Текст книги "Вечно ты"

– Ты меня, пожалуйста, прописными истинами не корми. Я за внучку переживаю.

Стукнула форточка, и детские крики со двора стали слышаться более отчетливо.

– Ну что там она у вас? Нечесаная ходит или в кровати лежит целыми днями? Нет? Ну и не переживай тогда! Взрослая женщина, разберется.

– Как она разберется, если у нее депрессия? – воскликнула бабушка за стенкой, и Люде внезапно почудилось в ее голосе что-то театральное.

– Ой, ребята, вы таки себе не знаете, что такое настоящая депрессия.

– Отчего же? – включилась в разговор мама, недолюбливавшая дядю Мишу.

Антисемитизм в обществе считался позорным явлением, но в семье Корсунских его не стыдились. Евреи были евреями, возможно, умными, возможно, добрыми, но ровней благородным людям они никак не могли стать. Раз уж они есть, то деваться от них некуда, приходится терпеть, но ни в коем случае нельзя с ними сближаться. Так что в бабушкиной фразе «почти как братья» главным словом было именно «почти». Михаила Лазаревича милостиво терпели, потому что он любил папу и совершенно искренне считал, что школьные годы, а потом страшные дни в народном ополчении связали их крепче кровных уз.

«У каждого антисемита должен быть свой любимый еврей», – смеялись родители, приглашая в гости дядю Мишу, и от этой дежурной фразы Люде всегда делалось немного не по себе, будто она присутствовала при мошенничестве. Койфман ведь не знает, что до него снисходят, принимает все за обоюдоострую дружбу.

– Депрессия, ребята, – это примерно такое чувство, – продолжал дядя Миша, даже не подозревая о том, что в эту самую минуту ему в очередной раз простили его сомнительное происхождение, – как если вы долго бежали от грабителя, выдохлись, и у вас совершенно не осталось сил. Вы знаете, что через секунду он вас догонит, все отберет, а возможно, и убьет, вы этого боитесь и отчаянно не хотите, но не можете больше сделать ни одного шага. Вот это примерно двадцать процентов ощущений человека в депрессии. Мне все-таки представляется, что у Верочки не так. А грустить нормально, злиться нормально, вообще многое нормально, даже то, что считается плохим и недостойным. Нет такого расстройства, которое бы не имело в своей основе нормальный психический процесс, вопрос только в степени выраженности и в умении владеть собой. Но если хотите, поговорите с ней, скажите, что я всегда ей помогу, если она того захочет.

Люда задумалась, передать ли Вере подслушанный разговор, с точки зрения порядочности и то и другое было одинаково небезупречно, но пока она колебалась, на горизонте внезапно возникла Анютка, мамина троюродная племянница и паршивая овца семейства. Нимало не заботясь об обязательствах, которые накладывает на человека его происхождение, Анютка не стала учиться в институте, ограничившись техникумом, родила двоих детей от двух разных мужчин, один из которых даже, кажется, не был ее официальным мужем, работала в строительном управлении, стригла на дому и жила себе припеваючи.

Красавицей Анютка, с круглыми глазами и лошадиным лицом, не была, но недостатка в мужском внимании не испытывала. Не успел второй, по слухам неофициальный, муж, раствориться в неизвестности, как Анюткин порог принялись осаждать новые претенденты на руку и сердце. «Вульгарность и половая распущенность дают свои плоды, где дважды мать одиночка, там и трижды» – такой вердикт вынесли мама с бабушкой и отказали Анютке от дома. Правда, сама Анютка об этом так никогда и не узнала, равно как и о том, что является позором семьи. Жила своей насыщенной неправедной жизнью, а на праздниках звонила с поздравлениями как ни в чем не бывало, и ни у кого не хватало мужества бросить трубку, а нюансы интонаций Анюте, похоже, были так же интересны, как и правила хорошего тона. Простое «спасибо, дорогая» и «СПАСИБО, ДОРОГАЯ», процеженное сквозь зубы, не имели для нее никаких различий.

