Текст книги "Второй ошибки не будет"

Татьяна засмеялась:

– Господи, да кого волнует, доцент я или не доцент? Была жена прокурора, а стала жена зэка, вот где счастье!

– Меня еще не посадили вообще-то, – нахмурился Федор.

– Извини, – смягчилась Татьяна и сменила тему. – Я тебе зразы принесла, поешь, пока теплые?

Федор с радостью пристроился возле тумбочки. Два дня назад ему отменили антибиотики, и сразу вернулся аппетит.

Он быстро заработал вилкой и не заметил, как сожрал все.

– Лучший комплимент повару, – сказала жена, убирая маленькую алюминиевую кастрюльку, в которой носила в больницу обеды.

Федор давно не ел так много за один раз, поэтому устал и лег поверх одеяла.

– Просто божественно, – сказал он, – официально заявляю, что в котлетах ты достигла совершенства, Татьяна.

– Спасибо.

– Слушай, – спросил вдруг Федор, – а почему ты не пошла учиться на повара?

Татьяна, кажется, собиралась уходить, но присела на краешек кровати.

– Правда, Тань, у тебя же реальный талант, – искренне проговорил Федор.

– Да я хотела, – жена улыбнулась краешком рта, – собиралась даже в училище после восьмого класса, но родители не пустили.

– А, ясно… – кивнул Федор, вспомнив своих тестя и тещу.

А Татьяна вдруг разоткровенничалась:

– У нас в роду, сказала мама, прислуги не было и не будет. Я расстроилась, конечно, но делать нечего. Доучилась в школе, потом думала в институт легкой промышленности поступить, только куда там… Во-первых, буду та же самая кухарка, только с дипломом, а, во-вторых, девочка из хорошей семьи должна получить университетское образование, а не абы что.

– А почему поступила именно на исторический?

Татьяна пожала плечами:

– Точные науки отпали сразу, естественные – в полуфинале, география и геология не подошли, потому что там экспедиции, то есть пьянство и разврат, для филфака у папы была слишком скромная должность, вот и осталось – исторический… А мне было все равно. Я тогда мечтала, что выйду замуж, рожу много детей, буду готовить для своей большой семьи – так какая разница, где учиться. Но вот не сбылось…

Федор вздохнул и промолчал, подумав о дочери.

– Но все-таки кормила я вас с Леной хорошо, – жена фальшиво рассмеялась.

– Бесподобно, – без всякой иронии произнес Федор. – На уровне мировых стандартов, а иногда и повыше.

– Спасибо за комплимент, – жена начала быстро выкладывать из сумки пакет с домашним печеньем, рулон туалетной бумаги, чистое белье, прочие мелочи и размещать все это в тумбочке у кровати Федора, – яблоки и кефир я отнесу в холодильник, вот, смотри, синий пакет, подписанный.

– Я тоже в юности мечтал совсем о другом, – вдруг признался Федор, – хотел быть летчиком, совершать подвиги… Даже, наверное, какое-то время был хорошим человеком… А потом оно как-то разменялось на всякую ерунду. Гонялся я всю жизнь за мишурой, а настоящее бросил, ну а теперь что ж… Не вернешься.

– Да, не вернешься.

– А сейчас уже и не понять, когда свернул… Я иногда думаю, что должен был сдохнуть давным-давно – сразу, как война началась. Подумаешь, какой-то дом малютки, да пропади они пропадом, эти дети, своим родителям не нужны, так посторонним людям тем более. Однако нас вывезли в эвакуацию, а после войны обратно вернули.

– Ты помнишь? – удивилась Татьяна.

– Нет, конечно, – отрицательно покачал головой Федор. – Воспитатели рассказывали. Так, какие-то картинки деревенской жизни иногда всплывают – я думаю, что оттуда. Главное, я реально хотел трудиться на благо своей родины, которая меня уберегла, искренний был порыв, без шуток. А теперь сам не пойму, куда все подевалось.

– Повзрослел просто.

– Нет, Таня, – вздохнул Федор, – тут другое. Когда человек в сорок лет брызжет во все стороны комсомольским задором, это выглядит по-идиотски, не спорю. Но есть же люди, которые работают не только ради денег и карьеры.

