Текст книги "Жорж Роденбах – поэт безмолвия"

Мария Веселовская
Жорж Роденбах – поэт безмолвия

Певец молчания, одиночества и грусти, Жорж Роденбах, первый из поэтов «Молодой Бельгии», научил широкую публику за границей интересоваться Фландрией, первый из бельгийских писателей добился известности в Париже, первый из их среды вызвал целое паломничество художников и поэтов в этот «мертвый Брюгге», который он прославлял в своих произведениях. Жорж Роденбах к тому же был одним из главных символистов XIX века, и, если несмотря на свое значение и свою известность, не создал отдельной школы поэтов, то только потому, что был необычайно оригинален, почему, когда поэты пытались идти за ним, то сбивались на простое подражание.

Жорж Роденбах принадлежал к аристократической семье, не чуждой ни литературы, ни науки. Семья Роденбах была, собственно говоря, австрийского происхождения, так как прадед Жоржа Роденбаха принадлежал к австрийскому генеральному штабу и после французской оккупации в 1791 г. вышел в отставку и остался навсегда в Бельгии. Один из его сыновей, дед Жоржа, Константин, сделал блестящую карьеру: он был последовательно доктором, членом национального совета, консулом в Швейцарии, посланником в Афинах. Он был женат на внучатой племяннице поэта Виланда, очень образованной женщине, писавшей стихи и переписывавшейся с Мишле, Ламартпном и Гюго.

Отец Жоржа, занимая официальное положение то в Валлонии, то во Фландрии, увлекался литературой, составил прекрасный путеводитель для путешествия по Динанту, а в трудах по истории выказал себя знатоком Египта, с глубоким интересом разбирался в непонятных иероглифах. Мать поэта была фламандка. Жорж Роденбах родился 16 июля 1855 г. в Турнэ, где он провел свои детские годы, окруженный нежными ласками родных, в любимом доме, на который падала тень от знаменитого собора. Очень рано Жоряг Роденбах, совсем ребенком, ощутил, «как жизнь печальна! как все печально!» В родном домике, самом любимом и лучшем из всех домов, – maison des meres! – о котором он не раз вспоминал в своих стихах, Жорж чувствовал себя некоторое время беззаботным и счастливым; накануне Рождества он, мальчиком, ставил вечером у камина свои туфельки в ожидании подарков от деда-мороза; там младшая его сестра училась ходить; там засыпал он вечером в старомодных, широких креслах, там в отдельной комнате он читал молитвы Богородице. Кругом дома был сад, где рос виноград, и куда, как он верил мальчиком, пасхальные колокола, возвращаясь из своего путешествия в Рим, бросали ему яйца в подарок.

И в этот милый домик вошла печаль, а за ней смерть, и все изменилось: его две сестры скончались, и домик сделался мрачным и зловещим, точно какое-то серое, густое облако закрыло от них солнце, а высокая колокольня собора наложила на него неумолимую тень. Старинные кресла приняли неласковый, угрожающий вид, высокий камин стал казаться пропастью, зеркала перестали отражать детские личики, так как их завесили, а в саду были срезаны все цветы. С этого момента жизнь мальчика резко изменилась и печаль словно придала его будущему творчеству оттенок безнадежности, скрытого страдания и глубокой муки одиночества. Задумчивый, худой и болезненный, мальчик блуждал из одной комнаты в другую, словно искал кого-то; иногда он подолгу останавливался у окон, выходивших на канал, так как к этому времени его родители переехали в старинный город Гент, и прислушивался к однообразному звону колоколов. Жорж часами просиживал на окне, созерцая тихую воду каналов, отражения в ней деревьев, покинутые лодки на берегу, следил за белыми гордыми лебедями на канале или за несущимися по небу серыми облаками… Его юная душа тогда уже почувствовала то ощущение недолговечности, которое чувствовалось всегда в поэте; точно смерть призывала его издалека, еще так неясно, тихо, так неуловимо для других людей, но мальчик схватывал ее призывы, понимал ее условные знаки, и веселый детский смех останавливался у него в горле, книги и игрушки падали у него из рук, а задумчивый взор, не по летам печальный устремлялся куда-то в даль, по ту сторону жизни, точно ища встречи с будущей возлюбленной, – смертью!.. Мальчик любил гулять вдоль одиноких каналов старинного города; пустынные улицы, однообразный колокольный звон уже пробуждали в его душе будущего певца «Мертвого Брюгге», уже подготовляли в нем поклонника «царства безмолвия».

