Текст книги "Квартира № 41"

Мы любим обозревать те границы, которые не хотим преступать.

Сэмюэл Джонсон

Увидев, что место за Вериным столиком вакантно, я перемещаюсь, руководствуясь принципом, что свято место пустовать не обязано.

– Даже не вздумай! – Вера кидает на меня, будто дротик, взгляд озлобленной волчицы, даже сами глаза налились миндальным холодком. – Из меня редактор все соки выпила. Да и ты к тому же…

Я пересаживаюсь за барную стойку. Солнце забивается в свою ночную конуру, отдавая бразды правления людскими пороками вечеру. Сегодня понедельник, и я пью. Правильнее сказать, что выпиваю, ибо алкоголиком никогда не слыл, но слово «выпивать» кажется мне чем-то ирреально голословным.

Пью так пью.

– Мне сто. И колу.

– Лед, лимон отдельно? – Бармен по имени Арсен прекрасно знает, как развиваются питейные события в этом городе. Он в курсе, сколько, чего и когда хватит. Его никогда никто не слушает. Вообще верные умозаключения всегда имеют очень ограниченную целевую аудиторию.

Я мысленно пересчитываю окурки в пепельнице и, как последний подонок, подслушиваю телефонную беседу за соседним столиком. Верину, естественно.

– Знаешь, я сегодня поняла, какой порок из юношества я не могу никак оставить в прошлом… Мысль, что все обойдется. Что наутро будет изобретено решение всех проблем. А они все накапливаются. Мне все время казалось, что я еще смогу показать всему миру… Но сегодня я поняла, что мне нечего показывать… Не-че-го, – шепчет она в телефонную трубку.

Кажется, что сейчас заплачет, но нет – Вера никогда не доставит удовольствия публике видеть свои слезы. Она зареклась. И я тому виной. В свое, далекое от настоящего время.

Где-то там, в одной из прошлых жизней, мне доставляло скотское удовольствие доводить женщин до слез. Видеть, насколько искренними они могут быть в моменты всеразрушающей и уничтожающей печали. Как подергиваются веки, раздуваются ноздри, колышатся в мелкой дрожи скулы. Как из последних сил они сдерживают себя, подобно детям, готовым вот-вот описаться на школьном уроке. И потом… Всплеск, конечная точка, пик, вершина, и вот оно – наслаждение, выпустить из себя весь этот гнев, обиду. В полном исступлении отдаться слабости слез. Взывать к жалости. Только чтобы стало легче, чтобы хоть на минуту отпустил этот болезненный дурман. А потом стыд, унижение, сожаление, что дала слабину. Но женщина в слезах – это верх эротизма и вседозволенности тела, кажется, что каждая ее частичка дышит одной мыслью: избавь меня от этого мелочного кошмара, вытри мои слезы, слижи их, а потом выкинь всю одежду, на которой остались молекулы слез и их первобытного отчаяния. И в этой эмоциональной открытости они жаждут секса как последней и единственной близости, способной отвлечь их от сумрачной действительности, где есть боль.

Слезы заставляют желать наслаждения еще больше, чем азарт, адреналин, страх. Близость. Слезы на подушке. Слезы во время оргазма. Слезы во время прелюдии. Влажные женские щеки, касающиеся пениса и вытирающие слезы где-то в нижней части живота. А потом снова… Стыд, обиды, унижение.

Да, когда-то я часто доводил Веру до слез. Уже семь лет для меня это невозможно, недопустимо, недозволенно. Только смотреть, наблюдать, иногда говорить с ней, когда она пересаживается за мой стол. Никаких слез. Никакой близости.

Вы уверены, что я один из тех скотов, кто живет насилием над чужими чувствами? Что вы… Нет, все люди иногда совершают ошибки. И за них приходится платить. Однако наблюдение за жизнью Веры и дает мне право думать, что именно благодаря мне она сейчас счастлива.

Вера все еще держит телефон возле уха, прислоняет так сильно и нежно, что становится не по себе. Закуривает.

– Нет, что ты, не курю. Просто воздух выдыхаю, – говорит она невесомому для этого помещения собеседнику.