Татьяна усмехнулась:

– В нашей стране на таких условиях вынуждено трудиться подавляющее большинство.

– Не в этом смысле.

– В таком случае, может быть, для тебя еще не все потеряно. Еще выйдешь из сумерек своего мелкобуржуазного сознания. А со мной все уже кончено.

– Таня… – Федор попытался взять жену за руку, но Татьяна руку отдернула, резко вскочила.

– Не хочу об этом говорить, – отрезала она.

И через минуту покинула палату, наскоро простившись.

Сентябрь

Столкнувшись в холодном низком вестибюле, мы с Алиной Петровной вместе выходим в теплый сентябрьский вечер. Сильный дождь, ливший весь день, прекратился перед самым концом работы, будто по расписанию, оставив в воздухе мелкую водяную пыль, отчего все вокруг кажется немного зыбким, а желтый свет автомобильных фар дробится в маленькие радуги. На пустыре за железной дорогой стелется белесый туман, и одинокие деревья кажутся призрачными существами. После череды солнечных дней приятно посмотреть на слегка потусторонний пейзаж и подышать мокрым и теплым, как парное молоко, воздухом, но тут раздается короткий автомобильный гудок.

Я вздрагиваю, а Алина Петровна грациозно бежит к красным «Жигулям», сверкающим, как пасхальное яичко.

Прежде чем открыть дверцу, она оборачивается ко мне и одаривает милостивой улыбкой:

– До завтра, Инночка! Хорошего вечера!

Всегда интересно, кем она себя воображает в такие минуты, императрицей Екатериной Второй или, скромненько, белой госпожой, мем-сахиб на индийской плантации? Или издевается простенько, без затей?

Какая разница… Не хочется, а все равно смотрю на нас глазами водителя «Жигулей». Вот мы рядом на крыльце, красивая женщина с тонкими щиколотками и тяжелая обрюзгшая баба. У нее порода, элегантность, а у меня стрижка, короткая шея и куртка цвета трупных пятен, уж я-то знаю, о чем говорю.

Дождавшись, пока счастливые отъедут подальше, бреду к остановке автобуса. Автобуса долго нет, так что мы всей толпой еле влезаем, когда он подходит, и, зажатая на площадке между такими же тетехами, как сама, я передаю за проезд. Можно бы и сэкономить пятачок, народу столько, что билетик просто не успеет до меня дойти, а, с другой стороны, ни один контролер сюда не втиснется.

Между тем Алина Петровна с комфортом едет в компании любимого мужа. Интересно, они обсуждают прошедший день или молча слушают музыку? Они любят классику, я знаю это очень хорошо. В особенности дражайший супруг неравнодушен.

Последняя остановка перед метро, здесь всегда садится много народу, всем хочется домой, так что люди штурмуют площадки, а водитель призывает граждан пройти в салон, хотя они там максимально утрамбованы и без его советов.

Наконец, двери захлопываются, прищемив кому-то клок пальто, мы едем, не шевелясь, как брикет замороженной рыбы. В такие минуты я почти уверена, что завтра напишу заявление об уходе и найду работу поближе к дому.

Вот наконец и метро. Перехожу дорогу, и вдруг меня едва не сбивает красивая новая машинка. За рулем молодая женщина, и, кажется, она не знает, что должна пропустить человека, идущего по пешеходному переходу на зеленый свет, потому что успеваю поймать ее взгляд, злобный и презрительный. «Какая-то падаль будет мне мешать!» – читаю я в ее глазах и запоминаю номер, вдруг есть какая-то служба доносов при автоинспекции, куда граждане сообщают о нарушениях правил такими вот распоясавшимися дамочками?

Задаюсь этим вопросом, чтобы скоротать время в дороге, воображаю вытянувшуюся рожу автомобилистки, когда ее по моему навету поймают доблестные сотрудники ГАИ, но знаю, что никуда звонить не буду, я еще не готова опуститься до уровня безумной старой склочницы, хотя недалеко осталось.

Наконец я дома. Снимаю удобные и практичные мокасины, удачно отхваченные весной в Кировском универмаге, настоящий подарок судьбы, и думаю, что скоро похолодает и придется влезать в осенние сапоги, которым уже три года, да и в молодости своей они тоже не блистали. Голенища узковатые, а я не худею, и вообще похожа в них на деревенскую почтальоншу, а не на врача.