Поступив в мрачный и замкнутый духовный коллеж св. Варвары в Генте, Жорж еще ближе подошел к смерти, еще сильнее почувствовал ее власть над своей юной душой. Описание коллежа можно не раз встретить в произведениях Ж. Роденбаха. Часто поэт вспоминал и своих учителей, и товарищей, рассказывал о том строгом режиме, которому подвергались мальчики. Учителя-священники, доминиканские монахи с своими проповедями об аде, о смертных грехах, словно убивали в юных душах воспоминания о детстве, уничтожали наивные мечты о радостях и счастье. Бедных мальчиков, «желавших поскорее вырасти, научиться всему, стать наконец самостоятельными, любить, завоевать мир, – словом жить! – учили приготовляться к праведной кончине, водили в церковь и заставляли в дни молитвы и покаяния выслушивать речи, проповеди о бренности жизни, ужасах греха, ада, проповеди, оставившие на всю жизнь тяжелое воспоминание, и бедные мальчики дрожали, как будто уже настал час их смерти». Ах, жизнь оставалась там где-то далеко, за высокой решеткой коллежа, до которого не доносился городской шум. И сама жизнь представлялась такой неясной, неопределенной! Здесь же в коллеже все говорило о смерти с такой настойчивостью! Ежедневным утешением этого безотрадного существования были любимые книги поэтов, внушавшие мальчикам лучезарные мечты о любви, о счастье.

В коллеже Ж. Роденбах считался одним из лучших учеников. В третьем, четвертом классе он начал писать стихи, и его вкус к литературе, со временем обратившийся в культ, тогда уже ясно определился. Его близкими друзьями в то время были Э. Верхарн и Эдгар Поттэн.

Э. Верхарн в одной из статей вспоминает, что, благодаря Ж. Роденбаху, они все еще во втором классе познакомились с творчеством Гюго, Мюссе и Ламартина, так как полагалось на уроках проходить какого-нибудь поэта, и один из преподавателей уступил просьбам Роденбаха, и вместо Горация мальчики читали Гюго и Ламартина. Поэзия Ламартина настолько захватывала их, что «Религиозные и поэтические песни» явились своего рода культом. Стихи Ламартина внушали им неясные, греховные мечты о женской любви, но эти мечты быстро разлетались, как туманная дымка, а суровая, печальная действительность еще неумолимее говорила о тщете жизни, о смерти!

Окончание коллежа, каникулы, поступление в Гентский университет, наконец, первая любовь, такая чистая, с каким-то религиозным оттенком, казалось, могли бы переродить юную душу поэта. Мечты о «ней», о женской нежной любви осуществились, приняли реальную форму. Все сбылось: прогулка вдвоем среди природы, по берегу широкой Шельды, молчаливый разговор глаз, непонятный трепет во всем существе, желание прикоснуться к ее пальчикам, точно к нежному цветку, принести к ее ногам слезы раскаяния в грехах, которые он не совершал, – но это ничего не изменило в его душе. Как ни пытался он, но не мог забыть всего того, что внушали ему строгие иезуиты в коллеже, и он почти не удивился, когда все окончилось также быстро и неожиданно, как и началось.

Пришла разлука, неумолимая разлука, и разрушила всю красоту мечты. Необходимый ее отъезд, хотя и временный, показался Жоржу зловещим; провожая ее на вокзале, он ощутил в сердце почти физическую боль, словно весь поезд, уносивший ее, промчался по его сердцу. Но слабая надежда еще теплилась в его душе; он ждал ее возвращения, гулял, постоянно направляясь в сторону ее дома, ночью простаивал у окна… Но, когда они снова встретились, они поняли, что все прошло. Он хотел говорить, но слова останавливались у него в горле, она забыла его… она никогда и не любила его по-настоящему! Со временем поэт написал свою лучшую книгу «Светлую юность» («La Jeunesse blanche», 1886 г.), посвятив ее этим юным переживаниям и юным страданиям. Неудачный первый опыт в любви внушил ему одну из лучших его вещей: «Воспоминание».

