Текст книги "Апельсиновый сок"

…Придя домой, Вероника первым делом увидела телефонный аппарат, в котором никогда больше не прозвучит Костин голос, и лишь тогда окончательно осознала: Кости больше нет.

– Сколько ты еще будешь лежать? – спросила Надя, садясь на край постели. – Нельзя так переживать из-за ветреного кавалера. Я тебе скажу: хорошо, что он тебя бросил.

Не отзываясь, Вероника подтянула к себе колени и спрятала голову под шаль. Кости нет, так какая разница, что скажет Надя?

– Это тебя бог отвел, – продолжала сестра. – А я с самого начала знала, что он тебя бросит. Как только услышал, что прописки не получит… Знаю я этих периферийных мальчиков, им палец в рот не клади. Так что порадуйся, что все закончилось, и возьми себя в руки. Любовь – это болезнь, – наставительно произнесла Надя. – Перемогаешься, и все проходит.

– Я знаю, что такое любовь, и знаю, что такое болезнь. Уверяю тебя, они совершенно друг на друга не похожи, – сказала Вероника и удивилась: оказывается, она может разговаривать. Наверное, она и встать может…

– Правильно, хватит валяться, мировую скорбь изображать. Найдешь себе еще, а это человек не нашего круга. Долго ты с ним все равно не прожила бы…

Вероника поспешила скрыться в ванной. Наскоро умывшись и натянув первые попавшиеся джинсы, она поехала в клинику.

Удар оказался слишком сильным и сокрушил ее – от прежней Вероники остались лишь обломки. Она знала, что никогда не станет опять нормальным человеком.

Трава, придавленная глыбой асфальта, растет, конечно, но никогда не бывает высокой и зеленой. Так и она. Навсегда останется уродкой.

Вместо сердца в груди выросла страшная колючка, впивающаяся в нее при каждом движении.

Чтобы утишить невыносимую душевную боль, люди поступают по-разному. Кто-то обращается к Богу, кто-то ищет забвения в вине, кто-то – в путешествиях. Вероника выбрала работу. Она сознательно загоняла себя до такой степени, что, приходя домой, падала без сил и засыпала. Утром – институт, потом – до позднего вечера – клиника. Первое время она боялась, что будет больно ходить каждый день по той лестнице, на которой они с Костей познакомились, и видеть его друзей, живых и здоровых, но ее горе было слишком глубоким и не оставляло сил для подобных сентиментальных переживаний.

Все жалели Веронику, все стремились помочь. Она только удивлялась, сколько вокруг нее оказалось хороших людей. Отец с Надей всегда презрительно относились к человеческой популяции, утверждая, что настоящих интеллигентов почти не осталось, а от «быдла» не стоит ждать хорошего. «Запомни, никто не поможет тебе, кроме нас!», «Никому, кроме нас, не интересны твои проблемы!» – патетически восклицали они по любому поводу, и Вероника отчасти прониклась этими идеями.

Реальность оказалась совершенно иной. Наверное, Вероника простила бы отцу и Наде спектакль «неравный брак», если бы его конец не был таким трагическим. Но сознание, что именно по милости ее семейства Костя простудился и заболел, жгло как каленым железом.

Тщетно она пыталась в собственном сознании переложить вину за Костину смерть на командование Северного флота – ведь его отправили служить на атомную подводную лодку, не установив хроническое заболевание легких.

Крестьянский парень, крепкий на вид, после медучилища, сам хочет служить, кто там будет его обследовать?! Наоборот, радостно потирая руки, пошлют в самое опасное место.

Веронике сказали, что с таким заболеванием легких можно жить долго, но контакт с ядерным реактором подорвал Костин иммунитет. «А еще была ночь на улице в мокрых ботинках!» – мысленно добавила она.

Отец и Надя никак не откликнулись на ее горе. Они не знали, что она запирается в ванной в тщетной надежде заплакать. Не знали, что она мечтает умереть и злится, будучи не в состоянии наложить на себя руки. Лишь иногда Надя делала ей замечание за «кислый вид».