Увиделись они на похоронах Анютиной мамы. Встретились и обнялись… Близость смерти вообще делает людей мягче, заставляет вспоминать старые родственные и дружеские связи, объединяться в преддверии единого для всех исхода.

Непутевая Анютка стала заходить в гости – и вскоре предложила свои услуги в качестве свахи. Якобы она на этом поприще очень даже преуспела, выдав замуж практически всех подруг, так неужели ради родных не постарается. Мама с бабушкой отнеслись к предложению сдержанно, предполагая, что женихов, которых может предложить Анютка, и даром не надо, но доморощенная сваха сразу выкатила свой стратегический резерв: есть у нее настоящий молодой генерал, умный и интеллигентный человек, который подойдет Вере как нельзя лучше. «Крышечка с кастрюлечкой», – заключила Анютка.

Выяснилось, что потенциальный жених, несмотря на крайне юный для генерала возраст, давно овдовел, отгоревал и в принципе готов создать новую семью, только мешают тяготы службы. Есть еще дочь, но она не в счет. Выросла, живет самостоятельно, так что обузой не станет.

Генерал с Анюткой были соседями по дому, можно сказать, росли вместе, пока он не поступил в Нахимовское училище. После этого парень дома больше не жил, но до сих пор, бывая в отпуске, по старой памяти заглядывал к подруге детских игр попить чайку, вспомнить былое, а заодно подстричься.

«Как раз сейчас так удачно совпало, – Анютка азартно размахивала зажатой в тонких пальцах сигаретой, – он в отпуск только недавно приехал, так что мы все успеем».

Анютка предлагала самый простой вариант, пусть Вера зайдет к ней якобы случайно именно в тот момент, когда генерал заглянет постричься, а там уж природа довершит остальное, но для семьи Корсунских такой сценарий был, конечно, неприемлем.

«Анна, если ты сама не понимаешь, как дурно это попахивает сводничеством, то я вряд ли смогу тебе это объяснить», – процедила мама.

Анютка в ответ засмеялась, сделавшись на секунду пугающе похожей на лошадь:

«С прошлого века мир все-таки немного изменился, тетя Олечка, сейчас все так знакомятся, ничего стыдного нет, но, с другой стороны, вы правы, генерал на то и генерал, чтобы разгадывать сложную стратегию противника и чувствовать, когда его берут в клещи. Знаете что? Я его на день рождения позову. Вот как раз сомневалась, отмечать – не отмечать, но раз уж такая оказия, то придется закатить торжество на всю катушку. Всю родню приглашу, объект ничего не заподозрит. Так что давайте, с меня стол, с вас подарок».

…Очнувшись от воспоминаний, Люда выключила воду, быстро вытерлась, надела халатик и юркнула к себе в комнату. Слава богу, успела! А то так бы и замечталась, пока КВН не кончился, и нарвалась на замечание типа «грех водой не смоешь, сколько ни старайся».

Не смоешь, это правда. А жаль. Очень жаль, что нельзя отменить многие свои поступки, нельзя вернуться назад и сделать так, чтобы Вера все-таки сама пошла знакомиться с генералом… И все бы у них чудесно сложилось, а она сама осталась бы в своем счастливом мирке, любимой доченькой, домашней девочкой, с которой ничего плохого никогда не случится.

* * *

Регина Владимировна лично заглядывает в ординаторскую и приглашает зайти к себе. От такой чести мне делается не по себе, и я иду вслед за начальницей довольно понуро, будто на разнос. Правила должны быть едины для всех, этот урок я усвоила давно, еще когда сама была руководителем. Одна надежда, что коллеги относят эти поблажки на счет моей недавней утраты, и в общем не исключено, что так оно и есть. Надо сказать, что я была несправедлива к сотрудникам, когда не ждала от них поддержки. Да, мне не раскрывают объятий, не лезут в душу, но в каждом слове, каждом жесте я чувствую, что товарищи разделяют мое горе. Трудно выразить это словами, особенно когда все мы делаем вид, будто ничего не произошло, но каждый день на работе мне становится легче. В повседневной суете, заботах о хлебе насущном как-то забываешь о том, что человек велик и душа его прекрасна. Пусть он не пристает к тебе с сочувствием, не утирает твои слезы, не сует тебе в карман мятый рубль, этого и не нужно. Это только во вред, именно то, что наши предки назвали «сыпать соль на рану». Мне эти ощущения знакомы и в прямом и в переносном смысле, так что заверяю – метафора точнейшая. Суть не в этом. Человек проходит мимо тебя, и твоя боль эхом отзывается в его душе, разве это не удивительно? Разве мало у него своих страданий, чтобы он и чужие принимал на себя, а он это делает, пусть и невольно…