 
Воспоминания! конца любви печаль!
О, прелесть чудных грез, которым нет возврата!
О, грустный отзвук строк, прочитанных когда-то.
На взморье белый след от волн, ушедших вдаль…
Разрушен храм – лишь звон не смолк до наших дней!
Воспоминания! пора выздоровленья!
Отрада тишины и резких нот смягченье,
Что делает мотив певучей и нежней.
В любви угасшей грусть безмолвных вечеров…
Коль у подножья гор мы наберем цветов,
К чему идти вперед, изнемогать напрасно,
К вершине той стремясь, что целью нам была?
И страстная любовь, что счастье принесла,
Будь дольше чудный сон, была б не так прекрасна!
 

(Пер. Юрия Веселовского)

Университетские занятия, студенческие кружки, любимые чтения по литературе, тщательное изучение французских поэтов внесли в душу Жоржа некоторое оживление и бодрость. Он принялся за изучение старого фламандского искусства, проникал в настроения древних городов и разлитую кругом меланхолию. Почти ежедневно он проходил через тот сквер, где со временем (в 1903 г.) друзья и почитатели поставили ему памятник. Он изучал монастыри, бегинажи, отдельные общины, заходил в приемные монастырей, наслаждаясь царившим кругом безмолвием и желая изучить этих загадочных женщин-полумонахинь с умершим телом и успокоенным сердцем, посещая церковные службы. Может оыть, уже тогда он задумал свою необычайно интересную книгу «Мистические лилии» («Le musee des beguines», 1894 г.).

После окончания Гентского университета Ж. Роденбах впервые отправился в Париж с целью послушать видных юристов, провести там целый год, но больше посещая театры и лекции, чем суд, заводя знакомство с молодыми писателями и артистами. Парижская шумная обстановка дурно влияла на состояние его души; поэту представляется, что там, на родине, в тишине старинного дома, среди безмолвных каналов, он лучше будет писать, творить, и он решает вернуться на родину. Сначала в Генте, затем в Брюсселе он записывается в суд, становится юристом, быстро завоевывает себе определенное место в среде адвокатов. У него был дар красноречия, он умел говорить увлекательно и страстно, все сулили ему блестящую будущность. Он защитил несколько дел, но обстановка суда, среда юристов, занятых в то время преимущественно политикою, вечные раздоры адвокатов, принадлежавших к разным партиям, только раздражали Жоржа Роденбаха, вызывали в его душе глубокую неудовлетворенность. К тому же все яснее и яснее у него пробуждалось влечение к литературе, ко всем новшествам в области искусства, и он решил посвятить себя всецело литературе.

Около этого времени Максом Валлером основывался журнал «La Jeune Belgique»; вокруг журнала уже собралась целая группа поэтов-новаторов. Журнал составил целую эпоху в литературной жизни Бельгии. М. Валлер, большой поэт и редактор, задавался целью способствовать своим журналом развитию индивидуальности у молодых писателей, и тем положил основание национальной бельгийской литературе. В этом журнале Жорж Роденбах принимал живое участие: он печатал в нем первые стихи, статьи и заметки, иногда даже политического свойства. Ранние стихи Роденбаха образовали несколько сборников, изданных в конце 70-х и самом начале 80-х годов: форма стихов в этих сборниках далеко еще не столь тонкая и отчеканенная, как в позднейших произведениях Роденбаха, и, хотя в них уже заметны были проблески будущей его поэзии, он впоследствии не любил о них вспоминать и вычеркнул их затем из общего списка своих сочинений. В этих первых опытах чувствуется еще подражание Гюго, Мюссе и Коппе; ярко бросается в глаза меланхолический оттенок его будущей поэзии, мечтания одинокого, стремление к печали, тоске, подчеркивание поры сумерек, осени, разлуки, прошлого. И хотя К. Лемонье в своих воспоминаниях об этой поре «Молодой Бельгии» говорит, что Жорж Роденбах казался еще веселым, оживленным денди, в его первых сборниках он пытается передать картины любимой Фландрии, берет еще такие ее черты и сюжеты, к которым впоследствии он никогда не возвращался: описание равнин, полей, местных особенностей, ярмарок, рабочих в поле, передает в поэтической форме легенды. В сборнике «Les Tristesses» был напечатан один из его шедевров «Le Coffret», который сразу составил ему имя в среде французских поэтов.