В тысячный раз обещаю себе в выходные не валяться на диване с книжкой, а, как все порядочные люди, гонять по магазинам в поисках дефицита. Вдруг выбросят сапоги или еще что-нибудь?

Первым делом включаю телевизор, чтобы хоть немного разбавить затхлую тишину. Не вслушиваясь в голос диктора, переодеваюсь в халат и иду на кухню.

По-хорошему, надо выпить стакан кефира и до утра забыть о еде, но сегодня был грустный день и я заслужила маленькую поблажку. Пока закипает чайник, делаю себе два бутерброда с маслом и колбасой, достаю из хлебницы ароматную пушистую слойку, понимая, что это слишком калорийно, убираю обратно, но тут же снова достаю, разрезаю пополам и смазываю маслом.

Сегодня еще позволю себе, а завтра точно начну худеть. Такое обещание я себе даю, но знаю, что завтра будет точно такой же грустный день, и как сегодня, и как вчера, и как послезавтра. То завтра, в котором я сяду на диету и начну делать зарядку, не наступит никогда. Его не существует. И в выходные я никуда не пойду, а проваляюсь весь день на диване перед телевизором, потому что какой смысл дергаться, если выхода нет? А кто считает, что безвыходных положений не существует, тот просто не был некрасивой одинокой тридцатидвухлетней женщиной без влиятельных родственников.

Телевизор бубнит, я читаю за едой, чего, как известно, приличные люди себе не позволяют.

Слойка очень вкусная, мягкая, хоть и вчерашняя, а читаю я журнал «Юность», хотя эта пора моей жизни давно миновала. По-хорошему надо взяться за монографию, которую я купила на прошлой неделе, но, с другой стороны, зачем? Повышение мне не светит, а свою работу я и так знаю прекрасно. Тем более там половину текста составляют разные юридические тонкости, которые мне вряд ли понадобятся.

Я себе противна, и бывают минуты, когда мне кажется, что я по-прежнему стройная энергичная девчонка, каким-то колдовством очутившаяся в теле квашни, а иногда, наоборот, думаю, что этой девчонки никогда и не существовало. Точно знаю только, что апатия – это единственная преграда между мной и самоубийством.

Ноябрь

Федора выписали в четверг, и жена забрала его на такси. Сидя на заднем сиденье, он с интересом смотрел на быстро сменяющуюся за окном машины череду домов с карнизами, присыпанными, точно солью, первым снегом, на голые ветки чахлой городской растительности.

Нева, которую они переехали по мосту Лейтенанта Шмидта, уже потускнела. Город готовился к зиме, а Федору Макарову после двух месяцев в больнице все увиденное казалось новым.

Видимо, он еще не совсем поправился, потому что, поднявшись по лестнице, страшно устал и захотел лечь.

Татьяна отвела его в спальню, где оборудовала поистине царское ложе: кровать застелена новым бельем, подушки со всего дома сконцентрированы на ней, а на тумбочке вазочка с конфетами, бутылка минералки и стакан. На Татьяниной половине кровати лежали книги и журналы, чтобы Федору не было скучно.

– Ничего себе, – воскликнул Федор, ложась, – после больнички это просто заграничный отель, элементы сладкой жизни. Спасибо, Таня.

– Не за что. Лежи, поправляйся.

Впервые за два месяца очутившись на мягкой постели, а не на панцирной сетке с комковатым и тощим ватным матрасом, Федор почти мгновенно уснул, а жена уехала на работу.

Он проснулся ближе к вечеру, потянулся и вздохнул, сообразив, что наслаждается комфортом и одиночеством последние денечки. После суда его ждет в лучшем случае шконочка, а в худшем и реалистичном – небытие, адский котел или райское облако, ведь до сих пор доподлинно неизвестно, что происходит с душой человека после смерти.

Федор повалялся, потом вернувшаяся со службы жена покормила его ужином. Немного волнуясь, он взял с полки первый том «Войны и мира», понимая, что это его последний шанс ознакомиться с великим произведением, открыл и неожиданно для себя увлекся. Очнулся только в одиннадцатом часу и удивился, почему Татьяны нет. Она обычно в это время уже ложилась.

