Текст книги "Двойчатки: параллели литературной жизни"

Два окончания трагедии
Почему Пушкин изменил последнюю ремарку в «Борисе Годунове»

Трагедия Пушкина кончается знаменитой ремаркой «Народ безмолвствует»3737
  Подробный рассказ об этом финале см: Алексеев М. П. Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л.: Наука, 1984. С. 227–244.


[Закрыть]. Она давно стала крылатым выражением, и каждый грамотный человек в России знает ее. Она вошла в словари крылатых слов3838
  Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1955. С. 354. См. также: Мокиенко В. М., Сидоренко К. П. Словарь крылатых выражений Пушкина. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 376–379. Позволю себе маленькое смешное воспоминание. В университетские годы мои сокурсники сочинили пьеску-фарс из студенческой жизни, отталкиваясь от «Годунова», «Фауста» и других текстов мировой литературы. Пьеска заканчивалась ремаркой: «Народ треплется».


[Закрыть]. Знаменитый абзац Белинского закрепил ее величественное звучание в сознании интеллигентного читателя:

Это – последнее слово трагедии, заключающее в себе глубокую черту, достойную Шекспира… В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свои над новою жертвою – над тем, кто погубил род Годуновых…3939
  Белинскии В. Г. Полн. собр. сочинении: В 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 7. С. 534.


[Закрыть]

Между тем всем филологам, хоть немного занимавшимся Пушкиным, известно, что эта ремарка появилась только в единственном прижизненном издании «Годунова» (1831). Во всех рукописях трагедия кончалась ремаркой: «Народ. Да здравствует царь Дмитрий Иванович!»

Печатная концовка, несомненно, более эффектна, кажется более величественной и зловещей. С нашей точки зрения, завершенная в Михайловском 7 ноября 1825 года рукопись заканчивалась более страшным и глубоким текстом, чем эффектный конец печатной версии4040
  Г. А. Гуковский писал: «Первая редакция концовки: „Народ. Да здравствует царь Дмитрий Иванович!“ – была не менее устрашающей, чем окончательная» (Гуковский Г. А. Пушкин. Проблемы реалистического стиля. М., 1937. С. 36).


[Закрыть]. Ниже мы попытаемся обосновать свое предположение.

Начинается трагедия с обсуждения врагами Годунова его притязаний на царскую власть4141
  Мы будем работать с первой редакцией, которая называется: «Комедия о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве», которая была завершена в Михайловском 7 ноября 1825 года и кончалась первой ремаркой. Она напечатана в: Пушкин А. С. Полн. собр. сочинений: В 20т. Т. 7. СПб.: Наука, 2009. В дальнейшем: ППСС и указание на том и страницу. Ранее эта редакция вышла отдельной книгой: Пушкин А. С. Комедия о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. 1825. Париж; СПб.: Изд. Гржебина; Нотабене, 1993. Печатная редакция 1831 года имела существенные изменения, о которых речь пойдет в дальнейшем.


[Закрыть]. Боярская оппозиция формулирует основной метод борьбы с неугодным претендентом: «Давай народ искусно волновать…» Так в трагедию вводится тема народа, которая становится важнейшей (может быть, самой важной). Народ – это та сила, опираясь на которую можно осуществлять любые повороты в управлении государством. Понимают это, как мы увидим, и Годунов, и его противники.

Что же это за сила? За первой сценой следует маленькая «Красная площадь», где Бориса продолжают уговаривать принять корону. А затем следует важнейшее для замысла трагедии: «Девичье поле. Новодевичий монастырь». Здесь появляется тот самый народ, которому суждено сыграть роковую роль в дальнейшем развитии действия.

