Текст книги "Данте. Его жизнь и литературная деятельность"

Глава IV

Аллегория «Божественной Комедии». – Нравственно-религиозное и политическое ее значение. – Пантера, лев и волчица. – Вергилий – символ высшего разума и идеи гибеллинства. – Личная история Данте. – Апофеоз Беатриче. – Точность и определенность архитектуры Ада, Чистилища и Рая. – Художественность фигур «Божественной Комедии». – Сатира в восьмом круге: встреча с папой Николаем III. – Ненависть Данте к предателям: Уголино.

В предыдущей главе мы сделали краткий буквальный пересказ поэмы Данте; теперь займемся разъяснением аллегорического ее значения. Поэт указывает здесь Италии и вообще людям, в зеркале сверхчувственного мира, который вышел удивительно реальным, их заблуждения и следствия этих последних, а вместе с тем и средства вернуться к утраченному счастью, если уничтожится мешающее тому зло.

«Божественная Комедия» – великая аллегория человека, греха и искупления с религиозной и с нравственной стороны. Здесь перед нами падение и возрождение человека; здесь, следовательно, внутренняя история его наравне с историей внешней. Всякий человек носит внутри себя свой ад и свой рай. Ад – смерть души, владычество тела, образ зла или порока; Рай – образ добра или добродетели, внутреннего мира и счастья; Чистилище – переход из одного состояния в другое посредством раскаяния. Пантера, лев и волчица, заграждающие путь к солнечному холму, изображают три главенствующих порока, считавшихся тогда преобладающими в мире, а именно: сладострастие, гордость и алчность. В этих трех пороках причина испорченности людской, – так думали в Средние века, и об этом сохранились многочисленные указания. Между прочим, характеристичен рассказ в «Золотой Легенде» о видении св. Доминика в Риме, куда он прибыл по делам устройства основанного им ордена. Ему привиделся Сын Божий, который с вышины неба направил на землю три меча. Святая Богоматерь, полная милосердия, осведомляется у Своего Сына, что он намерен делать, и Христос отвечает, что земля до того переполнена тремя пороками – сладострастием, гордостью и алчностью, – что он хочет уничтожить ее мечом. Кроткая Дева смягчает Своими молитвами Сына и выражает надежду на исправление людского рода путем насаждения двух новых орденов: доминиканцев и францисканцев.

Кроме этого нравственно-религиозного значения, «Божественная Комедия» имеет еще и значение политическое. Темный лес, в котором поэт заблудился, означает также анархическое состояние мира и конкретно Италии. Избрание поэтом в руководители Вергилия тоже не лишено аллегорического подтекста. В Средние века существовало нечто вроде культа Вергилия. В народных преданиях Вергилия изображали в качестве кудесника, волхва и величайшего в мире мудреца. Но и отцы церкви, например св. Августин, считали его в то время лучшим и наидостойнейшим из всех поэтов и смотрели на него как на провозвестника пришествия Христа, основываясь на предсказании в одной из его эклог, именно в четвертой, рождения Спасителя-Младенца, с появлением которого на свет кончится железный век и во всей вселенной начнется век золотой, причем описание этого золотого века имеет большое сходство с пророчеством Исайи. Главным же образом Вергилий олицетворяет собой у Данте разум, высшую способность разумения, которой человек может достигнуть без божественного откровения. А так как автор «Энеиды» не только национальный поэт Рима, национальный историк древней Италии, но и певец римской истории, певец, наиболее прославивший римское государство, то он является в «Божественной Комедии» символом идеи гибеллинов, – идеи римской универсальной монархии и пророчит Италии политического мессию, который прогонит обратно в Ад волчицу, то есть уничтожит причину всякой несправедливости на земле. Поверье о грядущем избавителе и освободителе было тогда народным поверьем и нашло выражение, например, в «Сказании о возвращающемся императоре». Общий психологический мотив здесь тот, что ничто великое, знаменательное, раз проявившееся в жизни, не исчезает бесследно, но только на время скрывает свои силы, чтобы проявить их снова в минуты крайней опасности.