Шкатулка

 
У нашей матери для скорбных, мрачных дней
Шкатулка прежних лет доныне уцелела,
Железо ржавчиной подернуться успело…
Лишь дважды видел я, что было скрыто в ней…
Шкатулка, точно гроб, массивна и мрачна…
В ней волосы родных, что унесла могила…
Их мать среди саше душистых сохранила,
Чтоб целовать порой, печальных дум полна.
Я помню – две сестры навек от нас ушли…
Два светлых локона в слезах она вложила. –
И мы от тех цепей, что властно смерть разбила, –
Лишь эти два звена в шкатулке сберегли!..
О, мать! нас всех ведет к могиле путь земной.
Когда настанет час разлуки неизбежной, –
И прядь твоих волос рукой вложу я нежной, –
Пусть будет эта прядь покрыта сединой!
 

(Пер. Юрия Веселовского)

Несмотря на первые успехи в Брюсселе, на хороший журнал, в котором Ж. Роденбах работал, у него в душе показываются и дают себя знать мучительные сомнения в своих силах, своем даровании и характере своего творчества.

 
Douleur, La plus grande douleur!
Eternelle douleur de douter de soi-meme,
Et L'ignorer toujours si L'art béni qu'on aime
Couronnera Votre paleur……
 

Что, если у него нет настоящего дарования, и это ему только кажется? Что, если он никогда не сумеет передать своей печали в гармонических стихах? И не его ли вина, если его не понимают остальные? Что, если его страдания недостаточно рыдают в его творчестве, не отражаются во всей своей безнадежности, не вызывают к себе сочувствия? Кругом царят великая Глупость и Безобразие, толпа не замечает и не понимает красивых художественных произведений, не слышит звучных стихов. Роденбах, одинокий, печальный, чувствует, как беспросветная тоска охватывает его душу, он ничего уже не ждет от жизни, но ищет выхода из этого тяжелого состояния. Красивые мечты о женской любви, гордые стремления к славе, все куда-то ушло, все вырвано и сожжено. Не надо юному поэту временного счастья, только Вечное имеет значение, только Искусство, вечное Искусство! И это настоящее Искусство является теперь для него выходом. Он понимает миссию поэта, как апостола, мученика, одинокого служителя на маяке, сознавая, что для того, «чтобы жить в вечности, надо умереть для жизни». Но где лучше отдаться искусству, как не в Париже? Париж создает атмосферу, необходимую для работы, дает обстановку, в которой легче работать, сближает с людьми, понимающими настоящее искусство. И одинокий, печальный юный поэт, еще охваченный сомнениями по отношению к своим произведениям, переселяется в Париж после появления в свет его лучшего сборника стихов «Jeunesse blanche» («Светлая юность»).