Если бы только она могла поделиться с Надей! Рассказать, что умер ее любимый, человек, без которого она не представляла жизни. Может, ей стало бы легче. Увы, говорить с Надей она не умела, а все ее нынешнее окружение состояло из мужчин и молодых людей, перед которыми она не считала возможным изливать душу.

Но Костины друзья поддерживали ее как только могли. То подкидывали готовый реферат по истории или химии, то доставали дефицитные учебники, то тащили с собой в кино.

Пожилые доктора тоже сочувствовали ей, предлагали уладить проблемы с работой и летней сессией. В медицинском институте каждое пропущенное занятие нужно было отрабатывать, иначе не допускали к экзаменам, а у Вероники с болезнью и смертью Кости накопилось немало долгов.

Преподавательница биологии, недолюбливавшая ее, намекала на академический отпуск, но Смысловский, позвонив на кафедру, решил и этот вопрос.

Генерал принимал самое живое участие в Вероникиной судьбе. Сам он уже почти не оперировал, но, бывая в приемном покое или оперблоке, всегда отвечал на робкое приветствие Вероники и справлялся о ее делах. Иногда спрашивал что-нибудь по специальности и не скрывал радости, когда Вероника отвечала правильно.

Сессия прошла, почти не затронув ее сознания. Этому поспособствовал Смысловский – никто из преподавателей не спрашивал с нее строго.

Летнюю практику Вероника проходила в академии. Она работала каждый день с утра и до глубокого вечера и была уже в состоянии радоваться тому, что ее ценят сотрудники и пациенты. Тяжелый изматывающий труд был своего рода примочкой, немного успокаивающей боль в ее незаживающей ране.

В один из вечеров Вероника, собираясь домой, заметила свет в кабинете Смысловского. Это показалось ей странным, ведь генерал отдыхал на даче, да и нечего ему было делать в клинике летом, когда работало только отделение неотложной хирургии.

«Воры!» – решила Вероника. По молодости лет она не была допущена в святая святых, но подозревала, что в кабинете Смысловского есть чем поживиться. Какой-нибудь бронзовый чернильный прибор, картина девятнадцатого века…

В приятном возбуждении она толкнула тяжелую дверь. Страха не было, напротив, Вероника готова была к удару по голове – ведь после этого можно если не умереть, то остаться идиоткой, что ее вполне бы устроило.

– Ой, Иван Семенович! – пискнула она. – Извините.

Смысловский поднял глаза от огромного фолианта.

– А ты кого собиралась здесь увидеть, цыпленок?

– Я подумала, что ваш кабинет грабят.

Смысловский улыбнулся и встал, тяжело опираясь о дубовую столешницу. Кабинет был огромный, обставленный, наверное, еще до войны тяжелой, помпезной мебелью, – письменный стол, размерами и зеленой кожаной отделкой напоминавший деревенский аэродром, стол для заседаний, с пузатыми ножками, и стулья с кожаными сиденьями и спинками. Одна из стен была занята книжными шкафами, чередующимися с нишами, в которых стояли бронзовые бюсты великих медиков.

Смутившись, Вероника хотела уйти, но генерал вышел из-за стола и удержал ее за руку.

– Ты спешишь? Если нет, приготовь чаю. В приемной ты найдешь все необходимое. Я не обидел тебя такой просьбой?

– Что вы! Это честь!

– Какое там! – поморщился генерал. – Чай – обязанность секретарши, а ты доктор почти. Но моя Роза Степановна в отпуске, иначе я не стал бы затруднять тебя.

Вероника достала электрочайник, вещь редкую по тем временам, полпачки цейлонского чая и коробку рафинада. «Интересно, почему Роза Степановна, уходя в отпуск, не убрала продукты? Только крыс приваживает». Вероника сама удивилась, что думает о таких банальных вещах.

– Себе тоже, – сказал Смысловский, увидев, что Вероника достала только одну чашку. – Не люблю без компании, один я и дома чаю напьюсь.

Они устроились рядом на углу стола для заседаний, и Веронике вдруг пришло в голову, что, будь она обычным курсантом академии мужского пола, вряд ли удостоилась бы чести так вот запросто чаевничать бок о бок с генералом.