Регина Владимировна открывает дверь своего кабинета, и я выныриваю из абстрактных размышлений.

– Пришли анализы, – она протягивает мне историю болезни.

– И? – Я не спешу открывать, растягиваю интригу.

Регина Владимировна морщится:

– Можно не просто в космос посылать, а показывать инопланетянам как идеальный образец человеческой расы. Боюсь, Татьяна Ивановна, в этом случае медицина бессильна.

– Подождите еще, – я без особой надежды перебираю подклеенные в конце истории клочки бумаги с эталонными цифрами.

– Вариантов нет. Я ведь ему специально намекнула перед сдачей анализов конфет поесть, и не сработало.

– Давайте, может быть, сами нарисуем? – говорю я, понизив голос. А что, печатей нет, подписей нет, просто кусочки бумаги с написанными от руки цифрами.

Регина Владимировна хмурится:

– Тогда что мелочиться, давайте уж напишем, что мы ему провели этот несчастный курс.

– Почему нет? Потом опишем в истории реальный объективный статус и продемонстрируем Корниенко на психиатрическом обществе как редкий случай полного излечения шизофрении под воздействием ИКТ.

– Смешно, – говорит Регина Владимировна мрачно и забирает у меня историю, – только я пока еще не готова фальсифицировать документы, даже если это всего лишь анализы.

На всякий случай киваю, сделав серьезное лицо.

– В принципе, Татьяна Ивановна, мы с вами сделали все, что могли, пора признать свое поражение, – начальница морщится, как от кислого.

– Пожалуй, что так.

– Я и так старалась, создавала ему самые благоприятные условия, – продолжает Регина Владимировна, – таблетки назначала самые мягкие, да еще и сестер специально предупредила, чтобы они не следили за тем, как он глотает, прекрасно он их все это время в унитаз выплевывал.

Пожимаю плечами. Что ж, знавали мы случаи и похлеще, когда народные денежки спускались в унитаз ради видимости.

– Вы ведь раньше в нашей сфере не работали, Татьяна Ивановна? Не знаете, что творится в других психиатрических стационарах, особенно тюремного типа? Там бы ему мозги давно в блин раскатали, можете не сомневаться.

– Да я ничего и не говорю.

– Ну так и все. Он гордый, а мы почему должны подставляться? – Регина Владимировна на меня не смотрит, и я не знаю, обращается она ко мне или к себе самой. – В конце концов, он тысячи людей на смерть посылал ради своих амбиций, а мы что…

– Служба такая у него. Воинский долг.

– Только не говорите, что его заботил исключительно угнетенный афганский народ! – резко перебивает Регина Владимировна. – Всегда впереди собственные интересы, иначе ни одна война бы никогда не началась.

Снова пожимаю плечами. Похоже, не одна я такая циничная, другие тоже видят за внезапным пацифизмом Корниенко какие-то карьерные обиды.

Внезапно начальница резко выдвигает ящик стола и, к моему удивлению, достает оттуда сигареты. Вот уж не думала, что такая холеная женщина курит.

– Будете?

Отказываюсь.

– И правильно. – Регина Владимировна жадно затягивается и выпускает дым в противоположную от меня сторону. – Я тоже не курю, так, в крайних случаях, когда недовольна собой и нуждаюсь в маленькой дозе саморазрушения.

Возразить на это нечего, поэтому я только вздыхаю. Бедные психиатры, у них, наверное, в голове, в том месте, где у нас подсознание, четкая карта с причинно-следственными связями. Каждый свой шаг анализируют, даже если не хотят. Мы, терапевты, тоже в каждом скрипе, на которые с годами становится щедро тело, видим зловещие симптомчики, но все равно это не так мучительно. Наверное.