Выглянув в коридор, он увидел за матовым стеклом двери в кабинет тусклый огонек настольной лампы.

– Можно? – слегка приоткрыв дверь, Федор увидел, что Татьяна лежит в постели на разобранном диване. – А ты что здесь?

Жена фыркнула:

– Объяснить?

– Не обязательно. Хочешь, давай я тут лягу?

– Иди уже спи.

Он присел на краешек дивана. Татьяна надела на ночь его старую футболку и то ли от этого, то ли от мягкого света настольной лампы казалась совсем молоденькой. Федор улыбнулся:

– Серьезно, Тань, пойдем в кровать? Все-таки мне не пятнадцать лет уже, чтобы ночевать в обнимку с книжками.

Она отрицательно покачала головой.

– Я просто не усну в роскоши, когда ты тут ютишься на диване. Давай хоть местами поменяемся.

– Я тут ночую с того дня, как ты попал в аварию, так что привыкла, не волнуйся.

– Почему?

Татьяна промолчала.

– Правда, Тань.

– Слушай, Федя, я понимаю, что тебе сейчас трудно, и не хочу, как выразилась бы Ленка, доставать тебя, но и ты меня тоже пойми. Мне физически тяжело ложиться в нашу супружескую постель после того, как ты был с другой женщиной. И ты ведь не просто гулял на стороне.

– Нет, не просто.

– Ты ушел от меня, Федя, и я знаю, что, если бы твоя любимая не погибла, ты бы ни за что не вернулся, правда?

Федор кивнул.

– И вспоминал бы обо мне с одним только чувством – с облегчением, что ты от меня избавился навсегда. Не спорь. Так что, Федя, прости, но женщины остро воспринимают такие вещи.

– Я был уверен, что тебе абсолютно все равно, чем я занимаюсь, – произнес Федор.

– И ты не ошибся, – подтвердила его слова Татьяна. – Почти.

– Так что ж ты не хочешь разводиться?

Татьяна хмыкнула:

– Успокойся, Федя, разведемся, как только все закончится. Освободишься из тюрьмы, и тут же пойдем в загс, никуда не сворачивая. В ту же секунду, клянусь тебе.

– Таня…

– Успокойся, женишься еще на хорошей женщине, и родит она тебе. Все образуется.

– А ты?

– А для меня, в сущности, что изменится? Разве что придется готовить тупыми ножами – и все.

– Кстати, пойду поточу, – оживился Федор, плечи которого во время этого тяжелого разговора опускались ниже и ниже.

– Давай.

Он вышел в кухню и достал тяжелый серый брусок. За много лет использования в нем образовалась глубокая ложбинка, и Федор долго на нее смотрел, будто это имело какой-нибудь смысл, потом очнулся, достал из буфета ножи и взялся за дело. После двух месяцев неподвижности даже такая легкая работа была приятна. Он быстро водил лезвием по точильному камню, насвистывая, чтобы заглушить противный скрежещущий звук, и пытался вспомнить, откуда взялся этот брусок: он ли его купил, или Татьяна принесла в приданое, или он просто перекочевал к ним от ее родителей. Так или иначе, за двадцать лет он его почти полностью сточил, еще немного – и разломится на две части. Надо по краям работать, что ли…

Закончив, Федор снова постучал к жене:

– Таня, ножи острые, так что смотри, будешь готовить, не порежься.

– Спасибо, – донеслось до него.

– И насчет развода… Если не завтра, то никогда.

Ноябрь

В тесной кухоньке хрущевки четыре человека с трудом умещаются за столом, но семейный ужин – это святое. Анатолий с удовольствием принял из рук жены тарелку с жареной картошкой и двумя круглыми котлетами и хищно взглянул в центр стола, тесно заставленного мисочками с закусками. Доска с хлебом уже не помещалась, мостилась на подоконнике. Тесно, тесно, но в комнатах тоже не поешь, там мебель и ковры.