Изображая в «Божественной Комедии» судьбы человечества, Данте дает нам одновременно и историю своей личной внутренней жизни, – величавое, потрясающее дополнение той автобиографии, начало которой мы видели в «Vita Nuova». Он – герой своей поэмы; он сам падает, отчаивается, борется и воскресает. После смерти Беатриче поэт наш очутился в лесу юношеских заблуждений, но мало-помалу выбрался оттуда путем изучения философии и нашел наконец успокоение и надежду вечного спасения в вере и богословии.

Из сказанного видно, что в «Божественной Комедии» соединены самые разнообразные мотивы: нравственного совершенствования человека вообще, итальянского народа в данную эпоху и лично Данте, а также политической реформы и, наконец, апофеоза Беатриче как женщины и как олицетворения религии. В громадных рамках дантовской поэмы умещаются все элементы тогдашней культуры: наука, религия, политика, история его народа – и личная его внутренняя и внешняя судьба. Вместе с тем «Божественная Комедия» – изумительнейшая научная энциклопедия Средних веков, и в те времена именно эта величайшая ученость поэта считалась его высшей заслугой и ценилась куда больше поэтических достоинств его поэмы. Летописец Джованни Виллани называет «Божественную Комедию» трактатом и восхищается поставленными там великими и утонченными нравственными, физическими, астрономическими, философскими и богословскими вопросами. Нечего и говорить, что у нас на это совершенно иной взгляд: мы хорошо понимаем, что самая великая, возвышенная отвлеченная мысль, самая глубочайшая ученость не создают еще поэта, а Данте был в полном смысле слова поэт гениальный. Как таковой он избрал для своей поэмы народный, жизненный сюжет, воспламенивший его воображение. Видения загробного мира служили лишь покровом, внешней оболочкой для его поэзии; но дело в том, что сам он верил в этот мир и воспроизводя его, до того сжился с ним, так все почувствовал, что вызывает и в читателе те же сильные ощущения, которые он испытывал, создавая свою поэму. Данте был пламенной и страстной, истинно поэтической душой, и потому на его произведении не могли не отразиться внутренние глубочайшие его интересы: его религиозность, научный энтузиазм, политическая партийная ненависть, сладкие воспоминания о родном городе, о дружбе, наконец, самое нежное из его чувств, – любовь к Беатриче, – временно поутихшее, но никогда не иссякавшее вполне в его душе и здесь снова расцветшее и увенчавшееся апофеозом возлюбленной.

Представления древнего мира о будущей жизни были, как известно, неопределенны, туманны; царство теней едва намечено им. Древние слишком любили земную жизнь, чтобы много заниматься будущей и думать о ней. Но в христианском мировоззрении преобладающая мысль – именно мысль о будущей жизни, и потому естественно, что в Средние века в народных легендах, живописуя муки Ада и Чистилища и блаженство Рая и описывая расположение этих местностей, стараются пользоваться более реальными красками. Но как все это грубо намалевано и далеко от художественных изображений Данте! Бледными и плохо выраженными представлениями легендарной традиции о загробном мире овладела фантазия необычайно сильная и смелая и начертала с удивительной наглядностью и ясностью все три сверхчувственных царства. С особенной рельефностью изображены у Данте Ад и Чистилище: архитектура их так определенна и точна, что хочется взять и нарисовать план дантовских загробных царств, что, вообще говоря, часто и делали.