Вера не смотрит в мою сторону. Это минус мобильной связи. Отвлекает от основного.

– Да, рядом с домом. Зашла кофе выпить… Да, холодного… Да нет… Зачем?.. Скоро?..

Спустя минут пятнадцать в зале появляется мужчина. В сером твидовом пальто, в черной рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. Ему за тридцать, и он скорее этим гордится, нежели скрывает.

Деловитый Выхухоль садится за соседний с Верой стол. Я остаюсь не при делах.

Наблюдатель на заднем плане. Первые минуты я пытаюсь понять, кто же из нас с ним больший клоун.

Вера и мужчина в черной рубашке смотрят друг на друга с открытым вожделением, забывая, что вокруг есть люди, что они могут кого-то раздражать, вызывать зависть или неприкрытую неприязнь.

Она полностью копирует его жесты. Открыть меню. Налить из чайника яблочный чай в чашку. Закурить. Затянуться. Выдохнуть. Потереть пальцами переносицу.

– У вас не будет зажигалки? – Он поднимается и подходит к Вере со спины, кладет подбородок ей на плечо. Левой рукой проводит от основания шеи до локтя.

– Во второй раз объясняю, я не курю, – устало выдохнув сигаретный дым, отвечает Вера в сторону зажженной сигареты на соседнем столике. Они оба в руках покручивают зажигалки. Именно эти действия и доказывают, что события в этом месте – не больше чем фарс, обычная клоунада.

– Привет! – Выхухоль целует ее в щеку.

– Привет! – Она отвечает еще более долгим поцелуем в его гладко выбритую щеку. Проводит по ней кончиками пальцев, повторяет это «Привет», делает все это раз десять, может, и того больше.

Бармен оборачивается в мою сторону, видимо, решая как-то сгладить впечатление обо мне окружающих. Многих из них смущает прямолинейность моего взгляда. Я же не боюсь ни ссор, ни пересудов, ни тем более мнения быдла, именующегося обществом, и если меня что-то интересует – могу уставиться и сидеть как истукан. Ровно столько, сколько меня будет завораживать зрелище.

– Они же вроде только что познакомились… – недоумевает бармен.

– Ну да, – мычу я ему, не переставая прислушиваться и едва сдерживая сардонический хохот.

– А вам никогда не говорили, что курение вредно? Если не для вас, то для окружающих. – Выхухоль в черной рубашке берет в руки пачку Davidoff (я же говорю, что он типичный выхухоль). – Вот, написано же, является причиной преждевременной смерти.

– А вы видели хоть одного человека, которыйстал бы меньше курить из-за надписи на сигаретной пачке, пусть даже процитированной чуть хриплым баритоном, я уж не говорю про бросил… – Вера не упускает ни единой возможности подвинуться к нему ближе. Любым сказанным словом она сокращает дистанцию между ними.

– А вам никто не говорил, что вы самая красивая женщина из тех, что я видел? – Выхухоль, посмеиваясь, застегивает пуговицу на рубашке. Одну из тех, что Вера умудрилась практически вырвать с корнем во время их пламенного приветствия.

– А вам никогда не говорили, что вы, к слову, женаты? – Вера наливает себе, наверное, четвертую по счету чашку чая.

– Говорили. Но надо заметить, вы тоже капельку замужем!

– И люблю!

– Кого? Меня?

– Мужа своего! – Вера ставит ногу на его стул и начинает тешить свое самолюбие тем, что я все это вижу.

Самое страшное испытание для любого мужчины – осознавать, что его женщина счастлива с другим. Мы начинаем искать множество доводов, оборачивающих ситуацию в нашу пользу. Что обиженные самки делают это из мести. На, посмотри, что ты потерял. Сколько же заблудших душ греется этой мыслью, не понимая, что именно с нее начинается тропа феминизма, инакомыслия, впоследствии лесбийских (только не думайте, что я что-то имею против) игр и корпоративной культуры. Так и я. Привык верить, что Вера просто мне мстит, потому что столько лет любила и нехило натерпелась, а сейчас просто играет, но потом ее садомазохистская природа заставит вернуться за новой порцией боли. Отчаяния. Унижения. А вдруг она счастлива? Вдруг любит? Вдруг обращается со мной как с ничтожеством просто от скуки? Как понять? Задать вопрос. Конечно, десять раз она мне на него ответит и еще напишет краткий конспект и пять диссертаций на тему женской психологии.

