Текст книги "Фридрих Шиллер. Его жизнь и литературная деятельность"

Окончив «Историю Тридцатилетней войны», имевшую большой успех, Шиллер погрузился в изучение философии Канта. Результатом этого изучения были многочисленные статьи, в которых Шиллер излагает свои философские взгляды. Этими статьями восхищались Кант и Рейнгольд, а Фихте говорит, что, если бы поэт внес в свою философскую систему столько же единства, сколько проявляет в чувстве, то и тут он дал бы больше, чем кто-либо другой, и сделал бы эпоху. Хотя в разговоре с Эккерманом Гёте жалеет о времени, потраченном Шиллером на такой непроизводительный для него труд, все же исторические, критические и философские занятия поэта не остались без влияния на общий его умственный характер. Пять лет, проведенные им за этими трудами, все же значительно расширили область его духа и мысли.

Теперь на очереди вопрос, как относился историк Шиллер – автор «Дон Карлоса» и пророк свободы – к тогдашним событиям во Франции? Как и некоторые другие выдающиеся немецкие деятели той эпохи – за исключением Гёте, – Шиллер сначала долгое время следил с большим интересом за французской революцией и ожидал от нее многого. Потом у него мелькнула мысль отправиться в Париж и выступить там адвокатом несчастного Людовика XVI. Поэт писал в пользу короля защитную речь и этим путем хотел сказать правительствам много «горьких правд».

Когда же король погиб на эшафоте и кровь залила Францию, Шиллер с негодованием отвернулся от революции, не доросшей еще до более чистых идеалов поэта. Сам же он как раз в то время был уже «citoyen français». 26 августа 1792 года Национальное собрание, решившее дать права французского гражданства Вашингтону, Кошуту, Песталоцци и другим, приняло вместе с тем предложение одного из своих членов даровать таковое же право и «sieur Gille, publiciste allemand». Шиллеровские «Разбойники», переведенные на французский язык, но сильно искалеченные, давались тогда в Париже. Диплом был приготовлен Клавьером, подписан Роланом и Дантоном, но долго пролежал в Страсбурге, – никто не догадывался, кто такой Gille; только пять лет спустя, в 1798 году, замечательный документ наконец попал через издателя Кампе в руки поэта, и именно, – как Шиллер писал о том Кернеру, – «совершенно из царства мертвых», так как Клавьера, Ролана и Дантона не было уже в живых: всех их поглотил кровавый поток революции. По просьбе герцога Карла Августа, Шиллер передал ему интересную бумагу, и она находится в публичной библиотеке, в Веймаре.

Осенью 1793 года Шиллер исполнил давнишнее свое желание побывать в Штутгарте и повидаться с родителями. 70-летнего отца он застал еще бодрым и здоровым, также и мать и сестер. Свиделся он здесь и со старыми друзьями – Шарфенштейном, профессором Абелем, Петерсеном, Цумштегом, Даннемакером. Последний вылепил с него бюст, который он переработал после смерти Шиллера в мраморе. Бюст этот находится в библиотеке в Веймаре. Тогда же Шиллер познакомился в Штутгарте с издателем Котта, знакомство с которым должно было иметь важное значение для будущности семьи поэта.

В бытность Шиллера в Людвигсбурге, 14 сентября 1793 года, у него родился первый сын. «Маленькая моя мышь, – пишет Шиллер Кернеру, – сделала мне большой подарок – родила сына». Самому же поэту опять пришлось всю эту зиму тяжело страдать: воздух родины не облегчил его недуга.

Новый припадок болезни совсем измучил его. «Дай Бог, – пишет он Кернеру, – чтобы терпение мое выдержало подольше и жизнь, которая так часто прерывается настоящею смертью, сохранила для меня всю свою цену». От мрачного состояния духа он спасался, садясь писать «Эстетические письма» и разрабатывая план задуманной им трагедии «Валленштейн». 6 мая 1794 года Шиллер распростился с родителями и родиной, которую ему больше не суждено было увидеть, и затем с женой и ребенком вернулся в Йену. Туда он привез с собой «Письма об эстетическом воспитании», посвященные принцу Августенбургскому. Письма эти – в такой же мере политическая публицистика, как и философия искусства; там встречаются, например, такие места: «Политическая и гражданская свобода есть и навсегда останется самой священной драгоценностью, самой благородной целью всех человеческих стремлений и великим центром всякой культуры».

