Текст книги "Когда убьют – тогда и приходите"

Ирина вздохнула. Сегодня утром секретарь суда принесла ей «заказ», которыми изредка баловали сотрудников. В этот раз к бутылке болгарского кетчупа и банке венгерского компота в нагрузку дали полкило слипшихся карамелек и рыбные консервы. Хочешь одно – бери и другое.

Так и в этом деле. К лишению свободы в нагрузку прилагаются страдания ребенка, уже и так перенесшего самое большое несчастье – потерю матери. Разделить не получится.

Неподалеку от учительницы устроился вчерашний профессор. Надо же, несмотря на свое призвание ежесекундно спасать людей, он явился в суд, чтобы насладиться унижением недруга. На красивом лице застыло такое самодовольное выражение, что руки чешутся оправдать Ордынцева…

Вызвали первого свидетеля – ординатора Морозова. Это оказался невероятно могучий человек, просто шкаф с руками и окладистой бородой. Кафедра свидетеля рядом с ним казалась хрупкой игрушечкой, и Ирина задумалась, что чувствуют пациенты, впервые увидев своего доктора, – ужас или, наоборот, безграничное доверие.

– Да нормальный Володька врач, – буркнул Морозов и скрестил руки на груди.

– А подробнее? – улыбнулась Ирина.

– Подробнее – хороший.

– Степан Васильевич, расскажите, пожалуйста, какая обстановка складывается у вас на дежурствах?

– Разная.

– Отвечайте, пожалуйста, более развернуто.

– Одни сутки сидишь в носу ковыряешь, а другие посс… покурить некогда.

Эти лаконические ответы несколько обескуражили Ирину. Как добиться нужной информации, если задавать наводящие вопросы нельзя?

– Вы тоже дежурите старшим в бригаде?

Свидетель кивнул.

– И как вы считаете, насколько правильно действовал Ордынцев в интересующий нас день?

– На сто процентов.

Ирина выдохнула:

– Степан Васильевич, если бы вы были уполномочены дать экспертную оценку действиям Ордынцева, что бы вы сказали?

– Слава богу, не в мою смену.

– Что, простите?

– Я бы сказал: слава богу, не в мою смену. Это судьба, ёлы… – Морозов по-бабьи покачал головой. – Он дежурил – он сидит, я б дежурил – я б сидел. Фатум. Рок.

– То есть вы считаете, что… – начал Бимиц, но Морозов перебил его:

– Поступившие живы.

– В смысле?

– Володя всех спас. А другой на его месте и психа бы не скрутил, и одного из троих бы потерял, как минимум. Больным крупно повезло, что дежурил именно он, а не кто другой.

– А как же погибшая Любовь Петровна? – спросил гособвинитель.

– Жаль ее.

– Товарищ, но предыдущие свидетели утверждают, что Ордынцев мог все успеть, – подал голос Кошкин.

Морозов вдруг оживился:

– Эти товарищи привыкли, что за ними подтирают, вот и несут чушь, – сказал он пылко, – легко быть самым умным, когда не твоя голова на плахе. От тяжелых больных нельзя отойти. Еще кто в приемнике дежурил… есть резкие, а другие лишний раз жопу не поднимут, надо подгонять. А пойдешь в отделение, так и на гнойную половину надо. Будешь там гулять среди стафилококков, и через пять минут на сердце полезешь? Это тоже нарушение, по инструкции после гноя надо принять душ и переодеться. У тебя больной кровью истекает, а ты мочалкой натираешься, зашибись вообще! Или иди контаминируй миокард и все остальное. Ну, Тарасюку не привыкать, а мы не так работаем.

– То есть вы не считаете поведение Ордынцева халатностью?

– Нет. Он выложился по максимуму.

– Хорошо. А как вы в целом характеризуете его работу, как врача и как завотделением?

– Не пожалуюсь. Отличный специалист. А предыдущие свидетели вам наврали. Тарасюк мстит, что мы его послали, вот и все.

– А что так? – встрепенулся Бимиц.

– Да он оперирует, как жопа!

– Что вы себе позволяете? – выкрикнул профессор со своего места.