Ну да ничего, скоро все изменится, подойдет очередь на квартиру, и в этот раз без обмана, никто не перебежит, не уведет из-под носа вожделенную жилплощадь. Анатолий вздохнул и подцепил соленый огурчик.

Дочка сосредоточенно трясла над своей тарелкой высокую и узкую бутылку кетчупа, и Анатолию стало интересно, что у нее получится, ведь бутылка была почти пустая.

– Главное, резко остановить, – улыбнулась жена, – остальное доделает инерция.

– Так? – дочка энергично махнула рукой, и на тарелку шлепнулась кирпично-красная субстанция.

– Великолепно.

Засмеявшись, жена села на свое место, от тесноты располагавшееся немножко на углу. Очень давно, когда они даже не встречались, а Анатолий просто был влюблен, Лиза свято верила в ужасную примету, что сидеть на углу – семь лет без взаимности, а теперь ничего не поделаешь. Он сам слишком крупный мужчина, у дочки вся жизнь впереди, ей важнее, а мама – это мама.

– Как огурчики?

– Умереть не встать!

Для убедительности Анатолий показал большой палец.

– А что ты картошку не ешь, Лиза? – вдруг спросила мама.

– Спасибо, Анна Сергеевна, не хочется.

– Все фигуру бережешь?

– Просто не хочется.

– И Олечке воробьиную порцию положила.

– Мне кажется, вполне достаточную.

Мама встала и, с трудом поворачиваясь в тесном пространстве между столом и плитой, добавила Оле еще картошки.

– Вот так, солнышко, кушай, бабушка лучше знает.

– Анна Сергеевна, пусть Оля сама решит.

– Ты бы лучше последила, что ребенок у тебя напихивается кетчупом. Вот что вредно!

– Оля, слышала?

Дочь насупленно молчала, и Лиза погладила ее по голове.

– А то химию всякую едят, а картошка им не годится! – сварливо проговорила мама.

– Но ведь это действительно тяжелая пища, – попыталась возразить Лиза.

– Не выдумывай! Мы ели и нормальные выросли, а все эти ваши новомодные диеты – чушь собачья! Да, Олечка? Смотри, какого бабушка папу красивого вырастила и тебя вырастит.

Оля промолчала, а Лиза поморщилась:

– Давайте сменим тему.

– А ты ешь по-человечески!

– Я ем столько, сколько нужно.

– Я бы на твоем месте, Толенька, задумалась, что это у тебя жена все худеет и худеет. Все фигуру бережет и бережет. Других забот, что ли, нет? Мы в наше время беспокоились о семье, а не о фигуре.

– Я справляюсь со своими обязанностями, – процедила Лиза.

– Это тебе так кажется, потому что ты эгоистка.

Лиза пристально взглянула на мужа.

– Мам, ну что ты такое говоришь, – промямлил Анатолий.

Мама ничего не ответила, но поджала губы очень красноречиво.

Чай пили в гробовом молчании.

После ужина жена вышла на лестницу, Анатолий последовал за ней.

Одна из узких железных полосок лестничных перил оказалась отогнута и торчала в пролет, видимо, у кого-то из соседей взыграла удаль молодецкая.

Анатолий с усилием вернул полоску на место и огляделся. Краска на стенах облупилась, оконные стекла в змейках трещин, кашляни возле них посильнее – и осыплются. Почтовые ящики в языках черной копоти, на подоконнике пустая консервная банка, набитая окурками. Уныние и запустение, но скоро они переедут в новый дом. Интересно, какой он будет? Хорошо бы кирпичная девятиэтажка, но это он раскатал губу. Блочный скорее всего дадут, и он не станет отказываться от первых и последних этажей. Что предложат, то и возьмет, потому что в следующий раз шанс неизвестно когда выпадет.

Заметив, как глубоко Лиза затянулась сигаретой, Анатолий покачал головой:

– Уж это точно вреднее, чем картошка.

– А я вообще-то не курю. Только нервы успокаиваю, когда меня твоя мамаша выведет, но поскольку она занимается этим постоянно, то могу и пристраститься. Толя, ну скажи ты ей!

– Что?

– Не знаю. Вот что ты сидел, как в рот воды набрал, вообще за меня не заступился?