Выхухоль настолько опрятно счастлив, что становится мерзко. Так и хочется отсканировать его и поместить на пару столбов в виде рекламы мужского одеколона. А потом тайком пробраться ночью и аэрозолем пририсовать фаллос.

Вера целует его в обручальное кольцо, в каждый из пальцев.

Выхухоль просит счет, они поспешно, как будто в аэропорту при надписи final call, собираются, он помогает ей надеть пончо, напоминает взять телефон, открывает ей двери… Хлопок. Повеяло рождественским холодом. Чувствую себя пятилетним ребенком, умным, смышленым, но, к собственному сожалению, уже имеющим представление, что Дед Мороз покоится на одной полке с остальными радужными мифами.

– Марк! – кричу я. – Считай давай, и побыстрее! Мне бежать надо…

Проходит минута. Я все жду, что если не Марк, то хоть бармен сжалится надо мной и сам рассчитает, но тот и не чешется. В итоге кладу примерное количество денег по счету, докидываю пару купюр для гарантии и ухожу. Проклятые официанты.

Со скоростью заинтересованного школьника я влетаю в подъезд, проникаю в квартиру одним рывком, не повернись так быстро ключ в замочной скважине, я выдрал бы сам замок с корнем, потом выбил бы дверь ногой. Но нет, сегодня не было повода для подобного иезуитства. Не снимая ботинок, устремляюсь к окну.

Мы с Верой живем окна в окна уже почти шесть лет. В маленьких, узких и потому неторопливо увядающих переулках дома часто строили аккурат напротив друг друга. Иногда она поглядывает в мою сторону, но как-то бегло, как будто скользит взглядом по окнам, чтобы узреть забавный факт чужого времяпрепровождения, но и его не находит.

Помню, как я увидел Веру, когда она только готовилась въехать… Она затеяла косметический ремонт, договорившись с владельцем квартиры. С окон пропали шторы от предыдущего жильца, все стены внутри облачились в белесую штукатурку, и квартира наполнилась семейством таджиков.

Она приезжала проверять работу. Просила таджиков покидать помещение на время. Ходила по квартире с огромными папками вырезок, прикладывала их к окнам. Сидя с ногами на подоконнике, разговаривала по телефону… Разворачивала рулоны ткани и обивала кресла… И, что показалось мне наиболее странным, мастурбировала, находясь одна в квартире, куда еще даже вещи от меня не перевезла.

Я закуриваю. Как иначе скоротать время. Сквозь Верино окно видно, как в прихожей зажигается свет, еще немного – и они зайдут в комнату. Ну же… Ждать, терпеть, зависеть… что там еще из глаголистого?

Вера появляется в комнате спустя полминуты. Одна. Подходит к окну, открывает одну створку и дышит холодным воздухом центра города. Вряд ли случайно она забывает задвинуть гардины…

Выхухоль расстегивает ремень. Он делает это столь аккуратно, что кажется, еще минута и он, как порядочный пенсионер, сложит самостоятельно снятую одежду в ровные стопочки и отнесет в гардеробную, затем уляжется под одеяло, демонстративно разгладив его ладонями, и захрапит, расположившись на кровати, как Ленин в Мавзолее.

Но нет, ремнем дело не ограничивается. Более того, вопреки моим ожиданиям положить его на диван, он вытягивает ремень во всю длину, проверяет упругость, вдвое сворачивает. Шлепок.