– Да пусть хоть тут официально запишут, кто ты есть! Барышня, прошу вас… – свидетель слегка поклонился секретарше. – Достал ты уже, Гитлер проклятый!

Морозов повернулся в сторону Тарасюка с внушительностью танковой башни, и Ирина остро пожалела, что удалось разговорить его.

Профессор подскочил:

– Вы ответите за оскорбление!

– Гестапо на колесах!

– А ну тихо! – зычно проорал Кошкин, и стало тихо.

Ирина крутила ручку в руках. Что ж, мнение врача они услышали, надо его отпускать, чтобы не скатываться в базарную перепалку, но ей стало по-человечески интересно, почему доктора с профессором так друг друга ненавидят.

– У вас какие-то личные счеты с товарищем Тарасюком?

– Нет. Просто он внедрял свое научное говно на нашем поле.

– Но прогресс это же хорошо.

– Так я не говорю, что плохо, только новые методики надо делать хорошо и применять по показаниям, а не так, как он, через жопу и всем подряд. Володя всегда исходит из интересов больного, а этот, Менгеле недоделанный, думал только о том, чтобы материал для диссертации поскорее набрать. Мы с Вовкой – репозицию и гипс, а этот утром припрется и начинает больного давить авторитетом и разводить на операцию. Прооперирует и кидает, а мы потом выхаживаем. А Тарасюку и горя нет, он же кафедральный работник, ни за что не отвечает – ни за летальность, ни за осложнения. Оперирует он, а виноваты мы!

Тарасюк снова не усидел на месте.

– Да что вы его слушаете! – взвился он. – Это же деградант конченый! Ничего не знает, кроме гипса, а туда же…

– Соблюдайте, пожалуйста, порядок, – сказала Ирина, – здесь суд, а не научный диспут.

Но Морозова было уже не унять:

– Да, перелом перелому рознь. Бывает трещинка, а другой раз на снимке осколки разлетятся, как звезды по небу. На то наука и не стоит на месте, чтобы для каждого случая свое лечение. Показанием к операции должны быть особенности перелома и состояние пациента, а не научный интерес Тарасюка, вот и все.

Ирина взглянула на обвинителя. Тот улыбнулся и ничего не сказал. В общем-то, с учетом того, что они сейчас услышали, есть основания для ходатайства не принимать во внимание экспертное заключение Тарасюка. Но тогда придется отправлять дело на доследование, искать где-то нового профессора, обладающего авторитетом, и чтобы у него не было конфликтов с Ордынцевым, а судя по задиристому виду подсудимого, найти такого будет непросто.

Тарасюк покинул зал, чеканя шаг и с гордо поднятой головой, как на параде. Хоть дверью не хлопнул, и на том спасибо.

Ордынцев усмехнулся. Отпустив Морозова, Ирина хотела вызвать следующего свидетеля, но вдруг передумала. Сейчас, благодаря показаниям ординатора и демонстративной выходке профессора, симпатии на стороне подсудимого. Немногословный Морозов вполне доходчиво объяснил, что в ситуации, в которой невозможно было выполнить все, Ордынцев выложился по максимуму.

Самое время поднажать, укрепить хорошее мнение заседателей о подсудимом, тогда следующим свидетелям труднее будет его испортить.

Она попросила Ордынцева еще раз уточнить свое семейное положение.

– Был женат, есть сын, – повторил он.

– А где ваша жена сейчас?

– Умерла четыре года назад. Лейкоз.

– Вы сами воспитываете сына?

– Конечно.

– Кто еще с вами проживает?

– Никто.

– Кроме вас, есть о вашем сыне кому позаботиться?

Ордынцев пожал плечами:

– Тесть обещал, но я не знаю, позволят ли ему оставить сына у себя, пока меня не будет. Очень надеюсь, что позволят.

– Он живет один?

– Да, супруга погибла много лет назад.

– А ваши родители?

– Они живут в Норильске.

– И что? Готовы позаботиться о вашем сыне?

– Не знаю. Я им не говорил, что меня судят, не хотел волновать.