– Так ты, значит, воров не испугалась, – сказал Смысловский, энергично размешивая сахар. – Хотела нарваться на приключение, правда? Молчишь? Потому что возразить тебе нечего. Да, у меня тоже такое было, я сделку с Богом хотел заключить, пытался обменять боль душевную на боль физическую. Так не идет он на такие соглашения. Говорит: хочешь – терпи и то и другое, а от своего креста избавиться не пытайся. Послушай, деточка, а что ж мы с тобой голый чай пьем, когда у меня бутерброды есть?

Иван Семенович стремительно поднялся, взял старый-престарый портфель, похоже, плод греховной связи саквояжа и дамского ридикюля, долго там шуровал и наконец извлек на свет божий пакет с бутербродами.

Вероника выложила бутерброды на тарелку, подумав, что только мужская рука могла так толсто нарезать хлеб, так небрежно положить масло и так неровно накромсать колбасу.

– Кушай, цыпленок, а то выглядишь ты, прости старика, ужасно. Синяки под глазами, волосы как пакля. Ты не беременна ли, часом?

Как хотелось ответить «да»! Беременность была последней ее надеждой. Увы, в положенный срок Вероника убедилась, что ребенка у нее не будет.

– Вот и ладно. – Иван Семенович удержал готовую взбрыкнуть Веронику. – Ты скажешь сейчас, что мечтала о продолжении Костиного рода, мечтала увидеть в ребенке черты отца, что дитя было бы тебе единственным утешением. Все так. Но ты не думаешь, как тебе было бы тяжело поднимать его одной. Я не говорю о том, что вы не были официально женаты и ты не смогла бы даже зарегистрировать ребенка под Костиной фамилией. Дело в другом. Ты никому была бы не нужна с ребенком, а ребенок не был бы нужен никому, кроме тебя. Никто не орал бы тебе под окнами роддома, не делил бы с тобой бессонные ночи. А потом ты одна повела бы ребенка в школу… Нет уж, поверь моему жизненному опыту: хорошо, что Костя не оставил тебе ребенка. Ты удивляешься, почему я так откровенно с тобой говорю? Деточка, Костя был мне больше чем сын. Я четко понимал, что это – мой последний ученик. Ему я мог успеть передать то, что знаю, и я надеялся увидеть, как моя наука помогает ему стать великим хирургом, как зерно моего опыта в благодатной почве произрастает в прекрасное дерево. Ах, Вероника, как я надеялся увидеть это дерево, как мечтал дожить до Костиной зрелости! Я не надеялся, что он будет навещать старика с цветами и рассказывать о своих успехах, нет, мне было бы достаточно зайти в книжный магазин и увидеть там написанную им монографию. Когда вы стали встречаться, я вначале расстроился. Я думал, что ты будешь мешать ему работать. Но потом я увидел, как вы любите друг друга. Прости, не хотел сыпать тебе соль на рану.

– Нет, ничего, – буркнула Вероника.

– А ты не сердишься на меня?

– За что?

– Не думаешь, что я упустил что-нибудь в его лечении? Не использовал шанс? Но я пригласил лучших специалистов академии…

– Я знаю: вы делали все, что возможно, – тихо сказала она.

Вероника сама была благодарна генералу, не упрекавшему ее за то, что Костя оказался в клинике слишком поздно. Если бы она сразу отправила его к врачу, Костю, может быть, удалось бы спасти…

Смысловский вытащил из кармана кителя пачку «Беломора» и галантно предложил ей. Закурили. Табак был для Вероники крепковат.

– Я многого бы не пожалел, чтобы тебя утешить, – сказал Смысловский, – но знаю, что не смогу принести тебе облегчения. Ты ведь не только горюешь о любимом, ты чувствуешь себя виноватой в его смерти, правда?

– Да.

– Так вот, поверь мне: выжить он не мог. Тебе не в чем себя упрекнуть. И вот что я тебе еще скажу. Я тоже потерял любимого человека. Очень давно, в войну. Я не мог понять, как это: она погибла, а я уцелел? Единственным утешением для меня было сознание того, что я пережил в жизни самое страшное и больше ничто уже не сможет причинить мне такой боли.

