Текст книги "Священная зима 20/21"

Мария Степанова
Священная зима 20/21

© Новое издательство, 2021

I

Я выехал в Россию верхом на коне.

Дело было зимою.

Шел снег.

Приключения барона Мюнхгаузена

 
А зима такая стоит по дворам:
Как дуб
Как сруб
Как храм
 
 
Летучие фракции снежного праха
Пикируют кавалеристами
На повинную голову
На самую ее маковку
 
 
Пора в зимнюю спячку:
Как труп разъятый в пустыне лежатый
 
 
Как остановите-вагоновожатый
Как положено
Лежать, где уложено
 
 
Жил был заяц со своей лисицей
У самого синего моря
Они жили в ветхой землянке
Потом построили дóмы:
 
 
У лисы стала избушка ледяная,
У зайца, говорят, слюдяная,
Из чистых заячьих слезок,
Из грустной слюны капустной
 
 
Жили-жили, никого не ели,
На праздники пускали фейерверки.
 

– Видела сон: стол. А на том столе

Не стоял, но лежал прекрасный человек.

И на нем было надето:

одежда серая, соболем опушенная.

– Матушка, Всемилостивейшая Государыня!

– Марморный мой красавец.

Мой голубчик бесценный и беспримерный.

Право, крупно тебя люблю. Сам смотри.

 
Тут-то и все уснуло:
И ветер в трубе, и огонь в очаге,
И боль в голове, и в кране вода.
 
 
Тут-то и все застыло:
И парикмахерша в халате после смены,
Вытянув ноги, глаза полузакрыв.
И бездомный в остановившемся трамвае,
И светофор, едва зажегший желтый свет,
 
 
И в зимнем воздухе дубинки полицейских,
И небо желтое, подпертое столбами пара,
И люди в шубах шапках автозаках,
И люди, находящиеся по месту жительства
С полупрозрачными домашними растениями,
C неговорящими домашними животными,
С вещами теплыми, с напитками холодными
Мы, переложенные снегом для сохранности,
Как папиросною бумагою картинки,
Вдруг стали стоп.
 
 
Как вспомню, как собирался на пожизненное —
Тогда первый раз во мне закоченела душа,
Словно знала, чему ей теперь пора учиться, —
И жена плачет, и друзей двое, кто посмелее,
А дочка в отъезде, вернется, а меня нет,
И уже светает, а я полночи жег документы и рукописи,
Ни одежды не взял, ни рабов не выбрал в дорогу.
Как вспомню – и сразу уже на корабле,
Море вокруг, и на палубе тоже море,
Кормчий молится, рев вод, мат матросов,
Хлещет в ноздри волна, а я знай пишу,
Поглядим, кто раньше устанет, буря ли, жалоба.
 
 
Как мы оказались в этом шкафу?
(Как я оказалась в этом гробу?)
 
 
Кажется, мы не одни в этом шкафу:
Косматые допотопные шкуры,
Смерзшееся, в льдинках, руно,
Шубы с глубокими темными берегами,
Блуждаешь в них (блуждаем в них) как в лесу,
Запах грозный, морозный, дело к закату,
Оспинами на снегу следы.
 
 
В стороне чужой и дальней
Гроб качается хрустальный,
Снег валит, горит звезда,
Ходит гроб туда-сюда
Над землей пустого места,
Спит во льду твоя невеста.
 
 
Снится Мари Штальбаум,
Что она в глубоком колодце —
В рукаве папашиной шубы:
Тесно, темно, пахнет нафталином,
Шуршит шелковая подкладка,
По стенкам банки и банки
С летним малиновым вареньем,
Белый-белый свет в конце туннеля,
Лесенка круче и круче,
Ступеньки реже и реже.
 
 
…Снится Лариной Татьяне,
Что она выбегает навстречу,
А земля давно уже остыла:
По колена в снегу колонны
Барского дедовского дома,
 
 
Ни тропинки, замело дорогу,
Замело по крест колокольню.
На кладбище не видать надгробий.
За сугробом, розовым от солнца,
Как ряднина, разбегается равнина.
 
 
Не сядем в санки, не поедем
В лес еловый ужинать с медведем.
 
 
Снятся Овидию в Томах
Римские белые гуси.
 
 
Снится тете Томе Кузнецовой
Наступленье жизни образцовой.
 
 
Если у вас в мегаполисе еще помнят обо мне,
                                                                         ссыльном,
Знай, кто спросит: я умер, едва приговор огласили.
Мертвый живу, хожу, тело донашиваю,
Оно послушное – ссыхается на костях.
Я здесь чужак, варвар, языка не носитель,
Неба коптитель, волосы стали белые,
Мертвыми губами учу гетскую грамоту,
Мертвыми ногами топчу твердую воду.
Что тебе рассказать, чтоб не скучала? Скачут
Кони по гладкой реке, и стрелы летают,
Рыбы торчат изо льда с открытыми ртами,
Некому их вынимать. Некому меня понимать.
 