– Но…

– Понимаю, что вам это кажется очередной халатностью с моей стороны, но тестю я абсолютно доверяю. Пока Костя с ним, я за него спокоен.

– Вы были так уверены, что вас не лишат свободы, что не позаботились о судьбе ребенка? – подал голос Кошкин.

Ордынцев улыбнулся:

– Ну что вы! Просто, знаете, если можно оттянуть неприятный момент, то будешь оттягивать до последнего. Тесть обещал, что все сделает, как надо, вот я и смалодушничал, спрятался за его широкую спину.

Свидетельское место занял психиатр – элегантный мужчина средних лет, больше похожий на артиста или поэта, чем на доктора.

– Ордынцев очень внимательный врач, – начал он, не дожидаясь вопросов, – в том числе и по нашей части. Умеет распознать непорядки с психикой и всегда вызывает нас на консультацию, если что-то не так. Не буду далеко ходить за примером: недавно к нам поступила женщина после ДТП, сама почти не пострадала, а муж, сидевший рядом с ней на водительском сиденье, погиб на месте, причем там была грубая деформация тела, чуть ли не оторвалась голова, и бедная женщина все это видела. В приемнике она вела себя совершенно адекватно, но Ордынцев сопоставил ее спокойное поведение с ситуацией и на всякий случай пригласил меня. И нам, конечно, не удалось облегчить ей боль утраты, но по крайней мере избежали острой психотической реакции. А другой врач посмотрел бы: ага, руки-ноги целы – иди гуляй. Нет, Ордынцев – прекрасный специалист. И тоже еще случай был интересный: у них там все выходные больной терроризировал буфетчицу, что она ему хлеба не дает. Дежурный персонал думал, что просто сволочь, а Ордынцев в понедельник сразу разобрался, что это дебют шизофрении. Ну то есть диагноз уточнили уже мы, но факт психического расстройства установил он.

– Другими словами, вы считаете, что если бы Ордынцев сделал обход, то обязательно бы заметил, что у него в отделении разгуливает больной с белой горячкой? – мрачно спросил Бимиц.

– Что вы, нет! Вы совершенно превратно поняли мои слова, – свидетель поморщился и махнул рукой, – совершенно превратно! Я имел в виду только то, что Ордынцев прекрасный врач, ничего больше, и нет его вины в том, что произошло. Как психиатр могу сказать, что во время операции человек испытывает колоссальную нервно-психическую нагрузку, а при экстренных вмешательствах так вообще запредельную! Неизвестно, что найдешь, какие повреждения, все ли увидишь, или что-то пропустишь, а когда операционное поле еще кровью заливает, а ты не знаешь, где источник, то сердце колотится так, будто на Олимпиаде стометровку бежишь. Товарищи судьи, вы только представьте себе, что вам надо делать, и делать быстро, а что именно – хрен его знает! Доподлинно вам известно только одно – каждое ваше движение может стоить человеку жизни, так же, как и каждая секунда промедления. Вот так. Не знаю, что сейчас говорили вам свидетели, а когда мы в больнице рассматривали этот случай, то наши умные начальники посчитали, что Ордынцев мог все успеть, и влепили ему выговор. Тогда меня никто не спрашивал, поэтому, пользуясь случаем, я хоть теперь заявляю, что не мог. Ни черта он не мог успеть, товарищи судьи! Он не на конвейере пластмассовые ведра штамповал, а спасал человеческую жизнь, все равно как по минному полю прошел. Те несчастные десять минут, когда одного пациента увозят, а другого подают, были ему жизненно необходимы, чтобы хоть чуть-чуть восстановиться. Да, выпить кофе, да, выкурить, может, сигаретку, поспать три секунды, или что там ему помогает. Это нужно было не только и не столько Ордынцеву, а прежде всего больному, чтобы его оперировал человек, который полностью ориентируется в окружающей обстановке и соображает, что делает. Как бы мы ни превозносили волю и труд на грани возможностей, человеческая психика имеет далеко не безграничный ресурс. Все знают максиму – чтобы хорошо отдохнуть, надо хорошо поработать, а ведь на самом деле наоборот. От измотанного, истощенного человека толку гораздо меньше, чем от того, кто выспался, поел, получил какие-то положительные эмоции. Кстати, как вы думаете, хоть один человек поинтересовался, когда Володя последний раз принимал пищу в то дежурство? Вот именно, что нет. До секунды просчитали, сколько у него было времени на обход, а что с двенадцати дня он не имел ни малейшей возможности присесть пожрать, о том не подумали. Полюбопытствуйте, и вы увидите – с полудня операции одна за одной, сначала план, потом сразу поступление поперло. Ордынцев успевал максимум кусок хлеба на ходу сжевать.