– Да, – сказала Вероника, – так оно и есть.

– Нет, милая, потом оказалось, что это не так. Жизнь всегда найдет у тебя слабое место, чтобы ударить побольнее, и ты не сможешь защититься.

Вероника фыркнула.

– Господи, да не может мне стать хуже, чем есть! Я готова была на все, только бы быть рядом с Костей, а если его нет, мне ничего не нужно. Что бы ни случилось со мной, это пойдет мне только на пользу. Выгонят из института? Подумаешь, пойду санитаркой работать. Заболею и умру? Я не боюсь смерти.

– Я тоже так думал, – печально сказал Смысловский, – но я ошибался. Человек не может жить, ничего не желая и ничего не ценя. А жизнь всегда найдет способ лишить тебя того, что стало для тебя важным и ценным. И единственный способ бороться с болью – это научиться радоваться тому, что имеешь. А ты имеешь не так уж и мало. У тебя прекрасные голова и руки, ты трудолюбива, коллектив хорошо к тебе относится. Не пренебрегай этим, девочка, не швыряйся тем, что дано тебе природой.

– Ничем я не швыряюсь, – пробормотала Вероника. – Наоборот, я стараюсь, работаю.

– Нет, милая моя, ты не работаешь, а изводишь себя работой, для тебя это лишь способ забыться. Это ничем не отличается от пьянства.

– Почему же?

– Потому. Ты трудишься, будто щели в плотине затыкаешь, а тебе нужно другое. Вот что, Вероника. Хочешь быть моей ученицей? К окончанию института я сделаю из тебя отличного хирурга. Любого мужика за пояс заткнешь. Согласна?

– Да, конечно.

– Умница. У тебя практика когда кончается? Впрочем, не важно, я все решу. Завтра куплю тебе путевку в санаторий, поедешь отдыхать, а первого сентября приходи, начнем заниматься.

– Не надо мне никакого санатория.

– Я лучше знаю. Ты должна перегоревать, понимаешь? Не прячься от своей беды, наоборот, сойдись с ней лицом к лицу, и если не победишь ее, то хотя бы привыкнешь.

– Нет, Дима, – сказала Вероника, хоть Миллер был на кухне и не мог ее слышать, – я выходила замуж не только из-за квартиры.

Глава 4

Она долго не могла решить, как появиться на новом месте службы. Сначала хотела приехать в сопровождении представителя ГУЗЛа и познакомиться с сотрудниками в официальной обстановке, но потом надумала появиться в больнице тихо и скромно – это может дать более верное представление об организации, которую она будет возглавлять.

На территории больницы было, что называется, бедненько, но чистенько. Вероника вспомнила, где находится административный корпус, и, выкурив на скамейке сигарету, направилась туда.

Короткая лестница из нескольких истертых ступеней вела в приемную – большой зал, куда выходили двери кабинетов главврача и двух начмедов. Посреди приемной торчал стол секретарши с компьютером и телефонами. Сейчас, в конце рабочего дня, здесь никого не было, и Вероника принялась изучать обстановку. Компьютер был очень старым, купленным еще до изобретения плоских мониторов, и все помещение было ему под стать. Многочисленные репродукции не могли скрыть трещин и сырых пятен на стенах, а цветы в горшках на подоконнике росли не так буйно, чтобы за ними нельзя было разглядеть чудовищные рамы. На эти признаки запустения накладывалась нерадивость уборщицы – двери хранили на себе богатую коллекцию отпечатков пальцев, и пыли кругом было достаточно.

Ладно, вздохнула Вероника, понимая, что быстро исправить положение вряд ли удастся. Даже если она окажется великолепным руководителем и деньги потекут к ней рекой, наверняка в больнице найдутся объекты, требующие более срочных вложений.

Вокруг не было ни души, но дверь кабинета главврача – ее будущего кабинета – оказалась приоткрытой. Вероника подошла ближе, увидела сноп искр, услышала треск, а вслед за ним энергичную речь, состоящую из неприличных слов вперемежку с техническими терминами. Потом в приемной погас свет.