Впрочем, главная поэзия не столько в местностях, сколько в их обитателях, в тех лицах, которых поэт встречает во время своих странствований и с которыми он разговаривает. В них, в самих тенях этих, нет ничего туманного; они очерчены резкими контурами – как бы прямо с натуры. Войдя в царство мертвых, Данте вносит туда все людские страсти, ведет за собой всю землю, как удачно выразился Франческо де Санктис. Образы Данте – живые личности, которые в загробном мире сохраняют те же чувства и мысли, какие они имели в земной жизни. В особенности рассказ об Аде заключает в себе целую бурю чувств, страстей и событий. Данте в высшей степени свойственно умение обрисовывать свои фигуры одним штрихом; он – великий мастер поэтического выражения; благодаря своему энергическому слогу влагает он целый мир идей и чувств в одну строчку, в одну картину. Пластическое дарование Данте разнообразно, неистощимо; его рука несколькими взмахами вырезывает фигуры и сцены, которые становятся живыми.

Грехи, казнимые в некоторых кругах Ада, допускают в согрешивших и величие духа, и мягкость, и чуткость сердца. Вследствие нравственных своих убеждений Данте принужден поместить в Ад Франческу, Фаринату, Кавальканте, Пьера делла Винья и даже отеческого наставника своего Брунетто Латини; но он не бранит их, не насмехается над ними, хотя не утаивает их грехов; грехи эти таковы, что не унижают грешников, и Данте не только чувствует глубокое сострадание к их мукам, но любит их, восхищается ими и увековечивает симпатичные образы в своих картинах. Ад – пьедестал, на котором фигуры эти подымаются, стоя во весь рост.

Другие же пороки, по воззрениям Данте, грязнят человека, его нравственную природу, – вот почему эти грешники не вызывают ни участия, ни сострадания его; они заслуживают лишь строгой справедливости. Презрение и насмешка уместны по отношению к ним. Грешниками такого рода почти полны последние два круга Ада, почти – так как и тут есть исключения; например, нельзя не удивляться смелому, отважному Улиссу и не чувствовать ужаса, смешанного с состраданием, по отношению к Уголино. Сатирическая сила Данте достигает самой высшей точки среди святокупцев, там, где поэт встречает папу Николая III. Последний уткнут головою в дыру третьего рва, откуда торчат его ноги и, сжигаемые пламенем, дрыгают от жестокой боли. Данте насмехается над ним, говорит ему презрительные слова. Но наиболее горькая ирония вложена поэтом в уста самого грешника, в его исповедь, являющуюся сатирой против него самого. Папа Николай III был уже мертв в год видения, но двое других, которых Данте считал еще более преступными, которых он еще более ненавидел, – Бонифаций VIII и Климент V, – жили еще в то время. Благодаря удивительной силе фантазии сумел поэт обратить эту сатиру на Николая III одновременно и против них. Папы-святокупцы должны попасть все в одну и ту же дыру, причем каждый новый пришелец заступает место своего предшественника, которого вдавливает глубже вниз. Таким образом оказывается, что Николай уже ожидает Бонифация VIII и предсказывает прибытие его и Климента V, – и мы можем вообразить себе и того, и другого уткнутыми в дыру головою вниз и дрыгающими горящими подошвами. Но после сарказма поэта какой искренней болью звучат строки его: «О Константин, сколько зла наделал твой подарок!», и этот святой гнев весьма нравится доброму Вергилию, который сочувственно слушает слова своего ученика, обнимает его и, прижимая к груди, переносит до моста следующего, четвертого, рва. Сатира Данте потому именно так величественна, что в основании ее – искреннее, глубокое чувство; он так смел потому, что силен в своей вере. Поэт не нападает ни на религию, ни на церковные учреждения; напротив, он защищает церковь против ложного пастыря, – он негодует на дурных пап, но не на папство. Данте глубоко возмущается оскорблением, нанесенным Филиппом Красивым тому самому Бонифацию VIII, которого он поместил в Ад.