Понимаю, почему Регина Владимировна недовольна собой. Формально никто не запрещал ей написать, что Корниенко психически здоров, и отпустить его восвояси. Его доставили сюда с милицией, как якобы буйного, а не привезли на стационарную экспертизу по приговору суда, где требуется комиссионное заключение троих специалистов. Приемный статус писал дежурный врач, но на следующее утро после обхода Регина имела полное право проделать с Корниенко то же самое, что профессор Титанушкин проделал с бухгалтером Берлагой и его приятелями-симулянтами, то есть выгнать из сумасшедшего дома как не нуждающегося в медицинской помощи. Психиатр ее уровня мог принять такое решение. Мог… Если, конечно, хотел раз и навсегда похоронить свою карьеру. Отпусти Регина Владимировна Корниенко, сразу бы ее сняли с должности начмеда и профессором кафедры психиатрии она мгновенно перестала бы быть. И не факт, что вообще получилось бы по специальности устроиться даже на самую рядовую должность. Пришлось бы на периферию ехать, а она уже не в том возрасте, когда это легко дается. Даже если человек одинок, все равно с годами прикипает к месту, к дому… Я и то скучаю по нашей глухомани. А если есть семья, то еще в сто раз хуже. Формально сын за отца не отвечает, а на практике если ты лишаешься карьеры, то ее автоматически лишаются и твои дети. Даже не потому, что злобная система будет мстить, а просто если ты никто, то незачем твое потомство устраивать в институты, потом на хорошую работу. Короче говоря, здравый рассудок одного бывшего генерала – не та цена, ради которой можно всего этого лишиться. Тем более что система не проигрывает, Корниенко просто снова изловят и отправят к более сговорчивым врачам.

– Прошу вас, Татьяна Ивановна, только не думайте, что я хочу переложить на вас ответственность, – Регина Владимировна отводит взгляд, будто следит за тающим под потолком сигаретным дымом, – в конце концов, курирую больного я, и решение принимать мне.

– Больного? – не могу удержаться от сарказма.

– А может быть, и да, – запальчиво говорит начальница, – если посмотреть на проблему широко, так сказать, в философском смысле, разве это нормально? Разве психически здоровый человек, уравновешенный, довольный миром и собой, занятый любимым делом, пойдет убивать? Да никогда в жизни он этого не сделает, только если на него не нападут, поставив под угрозу то, что ему дорого.

– Ну это, знаете, слишком уж абстрактно. Войны существуют, значит, и армия должна быть, и идут туда лучшие люди, покуда это считается престижным. Если уж на то пошло, то ненормальными у нас скорее считаются оголтелые пацифисты.

– Да уж. – Регина Владимировна с силой давит окурок в тяжелой пепельнице. Солнечный луч заглядывает в окно и преломляется в ее хрустальных гранях на зыбкие разноцветные полоски. – Вот два шизогенных пережитка прошлого, война и религия. От религии человечество потихоньку отходит, а с войной почему-то все еще носится как с писаной торбой.

– Ну все-таки тоже поменьше стало…

– Если только сравнивать с сорок третьим годом. Я, знаете, иногда слушаю политических обозревателей, что вот сейчас атом, оружие сдерживания, – залог мира во всем мире, и так вроде бы логично, а потом будто морок с себя стряхнешь. Господи, какой вам еще понадобился атом после того, как вы полмира в клочья разнесли? – начальница снова закуривает. – Я понимаю, война, когда мужики чего-то не поделили и пошли на пустырь друг друга колошматить. С палками, ну с топором… Максимум с топором!

Меня передергивает от воспоминаний, полученных в юности, во время работы в травмпункте.

– Топор – оружие победы, – я крепко зажмуриваюсь и встряхиваю головой, чтобы прогнать жуткие картинки.