– А как же во время войны? Доктора в медсанбатах, бывало, по трое суток непрерывно оперировали, – Кошкин нахмурился, будто что-то вспомнил.

– Как во время войны, надо думать во время войны, а сейчас мир, – огрызнулся психиатр, – я с глубочайшим уважением отношусь к военным медикам и преклоняюсь перед их подвигом, и надеюсь, что в трудную минуту у меня хватит мужества поступить так, как они. Только перед военной медициной и перед медициной мирного времени стоят даже разные стратегические задачи. Сейчас у нас мирное небо над головой, но руководство ничего другого почему-то не может нам предложить, кроме как равняться на своих героических собратьев. Вместо того, чтобы расширить штат, разработать для нас нормальную документацию, изменить порядок приема пациентов, словом, вместо того чтобы организовать работу… Ну нет, не так, чтобы медикам прямо было удобно, это, конечно, перебор, а просто чтобы максимально эффективно оказывать помощь пациентам, так вот, вместо этого нас заставляют работать на износ, выжимая последние остатки гуманности и сострадания. Вы простите, что я так разошелся, но просто вы, товарищ судья, привели сейчас любимый аргумент нашей администрации. Дежурить сутки через сутки тебе трудно? А как же во время войны? Пятьдесят больных вести не хочешь? А как же во время войны? Рентгеновский аппарат тебе старый? А во время войны и такого не было! Ну что делать, преодолеваем трудности, но сами подумайте, товарищ судья, чего бы мы могли добиться, если бы нам дали нормально работать? Если бы в Минздраве сели и подумали, может, и действительно дневники не надо писать каждый день, если у больного все в порядке? Или что система приемных отделений архаична, и надо ее реформировать? Но зачем думать, напрягаться, деньги тратить, когда можно до бесконечности давить на героизм и гуманизм рядовых врачей? Ой, прямо расстроили вы меня, товарищи судьи!

Свидетель скрестил руки на груди и набычился. Кошкин поджал губы. На лице его ясно читалось: «Мог бы я тебя припечатать, но не буду опускаться до твоего уровня».

Гособвинитель молчал, подсудимый тоже, и Ирина хотела отпускать психиатра, но тот вдруг тряхнул головой и продолжил:

– Поймите меня правильно, товарищи! Если бы у Ордынцева были хоть малюсенькие основания полагать, что больной в отделении требует внимания, он бы, конечно, в перерыве между операциями помчался туда, но ему-то доложили, что все стабильно! Дежурила опытная медсестра, она ходила по палатам, выполняя вечерние назначения, так что, если бы у больного развились какие-то предвестники острого психоза, она доложила бы об этом Ордынцеву по местному телефону. Стало быть, мы имеем дело с фульминантным вариантом, и тут даже десять обходов ничего бы не изменили, разве что Володя подоспел как раз в момент удушения. Ужасная трагедия, человек погиб на посту, но произошло это от чудовищного стечения обстоятельств, и Ордынцев не должен нести уголовную ответственность только за то, что не оказался в нужном месте в ту единственную секунду, которая могла изменить ход событий.