Выхухоль шлепает ее раз или два, не задирая платья. Потом левой рукой берет пряжку и всовывает в нее обратный конец только что изобретенной плетки. Образовавшийся поводок мигом оказывается на Вериной шее… Она извивается так, как хочет Выхухоль. Он разворачивает ее, опускает на колени, она принимается расстегивать пуговицы на его рубашке, затем проводить ногтями по животу, оставляя тонкие ярко-розовые царапины, и слизывает выступающие капли крови…

Когда она поднимается, то уже абсолютно нага… Ее тело кажется загорелым по сравнению с его, на смуглой коже отражаются фонарные огни. Она садится на подоконник – ко мне спиной и понятное дело, к кому лицом… Он силой раздвигает ее ноги практически на сто восемьдесят градусов – и держит их, не позволяя ей вернуться в исходное положение… Кажется, еще немного – и Вера закричит от боли… Но я не услышу… Я чувствую, как прострел натянутых сухожилий переходит в первозданное наслаждение… Получать наслаждение от боли – невесомый дар, которым награждаются только избранные, способные оценить любовь во всех ее проявлениях, включая боль… И как сюда вписывается запах ванили? Тоже мне маскарад.

Выхухоль рывком отпускает ее ноги, скидывая на пол размазанное от усталости и возбуждения тело. Через какие-то три минуты они спокойно курят, сидя на подоконнике… Я знаю, что это не конец… Что так просто все это не закончится. Выхухоль начинает ее целовать – сначала нос, потом глаза, губы. Она поеживается. Растрепанные волосы закрывают лопатки, лицо, щекочут шею. Несколько раз Вера впивается в Выхухоля со звериным оскалом – то ли кусая, то ли целуя, то ли все сразу.

Вера ждет продолжения и всячески подогревает интерес. Чуть отходит от окна, чтобы взять со стола пачку – закуривает вторую по счету сигарету, усаживается на подоконник, на этот раз стыдливо прикрывшись полотенцем. Непонятно откуда у нее в руках оказывается повязка, которая моментально переселяется на глаза Выхухоля. Она целует его в темечко, все более озлобленно, что ли, терпко, и ее тонкие пальцы перебирают его мокрые от соития волосы. В какой-то момент Вера замечает меня, открывает на полную окно, высовывает кулак и четким движением вместо среднего показывает безымянный палец с обручальным кольцом. С ехидной улыбкой плотно зашторивает окна, оставляя меня наедине с любопытством.

А ее муж, обозначенный кольцом на безымянном пальце, получает очередную порцию порева.

По телевизору маячит дешевый клип, и по ушам долбит попсовый текст: «Are you ready to play the game, ready to lose it all! Show, you want to play…»

Готов я. Готов.

Прошлое – родина души человека.

Иногда нами овладевает тоска по чувствам, которые мы некогда испытывали.

Даже тоска по былой скорби.

Генрих Гейне

За что Вера мне мстит? Если брать из необратимого, то за смерть своего отца…

Вериному отцу часто казалось, что мир – это как картонная коробка с новорожденными слепыми щенками с мокрыми пошмыгивающими носами, и Веру он воспринимал не более чем щенком с затекшими глазами. Он не имел моральной силы поднять ей веки и приоткрыть створку в реальный мир. Или боялся и потому предоставил эти часы грехопадения мне.

Отец Веры чуть не дотянул до пенсионного возраста. Лет десять назад он должен был начать переживать кризис среднего возраста, боязнь простатита и экстренную смену направлений трудовой активности. Но, как ни странно, он клал с прибором на все рассуждения о последней стадии жизни под проклятым лозунгом «Переосмысление». Женщин в жизни Игоря Вениаминовича (далее просто И.В.) значилось много. Чтобы подсчитать точное количество, нужно или получить специальность звездочета, или иметь кандидатскую степень по квантовой физике.

Однажды Вера застала его дома со своей школьной подругой – едва разбежавшись по институтам. Выходные с матерью в Париже оказались непосильной ношей, и она вернулась домой раньше времени, в привычное болото хаоса шумного города.

Игорь Вениаминович никогда не утруждал себя поднятием телефонных трубок, особенно в выходные дни. Эта задача была чересчур тяжела, учитывая, что по его квартире расхаживала студентка, грудь которой острыми сосками пробивалась сквозь нейлон белой кофточки. Нет, не эдакая Лолита с молочным коктейлем, вишенками и носочками. И.В. давно позабыл подобного рода идеалы, еще в юношеском возрасте достаточно подрочив на подобный шарман.