– Константиныч, гребаный попугай, что ты стоишь? Иди пробку меняй!

Мимо Вероники пронеслась стремительная тень, похожая на гориллу. Слегка струсив, она все же вошла в кабинет.

В серых петербургских сумерках был различим силуэт худощавого мужчины, стоящего на стремянке.

– Здравствуйте, – сказала Вероника вежливо, – что это вы тут делаете? Шум, треск, искры… Лазерное шоу Жан-Мишеля Жара отдыхает.

– Стой где стоишь, – посоветовал человек. – Еще наскочишь на стремянку, а я высоты боюсь.

– Да ну?

– Представь себе. – Человек сел на верхнюю ступеньку и закурил. Подумал немного и протянул пачку Веронике. – Ты хорошо меня видишь? Тогда возьми сигарету, если хочешь. Только, ради бога, не сверни лестницу.

Смысловская поспешила его успокоить: отказавшись от сигареты, она нашарила возле стены стул и чинно села.

– Блин, ну где там Константиныч? Говорил я ему, что он не ту пробку вырубил, дурак старый. Знаешь, как меня е… тряхануло? – пожаловался таинственный человек. – А ты чего так поздно явилась, уже нет никого?

– Так получилось, – неопределенно ответила Вероника.

– Слушай, а ты можешь стремянку подержать? А то она шатается, вдруг упадет?

Вероника покорно взялась за лестницу. Тут наконец загорелся свет, человек, пробормотав что-то явно не предназначенное для женских ушей, порывисто вскочил и принялся разбирать клубок проводов, торчавших в середине потолка. Перед глазами Вероники оказались аккуратные ступни, облаченные в коричневые носки в сдержанную полосочку. На вид носки были чистыми, без дырок и проплешин – Вероника даже слегка зауважала их владельца.

– Можно отпустить лестницу?

Человек бросил свои провода и уставился на Веронику. Та поежилась. Никогда раньше мужчины не смотрели на нее так… оценивающе. Только в эту минуту, дожив почти до сорока лет, Вероника вдруг поняла, что выражение «раздевающий взгляд» не фигура речи и не метафора.

Стараясь скрыть смущение, она выпустила лестницу и отступила к письменному столу, где принялась перебирать какие-то ручки.

Тут, слава богу, тет-а-тет был нарушен появлением пожилого дядечки с большой головой и непропорционально длинными руками. Вероника поняла, что это и есть Константиныч. Он коротко кивнул ей и тут же вступил в перебранку с напарником.

«Ладно, – решила Вероника, – какое мне дело до электриков, тем более, кажется, не слишком компетентных. И не слишком вежливых».

Но она не могла заставить себя не смотреть на нахала. Обыкновенный мужчина лет сорока – сорока пяти. Лицо обветренное, смуглое, так что и не поймешь, красивый он или нет. Разве что глаза… Ярко-голубые, в обрамлении густых темных ресниц, они казались почему-то квадратными.

«Ну и что? Зато у него наверняка лысина на макушке, просто ее сейчас не видно, – злорадствовала Вероника. – И вообще, с какой стати мне на него смотреть? На электрика какого-то! Совсем с ума сошла».

Дискуссия специалистов была бурной, но недолгой.

– Завтра доделаем, – сказал человек, осторожно слезая со стремянки. – Надо технический паспорт поглядеть, а то еще операционную обесточим.

– Да уж, я вас попрошу, – ядовито заметила Вероника. – Изучите, пожалуйста, всю необходимую документацию, прежде чем работать с электросетями. Не нужно устраивать тут медицину катастроф.

В ответ электрики обидно хмыкнули, будто она не сделала им справедливое замечание, а рассказала пикантный анекдот.

– А ты кто? Новая секретарша?

Вероника приосанилась и любезно ответила:

– Нет, я новый главный врач.

– А я в таком случае Анатолий Чубайс. – Электрик выглянул из-за стремянки. – Будем знакомы?

– Но я в самом деле главный врач.

– Ой, да ладно! Кстати, что ты делаешь сегодня вечером? Можем выпить по чашке кофе.