Этот переезд в Париж вызвал немало нареканий на Роденбаха. Но такие поэты, как Э. Верхарн, такие писатели, как Гонкур, Гюисманс, Доде и др., понимали это добровольное изгнание Роденбаха. Кроме того, что поэт находил в Париже издателей, ценителей, читателей, этот переезд был необходим для его творчества, чтобы утончить трогательную красоту его стихов, чтобы он мог изображать свою родину не из непосредственных наблюдений, а из воспоминаний о прошлом, чтобы отдаление скрыло грубость реального пейзажа. «Ему надо было не видеть Фландрии), и мечтать о ней, И его переезд как бы то ни было стал необходимым» (Э. Верхарн). Действительно, никогда душа Роденбаха не была так близка, так привязана к своей родине, как в то время, когда он жил в Париже! Подтверждение этого можно найти у самого Роденбаха в статье «О Париже и маленьких отчизнах» («Revue Encyclopedique», 1897 г.) или в его Статье о Бризе («L'Elite»). Париж не только усовершенствовал искусство Роденбаха, придал его языку новые формы, но внушил чудесные сравнения, тонкие переходы. Приехав в Париж и уже напечатав сборник стихов, Роденбах легко завоевывает себе определенное место среди молодых писателей и артистов. Он часто бывает на собраниях общества «гидропатов», где знакомится с Морисом Роллина, Эм. Гудо, П. Бурже, Бастиеном Лепажем, Сарой Бернар.

На собраниях у гидропатов он декламировал свои стихи и читал отрывки из своего нового романа «Искусство в изгнании» («L'art», 1889). Французские писатели охотно приняли Роденбаха в свою литературную семью; Эд. Гонкур, Доде, Малларме стали его искренними друзьями. У него образовались литературные связи, он мог работать как хотел и сколько хотел. Эд. Гонкур, вообще мало любивший поэзию, говорил о Роденбахе, что это его любимый поэт, что это единственный оригинальный поэт в настоящее время, что он умеет передать то, что многие чувствуют, печальную и страдающую душу предметов…

В своем дневнике Эд. Гонкур часто вспоминает Роденбаха по поводу многих бесед с ним о Вагнере, Бетховене, Верлене, об его детских годах, проведенных в иезуитском коллеже, о постановке пьесы «Покрывало» и пр. Эд. Гонкур и Ж. Роденбах, несмотря на разницу лет, очень сходились, так как оба отличались необычайной утонченностью чувств, были слишком впечатлительны, легко схватывали в жизни все неуловимое, утонченное; они оба брали сюжеты в своих произведениях не в мифологии, не в легенде, а только в простой окружающей обстановке, отыскивали трагическое в повседневном. Затем и тот, и другой были настоящими литераторами, жившими интересами литературы, работавшими всецело во имя искусства, как они его понимали.

Стефан Малларме, сравнивавший творчество Роденбаха с «фламандскими кружевами, в которых нежность стежка, необычайная сложность мотивов показываются во всей цельности, благодаря тонкости работы», называвший его одним из «наших страдающих собратьев», был с ним в большой дружбе. Они оба были замкнуты в себе, погружены в вечный самоанализ, одинаково гордо и высоко несли свое знамя поэтов, и оба были чудесными собеседниками, в участии которых другие поэты находили себе поддержку и одобрение.

Благодаря Малларме, Ж. Роденбах сошелся в 1894 г. с братьями Маргеритт, так как все они проводили одно лето поблизости друг от друга недалеко от Фонтенебло, и на спектакле, устроенном бр. Маргеритт, Роденбах читал свой красиво написанный пролог к пьесе Бонвиля «Riquet a la Huppe». Братья Маргеритт были полны нежной любви к поэту, и после его скорой и неожиданной кончины, по поводу открытия ему памятника, написали о нем трогательные воспоминания.