Настя была неким почти утерянным идеалом студентки восьмидесятых – обязательно лосины, не то туника, не то платье, броские сумки и пластиковые клипсы. Она сочетала в себе молодость саму по себе и воспоминания о его молодости. Double penetration in past perfect continuous. Двойное проникновение в идеальное прошлое.

Когда Вера вошла в квартиру и увидела чьи-то балетки в прихожей, то была уверена, что это очередная московская девица, перепившая на презентации халявного бухла и по глупости и неопытности попутным ветром занесенная в спальню отца. Подруги встретились на входе-выходе из сортира. Вера помыла руки и собиралась идти на кухню есть очередные заказанные роллы трехдневной давности, Настя – смыть с себя последствия секса.

Вера улыбнулась и показала ей, где полотенца. Так было надо. Так было просто необходимо поступить в силу воспитания.

– Спасибо, я знаю, каким полотенцем можно вытереться.

– Значит, не в первый раз! – Вера расплылась в своей надменной улыбке, подобно сливочному маслу на горячей сковородке.

Настя кивнула, сознаваясь подруге, что не в первый раз намыливает голову ее шампунем.

– Смотри не влюбись, пытаться его на себе женить – полный бесполезняк. Знаешь, сколько было телок, рыдающих в телефонную трубку и осаждающих тоскливой ересью его мыло. Посмотри, – Вера показала на небольшую корзину в ванной. – Думаешь, это мое?

Настя приоткрыла крышку плетеной корзины и увидела полный набор женского белья, сережек, браслетов, бус, противозачаточных таблеток, даже ключей и резинок для волос…

– Это все вещи его женщин?

– Ага. За последние пару месяцев накопилось.

– Круто! Можно я посмотрю? Я, кажется, сережку забыла в прошлом месяце…

Сережку Настя, естественно, так и не нашла.

Еще в детстве Вера иногда запускала руки в ящик забытых другими женщинами вещей – брала, например, понравившийся шарф, стирала и донашивала. Сказать, что у нее не хватало денег на шарф – нет, хватало. Просто донашивать было интереснее.

Тем более у Веры не было ни братьев, ни сестер, и никто с ней свитерами не делился.

– Насть, ты с кем там треплешься? – крикнул отец из комнаты.

– С твоей дочерью.

И.В. рассмеялся.

– Тогда, думаю, мне лучше одеться и только потом выйти из комнаты, впрочем, как и тебе.

Любой другой отец, наверное, долго оправдывался бы, извинялся, чувствовал неловкость.

Но не И.В.

Любая другая дочь, наверное, переживала бы, перестала разговаривать с подругой и ушла из дома, хлопнув дверью.

Вера же обрадовалась. Ей настолько льстил успех отца среди сверстниц, что она с радостью выбежала из дома в соседнее кафе, оставив им еще несколько часов наедине в качестве бонуса.

Когда в самом начале нашего с Верой общения я поинтересовался, в какой семье она выросла, она, не думая, ответила, что в самой ни на есть идеальной.

Через пару месяцев после вышеописанного случая И.В. решил снять Вере квартиру. Видимо, Настя насплетничала, и Вериных приятельниц, читающих его блог и заезжающих к нему «чайку попить» в три часа ночи, значительно прибавилось. Первое время И.В. оплачивал аренду полностью, потом только пятьдесят процентов и в конце концов стал лишь иногда засовывать в сахарницу стоевровые купюры, отшучиваясь, что платит Вере за тех подруг, которым она его распиарила.

И.В. был известным скандальным журналистом и занимал должность главного редактора крупнейшего печатного издания в стране. Одним из первых он начал вести блог в интернете, где, не стесняясь в выражениях, хаял правительство, народных артистов и рубил правду-матку острым словцом. Многим было стыдно показываться с его газетой на людях, но никто не мог отказать себе в удовольствии, заперевшись в сортире, гоготать над колонкой И.В. Но ровно так же никто из читающих его блог или знающих его в жизни не мог не поддаться порочному соблазну пустить про И.В. грязную сплетню, обнародовав пару имен его очередных любовниц.