Толпа показана в некой перспективе. Мы (зрители) как будто наблюдаем за ней сверху. Сначала слышим тех, которые впереди, ближе к основному месту действия. Они понимают (им объяснили) сценарий происходящего: «Они <то есть бояре> пошли к царице в келью… Упрямится, однако есть надежда…» Наш взгляд отодвигается к задним рядам. Здесь картина совершенно другая. Перед нами те, кто не слышал объяснений. И мы видим, что никто ничего не понимает, и слышим признание: «То ведают бояре, не нам чета». При этом непонимающие тут же присоединяются к предыдущим, которые, похоже, тоже мало что поняли: «Народ завыл, там падают, как волны. / <…> Дошло до нас; скорее! На колени!» Вакханалия взаимного участия в непонятном действе завершается знаменитым, с виду комичным, а на деле достаточно мрачным диалогом: «Все плачут, заплачем, брат, и мы». – «Я силюсь, брат, да не могу». – «Нет ли луку? Потрем глаза». И все это верноподданническое буйство заканчивается дружным «радостным» криком, к которому мы еще вернемся: «Борис наш царь! Да здравствует Борис!» Из прочитанного следует только один вывод: перед нами толпа, легко управляемая, ничего не понимающая, абсолютно конформистская. Дальнейшее развитие действия показывает, что это впечатление не было ошибочным.

Борис, придя к власти, обещает: «Да правлю я во славе свой народ, / Да буду благ и праведен…» И он свое обещание сдерживает. Карамзин писал о Годунове, что он «если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире»4242
  Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 10, гл. 1. Царствие Федора Иоанновича // Карамзин Н. М. Избранные сочинения: В 2 т. М.; Л.: Худож. лит., 1964. Т. 2. С. 416.


[Закрыть]. При этом Карамзин объясняет (следуя враждебным новому царю летописцам), что дурные стороны его честолюбивого характера, подозрительность, а главное, кровь убиенного царевича отвратили от него сердца россиян, несмотря на его помощь и заботу о людях в трудные времена.

Пушкин подходит к изображению Бориса совсем по-другому. Знаменитый монолог «Шестой уж год…» отчетливо делится на две части. Только во второй с ее «кровавыми мальчиками» возникает тема убийства царевича Дмитрия: Годунов жалуется, что муки совести непрерывно преследуют его. Борис действительно хочет быть для народа хорошим, заботливым и добрым владыкой. Он рассказывает о своих деяниях:

 
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы —
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
 

Все это так и есть и соответствует историческим фактам. И Годунов абсолютно искренен. Почему же народ проклинает заботящегося о нем царя? «Живая власть для черни ненавистна. / Они любить умеют только мертвых…» – говорит Годунов. Объяснение странное; глубина его проясняется чуть позже в беседах с умным Шуйским, в упоминании об Иване Грозном (свирепый внук Ивана III) в разговоре с Басмановым. Но если вспомнить толпу на Девичьем поле, с ее глупостью, покорностью, конформизмом, то любое объяснение нелогичности ее поведения становится приемлемым.

Вообще сложившееся представление о народе в трагедии как о величественном и праведном судии, который решает судьбы государств и государей4343
  См., например, трактовку финала трагедии: «Историю здесь открыто творит народ <…> в идейном борении личности и народа, а затем царя и народа в „Борисе Годунове“ побеждает народ. <…> Народ – могущественная сила истории, ее творец. Образ народа возвышен и чист. <…> Народ – потенциальная сила революции» (Гуковский Г. А. Указ. соч. С. 25).


[Закрыть], думается, не соответствует тому образу народа, который создал Пушкин в «Борисе Годунове». Еще в 1981 году И. З. Серман писал:

в народном сознании, как это показывает Пушкин, абсолютно нелогично, полностью противореча друг другу, сосуществуют две взаимно не совместимые идеи. Ведь если царевич Димитрий жив, и он действительно царевич, а не «самозванец», то это значит, что Борис его не убивал, он не цареубийца и вообще не преступник. Если же Борис убийца и преступник, значит, тот, кто называет себя царевичем – самозванец.

Этот парадокс, с точки зрения исследователя, объясняется «косностью, неподвижностью, неизменностью» народного сознания и народной этики, надеждой на чудо, ибо «ничего для себя хорошего от реального хода истории русский народ не ждал и не ждет»4444
  Серман И. З. Парадоксы народного сознания в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» // Russian Language Journal. 1981. № 120. Р. 84, 86–87.