Чем глубже мы спускаемся в Ад, тем слог Данте становится реальнее, грубее. Поэт не боится называть вещи их именами и рисует даже весьма отвратительные предметы. Но в девятом круге все умолкает, – кругом лед, и в нем оцепенелые грешники. Здесь казнится зло вселенной, величайший, самый черный грех, по мнению Данте, – измена. Поэт не чувствует никакого сострадания к предателям, он питает к ним только одну жестокую ненависть и топчет их ногами. Но и здесь, в этой ледяной пустыне, где, по-видимому, умерло всякое чувство, пробуждаются еще раз поэтические мотивы, которыми так изобиловал рассказ о первых кругах Ада. Сцена с Уголино – верх ужаса и вместе с тем трогает нашу душу. Граф Уголино, когда-то могущественный подеста города Пизы, изменнически предавший врагам крепость Кастро в Сардинии, скоро понес наказание более жестокое, чем его преступление. Благодаря архиепископу Руджери, взятый в плен с сыновьями и внуками, он был заключен вместе с ними в башню Гваланди. Несмотря на отчаянные крики заключенных, громко моливших о пощаде, Руджери велел их запереть в башне, а ключи бросить в Арно. По прошествии восьми дней отворили башню и умерших голодной смертью похоронили с оковами на ногах. И вот перед нами зрелище, ужаснее которого не изображал ни один поэт: справедливость неба сделала пострадавшего орудием казни преступника, отдала злодея в руки его жертвы, чтобы она мстила за себя. Уголино удовлетворяет свою безграничную ярость тем, что неустанно грызет череп архиепископа Руджери. Спрошенный поэтом, он рассказывает ему свою повесть, опять-таки из желания мести. Из этого рассказа мы видим, что нежные отцовские чувства, поруганные зверским образом, и стали причиной зверской мести. Смысл подобного наказания Руджери и Уголино, грызущего вечно череп своего врага, следующий: в уме Руджери, как скоро пробудилась в нем совесть, беспрестанно встает ужасный образ умерщвленного им Уголино, а последний постоянно видит тень ненавистного своего предателя и постоянно испытывает ненависть и жажду мести.

Глава V

Популярность «Ада», первой части «Божественной Комедии», сравнительно с двумя другими ее частями. – Общий характер «Чистилища». – Встреча Данте с Беатриче. – Ее упреки. – Признание и раскаяние поэта. – Характеристика «Рая». – Обилие в нем отвлеченных рассуждений и отсутствие конкретных образов. – Политика и наука в «Божественной Комедии». – Художественное значение поэмы. – Примеры сравнений, почерпнутых из природы и жизни человеческой. – Слог Данте. – Заслуга Данте в «Божественной Комедии» перед национально-письменным языком Италии.

Первая часть «Божественной Комедии» – «Ад» – наиболее известна и популярна. Правда, некоторые комментаторы и критики Данте не совсем разделяют этот общий взгляд, считая его старым предрассудком. По их мнению, хотя «Ад» и изобилует поэтическими красотами, но последних еще больше в двух остальных частях «Божественной Комедии»: великая изобретательность и творческая мощь поэта выступают в них еще ярче, и его дар идеализации проявляется здесь в полном своем объеме. В сущности же хотя Данте во всех трех частях своей поэмы одинаково великий поэт, но все-таки чутье публики, как весьма часто бывает, оказалось верным. Дело в том, что даже по самому содержанию и предмету в «Аде» больше всего драматического движения и жизни. Со входом в Чистилище этот драматизм уменьшается. Принцип тот же, что и в Аде, но уже само назначение, сама суть Чистилища ограничивают поэта, сказываясь, например, на выборе им действующих лиц. Нехристианский мир, представленный в «Аде» наравне с христианским, отсутствует в «Чистилище» вовсе, так как нехристианский мир не мог каяться. И вообще в «Чистилище» меньше действующих лиц, чем в «Аде», а в «Рае» и еще того меньше. Осужденные Ада пребывают здесь вечно под тяжестью своего греха, но зато и сохраняют свою индивидуальность; душа же, которая, очищаясь, поднимается к небу, оставляет за собой все земное. Такие страстные сцены, какие мы видели в «Аде», неуместны в «Чистилище», и еще менее в «Рае». Символизм, отвлеченность берут тут перевес над чувством.