 
Вино замерзло, стоит само без кувшина,
Кусок вина отломлю и сосу, как сиську.
Яблок не достать. Ты бы меня не узнала.
Местные замотаны в шкуры, на тогу косятся,
Только лица и видно, да и те в бороде.
Даже звезды здесь не как у людей.
 
 
Книжечка ты моя, написанная за пазухой
Времени, в краях, где таких, как мы, днем с огнем,
В Город приди, где каждого видно-слышно,
Где что ни слово – с добротной красной каймой,
Небритая приди, с застиранною полою,
С ногами сбитыми, с наплаканной щекой,
Туда, где и мест несчастливых нет,
Где что ни площадь – та в уме зацелована,
Много не говори: мол, жив, и этого довольно.
Сами пускай расспрашивают, если хотят.
Таких будет мало, и все с оглядкой.
Прочие, так и знай, тебя захотят обидеть,
Это ничего: чтобы попасть в руки читателю,
Я и сам бы свернулся в трубочку, сам бы на почту
                                                                                                                                                               себя отнес.
 

– Матушка, Всемилостивейшая Государыня!

– Друг милой и бесценной,

Душа моя милая,

Голубчик родной!

Гяур, Москов, козак яицкий,

Пугачев, индейский петух, павлин,

Кот заморский, фазан золотой,

Тигр, лев в тростнике.

Тебе подобного нету и на всех плевать.

 
Зимнее утро. Рассвет
Поблескивает на балках.
Нехотя
С постели она встает.
Кутается в халат.
Зеркальце трет полой.
Час такой, что подсматривать
Некому. Да и зачем
В этакую-то рань красить лицо.
 
 
Хочешь знать, как выстроить дом из снега?
И́глу,
 
 
Светелку светлую,
Ледяной дворец без крыши и стен?
 
 
Мальчик спрятался.
Вырыл в легком снегу пещеру,
Сам залез и санки туда затащил,
Стал закладывать комьями вход, выше и выше.
Голубой полусвет разлился в берлоге.
Тебя не видно, тебе не видно.
 
 
Мальчику снится:
Картонная коробочка для кукольных перчаток,
Русый пробор, над скатертью наклоненный,
Серые глаза, глядящие с укоризной,
Овальные портреты прадеда и прабабки.
 
 
Если сесть на корточки, подхватив себя под коленки,
Потом рывком разогнуться и лечь на воздух,
Можно проплыть, почти не загребая руками,
Над кожаным диваном, над желтой резьбой буфета
Туда, на холодную летнюю половину.
 
 
Но нужно ли это, если у тебя есть санки?
Стало темнеть.
 
 
Хлопья летели не сверху вниз, а строго
 
 
                                                             горизонтально,
Под прямым углом к колокольне собора,
А ездок в дорогих санях, в белоснежной шубе
Все кивал и кивал мальчику головою,
Как китайская собачка в окне у доктора Прошке.
Мальчик давно разжал руки,
Но его санки
Сами собою катили следом за белыми чужими
                                                                        санями,
За ними летели рыхлые белые куры,
Снизу светили ледяные озера,
Волки выли, и снежные тучи плыли.
 
 
У, как там было холодно, как пустынно!
Когда-нибудь она его поцелует.
 
 
Еще на корабле, еще в декабре, поначалу,
Когда болело так же, но было в новинку,
Я заметил, что зима выясняет со мной отношения,
Пробует меня, теплого пока, на зуб.
Ветры были ледяные, я с ними разговаривал,
Больше и не с кем. Холод мне: все пишешь, дурачок?
Ну, пиши, пиши. А я давай торговаться:
Если я уйду из литературы, ты от меня уйдешь?
Я брошу стихи, от них и так ничего хорошего,
И здесь в черной воде я болтаюсь из-за них,
А ты перестанешь мне в губы дуть и держать
                                                                        за кости?
Думал зиму обмануть, а она сама меня надула:
Только пристали – и она уже тут
И пересчитывает ребра и страницы в книжечке,
Как при обыске, когда пора протокол.
Теперь-то ясно: я сослан не в чужие края,
А во время года, меня в него засунули,
Как в рукав одной из здешних вонючих шуб,
И кого ни вижу, все такие же ссыльные,
Каждый в зиме, как в сыром мешке.
 

На 73-й широте нас разделило штормом, и только мой корабль, да с ним еще два судна, голландское и французское, кое-как добрались до Новой Земли. Мы высадились на берег, чтобы починиться и запастись провизией, сделали себе землянки из дерна и дерева. Вскоре кто-то заметил, что разговоры наши стали прерывисты: не все удавалось услыхать, даже когда мы сидели все вместе вокруг костра. Смутившись поначалу, после я догадался, что произнесенные слова просто застывали в ледяном воздухе, не успевая достигнуть ушей того, к кому были обращены. Догадка моя подтвердилась, когда мороз усилился и вся наша команда разом онемела, или скорее оглохла; ибо никто из нас, как выяснилось позже, не утратил способностей к речи, но не успевали звуки достигнуть воздуха, как тотчас же цепенели и пропадали. Горько было смотреть, как мы говорили все хором, помогая себе кивками, но отнюдь не слыша друг друга.