Глава V

Дружба Шиллера и Гёте. – Письмо к Кернеру о первом знакомстве с Гёте в Рудольфштадте. – Благодетельное влияние двух великих поэтов друг на друга. – Издание журнала «Horen», «Musenalmanach» и «Xerien».– Поездка Кристофины в Солитюду. – Смерть младшей сестры и отца Шиллера. – «Жалоба Цереры» и другие лирические стихотворения. – Год баллад. – Трилогия «Валленштейн». – Успех пьесы на сцене. – Письмо к Гёте и «Мария Стюарт». – Переезд в Веймар. – «Песня о Колоколе». – «Орлеанская Дева». – Мнение об этой драме Гёте и Карлейля.

Вскоре после возвращения Шиллера в Йену случилось одно из важнейших событий в его жизни – сближение с Гёте, перешедшее затем в тесную дружбу. Еще за шесть лет до того он уже однажды встретился с Гёте и провел с ним целый день в доме сестер Ленгефельд в Рудольфштадте. Но тогда встреча эта не повела к сближению. Шиллер пишет о ней Кернеру так: «Личное знакомство с Гёте не изменило в общем моего действительно высокого представления о нем. Но я не думаю, чтобы мы когда-либо сошлись с ним очень близко. Многое, что пока еще имеет для меня интерес, чего я еще желаю, на что надеюсь, уже пережито им. Он так далеко опередил меня, не столько годами, сколько жизненным опытом и развитием, что мы навряд ли когда-нибудь сойдемся на нашем пути. Впрочем, трудно правильно судить по одной встрече. Дальнейшее покажет время».

И вот, после того, как Шиллер вернулся из путешествия на родину, счастливый случай свел двух великих поэтов и сблизил их. Незадолго перед тем в Иене устроилось общество естествоиспытателей, почетными членами которого были избраны Гёте, Шиллер и Гердер. Выходя с одного из заседаний этого общества, посещаемых им очень аккуратно, Гёте встретился с Шиллером; они разговорились и заспорили. Увлеченный спором, Гёте зашел на дом к Шиллеру и провел у него несколько часов. Хотя согласия в мнениях и не последовало, но чарующая сила Шиллера, действовавшая притягательным образом на всех, кто к нему приближался, повлияла теперь и на Гёте. Бросив более глубокий взгляд на ум и дух автора «Дон Карлоса», Гёте заинтересовался им и пожелал с ним сблизиться. Они виделись после того часто, обменивались многими «добрыми и великими» словами, и дружба их имела самые благодетельные последствия. В то время Гёте, как нередко случалось с ним, находился в периоде «колебания и остановки» поэтической «производительности». И как раз тогда встретился он с Шиллером, который со своей железной силой воли мужественно противопоставлял всякому влиянию на дух и настроение, даже влиянию болезни, неустанное стремление к творчеству, к умственной деятельности. Между прочим, он именно тогда старался соединить лучших людей под знаменем одного задуманного им литературного предприятия. «Особенно для меня, – заключает Гёте свой рассказ о встрече с Шиллером, – наш союз был наступлением обновленной весны, когда все во мне радостно распустилось и зацвело». Но если Шиллер повлиял на Гёте, ободрив его к новой поэтической деятельности, то и для него дружба с Гёте имела громадное значение; он был возвращен ею от философии к поэзии. Союз их оказался для обоих друзей плодотворным периодом.

В одном из своих писем к графине Шиммельман Шиллер, говоря о том, как высоко он ставит Гёте не только как поэта и исследователя, но и как человека, сознается ей, что и теперь, шесть лет спустя после начала более близкого, личного знакомства с Гёте, он считает это знакомство «самым благодетельным событием всей своей жизни». Вильгельм фон Гумбольдт говорит: «Влияние этих двух великих людей друг на друга было прекрасно и велико. Благодаря ему каждый из них чувствовал себя возбужденным, подкрепленным и более мужественным на своем пути. Никто из них не перетянул другого на собственную дорогу, но каждый правильнее и яснее видел, как, идя по разным путям, их соединяет и воодушевляет одна и та же цель».