[Закрыть]. Комментируя трагедию, М. Н. Виролайнен и Л. М. Лотман совершенно справедливо писали, что «распространенная версия о мудрости и безошибочности народного мнения в трагедии Пушкина безусловно нуждается в ревизии»4545
  ППСС. Т. 7. С. 523.


[Закрыть]. Так, Л. М. Лотман отмечает, что памятное суждение Гаврилы Пушкина «Мы сильны <…> мнением народным» вовсе не означает, что это мнение справедливо, хотя оно и сулит непременную победу Самозванцу:

Слово «мнение», родственное глаголу мнить, думать, но и ошибочно полагать и существительным сомнение и сомнительность, окружено ореолом ассоциаций, наводящих на мысль об ошибке4646
  Пушкин А. С. Борис Годунов / Коммент. Л. М. Лотман и С. А. Фомичева. СПб.: Академический проект, 1996. С. 343.


[Закрыть].

И действительно, реакция народной толпы показывает ее внушаемость, готовность принимать любое мнение, следовать любому призыву («то ведают бояре…»). И мы видим, как умело манипулирует «мнением народным» умный демагог, утверждавший в разговоре с Басмановым, что именно это мнение низвергнет Годунова и принесет победу Самозванцу. В финале трагедии Гаврила Пушкин, «окруженный народом», обращается к этому народу с высокопарной речью, почтительно называя толпу «московские граждане». Каждое слово этой речи является очевидным враньем:

 
Московские граждане!
Мир ведает, сколь много вы терпели
Под властию жестокого пришельца…
 

Какой пришелец? Страной шесть лет правит упрошенный вами («московскими гражданами») умный правитель, и до этого избрания, и после него умело руководивший страной. Пришельцем является как раз тот, кто, взявшись ниоткуда (а многие видели, знавали на Москве Гришку Отрепьева), называет себе царским сыном и законным государем. Но демагог уверенно продолжает:

 
Опалу, казнь, бесчестие, налоги,
И труд, и глад – все испытали вы.
 

Какую опалу, какое бесчестие испытали простолюдины, толпящиеся вокруг бессовестного оратора? А ведь можно было вспомнить, как во время глада правитель отворял житницы и рассыпал (раздавал) злато (деньги), а труд действительно испытывали граждане: Борис специально приказывал возводить здания, чтобы дать работу неимущим (я им сыскал работы).

Как же реагирует на эту ложь народная толпа (каково народное мнение)? «Что толковать? Боярин правду молвил, / Да здравствует Димитрий, наш отец»,– дружно восклицает народ, ибо бояре ведают, лучше знают, что происходит. И вот наглого юнца провозглашают не только царем, но и отцом. И убежденный в своем нынешнем мнении народ несется толпой растерзать царя нынешнего, отца которого с торжественными криками провозгласили царем несколько лет назад: «…вязать Борисова щенка… Да гибнет род Бориса Годунова!»

Действие трагедии подошло к концу. Убиты царь Федор и его мать. Бояре сами проделали эту важную и грязную работу, оттеснив московских граждан. И теперь, выйдя к народу, требуют: «…кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович!» И наступает жуткий финал – народ послушно повторяет: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!»

Замкнулась четкая композиция. В начале трагедии народ (наверное, те же самые люди) кричал: «Борис наш царь! Да здравствует Борис!» Теперь он теми же словами провозглашает здравицу следующему царю. Читатели, хорошо помнившие «Историю» Карамзина, автоматически экстраполировали события царствования Годунова на последующую историю страны: скорую гибель и этого царя, и следующего, и ужасную «смуту» – самые страшные годы в истории России для современников Пушкина. А нынешний читатель (особенно если читает текст первой редакции, а впрочем, и последней) так же естественно экстраполирует на следующие столетия и здравицы разным царям (как бы их ни называли), и гибель их, и смуты, не уступающие кошмарам XVII века.