– Ну вот. Это ладно, мечи, топоры, копья, воинская доблесть, но, когда пушки изобрели, уже пора было остановиться. Оценить, так сказать, риски и подумать, что если от наших амбиций гибнут мирные жители, дети, разрушаются дома, то, наверное, мы делаем что-то не то. Но нет. Любое изобретение научной мысли первым делом проверяется на предмет, а нельзя ли из него сделать боевое оружие и накрошить побольше народу… Остановились только у самой последней черты, когда атомная бомба всю землю уничтожит, и то нет-нет, да и пытаемся через нее перепрыгнуть. Так что, Татьяна Ивановна, картина печальная. Тут у нас, конечно, сидят в основном больные, но на воле, хочу я вам сказать, психической нормой тоже слабо пахнет.

– С вами трудно спорить, – улыбаюсь я. – Но если так, то к Корниенко надо столько народу посадить, что у нас тут места не хватит.

– Ладно, Татьяна Ивановна, отставим абстракции в сторону и вернемся к нашим баранам. Если подумать, с чего это Корниенко вдруг попер поперек грядок? Пять лет все устраивало, и на тебе… В конце концов, существует такая вещь, как бред поступков, больному совсем не обязательно молоть чушь, чтобы проявить себя, достаточно делать неадекватные вещи.

На всякий случай киваю.

– Мы ведь, Татьяна Ивановна, незнакомы с текстом его выступления, очень может быть, что оно наполовину состоит из нелепых домыслов, наполовину из личных оскорблений и никак не скреплено логикой.

– Информация секретная, так что тут мы до бесконечности можем гадать.

– Соглашусь, тут у нас как раз тот случай, когда ложная предпосылка неочевидна, но сами подумайте, Татьяна Ивановна, психически здоровый человек, наверное, отдавал бы себе отчет в том, как будет воспринято его выступление, чем оно чревато, а главное, что не повлечет за собой никаких последствий, кроме негативных лично для него, и поэтому благополучно промолчал бы.

Мне хочется процитировать Горького: «безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!», но я молчу. Великий певец революции наверняка имел в виду что-то другое, и вообще вряд ли думал, что через семьдесят лет после Октября безумством будет открыто высказывать собственное мнение.

Черт возьми, да и мне ли судить? Кто рискует, тот и решает, но вообще грустно, что так мало остается пространства для маневра. Что там, где должна быть широкая дорога профессиональной компетентности, у нас лезвие бритвы, по которому еще попробуй пройди.

Регина Владимировна открывает форточку и машет рукой, разгоняя дым, с чем она уже опоздала. Я насквозь пропиталась, но это не страшно. Дома меня никто не ждет, не уткнется носом в макушку и не заметит, что волосы пропахли табаком… Сегодня, кстати, Регина Владимировна не спросила, как я себя чувствую. Считает, что времени прошло уже достаточно? Может, так, а вернее, ее гнетет чувство собственной неправоты, это я по себе знаю. Когда делаешь что-то под давлением, против своей воли, на остальное почти не остается сил, особенно если то, что ты делаешь, противоречит твоим принципам. Ты убеждаешь себя, что все правильно, что ты поступаешь так из высших соображений, ради близких или всего человечества, что иначе невозможно, но все равно такое решение дается мучительно и трудно, надолго оставляет в душе болезненную рану и мешает тебе жить полной жизнью.

– Мы делаем все, что в наших силах, – поспешно говорю я, – особенно вы, Регина Владимировна! Если вы признаете его нормальным, ему только хуже будет. Не успеет глазом моргнуть, как окажется в другой больнице, где из него быстренько овощ приготовят.

– Рада, что вы это понимаете. Ну что ж, – она подталкивает ко мне историю болезни, – со спокойной душой пишите, что противопоказаний не выявлено.

Я поднимаюсь:

– Надо хоть для приличия больного посмотреть. В какой он палате?

– Не беспокойтесь, я сейчас позвоню на пост, пусть его сюда приведут.

Регина Владимировна тянется к телефону. Я проверяю свою боеготовность. Все в порядке, фонендоскоп на шее, тонометр в кармане. Хорошо бы он сейчас показал какие-нибудь страшные цифры, но надежды на это мало.