Литературное предприятие, затеянное Шиллером, было издание нового журнала «Horen» («Часы»). Несмотря на разочарования, уже встреченные им на поприще журналистики, поэт снова носился с блестящими надеждами.

«Наш журнал сделает эпоху, и все, кто имеет вкус, будут нас покупать и читать», – пишет он Кернеру. Шиллеровская «Thalia» окончательно перестала выходить в 1794 году, в это же время прекратилась получаемая из Дании пенсия в 1000 талеров. Поэтому нужно было придумать новый план, как прокормить свое семейство.

Штутгартский книгопродавец Котта предложил издавать журнал и обещал Шиллеру платить весьма высокий для тех времен редакторский гонорар, – тысячу талеров в год. По просьбе Шиллера и Гёте сделался сотрудником «Ноren». Впрочем, журнал просуществовал недолго, – в 1798 году он перестал выходить, так как подписка, в первый год весьма значительная, потом все более и более падала.

Занявшись с 1795 года изданием журнала, Шиллер стал одновременно готовить на 1796 год сборник «Musenalmanach» («Альманах муз»), в котором сотрудничали Гёте, Гаук, Гердер, Конц, Гёльдерлин и другие. Возвратившийся к поэзии Шиллер включил в альманах и массу собственных лирических произведений. Но переход Шиллера к поэзии совершился не сразу. В начале года появилась еще одна историческая статья поэта – «Осада Антверпена». Зато во второй половине 1795 года он пишет множество стихов. До конца этого года им написаны около сорока больших и коротких стихотворений, несмотря на частые перерывы вследствие новых припадков его «malum domesticum», как он шутя называл свою болезнь. Среди новых стихотворений отметим мимоходом лишь некоторые, – например, «Могущество поэзии», где таинственное происхождение поэзии сравнивается с прорывающимся из ущелий скалы, пенящимся и шумящим потоком горной реки. Контрастом к торжественному тону этой оды является веселый, шутливый тон стихотворения «Пегас в ярме». Достойны внимания также и следующие прекрасные стихотворения: «Достоинство женщин», «Идеалы и жизнь», «Танец», «Прогулка», «Вечер», «Раздел земли», «Идеалы» и так далее.

В 1796 году Шиллер написал массу эпиграмм, так что в поэтической его деятельности этот год может быть назван «годом эпиграмм». Они были написаны им совместно с Гёте и вызваны отчасти неблаговидными или раздражающими нападками современных авторов и критиков, обрушившихся на «Horen» тотчас при появлении этого журнала; отчасти же эти эпиграммы изображали собой суд поэтов над всем низменным, нехорошим, вычурным, претенциозным в литературе и жизни. Гёте и Шиллер решили сначала написать тысячу таких полемических эпиграмм, но остановились на двухстах. Поэты назвали эти свои произведения «Xenien», то есть «подарки гостям», заимствовав название у Марциала, который наименовал так серию своих эпиграмм.

Вместе с сатирическими колкостями в «Xenien» излагаются также основные эстетические взгляды и правила двух поэтов. Вообще же названные эпиграммы – весьма замечательные произведения, настоящие перлы поэзии. При появлении своем «Xenien» наделали много шума. Гёте пишет Шиллеру, что пущенные ими брандеры сразу произвели пожар. Удивлению и разговорам не было конца. Один из затронутых «Xenien», Николаи, переименовал «Музенальманах» в «Фуриенальманах». Полемическая эта война была прервана тяжелым припадком болезни Шиллера, а также другими заботами и огорчениями. Французское войско, под предводительством Журдана и Моро, только что проникло в Южную Германию. В общем несчастии пострадал сильно и родительский дом поэта. Младшая его сестра заразилась тифом и вскоре умерла. Слегли и другая сестра Луиза, и мать поэта, отец же его давно уже хворал подагрой, припадки которой теперь страшно усилились. Шиллер рвался помочь родителям. Ему хотелось бы самому поехать к ним и ходить за ними, но сделать это было бы безумием ввиду состояния его собственного здоровья. Тогда он предложил ехать сестре Кристофине и послал ей денег на дорогу. Кристофина поспешила исполнить желание брата и свое собственное. Она провела все лето в Солитюде, куда не раз проникали французские мародеры и все, что можно было, обобрали. Сестра и мать поэта поправились, а отец его умер 7 сентября 1796 года, 73-х лет от роду. Шиллер приглашал мать приехать к нему, но она предпочла остаться с дочерью Луизой, вскоре затем вышедшей замуж за пастора Франка.