– Но эксперт утверждает…

– Я вам случай из практики приведу, чтобы не быть голословным, – психиатр вдруг рассмеялся, – моя жена как раз тогда училась в интернатуре по хирургии и вела пациента с плевральными дренажами. Не буду утомлять вас подробностями, но для понимания дальнейшего надо знать, что система там должна быть герметичной. Моя жена убедилась, что все соединения прочные, и ушла в ординаторскую. Вдруг вызывает ее доцент, который курировал интернов, и давай ругать, мол, куда смотришь, что это у тебя дренажи отдельно, система Бюлау отдельно, а пациент гуляет, помахивает дренажами, как хвостами. Страшно он ее тогда отчехвостил, жена в слезы, поймала больного и прицепила систему вроде бы намертво, но через час глядь – снова парень рассекает с открытыми дренажами. Вся кафедра над женой издевалась в тот день, руки не из того места растут, трубки не может соединить, а туда же, в хирургию, которая, как всем известно, дело не женское. В общем, супруга ушла домой в слезах, но как только ночь, так сказать, простерла свой покров, к пациенту прямо на койку высадились инопланетяне, и он, как человек отважный, немедленно приступил к спасению медсестер. Бедные девки, одна в сестринской заперлась, вторая вниз к охранникам в одних колготках бежала. Тогда только сообразили, что парень отключал трубки, потому что уже начиналось у него, а моя жена все правильно делала. Вот такой был казус… Слава богу, все живы остались, а если б нет, кого тогда винить? Жену мою? Доцента? Лечащего доктора? Они втроем его смотрели, и никому в лоб не влетело, что это пациенту голоса подсказывали отключать дренажи.

– Благодарю за поучительный пример, – начал Кошкин, но психиатр не дал себя перебить.

– Или вот еще был случай, – он вдруг засмеялся, и так заразительно, что все в зале улыбнулись, – лежали как-то в хирургии алкоголик и молоденький милиционер. У алкаша началась белая горячка, он забуянил, а поскольку больничка была довольно скромная, чтобы не сказать сельская, без психиатрических изысков, то мужику просто вкатили релаху и привязали к койке. Ночью действие седативного закончилось, и мужик давай орать, что его хотят зарезать на опыты, для чего и привязали. Мент, то есть, простите, товарищи судьи, милиционер, не видел первого эпизода, поэтому принял все за чистую монету, крикнул: «Держись, брат, я тебя спасу!» – и развязал. Это ж его не только человеческий, но и профессиональный долг был. Что дальше, сами понимаете. Мужика с дерева снимали с помощью пожарных. Согласитесь, ситуация идиотская, но винить-то кого?

На том свидетеля отпустили, и его место заняла племянница погибшей медсестры Екатерина Красильникова.

Это оказалась высокая полноватая девушка, красивая той здоровой чистой и естественной красотой юности, в существование которой молодежь наотрез отказывается верить, начесывая челки и подводя глаза жирными черными стрелами.

Гладко причесанная, без косметики, с румяными от мороза щеками, одетая в простую блузку и клетчатую юбку, свидетельница была очень приятна глазу. Кошкин так прямо приосанился и посмотрел на девушку с интересом, причем в глазах его читалось не просто одобрение педагогом надлежащего внешнего вида. Ирина про себя улыбнулась.

Екатерина рассказала, что жила с мамой и с тетей Любой, но когда ей исполнилось девять, мама погибла, и с тех пор ее воспитывала тетка. Других родственников у них не было, отец умер еще до Катиного рождения, так что тетя Люба полностью заменила ей мать.

– Вы считаете, что подсудимый виновен в смерти Любови Петровны?

Екатерина вздохнула и опустила взгляд. Достала из-за обшлага блузки носовой платочек и принялась комкать его в руках.

– Что я? Мое мнение ничего не значит. Какая разница, злюсь я или нет, а надо судить по справедливости.

Ирина почувствовала, как ее симпатия к девушке испаряется, словно вода с раскаленной сковородки. Эта сопля будет еще учить, как надо судить! По справедливости, оказывается, а Ирина-то без подсказок малолетней ханжи прямо бы и не знала, что и делать.

– Отвечайте на вопрос по существу, – сказала она сухо.

– Ну я считаю, что не имею права что-то требовать. Одно я знаю точно: тетя Люба ни за что бы не хотела, чтобы Ордынцев пострадал из-за ее смерти. Если вы его осудите, то это будет неуважение к ее памяти, вот и все. Она была очень хорошая и очень добрая женщина и с большим уважением относилась к Владимиру Вениаминовичу.