 
Все, как есть, помню, ничего не забыл,
И что сегодня в Городе день поэзии.
Сам-то я разучился: стихи игрушка счастливых,
Которым нравится ладить себя несчастными.
А все равно, подумаешь, как все вы там
Туда-сюда на поэтические чтения,
Алкоголи в горле, венки еще свежи —
И ни одного, кто прервал бы исповедальную
                                                                             лирику,
Поставил рюмку на стол и: «А как там Назон?»
Или хоть «Давайте выпьем за тех, кто в море!» —
 
 
И хочется плеваться мерзлыми ямбами,
Тупыми, как наконечники здешних стрел,
Единственной на весь край сувенирной продукции.
Что ж я, в тебя, сухая земля, и лягу?
В тебя, из которой только полынь и лезет
Задрипанными аптекарскими пучками?
Ни участка на Аппиевой, ни алтаря,
Ни огонь погребальный не взревет, ни рыдальцы,
Даже птиц и тех тут не дозовешься,
Похороны на казенный счет,
Споро, экономично, убористо.
Каменная земля плугу не по зубам,
Каменная вода под мрамор покрашена.
Греческий тут ломаный, как сушка в кармане,
Латыни вовсе нет, и хорошо, что нет,
На своем скажут «отмучился дед», и поминай как звали.
 
 
Говорили,
Что на римском форуме метели
Настелили белые лежанки.
 
 
Говорили,
Что за океаном небоскребы
Стали занавешенные снегом картинки.
 
 
Что между колонн Парфенона
Сугробы как шапки меховые.
 
 
Никогда такого не было, а вдруг вышло.
Поздняя ночь. Зима.
 
 
Весь я в книгу ушел,
Забыл, что пора в постель.
Жена пришла, забирает лампу:
«Ты знаешь, который час?»
 
 
То ли три года, то ли тридцать три,
То ли десять, как греки у троянских стен,
А все одно – время на месте стоит,
Как взаперти: новый день тот же день,
Ночи все на один покрой, и сны всё дрянь:
Стрелы дождем, снег веревками, рабья доля.
Вскинусь, ресницы смерзлись, на пальцах солоно,
По одному этому и пойму, что плакал.
Не снятся мне ни Амур озябший с крылышками,
Ни начало навигации и с первым кораблем передача.
 
 
Мне бы ум – думал бы, например,
Как там мокнет лавр, а в доме зажгли свет.
Или римские вывески вспоминал,
Чтобы в носу защипало от слез и гарума.
Или со страхом: как тебя обниму,
А рука не узнает твою спину,
Обшарила лопатки и замерла,
Или хотя бы – вот за стенкой вьюга трясет
 
 
Запертые от ворога ворота.
А не это стыдное: как там мои книжки,
И что они мне всю жизнь поломали,
И читает ли вас, бедных, кто.
Вон пошли из моей головы, погорельцы,
Ковыляйте прочь неровными стопками
В литературные памятники, если возьмут.
А я ваш язык давно держу за зубами.
 
 
Из-под зимней Медведицы, из-под косматого брюха
Горюю о космической перемене.
Что, правда одним земным богом стало меньше
И властные инстанции перекосило?
Кому теперь возносить молитвы
С прошением о скорой амнистии?
Зачем пишу, ни тебе, ни мне не понять,
Люди знают, поэты сплошь не в своем уме.
Между моим письмом и твоим зрением —
Время года, оно все то же: холод
И долгий снег, а там еще целая Фракия
И много верст непросыхающей воды.
Рыбы, когда зима, живут под крышкой,
Так и я. Закрываю рот в темноте.
Язык за зубами, и есть два про запас,
Гетский, сарматский, оба новенькие
И ни в один не хочется сунуть ногу.
 

– Во мне ни единой неласковой нитки нету.

Ласка сама придет, где ты ей сам место дашь.

Она у меня суетлива,

она везде суется, где ее не толкают вон.

Да и когда толкаешь ее,

и тогда она вертится, как бес,

чтоб найти место,

где ей занять пост.

Яур, москов, казак, волк, птица.

– Матушка родная,

Всемилостивейшая Государыня!

 
Как-нибудь так: вместо того, чтобы выйти из шкафа,
Люди ходят в шкафу – и оказываются в другом месте.
Или они только заглянули в шкаф
И слышат, как за спиной проворачивается ключ,
И вот они уже в другом месте,
Под носами тапок утренний снег.
 
 
Или так: они никогда не знали, что это шкаф, пока
Дверца не захлопнулась, медленно рассвело
И стало ясно, что вот, мы в другом месте
И над нами сыплется нафталин.
На городских площадях, на улицах города
Пусто так, словно война, словно революция,
Словно эпидемия, словно финал чемпионата мира —
И над ними идет утренний снег.
 
 
Нынче видно все, и что все одновременно:
В каждой квартире горит свет, одновременно
Каждый в своем шкафу садится за стол, поливает плющ,
Встает, садится, ложится, не гасит свет,
Сияет в окне ослепительно сонной лампой,
Как девушки в витринах красных кварталов,
Перед которыми нет никого, улицы пустые,
И

...

конец ознакомительного фрагмента