Как бы ныне обозвали, именитый блогер, человек, живущий в Сети и бухающий по жизни, он всегда был открыт для общения и не стеснялся получать от жизни все. Тем более что его социальное положение позволяло многое из этого брать на халяву. Он был абсолютно не скован обязательствами, кредитами, долгами или обещаниями. Вера к тому времени уже выросла. Многие думали, что такой образ жизни И.В. – бегство от одиночества. Это заблуждение, он на самом деле таким был. И оставался бы по сей день, если бы вовремя начал лечиться и заменил алкоголь медикаментами.

Еще лет семь назад он был здоров как бык, безмерно притягательно циничен и хорош собой – продолговатое сухощавое лицо, волосы чуть ли не до плеч с изредка пробивающейся сединой, которая лишь добавляла ему кобелиной харизмы, ни единого намека на ожирение. Безумно аппетитно и красиво курил, носил очки и часы на правой руке, никаких галстуков и костюмов. Он считал последнее одеждой для похорон и свадеб, что в общем-то ставил в одну линейку.

И.В. умер, отвечая на сообщение. В Сети. Онлайн. В тот момент мы поняли, что жизнь онлайн – это банально, а вот смерть онлайн – это нечто, говорящее, что наших начали удалять в жизненный аут. Вера даже хотела на его надгробии написать: «Первый человек, который скончался в Сети…»

Грустно. Что еще тут можно сказать.

* * *

И.В. считал, что мало кто достоин Веры. А она первое время думала, что он просто не знает свою дочь. Ну, или не разбирается в людях.

В случае И.В. – Чарльз Буковски, Джек Керуак, Генри Миллер в подпольном переводе, возможно, даже Том Уэйтс и Леонард Коэн сделали его таким, какой он есть. Точнее, каким он был.

В Верином – Radiohead, Oasis, Стивен Фрай, Роман Полански с его «Горькой луной», Джонни Депп и кашемировый аромат чужой трубки по соседству. Хотя нет, после Radiohead и перед Oasis я все же поставлю по некоторым причинам свои инициалы.

И.В. пытался набить мне морду около десяти раз. Мне понадобилось пять лет и столько же галлонов односолодового виски, чтобы хоть как-то найти с ним общий язык. Условием наших псевдодобродушных отношений было то, что я поклялся никогда не причинять Вере душевной боли, даже если она сама об этом попросит. И собирался исполнить эту клятву, но И.В. сделал мне подарок – он умер. Письмо, что его добило, как оказалось потом, было даже не комментарием в блоге, а ответом на сообщение в «Одноклассниках». Если вдуматься – это одна из самых позорных кончин, о которых мне довелось слышать.

Для Москвы И.В. так и останется в смутных воспоминаниях обычным стареющим альфа-осеменителем, не забывающим вовремя высунуть.

Я не знаю ни одного человека (тем более живого), кем он мог бы открыто восторгаться, кроме Джимми Хендрикса и Ника Кейва. Этот пресловутый снобизм и аукнулся ему каюком на клавиатуре ноутбука и навсегда отпечатавшимися клавишами на который день небритой щеке.

Единственное, что вызывало мое безмерное уважение, – И.В. никогда не пытался переделать Веру. Оградить от сомнительных персонажей – да, но лезть в душу и коверкать ее взгляды – никогда.

Он спокойно, чаще даже с улыбкой, воспринимал то, что Вера могла подраться на парковке или проснуться в незнакомой постели, даже женской. Хотя Вера была крайне ленива до экспериментов…

Лень – еще одна из бонусных программ капитализма.

Не знаю, по мне так если бы не лень, то любой человек мог бы стать президентом.

Только зачем? Что интересного в управлении собачьей сворой голодающих и хающих, в сведении балансов наворованного и выворованного? Такая скукота.

Устраивать драки на парковке намного интереснее.

С детства И.В. учил Веру только одному – избегать политкорректности. Тебя обложил учитель в школе – посылаешь по матушке и идешь дальше.