– А вы?

– Я тоже уважаю его.

– Но в результате его ротозейства погиб ваш близкий человек, – сказал Кошкин необычайно мягким тоном.

Девушка покачала головой и завязала свой платочек в тугой узел:

– Он не виноват. Задушил-то ее не он, а тот алкаш поганый. Извините. Мне объяснили, что психически больных ни в чем нельзя винить и злиться на них тоже нельзя, потому что сумасшедший – это все равно что явление природы. Как молния. Я вас прошу, оправдайте, пожалуйста, Владимира Вениаминовича, потому что тетя Люба очень расстроилась бы, если бы из-за нее пострадал невиновный человек. Понимаете, он и так переживает очень, даже предлагал мне деньги…

– Зачем? – встрепенулся Кошкин.

– Ну как… Помочь… – Екатерина пожала плечами, – я же вообще-то учусь в институте, а работаю медсестрой на полставки только. Наверное, он думал, что я концы с концами не свожу, хотя в отделении мне и так собрали, и с похоронами помогли… Вообще заботились обо мне, как о родной.

– А он, значит, еще предложил?

– Ну да.

– И вы взяли?

– Конечно, нет!

Кошкин не унимался:

– А почему нет, если от чистого сердца? Когда человек искренне хочет загладить свою вину, почему не взять?

Катя нахмурилась:

– Ну как-то неудобно…

– Или вы винили его в смерти вашей тетушки и считали, что деньгами тут ничего не искупить?

– Попрошу вас не задавать наводящие вопросы, – вмешалась Ирина.

– Просто девушка должна знать, что здесь она имеет право искренне и свободно рассказать о том, что у нее на душе.

– Я не знаю… – Катя потупилась, – может, вам другие свидетели говорили, что я считала Владимира Вениаминовича виноватым. Да, я один раз в сердцах сказала, что это все из-за него, ну и разнеслось как-то по больнице… А деньги почему не взяла? Зря, наверное. Может, ему бы стало легче от этого. Да вообще, конечно, надо было самой подойти и сказать, что я его ни в чем не виню, а я злилась, потому других-то винить всегда легче, а на самом деле если кто и виноват, то я сама.

– А вы-то что могли сделать?

– Тетя Люба мне в тот вечер звонила.

– И что?

– А это у нас было не принято с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Я тоже не звонила ей с дежурства. Например, дома телефон не работает, или я пошла к соседке поболтать, или в ванной. Она звонит, а я не беру, и она сразу начинает представлять всякие ужасы и не может думать о работе, пока не услышит мой голос, – Екатерина вдруг улыбнулась, – у нее вообще было такое правило: думай о том, на что можешь повлиять, а на что не можешь – туда не суйся. Вот она и сказала, что с дежурства нельзя отлучиться ни при каких обстоятельствах, так что помочь она мне все равно ничем не сможет, а чем психовать впустую, лучше ничего не знать. Это, конечно, шутка, а вообще городской телефон есть только в ординаторской, а тетя Люба была медсестра старой закалки и без дела туда стеснялась заходить. В общем, когда она на дежурстве, я сама за себя отвечала, и вдруг звонок… А мне нет бы насторожиться!

Забыв, что у нее в руках платок, Екатерина быстро смахнула ладонью набежавшие слезы.

– И она сказала вам что-то необычное?

Девушка пожала плечами:

– Да нет… Как ты, как дела, поужинала ли… Но так ласкова была, будто знала, что через час ее не станет. А я, идиотка, еще посмеялась над ней, а надо было понять, что она расстроена или устала, собраться да и приехать. Я ведь тоже медсестра, помогла бы ей на посту, и вдвоем мы бы обязательно заметили, что с тем больным что-то не так.

Девушка разволновалась, и Кошкин вдруг слез со своего кресла и подал ей стакан воды. Ирина не стала делать ему замечание. Катя выпила, несколько раз прерывисто вздохнула и, кажется, успокоилась, а Кошкин вернулся на место.