Обрисовка внешности Роденбаха, сделанная в воспоминаниях бр. Маргеритт, очень интересна еще и потому, что на ней сходятся все друзья и критики поэта, пытавшиеся на бумаге запечатлеть его образ. К. Моклер, видный французский критик, знавший его хорошо, в своей статье о поэте и в своих воспоминаниях подчеркивает то же предчувствие раннего конца у Роденбаха. «Он предчувствовал, говорит Моклер, приближение гостьи, и часто тень ее крыльев скользила по его лицу, но он быстро улыбался той утомленной и тонкой улыбкой, которую мы у него знали, и начинал говорить о друтом. В свете мало замечали его прирожденную грусть. Надо было видеть его вблизи. Он был очарователен, красноречив и лиричен – и вдруг меланхолия показывалась у него в глазах, и на одну минуту он был в беспомощном состоянии, его нервные руки, всегда протянутые вперед, тихо опускались, точно услышав ее суровый голос. Но наделенный молчаливой энергией, он так хорошо владел собой, что нельзя было угадать мучительного смысла этой кажущейся небрежности. Я думаю, что он привык с давних пор страдать, ему было знакомо то чувство людей, которые живут с скрытой болезнью и изучают ее, когда останутся одни» («L'Art en silence», 1901 г.). То же самое почти говорит о нем и поэт Фернанд Грег, знавший Роденбаха близко («La Fenetre ouverte», 1901 г.). Он казался Грегу всегда одиноким и замкнутым, ставившим высоко свое звание поэта и не желавшим никогда пожертвовать, уступить единой буквой в угоду толпе. Гюстав Кан, Гастон Дешан, Ашиль Сегар, К. Лемонье и многие другие, бельгийские и французские писатели, примыкают к этой характеристике Роденоаха, так хорошо гармонирующей с внутренним состоянием его души. Леви-Дюрмер, написавший его портрет, который находится в Люксембургском музее, как нельзя лучше схватил печальное выражение этих глубоких глаз, оттенка воды каналов, передал на полотне эту чудную белокурую прядь волос, спускавшуюся на лоб, и всю эту неизменную печать «возлюбленного смерти».

Граф Фезенсак де-Монтескью, называвший Роденбаха «courateur aux morts», был связан с ним большой дружбой. В своей книге «Autels privilegies» (1898 г.), вспоминая о своей агитации в память поэтессы Деборд-Вальмор, которую оба поэта искренно любили, приводит интересное письмо Роденбаха в день открытия памятника Вальмор в Дуэ (13 июля 1896 г.) 1. Ж. Роденбах был членом комитета по устройству этого памятника и посвятил Деборд-Вальмор интересную статью в своем сборнике «L'Elite».

И не только со стороны равных ему собратьев Роденбах встречал много любви и дружбы; в то время молодое поколение бельгийских поэтов чувствовало к нему уважение и, приезжая в Париж, считало своим долгом бывать у него. Он жил тогда на окраине города, куда не доходила удушливая атмосфера столицы. Изящное маленькое жилище было отмечено необыкновенным вкусом и изяществом. Из окон обширного кабинета расстилался чудесный вид на укрепления и холмы берегов Сены. В этом кабинете поэт-меланхолик работал аккуратно каждое утро, печально смотрел в окно, своим красивым почерком набрасывал стихи. В этих стенах встречал он приходившую к нему молодежь с большим радушием, говорил обо всем, как стилист, эстет, рассказывал о своих первых опытах, останавливался на воспоминаниях дорогой Фландрии, читал отрывки своих новых произведений, уверяя, что молодежь всегда является надеждой и оправданием его собственных стремлений.

В воспоминаниях его любящей и верной жены, Анны Роденбах, напечатанных по поводу открытия памятника, можно найти описание неожиданной и роковой болезни поэта. Ему было только 43 года, – все надеялись на быстрое выздоровление; он немного читал, набрасывал стихи, интересовался новыми книгами. Но в рождественский сочельник, когда зазвонили колокола, Ж. Роденбах стал слабеть, угасать и тихо скончался на руках жены, точно уснул. Смерть унесла у Анны Роденбах мужа и друга, а у всех величайшего современного поэта, «молодым, как уходят герои, как должны были бы уходить любящие и все те, у кого на челе сверкает мечта» (К. Лемонье).

Неожиданная весть о смерти Роденбаха глубоко поразила весь литературный мир, облекла души всех во внезапный траур на самое Рождество. Никому не верилось в возможность такого жестокого удара судьбы.

Один из бельгийских писателей, Ж. Ранен, бывший в эти дни в Париже, рисует грандиозную картину похорон Роденбаха. Гюстав Кан в своих воспоминаниях словно продолжает описание похорон, сделанное Ранси.