Однако Пушкин отказался от этой великолепной концовки, в последний момент заменив ее не менее выразительной, но с несколько иными коннотациями. Чтобы ответить на вопрос, почему он это сделал, следует обратиться к истории публикации «Бориса Годунова». Она достаточно хорошо известна4747
  История первой (и единственной прижизненной) публикации «Бориса Годунова» подробно изложена Е. О. Ларионовой в статье: «Борис Годунов»: проблема критического текста // Пушкин и его современники. Вып. 4 (43). СПб.: Академический проект, 1996. С. 279–302.


[Закрыть].

Получив (в 1826 году) от Пушкина рукопись трагедии и не желая читать довольно длинный и не очень чистый текст (а другого у Пушкина в тот момент не было), царь попросил Бенкендорфа поручить «кому-нибудь верному» сделать резюме. «Внутренний рецензент» (им был Булгарин) написал «Замечания на „Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве“». Он обратил внимание на сцену «Девичье поле» («люди плачут, сами не знают о чем, а другие вовсе не могут проливать слез и хотят луком натирать глаза!») и задавал риторический вопрос: «Прилично ли так толковать народные чувства?» Текста «Замечаний» Пушкин не увидел. Но к ним были приложены «Выписки», в которых процитированы места, нуждающиеся, по мнению рецензента, в исправлении или исключении («требующие некоторого очищения»,– написал Бенкендорф). В них под номером 4 была переписана вся вторая половина сцены «Девичье поле». «Выписки» были переданы Пушкину. Он мог думать, что это мнение самого Николая4848
  См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 92, 95, 97.


[Закрыть].

Когда Пушкин получил от царя разрешение печатать трагедию «под его собственной ответственностью», он приступил к подготовке текста к печати. В его распоряжении была рукопись, в свое время переданная царю. В ней «красно-коричневым карандашом» была отмечена та часть сцены «Девичье поле», которую предлагал исключить Булгарин. Пушкин передал эту рукопись вместе с «Выписками» Жуковскому. Жуковский, согласившись с Булгариным, вычеркнул эти строки. Лишившись половины текста, где показывались непонимание, равнодушие, покорный конформизм народной массы, сцена, начинавшая изображение народа в трагедии, теряла свой основной смысл. И Пушкин вычеркнул ее из готовившейся к печати рукописи4949
  ППСС. Т. 7. С. 583, 585, 586, 587, 591.


[Закрыть].

Кроме этого, из первоначального текста были исключены «Ограда монастырская. Григорий и злой чернец» и «Замок воеводы Мнишека в Самборе. Уборная Марины». Удаление этих сцен объяснялось чисто художественными требованиями. Полумистический чернец побуждал Григория объявить себя царским сыном. Ненужная сцена замедляла действие. Вполне достаточно было (для обычного пушкинского лаконизма) короткой реплики Пимена о царевиче: «Он был бы твой ровесник». Для нашей темы в этой сцене интересны формулируемые таинственным Чернецом причины будущей гибели обреченного Бориса, в общем тоже повторяющие мотивы, разрабатываемые на всем протяжении трагедии. С одной стороны, зависть к неродовитому выскочке: «бояре в Годунове видят равного себе», а с другой – те свойства народной массы, которые делают ее слепым орудием исторического процесса: «глупый наш народ / легковерен: рад дивиться чудесам и новизне».

В уборной Марины служанка рассказывает хозяйке о слухах, что царевич на самом деле «дьячок, бежавший из Москвы, / Известный плут в своем приходе». В следующей затем знаменитой сцене у фонтана раскрываются темпераментные, взрывчатые, спонтанные характеры героев. «Не хочу делиться с мертвецом любовницей, ему принадлежащей…» – срывается Самозванец. Марина поражена: вместо принца перед ней беглый бродяга. Но тут же над аристократическими предрассудками, презрением и осторожностью берут верх потаенные, глубинные страсти ее честолюбивой души: «Пока твоя нога не оперлась на тронные ступени… / Речей любви не буду слушать я». Великолепно изображенное столкновение сильных личностей, шок, испытываемый Мариной, много теряют, если она заранее готовится к возможному разоблачению. Отброшенная сцена завершается ее репликой: «Мне должно все узнать».