– Лизочка, но это все-таки мама…

– А это все-таки я, жена твоя! А то все-таки Оля, твоя дочка! Сколько ты еще будешь позволять маме сосать из нас энергию?

Анатолий пробормотал, что мама хочет им всем только добра.

– Ага, сейчас! Ха-ха два раза! Я зря, конечно, тебя про огурцы спросила, а ты тоже хорош, не сообразил. Надо было сказать, что мои огурцы отстойные, жрать невозможно, не то что у любимой мамули. Умилостивить наше домашнее божество хоть так.

– Ну, конечно, я во всем виноват, кто бы сомневался, – обиженно засопел Анатолий.

– Поговори с ней, Толя, пожалуйста! Мы же все делаем, как она хочет. Отдельную комнату – пожалуйста, после одиннадцати не шуметь – будьте любезны, гостей не водить – извольте. Как королева во дворце, казалось бы, что еще тебе надо? Живи и радуйся, но нет! Для полного счастья необходимо задолбать домочадцев, чтобы всех трясло от ненависти к тебе. Вот тогда день удался!

– Ты преувеличиваешь.

– Да неужели? Толя, поговори или я сама это сделаю.

Анатолий неопределенно кивнул, надеясь, что это сойдет за обещание. Не сошло.

– Трус несчастный! Конечно, тебе что, не твои нервы километрами на кулак наматывают.

– Лиза, но она ж не слушает. Сразу скажет, что мы неблагодарные и ее не любим, и заплачет – и тут уж либо утешать ее, либо повеситься.

Анатолий вздрогнул. Но не нашел, что сказать.

Жена с силой затушила сигарету и резко обернулась к нему:

– Ну, раз вторая сигнальная система не работает, надо перейти на уровень рефлексов, – шепотом прокричала она, – как собаку дрессировать. Здесь можно, а здесь фу, нельзя. Место! Полезет, куда не звали, сразу по рукам! Раз, два, а на третий она уже подумает, но все равно полезет. А на четвертый подумает и не полезет.

– Лиза, ты говоришь о моей матери, – взмолился Анатолий.

– Извини, – Лиза резко замолчала. А потом пристально посмотрела мужу в глаза и сказала: – Слушай, Толя, давай уедем?

– Куда?

– Да куда угодно! Учителя и водители везде нужны. Хоть под Томск вернемся. Точно, – воодушевилась жена, – напиши ребятам, они будут только рады тебе помочь.

– А Оля?

– С нами поедет.

– Лизочка, а как же ее музыка? Учительница говорит, что у Оли настоящий талант, и она станет выдающейся пианисткой, если не забросит.

– Слушай, музыкальная школа есть в любой дыре.

– Но ей нужны педагоги высокого класса. Или ты хочешь, чтобы она нас потом проклинала, что мы лишили ее блестящего будущего?

Лиза фыркнула:

– Я, Толя, хочу пожить нормально, пока мы молодые, а твоя мамаша еще не старая, потому что когда мы будем еще не старые, а она уже дряхлая бабка, кто будет выносить за ней горшки, если не я? Дерьма от нее я еще успею нахлебаться, дай хоть сейчас нормально подышать. Давай уедем, прошу тебя.

Анатолий притянул ее к себе, уткнулся носом в рыжую макушку. Аромат ее волос всегда сводил его с ума, и горький привкус табачного дыма ничего не испортил.

– Все будет хорошо, – прошептал он, – скоро мы получим квартиру.

– Ой, – отмахнулась Лиза.

– Нет, правда. В этот раз точно.

– И в тот раз было точно, и в позатот.

– Правда, Лизочка, совсем чуть-чуть осталось потерпеть.

Когда легли спать, то долго ждали, пока Оля в своем углу начитается и угомонится, и потом еще долго притворялись, что спят, чутко прислушиваясь к шорохам в квартире, как хищники в ночном лесу.

– Вроде тихо, – шепнул Анатолий, осторожно обнимая жену так, чтобы не скрипел диван.

Лиза еле слышно засмеялась и прижалась к нему, теплая, родная.

– Тише, тише…

Только он просунул руку под ночную рубашку жены и погладил теплое бедро, как в соседней комнате послышалась возня, через секунду отворилась дверь, и по полу расстелился длинный прямоугольник мягкого света. Анатолий еле успел откинуться на подушку.