Он скорее оторвал бы ей голову за то, что пропустила обиду мимо ушей, чем за то, что запустила в химичку пробиркой с серной кислотой.

Поскольку Вера переехала к отцу только лет в одиннадцать, школ она сменила не так много – пять или шесть.

И.В. выбирал ей классных руководительниц по размеру груди и плотности задницы, что называл адекватностью, и даже трижды имел их под лозунгом, что «от недотраха у нас в стране злые учителя». Если что, я сейчас цитирую И.В.

Забавно, но после этих его попыток улучшить состояние образования в стране Вере все равно приходилось менять учебные заведения.

Друзья у Веры остались еще со времен первого, с углубленными изучениями и прочей плебейской байдой, в котором она проучилась первые шесть классов.

Однако вспоминала она именно то время, что жила с отцом, а не обычную и правильную жизнь до – обучение в гимназии, все по расписанию, овсянка, хлопья и даже йогурты.

Верина мать заботилась о том, чтобы она правильно питалась, однако гастрит уходить отказывался. Когда же в холодильнике у отца Вера нашла пельмени, острые деликатесы недельной давности из только что открывшегося тогда «Седьмого континента» и японскую лапшу, заказанную или взятую с собой из ресторана «Камадо» на Комсомольском проспекте, она поняла, что кулинарный рай – понятие относительное и достаточно субъективное. Вместо обычного кефира с отрубями Вера начала по утрянке пить кока-колу и о гастрите с одиннадцати лет не вспоминала.

И.В. первым разделил с Верой сигарету. Он был за легализацию всех пороков и желаний – так проще и честнее.

Он всегда курил. Многие думали, что он и родился с папиросой во рту. Когда бывшая и единственная жена И.В. уехала во Францию (откуда по непонятным причинам очень скоро перебралась в Литву) и Вера с баулом учебников переехала в его холостяцкую берлогу, он клялся и божился (скрестив пальцы на руках и, возможно, даже на ногах, жизнь научила меня не отрицать ничего, чем и довольствуюсь), что никто и никогда больше не увидит ни пепла, ни дыма. Ни даже огня.

Спустя неделю сигарету в дом принесла Вера.

Накануне вечером она выкрала из кармана вельветового пиджака прохожего целую пачку Marlboro Lights в мягкой упаковке. Сначала думала попробовать покурить вместе с остальными сверстниками, но боялась прослыть лохушкой (как и все нормальные дети) и решила провернуть свое грязное и дымное дельце тайком дома, пока отец на работе. Однако в те времена И.В. уже мог позволить себе по большей части трудиться, не поднимая зад с дивана, положив пепельницу на грудь, а крупногабаритный ноутбук – в паховую область.

– Пап, я хочу научиться курить. Попробовать. Лучше тебя в этом никого нет. – С такими словами Вера ворвалась к отцу в комнату. Он еле успел захлопнуть крышку ноутбука, где комментировал занимательное виртуозное порно.

– Ну, это должно было когда-то случиться, – устало констатировал факт И.В. – Первая сигарета – это все же не первая менструация. Так что мне тут советы давать проще.

– Ты же понимаешь, что я могу это сделать при тебе, а могу за углом с гопотой первой попавшейся, какой вариант тебе больше нравится?

– Не надо агитировать меня за советскую власть. Хочешь затянуться и поблевать – валяй.

Вера протянула отцу пачку знакомых сигарет.

Блок такого же Marlboro И.В. недавно привез из Бельгии.

* * *

Прошло много лет. И.В. с Верой уже давно не жили в одной квартире. И более того, созванивались далеко не каждую неделю. Иногда я читал его блог и оттуда узнавал, как протекала его жизнь, особо интересные моменты отправлял цитатами Вере по почте.

Вера, в отличие от отца, никогда не вела дневников, блогов, как-то на пару недель зарегистрировалась в твиттере, но и оттуда удалилась, чертыхаясь, крестясь и падая.

И.В. же мог по «синему делу» выложить список женщин, забегавших к нему на чаек в последнюю неделю, или обосрать какого-нибудь политика. Он вообще много чего мог и мало в чем себя стеснял.