Сейчас же вслед за неожиданной кончиной поэта образовался комитет из друзей и почитателей Роденбаха, чтобы увековечить его память в любимом им городе Брюгге, недалеко от бегинажа, возле любимого им «озера любви». Но совет города Брюгге отказал в нескольких саженях земли под предлогом, что поэт прославлял Брюгге мертвым, тогда как город желал возродиться, вернуть себе морской порт. Ж. Роденбах оказался непопулярным в любимом им городе. Он воспевал его и прославлял, но все это писал на французском языке, а совет города состоял почти целиком из представителей клерикальной и узко фламандской партии, не могущей в данном вопросе отрешиться от мелкой вражды и нетерпимости.

Город Гент, где протекали юные годы поэта, с радостью принял памятник в свои пределы. Место было выбрано хорошее, возле маленького бегинажа, где поэт проходил почти ежедневно в юности. Памятник Роденбаху – работы бельгийского скульптора Ж. Мина, и представляет из себя задумчивую фигуру, всю окутанную покрывалом, которая воскресает, олицетворяя собою творчество поэта, завоевывающее себе все большую славу. Внизу отрывок стихов Роденбаха:

 
Qulque choise de moi dans les villes du Nord
Qulque choise survit de plus fort que la Mort
Qulque choise de moi meure deja dans les cloches
 

Торжество открытия памятника происходило 13 июля 1903 г. В этот день все парижские и бельгийские газеты поместили статьи о Ж. Роденбахе, подробные описания торжества, воспроизвели произнесенные речи и снимки с памятника.

Торжество открытия памятника носило скромный характер. Эмиль Верхарн, как старый друг поэта, свидетель первых поэтических опытов, в своей трогательной речи говорил о детских годах поэта, проведенных в этом городе. Затем говорил по-фламандски Гюстав Гонт, после Деланж, Ван-ден-бош, Броун и др. От имени комитета говорил критик Фирман Ван-ден-бош и отметил то обстоятельство, что Роденбаху, первому из писателей «Молодой Бельгии», ставят памятник; как бы отвечая на все нападки с фламандской и клерикальной стороны, напоминал, что Фландрия в живописи создала Рубенса рядом с Мемлингом, а в поэзии дала Роденбаха рядом с Верхарном.

«Он принадлежит нам, продолжал видный критик, он наш, этот бледный романтик севера, изящный и меланхолический силуэт которого выделяется на далеком горизонте нашей юности: его глаза, казалось, заключали в себе отражение туманов, поднимавшихся вечером печальными полосами над тихими водами каналов; все его существо, в особенности, вся его душа, в которой искусство царило в виде недоступного божества, отличалось немного пренебрежительным высокомерием наших башен; он мечтательно окутывал свою мысль вечерней тоской набережных, мрачным одиночеством предместий, грандиозной тенью от соборов и медленным и преждевременно утомленным движением он собирал в сеть стихов, тонко выработанных по примеру монахинь-кружевниц, всю трогательную меланхолию древних предметов, всю задумчивую и нежную улыбку прошлого» («Metropole», 26 июля 1903 г.).

Творчество Жоржа Роденбаха имеет свою оригинальную субъективную окраску: мы видим его любовь к древним фламандским городам, к разлитой в их стенах меланхолии, его отличительное пристрастие к обстановке безмолвия, оживлению всех неодушевленных предметов, и утонченным настроениям его глубокой и замкнутой души, к тонким переживаниям, говорящим о тщете всего мирского, о непреклонной власти судьбы и смерти, о гордой замкнутости в себе. Несмотря на сильные страдания, муза Роденбаха, с самых первых сборников («L'Hiver mondain», «La mer elegante»), от которых он впоследствии отрекался, как не вполне передавших его переживания, уже страдает от своего одиночества и непонятости, уже переживает муку разлуки и смерти. Она создает шедевры, как «Шкатулка», но уже определенно выказывает себя бледненькой, хрупкой, очень болезненной и очень печальной и оттого полной необычайного очарования «Mievreries».