Как мы видели, со сценой «Девичье поле» все происходит по-иному. Изображение в ней народа вызвало недовольство, как мог думать Пушкин, самого царя. Хотя он и не знал записки Булгарина, но предложение вычеркнуть вторую половину сцены было ему передано. С этим исключением согласился и друг Жуковский. И дело было не в «грубости» отдельных реплик. Никакой особой грубости и вульгарности в них нет. И возможно, именно эту сцену имел Пушкин в виду, когда, отстаивая правомочность просторечий в языке своей трагедии, писал в «Набросках предисловия к „Борису Годунову“»: «Есть шутки грубые, сцены простонародные <…> поэту нет нужды стараться заменять их чем-нибудь другим»5050
  Пушкин А. С. Полн. собр. сочинений: В 17 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. 11. С. 141; ППСС. Т. 7. С. 94.


[Закрыть]. А 2 января 1831 года, сразу после выхода трагедии5151
  «…по „высочайшей воле“ сочинение Пушкина напечатано и выпущено из типографии 24 декабря 1830 года» (Смирнов-Сокольский Н. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М.; Л.: Всесоюзная книжная палата, 1962. С. 248).


[Закрыть], он писал Вяземскому: «…одного жаль – в Борисе моем выпущены народные сцены <очевидно, имеется в виду „Девичье поле“.– М. А.>, да матерщина французская и отечественная; а впрочем странно читать многое напечатанное»5252
  Пушкин А. С. Полн. собр. сочинений: В 17 т. Т. 14. С. 139.


[Закрыть]. Очевидно, что удаление «Девичьего поля» было отнюдь не добровольным, а совершилось в результате давления. Оно не может быть объяснено художественными решениями. Дело было вовсе не в «грубости» этой сцены, а в достаточно негативном изображении мыслей и настроений собравшейся толпы. Умный Булгарин это заметил и написал, как мы помним, в оставшейся неизвестной Пушкину записке: «Прилично ли так толковать народные чувства?» Пушкин, наверное, понимал истинную причину настоятельного требования этих сокращений и, поскольку изображение народных настроений без второй половины сцены теряло смысл, вычеркнул ее целиком.

И сразу последняя ремарка трагедии утратила значение. Прежняя ремарка с учетом последующей Смуты создавала жуткую жесткую цикличность русской истории: здравица царю, свержение и гибель этого царя, здравица новому царю. В перспективе: гибель нового царя (пушку прахом зарядили), восшествие на престол следующего (здравица Шуйскому), вакханалия самозванцев… Ощущение этой цикличности в значительной степени утрачивалось при снятии первой массовой сцены, где народ тупо приветствовал нового царя.

Именно тогда последними словами трагедии становится часто употребляемая Карамзиным формула молчания, безмолвия народа5353
  См. об этом обстоятельную статью: Листов В. С., Тархова Н. А. К истории ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Временник Пушкинкой комиссии. 1979. Л.: Наука, 1982. С. 96–102.


[Закрыть] (напомним, что трагедия в окончательной редакции посвящена «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина»). Новая ремарка ничего не меняет в концепции одного из самых пессимистических творений Пушкина: Дмитрий так же обречен на гибель, как и его предшественник, и воображение читателя легко прочерчивает дальнейшие трагические события русской истории. Однако, при всей выразительности этого финала, глубокий пессимизм первой редакции все же проявляется не столь очевидно.

Поздняя осень и ранняя зима
«Осень» А. С. Пушкина и «Еще заря не встала над селом…» Н. А. Заболоцкого

1833 год был в жизни Пушкина сравнительно благополучным. Устоялась семейная жизнь. Как-то (на время) утряслись отношения с властью. Роились творческие замыслы5454
  См.: Абрамович С. Пушкин в 1833 году. М.: Слово/Slovo, 1994. С. 5–6.


[Закрыть].