Дверь открывается, и санитар вводит в прошлом генерала, а ныне пациента Корниенко. Первое, что обращает на себя внимание, – это неправдоподобно аккуратный внешний вид. Больничная пижама сидит на Корниенко как китель, брюки из голубой байки кажутся отглаженными, вероятно, провели ночь под матрасом его кровати. Больничные кожаные тапочки начищены до блеска, сам генерал тщательно выбрит и коротко подстрижен. Впрочем, среди военных такое внимание к своему облику не редкость, а скорее правило, Паша тоже очень любил выглядеть красиво и опрятно. Корниенко не оставил старых привычек даже при таких скудных возможностях их соблюдать, значит, психика его в порядке, даже в большем порядке, чем у большинства из нас. Многие бы на его месте опустились, а он держит удар судьбы.

Генерал среднего роста, поджарый, с внушительным римским носом и глазами цвета грозовой тучи. Неброская, но величественная красота северного утеса, такими, наверное, и должны быть бесстрашные военачальники.

По моей просьбе он раздевается до пояса, я достаю фонендоскоп. Слушаю, как ровно бьется сердце, как свободно и легко воздух поступает в мощные легкие, смотрю, как двигаются под кожей сильные мышцы. Чувствую, как гудят в этом теле жизненные соки… Ему бы сейчас на свободе делать какую-нибудь важную мужскую работу, выписывать в небе фигуры высшего пилотажа, отдавать приказ о наступлении, рубить дрова, да лампочку в туалете менять, в конце концов! А после дневных трудов лечь с женщиной и сделать новую жизнь… Но вместо этого он прозябает на больничной койке.

Но все-таки жив. А мой муж, который точно так же был полон сил, – нет.

Справедливо ли это? Генерал нес людям смерть и жив, а Паша спасал жизни – и мертв.

В тщетной надежде укладываю пациента на кушетку и пальпирую живот, но не обнаруживаю ничего, кроме превосходного брюшного пресса. Даже печень нисколько не выступает из-под реберной дуги, что для заслуженных военных в общем-то редкость.

– Все у вас в порядке, одевайтесь, – говорю я строго, стараясь не смотреть в генеральские грозовые глаза. Мне стыдно, будто я виновата, что он такой здоровый.

– Вот видите, Лев Васильевич, – Регина Владимировна мягко нажимает ему на плечо, усаживая на стул посреди кабинета, – мы сделали все, что могли, даже провели дополнительное обследование. Противопоказаний к инсулинотерапии у вас нет.

– Что ж, товарищ врач, приятно слышать, – в голосе совсем не чувствуется сарказма, и от этого ситуация кажется еще более идиотской, чем она есть.

– Вы понимаете, что это значит? – спрашивает Регина Владимировна с профессиональной доброжелательностью.

– Боюсь предположить.

– Если вы не продемонстрируете положительную динамику вашего основного заболевания на фоне терапии, то нам придется, естественно, ради вашего же блага…

– Ну естественно.

– Ради вашего же блага, – повторяет Регина Владимировна с профессионально рассчитанным нажимом, – сменить схему лечения на более агрессивную.

Генерал усмехается:

– Кажется, я никаким особым буйством тут у вас себя не запятнал.

Регина Владимировна кивает:

– Я вижу, вижу. Поведение у вас упорядоченное, вы ориентируетесь в окружающей обстановке, осталось только разобраться в собственной личности…

– У-у-у, – присвистывает генерал, и тут я с ним согласна. Действительно, у-у-у. Задача и для здорового ума невыполнимая. Допустим даже, сегодня поймешь, кем был вчера, но толку-то, ведь завтра будешь уже совсем другой.

– Просто признайте, что вы попали сюда потому, что были больны, – облегчает ему задачу Регина Владимировна, – а теперь лечение вам помогло, вы понимаете, что вас госпитализировали не зря, словом, покажите вашу готовность к сотрудничеству с врачом в борьбе с болезнью, и я с удовольствием переведу вас на поддерживающую терапию, снижу дозу…

Генерал улыбается, наверное, прикидывает, как смена курса отразится на душевном здоровье унитаза в мужской уборной.