Человек ухитрялся одновременно разглядывать Веронику, безмятежно улыбаться и выпихивать напарника за дверь. Судя по всему, он хотел остаться с ней наедине.

– Так как насчет кофе? – Электрик ухмылялся, прозрачно намекая, что вовсе не кофе является пределом его мечтаний.

– Это исключено. Я действительно новый главный врач больницы. Так что поищите себе другую компанию.

– Сколько же вам лет? – Электрик перешел на вы, но взгляд его при этом нисколько не изменился.

– Тридцать восемь, – честно ответила Вероника с законной гордостью женщины, знающей, что больше тридцати двух ей никто не даст.

– Здорово выглядите, – похвалил ее собеседник. – Молодильные яблоки, наверное, едите? Но ведь ваша должность не помешает нам познакомиться поближе?

– Еще как помешает! – Вероника аккуратно начала двигаться к двери. – Вы же сотрудник больницы, верно? А я никогда не вступаю в личные отношения с подчиненными.

– Советую вам не относиться ко всему так серьезно.

– Простите, но я не нуждаюсь в ваших советах.

Она попыталась заморозить нахала ледяным взглядом, но парализующей силы хватило только на те две минуты, за которые Вероника покинула собственный кабинет. Вслед ей понеслись крики: «Девушка, постойте! Да куда же вы?» Судя по всему, электрик пришел в себя и готов к новому раунду светской беседы.

Вероника уже минут сорок гуляла по супермаркету, не решаясь положить в корзину хоть что-нибудь. В последнее время у нее развилась болезненная привередливость в отношении продуктов. Она не могла покупать овощи и фрукты, лежавшие в свободном доступе, – мысль, что до нее кто-то трогал эти помидоры и яблоки, была невыносима. Колбасу она не покупала совсем: раз уж изготовители открытым текстом пишут, что в ней содержится соевый белок, остается только догадываться, что они кладут туда на самом деле. Можно было бы взять кусок свинины, быстренько начинить его морковью и чесноком, завернуть в фольгу и сунуть в духовку минут на сорок – такая буженина была бы достойной альтернативой колбасе, настоящий домашний продукт при минимуме трудозатрат, но в этом супермаркете свежего мяса почему-то не продавали.

До заморозки опускаться не хотелось, но чем же кормить Миллера на ужин? Раньше, когда они встречались от случая к случаю, оба не задумывались о еде, но теперь, когда она почти официально поселилась у любовника, следовало готовить ему то, что он любит.

К сожалению, Миллер хранил свои гастрономические пристрастия в тайне. На прямой вопрос: «Что приготовить на ужин?» – он всегда отвечал, что ему все равно. Это тревожило.

Если он видит в ней будущую жену, вполне естественно ознакомить ее со своими вкусами. Или он думает, что любящее сердце само подскажет ей, какую кашу он предпочитает?

Вероника вдруг поймала себя на неприятной мысли: она слоняется здесь не потому, что хочет порадовать Миллера вкусным ужином, а потому, что так положено, потому, что хорошая жена обязана обеспечить мужа бесперебойными поставками горячей пищи.

Она быстро положила в корзину пачку пельменей, стаканчик сметаны и направилась к кассе.

– Ты уже дома? – удивилась она.

– Да, операция отменилась, и я для разнообразия решил прийти с работы вовремя.

Миллер лежал на диване с книжкой в одной руке и яблоком в другой.

– Ну а как твой ремонт? – спросил он небрежно. – Продвигается?

Этот невинный вопрос ужасно обидел Веронику, у нее даже слезы выступили… Чтобы не показать обиды, она спешно ушла на кухню.

…Надя все-таки освободила квартиру, но, видимо, из принципа не сделала в ней уборку. Жирные пятна на стенах кухни, ржавые потеки вокруг водопроводных труб и кранов, потертые обои – квартира имела тоскливо-запущенный вид. «И эта женщина считается в нашем семействе лучшей домохозяйкой современности!» – горько усмехалась Вероника, пытаясь снять слой липкой жирной пыли с кухонного шкафа.

Она настроилась на генеральную уборку, даже закупила весь арсенал современной бытовой химии и швабру-лентяйку, но вдруг сообразила: можно же сделать ремонт!