Именно с этим событием – смертью сестры и отца – совпадает прекрасное стихотворение Шиллера «Жалоба Цереры». По мнению Кернера, Церера, будучи богиней, не погибает от горя; с дивной женственностью она борется против него и побеждает его творчеством.

Это уже более объективное поэтическое произведение и не такое чисто метафизическое, как «Идеалы и жизнь». Переход от идейной поэзии к объективной составляют также «Девушка с чужбины» – аллегорическое представление поэзии, «Геркулан и Помпея», отличающееся легкостью языка и прелестною законченностью образов, и многие другие.

1797 год сам Шиллер назвал годом баллад. Он начал писать целый ряд прекрасных баллад: «Водолаз», «Перчатка», «Кольцо Поликрата», «Рыцарь Тоггенбург», «Ивиковы журавли» и, наконец, «Фридолин». Кроме этих баллад, Шиллер тогда же написал целую группу лирических стихотворений, из которых особенно удались «Встреча», «Тайна» и «Ожидание». В следующем году поэт написал еще две баллады: «Сражение с драконом», самую длинную из всех и одну из лучших баллад, и «Порука» – прелестное изображение верности в дружбе.

В октябре 1796 года поэт серьезно занялся драмой «Валленштейн», задуманною им, по-видимому, еще в Эрфурте в 1791 году. Другие дела, занятия и работы, а также болезнь, не давали ему подолгу останавливаться на выполнении своего драматического замысла. «История Тридцатилетней войны» Шиллера была, так сказать, мостом, по которому он перешел к «Валленштейну».

Для своих драм Шиллер решил брать исторические мотивы; он считал себя способным скорее «идеализировать реальное, чем реализовать идеальное». Между появлением «Дон Карлоса» и окончанием «Валленштейна» прошел промежуток в целых двенадцать лет. Это было время, когда Шиллер почти что отвернулся от поэзии, годы пытливости мысли и ума, после которых, обогатившись и созрев, он снова вернулся к драме. В письме к Кернеру поэт сообщает, что после многих совещаний с Гёте и по совету последнего он решил из «Валленштейна» сделать трилогию: «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна». «Без этой операции, – пишет он, – „Валленштейн“ по объему сделался бы чудовищем и не мог бы быть годным для театра. В трилогии же каждая часть составляет целое сама по себе, а последняя – „Смерть Валленштейна“ – и есть настоящая трагедия».

Поэт ушел теперь весь в свою драму, на которую положил немало труда, как видно из письма его к Кернеру: «Как я буду благодарить небо, когда наконец из моих рук и с письменного стола исчезнет „Валленштейн“. Он все еще лежит передо мной, словно целое море, которое мне предстоит испить, и я не предвижу этому конца». По отметке, сделанной в записной книжке поэта, видно, что он серьезно засел за драму 22 октября 1797 года и закончил ее для театра 17 марта 1799 года, то есть в общем употребил лишь двадцать месяцев для написания трех больших пьес.

«Валленштейн» – величайшая национальная немецкая драма и одно из лучших произведений Шиллера.