– Понимаете, Владимир Вениаминович очень высоко ценил тетю Любу как специалиста и полностью ей доверял. Всегда говорил: «Когда Любовь Петровна на посту, я за отделение спокоен». Если бы кто-то другой из сестер дежурил, то он бы или сам вырвался, или кого-то послал, если уж совсем никак, но тетя Люба была для него почти что врач, правда, Владимир Вениаминович?

– Совершенно верно, Катя.

– Он не мог знать, что ее что-то выбило из колеи, а я знала. Поэтому я виновата, а не он, и если вы его осудите, то я буду себя чувствовать еще в сто раз больше виноватой.

Ирина улыбнулась девушке. Мимолетная неприязнь ее испарилась без следа, и захотелось сказать что-то хорошее, но слов не находилось. Что ж, надо оправдать, раз потерпевшая говорит, что так ей легче пережить потерю…

– Тетя Люба бы очень расстроилась, если вы осудите Ордынцева, – повторила девушка.

Речь государственного обвинителя не отличалась ни страстью, ни риторикой. Он вяло повторил суть обвинительного заключения, запросил два года исправительных работ и сел на место.

Ирина предоставила подсудимому последнее слово.

Ордынцев встал и смущенно откашлялся:

– Даже не знаю, что сказать, товарищи судьи… Много было сказано и против меня, и в мою пользу, я и сам, честно говоря, запутался. В начале я сказал, что не признаю себя виновным, а теперь понимаю, что все-таки виноват. Было время подняться в отделение, и не так уж я фантастически устал, как представил вам мой коллега. Я и правда доверял Любови Петровне как самому себе и действительно решил, что раз она меня не зовет, то все в порядке, наверх можно не ходить. В те минуты я колебался, не мог принять решение – брать больного в операционную или нет, проверял показатели, все надеялся, что обойдется… Короче говоря, переложил на Любовь Петровну свою ответственность, и это была страшная ошибка, стоившая ей жизни. Ну а какого наказания я за это достоин, решайте сами, тут ваша власть и ваша компетенция.

– Ну что, оправдаем? – воскликнул Бимиц, едва переступив порог совещательной комнаты. – Чего тянуть?

– Пожалуй, соглашусь, – Ирина украдкой взглянула на свои часики. Психиатр слишком долго разглагольствовал на свидетельском месте, и у нее оставалось совсем немного времени, чтобы успеть вовремя покормить Володю.

– А я категорически возражаю! – Кошкин строевым шагом прогулялся от двери до окна и обратно.

Ирина поморщилась. Ко всему прочему, она забыла перенести в совещательную комнату треугольный красно-белый пакетик, и теперь ей не выпить даже чаю с молоком для повышения лактации. Кошкин, гад, тормоз материнства и детства!

Она села за стол и сжала виски руками.

– Послушайте, но ведь врачи, я имею в виду настоящих докторов, а не рафинированных кафедральных работников, так вот, они считают Ордынцева невиновным.

– Это их дело.

– А вам не кажется, что стоит прислушаться к мнению людей, которые варятся в том же адском котле, что и наш подсудимый?

– Про адские котлы вы мне не рассказывайте, пожалуйста, я сам там был, – тихо сказал Кошкин, – военные врачи им не указ, видите ли, теперь… Да люди не просто работали на износ, не спали по трое суток, они под артобстрелами оперировали. Да если бы не доктора, меня бы сейчас не было в живых. Врач мог сказать: ах, я устал, пойду чайку хлебну, и все. И ваш покорный слуга кормил бы червей уже сорок с лишним лет.

– Но ведь теперь и правда не война…

– Где есть угроза жизни, там всегда война.

Бимиц сел за стол напротив Ирины и по-бабьи подпер щеку мощным кулаком. Воцарилось молчание, потому что и Ордынцева оправдать хотелось, и Кошкину по сути возразить было нечего.

Посидели, потом Ирина поднялась. В окне разливалось синее мартовское небо, с крыши, искрясь, быстро падала капель, машины, проезжая по глубоким весенним лужам, резали их, как корабли. Серые ноздреватые сугробы слезились, и на солнечной стороне уже показалась черная полоска земли. Лед на реке таял, тихо уходя под черную воду, а деревья нетерпеливо махали голыми ветками, освободившимися от тяжести снега.