Общий характер «Чистилища» – спокойствие и мягкость. Особенно удачны образы ангелов, этих предвестников небесного мира, к которому подымаются души грешников. И природа тут настолько мирная и нежная, насколько она была страшной и грандиозной в «Аде».

В конце «Чистилища», когда Данте вступает в Земной Рай, навстречу ему приближается торжественная триумфальная процессия; посреди нее дивная колесница, и на ней сама Беатриче, очарование его детства, возлюбленная его юности, ангел-хранитель его зрелых лет.

Мгновение в высшей степени торжественное. Данте стоит в тени дерев Земного Рая, у берега реки Леты, а против него, по другую сторону реки, – колесница; кругом нее процессия, состоящая из семи светильников, сверкающих ярким небесным светом, двадцати четырех патриархов в белых одеждах и венках из роз, четырех евангелистов, семи добродетелей и толпы ангелов, кидающих цветы. И наконец она сама, Беатриче, на колеснице, в зеленом платье и в плаще огненного цвета. Лица ее Данте еще не видит, потому что оно закрыто облаком цветов, кидаемых ангелами, но он чувствует ее присутствие благодаря своему трепету и «вследствие тайной силы, из нее исходящей, ощущает все могущество прежней любви». Среди высшего развития символизма поэзия Данте становится здесь снова личной. После смерти Беатриче, в следовавшей затем тревожной жизни, Данте заблуждался и грешил; он чувствовал сознание вины, терялся в лесу человеческого горя. Мысль о его прежней чистой любви становится для него упреком, как и образ Беатриче по ту сторону реки. Тут именно заключается самая глубокая, самая драматическая идея «Чистилища». То, на что прежде намекалось символически, отвлеченно, является здесь в форме психологической реальности: укоры совести, раскаяние и очищение души, или, вернее, живого человека. Данте оставил за спиной все круги Чистилища, ангелы стерли с его чела знаки греха (семь Р), он со страхом и сопротивлением прошел через мучительный огонь. Все это ничего… Настоящее чистилище ожидает его здесь, на вершине Земного Рая, – обвинения его милой и его собственный стыд, горе и слезы.

В то время как сильно взволнованный Данте глядел на Беатриче, исчез Вергилий. Среди Рая и его красот, предвкушая давно желанное блаженство, поэт все же не может не оплакивать разлуку с дорогим наставником. Но вот он услышал голос Беатриче: «Данте! Не потому что Вергилий ушел, должен ты плакать, не потому: другой еще меч (другое горе) вызовет твои слезы». Единственный раз во всей поэме названный по имени, Данте поднимает глаза и видит устремленный на него взор Беатриче. Строгая, величественная, горделивая заговорила она: «Посмотри на меня, я – поистине Беатриче». Данте стоит, полный стыда, раскаяния и смущения; но когда в сладостных аккордах ангелов уловил он сочувствие себе, тогда «лед, который сжал ему сердце, превратился в росу и дыхание и с тоской вылился из груди через уста и глаза». Но Беатриче обращается к ангелам и, обвиняя его, рассказывает историю его заблуждений, особенно подчеркивая его необычайные природные дарования, пользуясь которыми он мог бы «во всякой добродетели достигнуть совершенства»; но «необработанная почва тем обильнее производит дурные и дикие растения, чем она плодороднее».

Затем она обращается снова к Данте, спрашивая его, правда ли, что он отвернулся от добродетели и пошел по ложному пути? И он, под влиянием страха и стыда, произносит «да» так тихо, «что для того, чтобы расслышать его, понадобилось зрение». Она еще сильнее старается расшевелить его своими упреками, и в него «вонзается жало раскаяния». Взглянув на нее и пораженный ее красотой, которая кажется ему несравненно выше красоты, украшавшей ее на Земле, – хотя Беатриче и теперь еще покрыта покровом и вдали от него, – Данте испытывает угрызения совести столь ужасные, что падает без чувств. Приходит он в себя уже в водах Леты, где все дурное и греховное забывается. После омовения его подводят к Беатриче, которая наконец сбрасывает с себя покрывало и является ему во всей своей невыразимой небесной красоте.