В первой части трилогии, «Лагере Валленштейна», обрисована с художественным мастерством пестрая жизнь солдат и выведены разные типы. Знакомство Шиллера в его юности с солдатской жизнью, по-видимому, сослужило ему теперь службу. Выведенные им фигуры солдат очерчены с точностью личных наблюдений. Здесь, в этой шумной многотысячной армии, предводительствуемой Валленштейном и служащей ему орудием для его честолюбивых замыслов, собраны бесшабашные буйные головорезы со всей Европы. Крайне умело и кое-где со счастливым юмором характеризованы в одноактном «Лагере» главные представители всей пестрой военной ватаги.

Но, кроме солдат, «Лагерь Валленштейна» полон и другими элементами, неутомимо преследующими свои цели: тут и крестьяне, и новобранцы, и игроки, и капуцины, – и все это движется взад и вперед. Между прочим, проповедь капуцина в своем роде нечто неподражаемое, это смесь текстов, игры слов, прозвищ, пустого словопрения – и все это склеено вместе нелепыми суждениями и пылким католическим энтузиазмом. Намереваясь изобразить в «Лагере Валленштейна» внутреннее состояние Германии около середины Тридцатилетней войны, Шиллер думал усилить эффект последующих частей трагедии, указав здесь, что не только судьба одного Валленштейна, но и судьба целой армии, если не целой нации, зависит от исхода борьбы, затеянной им против императора. Это та серьезная нота, которая слышится в веселом лагере и подготавливает к трагедии.

Типы солдат, выведенные Шиллером в «Лагере», подготавливают к типам их предводителей, которые и появляются на сцене во второй части трилогии – «Пикколомини». Здесь, перед нашими глазами, подводят они свои мины и контрмины. Из тщеславия и вследствие дурных советов Валленштейн мало-помалу решает изменить долгу и заключить союз с врагами, а Октавио Пикколомини тайно вкрадывается в доверие к вождям армии и, подкапываясь под Валленштейна, роет ему яму, в которую могучий полководец и попадает в последней части трагедии, «Смерти Валленштейна».

«Смерть Валленштейна» – центр трагедии. Мы видим здесь внутреннюю борьбу могучего полководца.

Последняя сцена, где является Валленштейн, – одна из прекраснейших во всей трагедии. Он всматривается в звезды; смутные тени суеверного страха урывками мелькают в его уме, когда он созерцает эти источники света и сравнивает их славное вековое существование с быстротечною, горестною жизнью человека. Астролог Валленштейна умоляет его быть осторожным; один из раскаявшихся заговорщиков делает то же; собственные ощущения твердят ему о том, чтобы он был настороже и отступил. Но Валленштейн противится всему этому, – он не хочет изменить принятому решению; он не обращает внимания на все предостережения и в веселом настроении идет спать, с радужными мечтами и надеждами, не подозревая, что меч убийцы уже поднят над его головой и что ему так скоро суждено перейти в вечный сон без сновидений. Смерть Валленштейна не вызывает у нас слез, мы не можем жалеть о нем, потому что, даже погибая, он кажется слишком великим для нашего сострадания. Но тень ужаса, веяние какой-то беспощадной, неотразимой судьбы носится над этой заключительной сценой и еще усугубляет действие того пламенного, поэтического языка, которым она написана.

Из всех действующих лиц наиболее выдающееся – сам Валленштейн. В «Истории Тридцатилетней войны» Шиллер изобразил Валленштейна человеком свободомыслящим, не имевшим религиозных предрассудков и вследствие этого сделавшимся жертвою церковного фанатизма. А в драме императорский полководец Валленштейн стремится добыть себе богемскую корону и погибает вследствие этого стремления. Тут он является типом практика-реалиста, его тянет к земному; только в кипучей деятельности находит он удовлетворение, высшие блага для него – власть и могущество. Но вместе с тем Шиллер и идеализировал своего героя, изобразив его с «чистой любовью художника»; он старался придать ему много нравственных достоинств: Валленштейн – образец великой души, великого человека, преобладающая страсть которого – честолюбие.

Другое выдающееся действующее лицо трагедии – Октавио Пикколомини. Он скорее царедворец, чем воин; его оружие – интрига, а не храбрость. Октавио – очень искусный, осторожный, понимающий свои выгоды государственный деятель, он принадлежит к числу тех, кого друзья, быть может, и неискренне, но зато громко восхваляют, а враги глубоко ненавидят. Быть может, и цели его законны и даже похвальны, но пути к ним – самые окольные. Мы тем менее его любим, чем более не можем указать, за что, собственно, его бранить.