Пора доставать резиновые сапоги и демисезонную одежду.

– Слушай, – сказал Бимиц у нее за спиной, – тебя спасли, а кого-то ведь не успели?

Кошкин вздохнул.

– Но ты же тогда понимал, что виноваты фашисты, а не врачи?

– Так точно.

– Тогда понимал, а теперь что изменилось? Убил-то эту женщину несчастную все-таки алкаш, а не Ордынцев.

Ирина обернулась. Кошкин сидел, насупясь, потом попросил у нее разрешения закурить. Не хотелось нюхать дым, но Ирина понадеялась, что с сигареткой военрук станет сговорчивее.

– Верно, – сказал он после глубокой затяжки, – алкаш…

Ирина почувствовала, как щеки внезапно залило краской стыда, и снова отвернулась к окну. Еще бы чуть-чуть, и в ее адрес можно было бы выплюнуть это презрительное слово. Было время, она едва не спилась и не просто подошла к краю пропасти, а уже упала туда, и только чудом ухватилась за край, и вылезла.

Алкоголизм – страшный бич, и редко какой процесс обходится без его упоминания. Алкоголик убил медсестру, на предыдущем суде важный свидетель страдал запоем… Пусть не на ровном месте спился, а из-за мучительного чувства вины, но ведь человек пошел за утешением не в церковь, а в винный магазин. После революции религию упразднили, а достойной замены ей так и не нашли, вот народ и топит свои высокие помыслы в стакане. Да-да, и она сама тоже чуть не утопила, поэтому знает, о чем говорит.

Странное, двойственное отношение к этому злу. С одной стороны, алкашей презирают, смеются над ними, каких только словечек не придумали: ханыги, забулдыги, колдыри, алканавты… Можно перечислять до бесконечности. Но вот посмеялись над подзаборным «синяком» и тут же давай сами в приличной компании пить и хвастаться друг перед другом, кто сколько в состоянии «принять на грудь» и не окосеть, ведь в этом удаль, молодечество. А как достойно пить на рабочем месте! О всяких там дядях Васях, которые вытачивают сложнейшие детали, пребывая в алкогольной коме, легенды ходят, на них равняется молодежь. А если кто пропил свой талант, так это кумир миллионов! Какой молодец, в проклятом совке ты бы все равно не заработал столько, сколько на Западе, так лучше уж пусть дар пропадет, чем номенклатура поганая на нем станет наживаться, так что вперед, товарищ, каждая выпитая бутылка – это акт гражданского неповиновения и борьбы с режимом!

Нет, не будем лицемерить, любят люди пьянствовать. Так сказать, не алкоголизм в себе, а себя в алкоголизме. И сами не прочь, и к другим относятся очень доброжелательно. На работе покрывают, в семье берегут, но только когда пьяница выходит из-под контроля, виноват почему-то не он сам, годами заливавший в себя отраву, не семья и трудовой коллектив, спокойно наблюдавшие за его деградацией, а врач, увидевший его первый раз в жизни. Точнее говоря, не видевший ни разу.

– Я, вообще-то, чудом выжил, – вдруг нарушил молчание Кошкин, – по всем канонам не должен был.

Он улыбнулся, кажется, первый раз с тех пор, как Ирина его знала.

– Меня сочли безнадежным и положили умирать вместе с другими бойцами. Такой лесок, помню, хвойный был, мягко, хорошо. Смолой пахнет. Лежу и думаю, интересно, как оно все будет… Что там мне, восемнадцать только исполнилось, не верил в смерть. И вдруг захотелось помочиться. Вроде как и под себя уже можно, а не хочется, позор… Девчонки же красивые бегают вокруг. Ну, делать нечего, встал, пошел за сосенку и случайно столкнулся с главной врачихой. Она аж остолбенела: «Ты что? Куда?» – и за шкирку на операционный стол.

Бимиц сочувственно вздохнул и покачал головой.

Кошкин последний раз затянулся и с силой погасил окурок в блюдечке с истершимся золотым ободком, исполнявшим роль пепельницы.