У нее нет громких выкриков, сильных порывов, – она боится жизни, она скорее мечтает в тишине красивой комнаты, хочет уйти от людей, отдаться лучезарным грезам, чтобы не чувствовать грубости и безобразия жизни. Правда, со временем, эта хрупкая болезненная муза несколько окрепла: она не утеряла своей впечатлительности, но научилась владеть собою, разбираться в своих переживаниях, она сделалась старше, и свое беленькое платье заменила навсегда черной одеждой, так как теперь она уже знала, что такое жизнь; к тому же в черной одежде ярче сверкало ее страдающее сердце, и черная одежда была в полном соответствии с ее печальными, иногда даже мрачными, мыслями… Бедненькое хрупкое существо! Поэт возложил на нее непосильную работу, обрек ее на страшные муки, он так воспитал ее, что она выделялась из среды равных ей подруг, он ограничил ее известной областью, и не допускал, чтобы она сделала хоть шаг в сторону, так как могла бы оказаться не «на высоте» и погибнуть! Правда, она и не старалась идти в сторону, – куда? Везде было так печально, везде было разрушение, осень, закат всего, да и она была так хрупка, болезненна, не похожа ни на кого, что не могла не казаться иной, чем все остальные… Она понимала, что музам других поэтов все дозволено, что они могут и должны наслаждаться жизнью, что они бывают доступны толпе, что они легко возбуждают восторг и поклонение кругом себя, может быть, прежде всего потому, что они просто женщины, а не музы, что они красивы, но не достаточно утонченны, что они доступны, хотя и не свободны… Муза Роденбаха так не могла и не умела: она была слишком горда, чтобы унизиться до слияния с толпою, приобрести взгляды и чувства толпы, словом, смешаться с нею… Она отстранялась от людей. Последние интересовались отдельными фактами, а она мировым законом. Они волновались из-за беспорядочной смены событий, а она была захвачена единством вселенной. И она поняла, что должна будет создать сама себе сферу деятельности и жизни, что должна уйти в царство мечты, чтобы возможно меньше замечать окружающую жизнь, возможно меньше думать о жизни. Муза знала, что только поэт любит ее вечно, что только возле него и через него она может достигнуть должного самоусовершенствования и утонченности души, а вследствие этого и своего бессмертия. Ах, смерть, неумолимая, жестокая смерть так пугала и мучила ее, такую худенькую, болезненную, почти чахоточную! И вот творчество поэта, большого, настоящего поэта, только и может спасти ее от этой «непрошенной гостьи», – пусть она явится, пусть она возьмет ее хрупкое тельце, но поэзия останется, и она не умрет вполне, а воскреснет, быть может, станет бессмертной!

Но этого достигнуть опять-таки нелегко: надо взять на себя непосильный крест, надо отрешиться от земных временных радостей и наслаждений, надо вырвать из своего существа все наносное, ненужное, чужое, создать себе цельную, глубокую душу, постоянно утончая и усовершенствуя ее. Сначала потянутся тяжелые дни испытаний и сомнений в себе, в своих силах, призвании, будут мучить колебания и окружающие соблазны, придется пройти через издевательства, мучения, предательские поцелуи, не минует даже и самое ужасное: смерть, чтобы потом наступило воскресение, а с ним и бессмертие…

В печальные серые дни, среди безмолвия комнат, хрупкая, изящная, но сильная духом, муза Роденбаха часто вспоминает детские годы поэта; кто может забыть свое детство? Эта пора чистых радостей, неподдельных восторгов, даже иллюзий настоящей любви… И музе нравилось перебирать в своей памяти и памяти поэта эти незабвенные годы, эту «светлую юность». Вот и любимый материнский домик, вот и детская, массивная колыбель, вот и юные переживания, связанные с горячими молитвами Богородице, праздником Пасхи, суровыми стенами коллежа, неумолимыми часами, колокольным звоном. Поэт благодаря музе нашел эти искренние стихи из «Светлой юности», перелил в свою книгу все юные радости и страдания, настроения нежной и гордой души, очаровательной и замкнутой души. Ах, как он был одинок, когда садился у лампы в поздний час, чтобы занести на бумагу нежные и чистые стихи, надеясь в глубине души, что может быть эти строки переживут его!.. Кругом царила полная тишина, но из глубины души выливалось истинное вдохновение!..