Первого октября поэт на полтора месяца приехал в Болдино. Началась вторая болдинская осень, по интенсивности мало уступающая первой. За полтора месяца были написаны и доработаны: «История пугачевского бунта», «Медный всадник», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Анжело», «Будрыс и его сыновья», «Воевода», «Пиковая дама», «Сказка о мертвой царевне» и одно из лучших стихотворений Пушкина «Осень»:

 
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
 

Прошло сто пять лет, и 19 марта 1938 года ленинградскими чекистами был схвачен известный поэт Николай Алексеевич Заболоцкий. От пыток бессонницей и голодом, жестоких избиений он потерял рассудок и около двух недель пробыл в тюремной клинике для умалишенных. Однако «вины» своей не признал и никого не назвал. Потом были лесоповал, тяжелые земляные работы. От смерти спасла случайная удача – стать чертежником. А через восемь лет произошло чудо. Хлопоты друзей увенчались успехом, и в 1946 году Заболоцкого освободили и даже разрешили поселиться в Москве и вернуться к литературной работе.

Этим 1946 годом помечено стихотворение, названное по первой строчке «Еще заря не встала над селом…». Читателям оно не так хорошо памятно, как пушкинские стихи, поэтому позволим себе привести его целиком:

 
Еще заря не встала над селом,
Еще лежат в саду десятки теней,
Еще блистает лунным серебром
Замерзший мир деревьев и растений.
 
 
Какая ранняя и звонкая зима!
Еще вчера был день прозрачно-синий,
Но за ночь ветер вдруг сошел с ума,
И выпал снег, и лег на листья иней.
 
 
И я смотрю, задумавшись, в окно.
Над крышами соседнего квартала,
Прозрачным пламенем своим окружено,
Восходит солнце медленно и вяло.
 
 
Седых берез волшебные ряды
Метут снега безжизненной куделью.
В кристалл холодный убраны сады,
Внезапно занесенные метелью.
 
 
Мой старый пес стоит, насторожась,
А снег уже блистает перламутром,
И все яснее чувствуется связь
Души моей с холодным этим утром.
 
 
Так на заре просторных зимних дней
Под сенью замерзающих растений
Нам предстают свободней и полней
Живые силы наших вдохновений.
 

(1946)

Стихи написаны как будто в продолжение пушкинской поздней осени. Там подчеркнуто, что вот-вот наступит зима: «роща отряхает последние листы; еще бежит за мельницу ручей, но пруд уже застыл <…> отдаленные седой зимы угрозы; звенит промерзлый дол и трескается лед».

У Заболоцкого стихи начинаются с четыре раза, повторенного пушкинского еще («еще бежит …»). У него ранняя и звонкая зима УЖЕ наступила, но ЕЩЕ не наступил поздний день после холодной зимней ночи. Зря мы, наверное, сказали «как будто». Заболоцкий, как и все мы, знал чудные пушкинские стихи наизусть (тем более что двухтомник поэта был послан ему в лагерь друзьями5555
  <Заболоцкий Н. А.> Огонь, мерцающий в сосуде… М.: Педагогика-Пресс, 1995. С. 379.


[Закрыть]). Вполне вероятно, что он сознательно (или подсознательно) сопоставлял свое стихотворение с пушкинскими строками и противопоставлял его им.

А мы теперь попробуем сравнить эти два текста. Текст Пушкина достаточно густо населен. Сосед… с охотою своей; бег саней с подругой; бег на коньках: обув железом острым ноги; катание в санях с Армидами младыми; пиры с блинами и вином… мороженым и льдом, матросы на корабле. Появляются и животные: лай собак (у Заболоцкого один пес), конь ретивый… В пропущенных строфах (о чем подробнее скажем позднее) появляются толпы виртуальных героев, созданных воображением поэта. Даже чахоточная дева не очень мрачно вписывается в непрерывный круговорот смены времен года, умирания и возрождения.

Не то у Заболоцкого. У него в стихах нет живых существ. Только старый пес (у Пушкина собаки молодые: несутся с лаем) у ног хозяина. А автор не активный участник жизненной круговерти – он лишь остраненно «смотрит, задумавшись, в окно» на окружающий мир.

Мир Пушкина находится в непрерывном движении. В стихах мы видим очень много глаголов. А есть еще и причастия, и деепричастия, и отглагольные существительные. Не всякий глагол вызывает ощущение бурного движения, активности, физической или ментальной. Есть и привычные нейтральные. Есть и фиксирующие неподвижность: спать, лениться. В «Осени» преобладает активность или гиперактивность бытия. Несколько примеров.