В этой сцене поэтическое выражение мистической любви достигает у Данте наибольшей силы.

Перейдя вместе с поэтом в Рай, мы вступаем в область духов, освобожденных вовсе от тела. Описывая Ад и Чистилище, Данте говорит о тенях, но облекает их в тела живых людей; тут же, в Рае, блаженные не имеют внешней оболочки, которая отличала бы одних от других: они – светочи, несхожие друг с другом лишь блеском и силой сияния; при увеличивающемся блаженстве они только сильнее сверкают. Различная степень их блаженства зависит от более или менее близкого созерцания Бога, от более или менее тесного союза с Ним и от силы любви к Нему. Но, несмотря на такое различие, между ними нет неудовольствия, так как общее чувство, дающее здесь блаженство, истекает из евангельского начала: выше всего Бог и любовь к ближнему, как к самому себе. Но как изобразить такую отвлеченную область в искусстве? Земля давала свои грубые и полные сил картины для сцен Ада и самые нежные и прелестные картины для сцен Чистилища. Ад – царство тьмы; но что за разнообразие форм и красок в этой тьме, что за смесь мрачных, отталкивающих, ужасных, страшных картин!.. И сколько в этом царстве тьмы движется существ, вызывающих в нас сострадание, ужас, дрожь!..

Отсутствие драматизма и достаточно конкретных образов как бы лишает третью часть «Божественной Комедии», «Рай», в сравнении с двумя другими, некоторой доли интереса и поэтичности. Здесь преобладают научные рассуждения, которые кажутся столь несовместными с поэзией. Но от касания дантовской музы и эти рассуждения становятся изумительным искусством. Блеском его поэт умеет облечь самые отвлеченные и утонченные теории богословия, философии, астрономии и так далее; он сумел превратить в поэзию самые сухие рассуждения св. Фомы Аквинского. Святые – не очень-то благодарный сюжет для поэзии; в грешниках и кающихся есть жизнь, движение, развитие; святые же достигли цели; все их чувство сосредоточено на одном только – на любви к Богу. Но силою своего гения Данте удается победить удивительные трудности. Он создает здесь, в «Рае», несколько дивных картин, несколько великолепных лирических сцен, – создать же конкретные образы было невозможно. Впрочем, и в «Рае» не все отвлеченно и духовно. Среди стольких блаженных, не касающихся земного, есть все же одна человеческая личность – сам Данте. Принимая близко к сердцу положение дел и все события на нашей земле, он и в святых пробуждает к ним интерес.

Так, предок его Каччагвида, душу которого он встречает на планете Марс, предсказывает Данте будущую его судьбу, с увлечением говорит о добрых старых временах Флоренции и рисует привлекательную картину простых, неиспорченных тогдашних нравов в противоположность состоянию современного Данте порочного и раздираемого партийными распрями родного города. Сам Данте не забывает никогда в «Рае», что он «явился к божественному от человеческого, к вечному от временного и из Флоренции к справедливым людям» (XXXI, 39). Он сравнивает место, где он находится, с тем, откуда явился, и замечает контраст того мира греха и несправедливости с этим миром любви и благодати. Отсюда вытекают самые горячие филиппики его против земной испорченности. И святые разгораются гневом и страстями. Так, св. Дамиан негодует против роскоши духовенства, Бенедикт – против пороков монахов, апостол Петр громит римскую курию.