Октавио Пикколомини и Валленштейн – как бы две противоположные силы, приводящие в движение всю военную политику кругом них.

Но среди всей этой шумной толпы отчетливо вырисовываются две поражающие своей душевной красотой фигуры: это Макс Пикколомини, сын Октавио, и Текла, дочь Валленштейна. Светлые лучи падают от них на всю трагедию.

Трилогия имела выдающийся успех на сцене. Когда 10 апреля 1799 года в Веймаре впервые шла в первый раз «Смерть Валленштейна», все в театре, даже актеры, плакали. Сам Шиллер пишет: «„Валленштейн“ имел необычайный успех, все в один голос восхищаются им». И в войске имя Шиллера сделалось очень популярным после его новой драмы. Прусские офицеры устроили в честь него пир, приглашение на который было принято поэтом. Гёте уже позже сказал про «Валленштейна»: «Драма эта, как хорошо выстоявшееся вино, тем больше нравится, чем становится старше». Подобно другим произведениям Шиллера, «Валленштейн» был переведен на все европейские языки, – а один из английских переводов этой драмы принадлежит поэту Кольриджу.

Ободренный успехом «Валленштейна», Шиллер радостно убедился теперь в том, что призвание его – драма, и решил шесть лет кряду всецело посвятить себя писанию драм. К несчастью, эти шесть лет были последними в его жизни. Как будто предчувствуя, что ему осталось уже так недолго жить, поэт проникается теперь каким-то нетерпеливым стремлением к творчеству, которое неутомимо гонит его от одного произведения к другому. Окончив что-нибудь, Шиллер страшится минуты, возвращающей ему свободу, и не успокаивается до тех пор, пока тревоги новой работы опять не охватят его всего. Так, закончив «Валленштейна» 19 марта 1799 года, он пишет Гёте:

«Я долго боялся минуты, которую вместе с тем нетерпеливо ждал, – минуты, когда я закончу свою драму. И действительно, при теперешней моей свободе чувствую себя хуже, чем при тогдашнем рабстве. Та масса, которая меня до сих пор притягивала и поддерживала, – исчезла вдруг, и мне кажется, что я, потеряв сознание, вишу где-то в безвоздушном пространстве. Я не успокоюсь до тех пор, пока мысль моя снова не остановится с надеждой и любовью на определенной драматической теме».

Уже 26 апреля Шиллер решил писать драму «Мария Стюарт». Еще в уединении Бауернбаха, почти шестнадцать лет тому назад, тема эта впервые увлекла его и он начал изучать историю шотландской королевы, но тогда бросил все, занявшись «Дон Карлосом». Теперь же снова фигура несчастной королевы воскресла в фантазии поэта и вдохновила ее многими драматическими моментами, представляющимися и в судьбе Марии, и в ее отношениях к «царственной лицемерке», как называет Шиллер английскую королеву Елизавету. Как всегда, Шиллер и теперь прежде всего с величайшим рвением занялся подготовительными работами к своей новой драме. Садясь за «Марию Стюарт», Шиллер пишет: «Не мешало бы многим скороспелым литературным судьям и легкомысленным дилетантам знать, сколько нужно положить труда на то, чтобы создать порядочную вещь».