– Чаю нужно попить, а то никак не уснуть, – сказала мама и проследовала на кухню.

– Здрасте, потрахались, – фыркнула жена и, отвернувшись, натянула одеяло на голову.

Анатолий лежал, слушал шум воды, потом хлопок включившейся газовой конфорки, звон посуды и прочие привычные звуки.

Вздохнул. Ему завтра во вторую смену, он может подождать, пока мама уснет, а Лизе на работу к восьми. Придется отложить на завтра, ибо выспаться важнее, только завтра маме снова чего-нибудь захочется среди ночи… Естественно, это не может быть не чем иным, как совпадением, но по странной случайности, как только он хотел заняться любовью с женой, мама тут же начинала колобродить. Почему так? Они с Лизой наловчились до такой степени, что их бесшумности позавидовали бы подводники и японские ниндзя, а мама все равно просыпалась.

Пару лет назад они заикнулись, что хорошо бы им переехать в маленькую комнату, а маме с Олей поселиться в большой, но проходной. От этого робкого намека сдетонировал такой мощный скандал, что Анатолий до сих пор вздрагивал при одном воспоминании. «А дальше что? – орала мама. – В дом престарелых меня сплавите или сразу на улицу?» И долго еще потом мама не отказывала себе в удовольствии при случае заметить, что она пустила в дом змею беспорточную, лису хитровыделанную, словом, не девушку, а какой-то ужасающий фольклорный персонаж.

Анатолий прижался к жене, она сердито дернула плечиком. Имеет право обижаться, с другой стороны… Ему легко вскрикивать: «Это же моя мать!», зная, что такое восклицание нечем парировать приличному человеку. Ну да, это его мама, она жизнь положила, чтобы его вырастить, души в нем не чаяла, всем пожертвовала ради него, и он должен быть ей благодарен, но Лиза-то ничем ей не обязана. Тут можно возразить, что именно мать мужа создала человека, с которым жене теперь так хорошо живется, поэтому надо ей поклониться в ножки. Наверное, справедливо, но конструкция умозрительная, ее можно понять, но трудно прочувствовать. Мораль моралью, а уживаться приходится двум посторонним женщинам, вот и все. Лиза еще хорошо держится, не хамит матери в глаза, только ему выплескивает обиду, а мама… Мама это мама.

Странное дело, она постоянно говорит, как любит сына, обожает внучку, и хоть жену он взял явно неудачную, свиристелку и неумеху, но она мирится с его выбором и изо всех сил поддерживает в семье лад и мир. И вроде бы так и есть, но почему-то в доме всегда царит какое-то напряжение, как будто гудит трансформатор. Со временем привыкаешь к его гулу, перестаешь обращать внимание, но все равно испытываешь огромное облегчение, когда его отключают.

Иногда мама уезжала к сестре погостить, и сразу будто открывалась форточка в затхлом помещении, дышать становилось радостно и свободно, Оля приводила домой подружек, а Лиза варила пельмени и суп из рыбных консервов, а Анатолий вспоминал о своем давнем хобби – выжигании по дереву, покупал в хозяйственном хлебную доску, доставал с антресолей верный приборчик «Узор-1» и приступал к работе, а жена и дочка с удовольствием нюхали сладковатый дымок тлеющего дерева и вспоминали, что так же пах костер, когда они в прошлом году ходили в настоящий поход с палаткой и варили в котелке кашу, вкуснее которой ничего не бывает. А потом мама возвращалась и говорила, как страшно по ним по всем соскучилась, и Анатолий на минуту верил, что и дальше жизнь пойдет уютно и хорошо, но тут же за чаем мама заводила заезженную пластинку о том, что сестре несказанно повезло, у нее-то невестка чудная девочка, уважает свекровь, большая редкость по нынешним временам, и вроде бы ни одного обидного слова, но будто химический состав воздуха менялся. Снова появлялись в доме обстоятельные солидные обеды, салат, суп, второе и десерт, воцарялись порядок и тишина, потому что не куролесили больше в доме Олины подружки, а «Узор-1» отправлялся обратно в ссылку на антресоли вместе с недоделанной доской.