– А потом, если вы и дальше будете вести себя адекватно, поставлю вопрос о выписке. Подумайте, Лев Васильевич, пара месяцев, и вы дома.

– Заманчиво.

– Ну конечно, Лев Васильевич, ну конечно! В нашей сфере признать свою болезнь – это уже пройти полпути к выздоровлению.

Генерал хмурится:

– Знаете, даже если я и псих, то не до такой степени, чтобы официально в этом признаться.

– Но почему, дорогой Лев Васильевич, почему? – Регина Владимировна сжимает руки на груди, словно готовится петь душещипательную арию. – В конце концов, это же не признание вины в суде. Никакой юридической силы не имеет и нужно только для лечащего врача. Я все равно не могу объявить вас психически здоровым…

Тут генерал многозначительно кашляет.

– Не могу без серьезного риска в первую очередь для вас, – Регина Владимировна кашляет еще многозначительнее, – от диагноза вы не избавитесь, можете на это даже не надеяться, просто в одном случае вы вскоре пойдете домой под наблюдение в ПНД по месту жительства, а в другом – подвергнетесь серьезному вмешательству с высоким риском осложнений. Вплоть до необратимых изменений в коре головного мозга.

– Вот когда стану дураком, тогда и признаю.

– Если еще будете сознавать, кто вы такой, – невольно вырывается у меня, и Регина Владимировна смотрит с неодобрением.

– Простите, товарищи врачи, но я полагаю дальнейшую дискуссию бесполезной, – чеканит генерал, – вы останетесь при своем, я при своем, согласия не будет, поэтому кто сильнее, тот и решает, а воздух сотрясать смысла не вижу.

– Решительно не понимаю вашего упрямства, – пожимает плечами Регина Владимировна, – вы не хотите домой?

Генерал встает:

– Хочу, очень хочу. Только не такой ценой. Объявить себя сумасшедшим, это значит признать, что на своем посту я нес бред и принимал бредовые решения, а это было не так. Может быть, мои предложения требовали проверки, анализа и более глубокой проработки, но это были рабочие предложения, а не какие-то галлюцинации. Там важная информация, наработанная годами боевого опыта, которая может оказаться очень полезной для тех, кто дальше будет выполнять боевую задачу вместо меня, и которая, смею надеяться, сбережет не одну солдатскую жизнь. Но эту информацию никто не станет изучать, если я сам признаю ее бредом. Так что нет, даже не просите.

– Лев Васильевич, все всё понимают… – мягко замечает Регина Владимировна.

– Да?

– Конечно.

– И все равно нет. У меня взрослая дочь, а сами посудите, кто ее с отцом-психом замуж-то возьмет?

Я смотрю в окно, прикидывая, что у бедняжки брачные перспективы и так не очень. Дочка опального генерала – это даже хуже, чем просто дочка не пойми кого. Мало кто отважится заполучить тестя, которого проклял лично генсек.

– Потом, я сам еще молодой, сам хочу жениться, – неожиданно откровенничает генерал, – а сумасшедших не расписывают.

Регина Владимировна фыркает:

– Будете упорствовать, вас переведут в другую больницу и назначат такую терапию, что вы об этой сфере жизни вообще забудете. Очень надолго, а то и навсегда.

– Ну что ж, – Корниенко одергивает свою пижаму, – превратить здорового мужика в идиота-импотента – цель великая и благая, и кто я такой, чтобы сопротивляться воле партии и правительства? Придется лечь под колесо истории.

– Ладно, – не выдерживаю я, – напишу хронический панкреатит и желчно-каменную болезнь под вопросом. В условиях нашего стационара мы это не сможем ни подтвердить, ни опровергнуть, а там дальше видно будет.

Регина Владимировна, грозно сдвинув брови, смотрит на нас обоих.

– Вы понимаете, Лев Васильевич, что из-за вашей ложной гордости доктор идет на должностное преступление?

– Нет, это врачебная ошибка, – смеюсь я, – я искренне заблуждаюсь.

– Скажите спасибо, что на вашем жизненном пути попался такой отзывчивый человек.