Драма начинается осуждением на смерть Марии Стюарт и кончается исполнением этого приговора и тщетными усилиями Елизаветы снять с себя ответственность за кровавое дело. В «Марии Стюарт» – прекраснейшее драматическое положение, интересное действие и интересные, истекающие из этого действия, диалоги. Характеры обеих королев, особенно Марии Стюарт, хорошо очерчены. Раскаяние восхищенной, хотя и жестоко согрешившей женщины, перенесенные ею страдания, которые очистили ее душу и вернули первоначальное, присущее душе ее благородство, – все это естественно располагает нас в пользу Марии Стюарт. Мы вынуждены все ей простить и полюбить ее. Она так очаровательна, так несчастна, одарена столь возвышенным образом мыслей! Притом и ее преступления, какую бы они ни носили мрачную окраску, искуплены ею долгими годами слез и горя. Да и совершены были эти преступления не из расчета, а под импульсом слепой страсти, и потому они во всяком случае кажутся нам менее ненавистными, чем хладнокровное, преднамеренное злодейство, жертвой которого является Мария. Английская королева – эгоистична, бездушна, завистлива, она не нарушает законов, – но зато в ней нет и добродетели, а торжество на ее стороне. Ее сухой лицемерный характер контрастом своим только усиливает нашу симпатию к ее одинокой, обладающей теплым сердцем несчастной сопернице. Из других лиц трагедии интерес наш возбуждает характер Мортимера, как по своей стремительности и смелости, не знающей границ, так и по необузданной страстности и горячности его темперамента.

В «Марии Стюарт» Шиллер хотел, собственно, создать, как он сам говорит, трагедию на манер Эврипида, то есть трагедию психологическую, где на первый план выдвигается сила страсти. Вот что пишет поэт о своей трагедии в письме к Гёте: «Работа моя, хотя медленно, а все же подвигается, и nulla dies sine linea (не проходит дня, чтобы я не написал хоть строки). Вполне овладев материалом, я все более и более убеждаюсь, сколько в нем истинного трагизма, – в особенности уже то, что катастрофа видна тотчас же в первых сценах. Моя Мария Стюарт не будет вызывать нежного, мягкого настроения, и сама она не чувствует его и не вселяет его в других. Судьба ее – испытывать самой и возбуждать в других пламенную страсть». По отношению же к исторической верности можно сказать, что в «Марии Стюарт» поэт, вообще говоря, стоит на довольно строго выдержанной исторической почве. Незначительные же изменения, сделанные им, не изменяют правдивости общего исторического фона, на котором так ярко обрисованы фигуры двух главных героинь – Елизаветы Английской и Марии Стюарт.

14 июня 1800 года «Мария Стюарт» прошла на сцене с громадным успехом, что очень ободрило Шиллера.

И эта пьеса немецкого поэта переведена на французский, английский, итальянский и другие языки. По мнению г-жи Сталь, это – самая трогательная и цельная изо всех немецких драм.

И на этот раз творчество Шиллера было прервано многими припадками его болезни. Бессонница, астма, судороги желудка часто мучили поэта; за каждый день счастливого творчества приходилось расплачиваться несколькими днями страданий. К тому же ему теперь мешали еще и другие заботы и огорчения: Лотта опасно заболела после рождения третьего ребенка, дочери, в 1799 году. К великой радости поэта, она совершенно поправилась через месяц. Так как, по мнению докторов, резкий горный воздух Йены был вреден для Шиллера, он со всей семьей перебрался теперь в Веймар. Туда влекли его, впрочем, еще и другие соображения, – он желал быть ближе к театру; кроме того, в Веймаре он мог найти более приятное и разнообразное общество. Между прочим туда переселилась и сестра Лотты, Каролина, с Вильгельмом фон Вольцогеном, за которого она, после развода с Бельвицем, вышла замуж в 1794 году.

Занимаясь «Марией Стюарт», Шиллер написал также и несколько лирических стихотворений, между которыми наиболее значительное «Песнь о Колоколе». Долго, целых десять лет, как и «Марию Стюарт», вынашивал в себе Шиллер это произведение. Еще во время первого пребывания в Рудольфштадте (в 1788 году) он часто ходил на завод, где отливали колокола, чтобы хорошенько ознакомиться с этим делом. В июле 1797 года Шиллер пишет Гёте: «Я занялся „Песней о Колоколе“; это стихотворение близко моему сердцу, но отнимет у меня времени несколько недель, потому что требует много работы и весьма разнообразных настроений». Болезнь заставила поэта временно отложить свое намерение заняться «Колоколом».