Однажды утром его блог был удален из Сети. А еще спустя пару недель мы встретились в мрачном пабе.

– Здорово, поц! – рявкнул он в мою сторону, но пересел за мой столик. Просил с ним выпить. Сильно просил. Еще немного и в стадии уговоров возник бы стандартный ход из серии «А ты меня уважаешь?». А я сам не знал, уважаю я его или нет.

Пришлось согласиться. На свой страх, риск и обиду печени.

– А что случилось? Пытаюсь почитать очередные плоды вашего злословия и не могу этого сделать. Удален – говорит браузер.

– Я скоро сдохну и не хочу, чтобы все, что после меня осталось – адрес в интернете с, как ты правильно выразился, полной злословия херней. – Он был трезвый, угрюмый и не шутил и не пошлил уже в двух предложениях. На него это мало походило.

– Тяжелые выходные? – спросил я, зная, что всякое случается.

– Да какие выходные – я по-ды-хаю, понимаешь?

– Ну, Вера говорит, что вы грозитесь копыта откинуть сколько она себя помнит. Что на этот раз? – не воспринял я поначалу всерьез его слова.

– Рак печени, – с досадой «срыгнул» он свой диагноз.

– Да, – протянул я, долго подбирая нужные слова, – действительно херня.

– Вот и я о том же! Я уже не просто старый хрен, я подыхающий старый хрен, – прохрипел И.В.

– Вам пить-то можно?

– Не знаю и даже интересоваться не буду. Я пить не перестану. На хера теперь-то? Печень не почка. Резервной нет. Да и болт с ней, в общем-то.

– А работать продолжите? – почему-то заволновался я. Что будет, если И.В. останется за бортом любимой лодки?

– Я, конечно, подыхающий старый хрен, но не хрен без амбиций, – прохрипел он, потом похрустел шейными позвонками, покачивая головой. – Пойду отвешу люлей этому несносному за вертушками.

«Этого горбатого и могила оставит без изменений», – подумалось мне.

Конфликт достаточно быстро набирал оборот, и вскоре я уже выдирал из рук вериного отца поднос, которым он намеревался отхреначить диджея, сообщая во враждебной форме об отсутствии у того музыкального вкуса.

Вера могла приползти домой пьяной, укуренной, могла приволочь целую орду скинхедов (это, кстати, наверное, единственное, чего она так и не натворила) – только не приносить домой диски Бритни Спирс и других толстожопых провинциалок.

– Добротный же кавер, – оправдывал свой музыкальный выбор человек за пультом.

– А ну выключи эти чужеземные завывания и поставь Барри Уайта! Последний раз по хорошему прошу. – И.В. грозился выдернуть провода, сжав их в кулаке.

Чтобы иметь возможность и дальше посещать этот бар, мне пришлось оттащить И.В. в сторону алкоголя.

– Вера – единственный отчетливый след в моей биографии. «Оставил после себя дочь». До этого оставил жену, собаку, кучу любовниц, мусор на лестничной клетке. Вместо того чтобы вынести, – разоткровенничался он после того, как опрокинул в себя сто граммов односолодового виски.

– Слушайте, может, вам врачей каких найти? У меня же дед в министерстве работал.

– В министерстве добрых дел, что ли? – с выражением лица добропорядочного циника ерничал И.В.

– Да нет. Здравоохранения. Может, еще рано ставить на себе крест? Вы нам нужны! – Я сам понимал, что этот ванильный вздор – даже не белая, а серо-буро-малиновая горячка.

– Еще скажи, что нашей стране нужен. – И.В. осушил бутылку и словил приступ подростковой дерзости. – Меня каким-то раком не пробьешь. И кстати, если ты хоть раз еще опустишься до бабской жалости, вот этим ножом, – схватил он прибор у разделывающего стейк соседа по стойке, – отрежу тебе бубенцы, или чего там у тебя ценное есть из органов?

– Да ни черта ценного, – отозвался я о своем душевном богатстве и физическом благосостоянии. – Вера знает?