Эта мысль очень понравилась ей, ведь ремонт служил отличным предлогом, чтобы временно поселиться у Миллера! Ибо сам он отнюдь не спешил переезжать к Веронике. Встретив с поезда, он привез ее сюда, но вместо: «Жди меня вечером с вещами» – Вероника услышала: «Отдыхай, завтра созвонимся».

Выяснять отношения Вероника побаивалась, спрашивать в лоб, когда он поведет ее в загс, стеснялась. Но если гора не идет к Магомету…

Ведь это так естественно, что она живет у гражданского мужа, пока в ее квартире идет ремонт! А потом они вместе переедут туда.

У них случались неплохие вечера, но чаще Вероника чувствовала, что раздражает его. «Это потому, что мы толчемся в одной комнате, – уговаривала она себя. – Он привык к свободе и одиночеству, а тут я постоянно под боком. Ничего, переедем ко мне, одну комнату отдам ему под кабинет, пусть там делает что хочет».

Она очень старалась не надоедать ему, редко заговаривала с ним первая и, как бы ни была занята на новой работе, старалась прийти домой пораньше, чтобы успеть убраться и приготовить ужин.

Но это не помогало. Она успешно исполняла роль идеальной жены, была безупречно вежливой подругой, чистоплотной хозяйкой, хорошей поварихой и страстной любовницей – но это ничего не изменило в их отношениях.

Вероника дождалась, пока вода в кастрюле забулькает, и высыпала туда пельмени.

«Если бы он любил меня, то не стал бы вместо «здравствуй» спрашивать, как там мой ремонт! Хоть бы еще спросил, как там наш ремонт! Я даже не говорю о том, что он мог бы принять в нем участие, ведь предполагается, что мы будем вместе жить в этой квартире… Хм, кем это предполагается? Кажется, только мной. А он ждет не дождется, когда ремонт кончится и я уеду от него. Просто он воспитанный человек и не может сказать об этом прямо».

Вероника всхлипнула, и несколько слезинок упало в кастрюлю. Новое блюдо – «пельмени в слезах»!

Неожиданно вспомнился Костя.

Она, уставшая после суточного дежурства, уснула на его койке в общежитии. Костя разбудил ее, поцеловав ледяными с мороза губами.

– Привет! – обрадовалась она, но тут же расстроилась: – Извини, но у нас нечего есть. Я думала, подремлю полчасика и приготовлю…

– Спокойно! Я сам все приготовлю.

– Ты? – почему-то удивилась она.

– Ну как-то я жил до тебя, с голоду не помер. Хотя… Это было ужасно. Ты еще поспишь или пойдешь со мной на кухню?

Кухня, одна на два этажа, была огромной; сводчатыми потолками и длинным рядом столов в центре она напоминала средневековую трапезную. Здесь было холодно, и Костя, усадив ее в уголке, закутал в шинель.

– Итак, первый урок кулинарии! – засмеялся он. – Чтобы приготовить пельмени, необходимо в первую очередь купить пельмени! – Картинным жестом он извлек из портфеля картонную коробочку: – Вуаля!

– Ой! – взвизгнула Вероника. – Где достал?

Раньше, в Вероникином детстве, пельменей в магазинах было сколько хочешь, и продавцы выстраивали в витринах пирамидки из этих коробочек с изображением двух быков. Потом пельмени стали встречаться все реже, пока не исчезли совсем.

– Полтора часа жаркой битвы в универсаме, и ужин у нас в руках! Я подвергался серьезной опасности, когда отбивал эту пачку у разъяренных теток. Охота на мамонтов представляется мне теперь детской забавой. – Костя резким движением оторвал у пачки дно. – А сейчас хозяйке на заметку: в холодной воде пельмени варятся точно так же, как и в горячей!

Не обращая внимания на протесты Вероники, он бросил содержимое пачки в ковшик, налил воды из-под крана и поставил на огонь.

Потом сел перед ней на корточки и обнял за коленки.

– Как хорошо, что ты пришла. А я в очереди все гадал, здесь ты или к себе домой поехала отсыпаться. Так хотелось тебя пельменями накормить.