«Сознаюсь, – сообщает он снова Гёте, – что раз это иначе быть не может, то я готов примириться с необходимостью. Буду обдумывать сюжет еще год, и тогда он получит свою настоящую зрелость». Разные технические подробности, нужные ему для его стихотворения, Шиллер вычитал из энциклопедии и оттуда же взял прекраснейший эпиграф, отчеканенный на большом колоколе в Шафгаузе: «Vivos voco, mortuos plango, fulgura frango» («Живых зову, мертвых оплакиваю и молнии раздробляю»).

В 1799 году Шиллеру удалось наконец закончить «Песнь о Колоколе»; это стихотворение принадлежит к культурно-историческому роду эпохи. Рядом с реалистическим рассказом о том, как выливают колокол, идут поэтические картины сначала из семейной, а потом из государственной жизни. В первом отделении бегло рисуется детство и очень задушевно изображена юношеская любовь. Затем мы видим прелестные картины семейной жизни счастливой парочки. Деятельность вне дома и заработок отца противопоставляются здесь разумной бережливости матери и ее руководству хозяйством и детьми. Контраст этой картины внутреннего мира и внешнего благосостояния, основывающих семейное счастье, составляет картина двойного несчастия. Пожар истребляет благосостояние, а смерть матери разрывает семейные узы. Во второй части стихотворения проходят перед нашими глазами великолепные картины государственной жизни, порядка и мира, войны и революции. «Песня о Колоколе» – истинно национальная поэма; германский народ знает ее наизусть. Тут поэтом изображены жизненные идеалы, и теперь еще глубоко трогающие немецкий народ, несмотря на все происшедшие с тех пор в его жизни перемены. Здесь с поэтически возвышенной точки зрения изображена картина жизни, наиболее дорогая для среднего уровня немца с его трезвой любовью к жене и детям, с его привязанностью к домашнему очагу, к мирной, упорядоченной свободе и к отечеству.

Тотчас же после первого представления «Марии Стюарт» Шиллер писал Кернеру: «Мое здоровье лучше последние два месяца. Я никогда не чувствую себя так хорошо, как тогда, когда интересуюсь особенно живо какой-нибудь работой. И потому я уже задумал новую». Эта новая работа, задуманная Шиллером, была «Орлеанская дева», начатая им 1 июля 1800 года. В первые же месяцы нового столетия поэт перевел для сцены шекспировского «Макбета», впрочем, не особенно удачно. Об «Орлеанской деве» Шиллер сообщает Кернеру, что сам сюжет вдохновляет его, что все его сердце отдано новой драме.

И действительно, поэт всей душой своей встает на сторону Жанны, выступающей из деревенской идиллии в шумный политический мир и ведущей отечество к независимости. Шиллер изображает ее трогательной фигурой со святой детской верой, делающей Жанну великой. Драма эта – исповедь поэта: безусловная преданность человека идее, вера в себя и в свою миссию дают ему силу двигать горами и делать чудеса. Бедствия и разорение страны зажгли в пылком, смелом сердце Жанны искру, которую ее уединенная жизнь и глубокая религиозность все сильнее и сильнее питали и раздули в яркий, священный огонь. Жанна уверилась, что она призвана свыше освободить родную Францию; миссию она блистательно приводит к концу, – все преклоняется перед мощью ее веры и ее воли. У Шиллера Жанна д'Арк – соединение ангела и ребенка. Но земная любовь низводит ее с пьедестала. Она проникла в сердце «орлеанской девы», и ее душевное спокойствие нарушилось. В ней просыпается женщина; она перестает быть ребенком, и чары ее исчезают. Она полюбила врага родины, которого должна была убить, и сердце ее раздирается противоречивыми чувствами. На нее обрушивается обвинение; молча, как ниспосланное ей небесное испытание, принимает она его. Осужденная скитаться одинокой изгнанницей, она здесь ночью в непогоду и бурю обретает наконец душевный покой. Ее берут в плен. Искушению, которого она страшилась, она не поддается теперь: человек, взволновавший ее сердце, для нее теперь лишь враг ее народа. Тогда к ней возвращается ее геройская сила и совершается новое чудо: с ее рук спадают цепи, она бросается в битву, освобождает короля, побеждает, умирает, и перед ней разверзаются врата неба.