«Сосед поспешает в отъезжие поля», и мы видим шумную толпу мчащихся по полям охотников в сопровождении громко лающих псов. Весною «кровь бродит, чувства ум тоскою смущены». Зимою «весело, обув железом острым ноги, скользить…». Или «кататься в санях с Армидами младыми», когда подруга вам «руки жмет, пылая и дрожа». Не забывает Пушкин и дружеского общения в пирах: Зиму «проводив блинами и вином, / Поминки ей творим мороженым и льдом». И вот снова наступает осень. И нам придется не выхватывать из текста отдельные фразы, а процитировать охватившую поэта радость бытия (как обычно, выделим глаголы, их много):

 
…с каждой осенью я расцветаю вновь…
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят…
 

Полное слияние с миром, природой, внутренняя гармония побуждают ум к активной деятельности. Вдохновение подступает к поэту:

 
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем…
 

Кажется, это как раз тот случай, когда глагол показывает душевное успокоение. Наступает тишина, даже сладкая. Но это лишь мгновенное затишье перед бурным натиском эмоций, выраженных наступающими друг на друга глаголами (до трех в одной строке!):

 
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…
 

Далее следует развернутое сравнение начавшегося творческого процесса с движением корабля, восхитившее Ю. М. Лотмана:

Редко можно найти в поэтическом тексте четыре строки, столь насыщенные глаголами движения:

 
…матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..5656
  Лотман Ю. М. Две «Осени» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994. С. 389.


[Закрыть]
 

А у Заболоцкого? Его маленькое по сравнению с пушкинским стихотворение (соответственно 89 и 24 строки) содержит обычное количество глаголов. Иногда четыре на строфу, иногда – три, два. Иногда они нейтральны («выпал снег»), иногда поэтически выразительны («ветер вдруг сошел с ума»). Однако если внимательно приглядеться к «глагольному» миру стихотворения, обнаруживаются странные явления, резко противостоящие беспокойному, оживленному пушкинскому миру. Так, заключительная строка первой строфы, когда еще темно (заря не встала), показывает окружающий мир холодным и неподвижным: «блистает серебром замерзший мир деревьев и растений».

А теперь посмотрим, что «делают» глаголы в этом замерзшем мире. У Пушкина они окружены обстоятельствами и дополнениями, усиливающими их энергию (кровь играет легко и радостно; звонко звенит дол под копытом коня; мысли волнуются в отваге; стихи свободно потекут и пр.). У Заболоцкого эти грамматические категории превращают нейтральные глаголы в зловещие знаки застывшего, омертвевшего мира. Как обычно (и зимой, и летом), восходит солнце, но здесь оно восходит медленно и вяло. Красивы седых берез волшебные ряды, но здесь их заметает холодный снег, метафорой которого становится очищенное волокно с мертвым эпитетом: «Метут снега безжизненной куделью». В этом пустынном мире так же погребены под снегом и сады: «В кристалл холодный убраны сады, / Внезапно занесенные метелью». Мир этот, в отличие от пушкинского, действительно пустой. В нем нет ни одного живого существа. Автор не живет, как Пушкин, внутри созданного собственным воображением мира, а смотрит на него извне: задумавшись, в окно. Рядом с ним стоит (а не мчится с лаем) старый пес. Он тоже вне пределов этой холодной зимы. Перед нами, несмотря на некоторую яркость красок (блистает серебром, блистает перламутром, <был> день прозрачно-синий), – замерзший, окоченевший неподвижный мир.

И оба поэта обретают вдохновение каждый в своем мире. О вдохновении говорится в финале обоих стихотворений. И это снова подтверждает нашу гипотезу о сознательной (пусть даже подсознательной) ориентации Заболоцкого на пушкинский текст.