Он завернул Вероникину юбку, открыв часть колена, обтянутого страшным хлопчатобумажным чулком. Капроновые колготки стоили очень дорого в те времена, да и достать их было непросто, поэтому приходилось покупать детские колготки и особым образом распускать, превращая их в жалкое подобие ажурных сеточек.

Но Костя смело прижался губами к этому хлопчатобумажному кошмару.

– Я так люблю твои ноги, – пробормотал он.

Не удалось им в тот раз поесть пельменей: дефицитный продукт сгорел, пока влюбленные были заняты друг другом.

Казалось, это было вчера. От непрошеного воспоминания стало так больно, что Вероника едва не застонала. Чтобы немного успокоиться, она вышла на лестницу и закурила. «Господи, что я тут делаю? – вдруг подумала она. – Ведь я предаю память Кости. Нет, не тем, что живу с мужчиной, а тем, что позволяю ему так с собой обращаться. Тем, что навязываюсь ему! Как я, познав настоящую любовь, смею обманывать себя, смею думать, что это – тоже любовь? Почему не могу признаться себе, что Дима меня не любит, это же очевидно! Я считаю его равнодушие холодностью характера, но на самом деле он просто не любит меня.

Хуже того, я не могу понять, люблю ли я сама Диму. Когда-то давно я запретила себе любить его, а теперь? Может быть, я просто решила получить то, что не получила тогда?»

Вероника решительно выбросила окурок в лестничный пролет, заглянула на кухню, где выключила газ под пельменями, не заботясь о том, готовы они или нет, и вошла в комнату.

– Я поеду к себе, – сказала она сухо, вынимая из шкафа джинсы.

– Что случилось? Потоп?

– Нет, просто я не хочу оставлять квартиру без присмотра. Сам знаешь этих ремонтников. Будут еще пьянки у меня устраивать или девок водить.

– А тебе жалко?

– Представь себе.

Миллер отложил книгу.

– Но почему все же такая срочность?

«Уговаривай меня остаться! Или предложи ехать вместе! Пожалуйста!» – хотелось кричать Веронике. Но Миллер только заметил, что в это время она рискует как раз успеть к оргии гастарбайтеров, и посоветовал ехать завтра утром.

– Нет, раз я решила, поеду сейчас, – отрезала она.

Ей удалось не хлопнуть дверью.

Указания Кати Колдуновой, данные по телефону, оказались четкими, и Вероника легко нашла дорогу в каменном лабиринте петербургских дворов. До этого она около двух часов провела в детском супермаркете, придирчиво выбирая подарки, что привело ее в приподнятое настроение. Предвкушая радость детей, она радовалась сама и переживала, понравятся ли игрушки и украшения.

Но по дороге на нее вдруг напала такая тоска! Прикосновение к чужому семейному счастью заставит ее острее ощутить собственное одиночество, а если еще Колдуновы спросят, почему она без Миллера… Что она сможет ответить? Пряча глаза, пробормотать, что он занят на работе? Или честно признаться, что… Что? Если бы сама Вероника понимала, в каких отношениях с ним состоит!..

Он регулярно звонил и узнавал о ее делах, раз в два-три дня навещал ее после работы, а однажды они даже выбрались в кино – то есть видимость любовных отношений Миллером поддерживалась.

Они не скучали вдвоем, но главной темой их разговоров оставались медицинские проблемы. Веронике, конечно, было интересно обсудить, как развивается хирургия позвоночника и каков вклад в нее лично Миллера, но сейчас она с гораздо большим удовольствием поговорила бы с ним о цвете новых обоев в спальне или о планировке кухни.

Однако если она спрашивала совета, Миллер неизменно отвечал: «Делай как знаешь».

Вероника понимала, что, скорее всего, это агония их отношений, но не хотела признаться в этом даже себе. Каждый вечер она собиралась предъявить Миллеру ультиматум: или женимся, или расстаемся – но никак не могла собраться с духом для решительного разговора. Ведь надежда на то, что он в конце концов женится на ней, была ее единственным спасательным кругом в море полного одиночества.