раздражение.

– И все же я хотел бы, чтобы вы, мистер Вилькин, взглянули на дивного арабского скакуна, которого я приобрел на днях. Скажем, завтра, часов в одиннадцать пополудни. Я встречу вас у ворот британского посольства и провожу в конюшню.

Вилькина передернуло от досады.

– Что за бред? С чего это я должен смотреть на вашего скакуна, когда я в лошадях ни черта не смыслю?

– Поверьте мне, сэр, вам просто необходимо увидеть этого красавца, – монотонно увещевал британец. – Если не придете, будете жалеть.

– Ну, если вы так настаиваете… – с сомнением протянул Семен, начиная кое о чем догадываться.

Заинтригованный, Вилькин явился к британскому представительству в назначенное время и в самом деле был препровожден Тотенхеймом на конюшни.

– Как вы понимаете, дело не в лошади, – убедившись, что поблизости никого нет, бесстрастно сообщил англичанин. – Я навел справки, и мне сказали, что Азраэль лучший в своем деле, а вы знаете, как с ним связаться. Вы знакомы, не так ли?

Эсер усмехнулся и уклончиво ответил:

– Приходилось встречаться.

Британец приблизился к Вилькину, приобнял его за плечи и повел в угол, к длинным, во всю стену, поилкам.

– Ни для кого не секрет, – понизив голос, говорил Тотенхейм, – что наследник Менелика Второго всей душой стремится к исламу, в то время как Абиссиния уже много столетий страна христианская. Не скрою, у Антанты[5]5
  Антанта – военно-политический блок, союз России, Великобритании и Франции, сложившийся в 1904–1907 годах.


[Закрыть] свои интересы, и в наши планы не входит смена Абиссинией религиозной конфессии. Мы наметили человека, способного продолжить линию старого доброго Менелика.

Дойдя до поилок, британец остановился и замолчал, глядя на плотно пригнанные доски. В конюшне повисла тишина, нарушаемая лишь хрустом сена, что пережевывали крепкие челюсти хваленого арабского скакуна. Вилькин подождал и, не услышав продолжения, раздраженно обронил:

– Это вы хорошо сделали, что наметили человека. Всегда полезно подумать о будущем.

Англичанин неторопливо обернулся к собеседнику и снова монотонно заговорил, рассматривая переносицу Семена.

– Тут, мистер Вилькин, имеется одна тонкость. В этой варварской стране существуют свои традиции, пусть нелепые, однако с ними приходится считаться. Абиссинцы вообразили, будто бы их императоры ведут свой род от царя Соломона и царицы Савской. Наш же ставленник состоит лишь в очень отдаленном родстве с библейским царем и потому по местным обычаям на трон претендовать не может. Ибо существует строгая очередность, и наш человек в этой очереди отнюдь не первый. У нас имеются серьезные опасения, что абиссинцы нашего человека могут не принять. Вот если бы у него оказался символ власти – кольцо Соломона, передающееся от одного монарха к другому и свидетельствующее о праве раса[6]6
  Рас (эфиопск.) – титул члена царской фамилии.


[Закрыть] Тэфэри Мэконнына на абиссинский трон…

– Достаточно, господин посол! Я и так услышал слишком много, – оборвал британца Вилькин. – Все, что Азраэлю необходимо знать: где хранится кольцо, и как охраняется помещение. Ну и, конечно же, размер гонорара, который заинтересованные лица готовы заплатить.

Тотенхейм сунул руку во внутренний карман легкого пиджака, извлек блокнот и протянул Семену.

– Здесь схема дворца, часы смены караула и другая информация, которая может заинтересовать исполнителя. Что же касается гонорара… Кольцо хранится в шкатулке с другими драгоценностями императорской семьи. Как вы понимаете, мистер Вилькин, это не просто украшения, а самые настоящие сокровища. Среди них есть золотая диадема супруги негуса, украшенная изумрудом такой величины и чистоты, что стоимость его определить довольно затруднительно. Есть бесценное алмазное колье с рубиновыми подвесками, есть баснословно дорогой сапфировый браслет. Самым же уникальным предметом является гемма из камня астерикса. Царица Саввы приказала нанести на этот уникальный минерал изображение и название церкви, где она спрятала Ковчег Завета. Из достоверных источников известно, что перед тем, как сесть на трон, каждый новый негус[7]7
  Негус (эфиопск.) – император.


[Закрыть] из колена Соломонова получает эту гемму от своего предшественника и только тогда узнает, где хранится Ковчег Завета. Новый император Абиссинии отправляется в указанное место и беседует с Богом, заручаясь поддержкой Всевышнего.

– Вот даже как! – непроизвольно вырвалось у Семена, взволнованного услышанным.

– Да, именно так. В отличие от кольца Соломона гемма царицы Савской не относится к зримым атрибутам императорской власти. Это атрибут, скорее, сакральный. Поэтому судьба геммы нам неинтересна, – многозначительно намекнул британский посол. – Нам нужно лишь, чтобы исполнитель вынул из шкатулки заказанное кольцо и в условленное время в условленном месте передал нам. Что Азраэль сделает с остальными сокровищами, нас не касается.

Об утраченном давным-давно Ковчеге Завета Вилькин знал от ребе Менахера-Ицхока из бесед в хедере[8]8
  Хедер – начальная школа иудеев.


[Закрыть], куда ходил, когда был ребенком. Ребе рассказывал, что Ковчег Завета имеет особую силу. Это видимый знак присутствия Господа среди людей, дарованный израильскому народу. Объект, наделенный сверхмощью. Семена ничуть не удивило, что абиссинские негусы посредством Ковчега беседуют с Богом, ибо, согласно Ветхому Завету, слово Божье исходит из облака между двух находящихся на крышке Ковчега серафимов, следовательно, такая беседа вполне возможна.

Также Вилькин знал, что артефакт был давным-давно похищен из Храма Соломона и до сих пор его местопребывание неизвестно. Но если заполучить гемму царицы Савской и вернуть святыню иудеям, униженные и оскорбленные сыны Израилевы снова обретут силу, власть и мощь. В памяти всплыл Базельский конгресс, долгие беседы о необходимости сионистского государства, и Вилькин, представив, как вернет единоверцам утраченное могущество, явственно ощутил дуновение славы.