Вдохновение автора, «каждой осенью расцветающего вновь», готово охватить весь мир. «Ко мне идет незримый рой гостей»,– восклицает он и торопится рассказать нам об этих «гостях». Отделанные и законченные строфы о «гостях» и о мирах, которые ими заселены, были из окончательного текста удалены автором (видимо, он оставлял виртуальные миры воображению читателей) и ушли в комментарии. Вот эти «гости», пришедшие из сочинений самого Пушкина и многих других авторов5757
  Попытка комментария этих пропущенных строф сделана нами в статье: Два Пугачева (Вымыслы романические и «История пугачевского бунта») // Вопросы литературы. 2015. №5. Сентябрь – октябрь. С. 124–128 и в кн.: Альтшуллер М. Пушкин, Кюхельбекер, Грибоедов. СПб.: Пушкинский дом, 2002. С. 98–103.


[Закрыть]:

 
Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари,
Гречанки с четками, корсары, богдыханы,
Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,
Царевны пленные и злые великаны,
И вы, любимицы златой моей зари,
Вы, барышни мои, с открытыми плечами,
С висками гладкими и томными очами.
 

Эти вымышленные персонажи населяют миры, куда стремится воображение поэта:

 
…куда же плыть? …какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опаленные Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной,
Или Нормандии блестящие снега,
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.
 

Совсем не то у Заболоцкого. Порыв его вдохновения создает только замерший, остановившийся мир, видимый из окна. Рассказ об этом порыве умещается в четырех строчках (у Пушкина, включая опущенные строфы, – 31), написанных «…на заре просторных зимних дней», когда

 
Под сенью замерзающих растений
Нам предстают свободней и полней
Живые силы наших вдохновений.
 

Стихи написаны в 1946 году «на заре зимних дней, под сенью замерзающих растений». Наверное, в пору уже наступившей зимы, то есть после зубодробительных постановлений о журналах «Звезда» и «Ленинград» в августе этого зловещего года. Внезапно наступившая ранняя и звонкая зима олицетворяла не столько явления природы, сколько ледяную ночь, наступившую сразу после великой Победы и становившуюся все темнее и холоднее вплоть до наступившей наконец смерти Сталина.

Цену этим постановлениям и их создателю, великому Душегубу, Заболоцкий знал очень хорошо. Еще в 1937 году в стихотворении «Ночной сад» он изобразил Железного Августа, безжалостно стреляющего, сеющего смерть. Вокруг него «в воздухе мелькали тельца птичьи», так что

 
…души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.
 

А спустя двадцать лет (в 1957-м, пора оттепели), сравнивая Сталина с мертвыми гранями Казбека в одноименном стихотворении, признавался:

 
…был он мне чужд и враждебен…
В надмирной своей вышине,
Был только бессмысленно страшен
И людям опасен вдвойне5858
  Об этих стихах см. впечатляющую, посмертно опубликованную статью Е. Г. Эткинда: Николай Заболоцкий в 1937 году: «Ночной сад» // Из последних работ Е. Г. Эткинда (1918–1999). URL: https://loshch.livejournal.com/90912.html.


[Закрыть].
 

Заболоцкому, только что вышедшему на свободу, яснее, чем другим, было видно, как надвигается на страну новое оледенение. Он и рассказал о нем, глядя на замерзший сад.

Начиналась после жуткого террора и страшной войны новая полоса невеселой русской истории. Наверное, вспомнились Заболоцкому строки Тютчева, написанные, когда любимый поэт возвращался из Швейцарии в Россию и увидел, что

 
…Под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой
Синеет даль с ее угрюмым лесом
Окутанным осенней мглой…
Все голо так и пусто-необъятно…
Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом. <…>
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья —
Жизнь отошла – и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе5959
  Тютчев Ф. На возвратном пути (1859). Курсив мой.


[Закрыть].
 

Девятнадцатый век – это расцвет русской культуры. Пушкинские стихи (в том числе и «Осень») стали вершиной поэзии Золотого века. Далее последовала гениальная русская проза (Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов), восхитившая мир. Впереди маячил утонченный, изысканный Серебряный век…

Заболоцкий написал свое стихотворение в разгаре жуткой ледяной сталинской ночи. Потом были оттепель, перестройка, но настоящий рассвет в России так и не наступил.