И ведь кому пожаловаться – засмеют, мол, с жиру бесишься. Четыре человека в двух комнатах, пусть и смежных, считай, роскошь по нынешним временам. Мать здоровая, не лежачая после инсульта, дочь – отличница, жена – золото. Чего тебе еще надо? Зачем бога гневишь? Радуйся, дурак, тому, что есть, а то хуже будет!

Ах, тебе кажется, будто воздух пропитан какой-то непонятной отравой? Будто посреди дома установлена заряженная мина, и вы все ходите бочком, лишь бы ее не задеть? А ты вообще кто, мужик или истеричка? Все так живут, а ты что, сахарный?

Сахарный он или нет – вопрос спорный, а хочется, чтобы жена и дочка жили в радости, и самому приходить в уютный теплый дом, а не на минное поле. И второго ребенка хочется, чтобы сын родился, если, конечно, повезет, но и дочка тоже ничего. А может, сразу следом и третьего малыша стругануть, пока он еще сравнительно молод и силен.

Анатолий вздохнул. Когда вернулись в Ленинград, перед ним открывались широкие перспективы, но он специально пошел водителем на автопредприятие, чтобы получить квартиру. Мама с большим скрипом и скандалом согласилась прописать жену и дочь, плюс тут еще числилась сестра, жившая у мужа. Пять человек на сорок четыре метра – вполне весомый аргумент, чтобы встать на очередь и получить жилье без лишних проволочек. Он передовик производства, ударник коммунистического труда, победитель соцсоревнований, имеет государственные награды, в конце концов, не пьет, господи, да кому давать квартиру, как не ему? Анатолий думал, что получит квартиру года через три, и тогда можно будет слегка расслабиться, пойти доучиться в институт, а там выбиться в хоть небольшие начальнички. Прекрасный план у него был, только время шло, а очередь не двигалась. Иногда казалось, что вот-вот, уже начинала кружиться перед носом бумажка с ордером, только руку протяни и возьми, но находился кто-то попроворнее, и на долю Анатолия снова оставались неопределенность и ожидание.

…Мама наконец напилась чаю и проследовала в свою комнату. Подождав немного, Анатолий прислушался к дыханию Лизы. Нет, спит по-настоящему, и будить – свинство.

Он осторожно выбрался из-под одеяла, прокрался в кухню и тоже заварил себе чайку, не зажигая света. В темноте было не видно всякого хлама вроде старых банок, от которого мама категорически запрещала избавляться. Не вы покупали – не вам выбрасывать. Логично, конечно, только квартира, к сожалению, не резиновая.

Тут он вспомнил, что получит ордер совсем скоро, и повеселел. Буквально пару месяцев осталось помучиться, и все. И заживут, как сами хотят. Конечно, для этого придется ему совершить не совсем хороший поступок, отяготить совесть, но, с другой стороны, разве те, кто выхватывал у него квартиру из-под носа, поступали хорошо? Но они как-то договорились со своей совестью, поселившись на его законных метрах, значит, и у него тоже получится.

Мужчина прежде всего должен думать о своей семье, вот и все. Он просто не имеет права отнимать у них годы счастливой и спокойной жизни ради постороннего мужика, совесть которого уж точно не белее горного снега, если учесть, кто он такой.

Сентябрь

Алина Петровна вызывает меня к себе. Могла бы позвонить по местному телефону, но ей нравится раздавать указания лично. Приходится идти, хоть я ненавижу бывать в ее кабинете, который мог бы быть моим, но стал настолько ее, что и выглядит, как она сама, по-деловому и одновременно изящно. В громоздкой юбилейной вазе стоит букет роз, совсем свежий. Интересно, муж или коллеги? И по какому поводу?

Завидев меня на пороге, Алина Петровна ослепительно улыбается и встает мне навстречу.

– Инночка, дорогая, проходите, угощайтесь.

Она протягивает мне коробочку конфет, не иначе, белая госпожа знакомит дикарей с достижениями цивилизации.

Коробка действительно мудреная, в форме сердца, каждая конфетка завернута в яркую фольгу. В магазине такое не продается.

Я отказываюсь, но Алина Петровна настойчива. «Берите-берите!»