С христианской точки зрения весь этот гнев может быть и не всегда уместен. Святые так запальчивы, они так горячатся… но в этой горячности – их поэтичность, и если б не было этого негодования, то не было бы и самой поэтической струи в «Рае»… Конечно, Данте не святой, но он великая душа, которой все низменное, низкое и мелкое ненавистно. В книге своей «De vulgaria eloquentia» он сам называет себя «поэтом справедливости». На поэзию он смотрит, – мы уже это говорили, – как на святую миссию, как на апостольство. Он в загробном мире получает весьма определенное поручение – записать, что он видит и слышит, «на пользу миру, живущему худо» («Чистилище», ХХХII, 103). Для выполнения этой священной обязанности нужно обладать мужественным сердцем, уверенным в себе. Говорить свету такие страшные истины, не обращая внимания на славные имена и великое могущество, на друзей и врагов, – не дело обыденной души.

Наука и политика занимают много места в «Божественной Комедии». По политическим убеждениям своим Данте здесь, как и в других своих сочинениях, противник светской власти пап и империалист. Перед его внутренним взором сияет идеал Рима и империи. Он обращается духом к священному городу и к добродетелям, которые делали его столь достойным подобного почитания; ему вспоминается история Рима, и он приходит в восторг при мысли о подвигах его великих людей и героев. Поэт желал бы возвращения тех времен, он недоволен настоящим и с сожалением обращается к прошедшему. Но это не мешает ему везде и всюду, – в оценках ли религиозного, нравственного или политического свойства, – руководствоваться лишь чувством строгой справедливости, и это чувство прежде всего освобождает его от узкопартийной ограниченности. Вот почему, например, в выборе населения для Ада, Рая и Чистилища нет ничего случайного и отсутствует какая бы то ни было односторонность. Данте нельзя упрекнуть в том, что он к гибеллинам относился мягче, находил у них больше добродетели, чем у гвельфов. Нет, он осуждает и тех, и других, он громит раздоры как гвельфов, так и гибеллинов, – раздоры, в которых воплощалась, так сказать, вся несчастная судьба современной Данте Италии. Относясь и к тем, и к другим одинаково беспощадно, он почти все грехи двух последних кругов, и в особенности тягчайшие из них, приписывает яду партий.

Обратимся теперь к художественному значению «Божественной Комедии» в ее целом и в подробностях. В целом, при видимой отвлеченности замысла, «Божественная Комедия» поражает нас необычайной реалистичностью, которая важна в историческом отношении, так как справедливо считается проложившей дорогу реализму в итальянском искусстве вообще. В подробностях изумляет обилие и точность сравнений и образов, почерпнутых из природы и жизни человеческой. Для Данте драгоценно все, что существует в природе; он наблюдает ее внимательно во всех ее формах и проявлениях. Зоркий глаз поэта везде подсмотрел самое характерное и для него нашел меткое слово. Возьмем наугад несколько примеров: сравнение теней, бросающихся в лодку Харона, с «древесными листьями, падающими в осеннюю пору один за другим до последнего, пока не обнажаются носившие их ветви»; сравнение теней, кружащихся в адском вихре, со «стаей журавлей, которая длинной вереницей несется в пространстве и наполняет воздух жалобными криками». Тени, встречающие Данте в одном из кругов Ада, всматриваются в него, «прищуривая глаза так, как делает старый портной, вдевая нитку в ушко иглы». Грешник нырнул в смолу, «как дикая утка скрывается под водою при налете сокола, который улетает в небо пристыженный и усталый», и т. д. и т. д. Эти-то именно подробности и сообщают загробному миру ту точную определенность, которая производила w производит поразительное действие. Художественное значение поэмы сильно возрастает благодаря прекрасному слогу Данте, слогу, который Маколей, – сам один из первых стилистов новейшего времени, – называет несравненным.

Громадна заслуга Данте в «Божественной Комедии» и перед национально-письменным языком Италии. Подвиг его в этом отношении итальянцы не раз сравнивали с тем, что сделал Лютер для немецкого языка своим переводом Библии. Невозможно судить о силе, гибкости и прелести этого языка, не читая подлинника. И тут Данте выступает не только как литератор и как ученый, но и как патриот.