– Главное, запомните, что у вас часто бывает металлический вкус во рту, тошнота, снижение аппетита, опоясывающие боли и неустойчивый стул.

– Нет! Только не стул! – быстро перебивает меня Регина Владимировна. – Это мне отделение на карантин закрывать и у всех брать мазки на дизентерию. Стул пусть нормальный.

– Хорошо, хорошо. Но остальное запомните как «Отче наш». Особенно опоясывающие боли. Ах, да, – спохватываюсь я, – еще вам щадящую диету придется назначить для конспирации. Стол номер пять.

Регина Владимировна смеется:

– На кухне девятку для диабетиков со скандалом варят, и то потому, что можно гречку воровать. Так что не волнуйтесь, Лев Васильевич, будете питаться как и раньше.

Пока я дописываю в историю свою наглую ложь про панкреатит, Корниенко уводят.

– Спасибо вам огромное. Татьяна Ивановна, выручили, не дали греха на душу взять! – Регина Владимировна достает из шкафа дежурную бутылку коньяка. – Давайте-ка для снятия стресса.

– Мне кажется, у вас бы и так рука не поднялась…

– Не знаю. Тот самый редкий случай, когда в здоровом теле реально здоровый дух. – Регина Владимировна сноровисто наполняет рюмки, и выходит у нее ровно, как в аптеке. – Такую гармонию разрушать, черт возьми, даже как-то… не богоугодно, что ли…

Принимаю коньяк из рук начальницы. Тягучая янтарная жидкость медленно перекатывается в рюмке и приятно пахнет осенью.

Чокаемся. Я смакую, а начальница выпивает сразу, по-мужски, морщится и, пока восстанавливает дыхание, протягивает мне конфеты. Коробка тоже початая, но уже новая, и в ней еще осталось немножко грильяжа. Но я все равно беру противную, с белой начинкой.

– Интересная штука жизнь, – говорит начальница, отдышавшись, – вот смотрите, Татьяна Ивановна, есть такая вещь, как чувство шизофрении Рюмке.

Каламбур представляется таким очевидным, что озвучивать его дурной тон.

– Это специфическое переживание, которое испытывает психиатр, общаясь с пациентом, больным шизофренией. Оно есть, это я говорю, как не последний специалист в этой области, но в нашей стране не признается, потому что основано на личных ощущениях врача, а не на объективной реальности, поэтому с точки зрения материализма его не существует. Мы не можем поставить человеку диагноз на основании своих ощущений, не подкрепив их объективными доказательствами, но по звонку из горкома – без проблем. Тут материализм как-то пасует перед собственными адептами.

– Это потому, что мысль начальства материальна, – смеюсь я, – это у нас всякие иллюзии, а у них каждая мысль – объективная реальность. Вот и все. И никаких противоречий.

Регина Владимировна молча наливает по второй.

Мы сидим, цедим коньяк, глядя в светлый вечер за окном.

Солнце не село, но день прожит. Может, мы сегодня ничего особенно хорошего не сделали, но от плохого поступка удержались. Ну как… Регина Владимировна удержалась, а я наоборот. Фальсифицировала медицинскую документацию, что, конечно, не есть хорошо. Так и привыкнуть можно и писать вранье не только в крайних случаях, а когда только захочется. Одно утешает – не так много мне осталось до пенсии, не успею развернуться. Северный стаж, плюс в психиатрическом стационаре идет надбавка за вредность, еще три года, и можно на заслуженный отдых. Можно было бы и прямо сейчас, мне как раз пятьдесят исполнилось, но последние пять лет до возвращения в Ленинград я не работала врачом, прервала стаж. В этом плане женам военных, кажется, полагаются какие-то льготы, надо бы сходить в военкомат, узнать… А с другой стороны, зачем? Инстинкт самосохранения подсказывает, что, если выйду на пенсию, с ума сойду от одиночества. Сын далеко, у него своя жизнь, близких подруг тоже не осталось. По крайней мере таких, которым бы я со своим горем не казалась обузой. Остается одно спасение – трудовой коллектив.