Текст книги "Телескоп во льдах. Как на Южном полюсе рождалась новая астрономия"

Часть III
Прикосновение к тайне

Ни прикладное применение научных открытий, ни собственная их ценность не сопоставимы с теми усилиями, которые потребовались, чтобы сделать эти открытия.

– Фредерик Содди

Глава 7
DUMAND на твердой почве

Эта идея была своего рода не-идеей.

– Фрэнсис Халзен

Фрэнсис Халзен родился в городке Тинен, во фламандской части Бельгии, в марте 1944 года²⁷³. Согласно семейной легенде, он чуть было не появился на свет прямо на обочине: его отцу нужно было довезти его мать до больницы, находившейся в десяти километрах от дома, а немцы постоянно бомбили дорогу. Это произошло примерно за год до окончания Второй мировой войны в Европе.

Тинен был его родным городом его отца. В городке проживало около 20 тысяч человек – сравнительно много по бельгийским меркам. Родители Фрэнсиса и его старшая сестра жили в Тинене до начала войны, однако затем перебрались в небольшую деревеньку, на родину его матери, поскольку там было получше с продовольствием. Отец Фрэнсиса был владельцем компании, занимавшейся строительством дорог и мостов, которая переходила в семье от поколения к поколению. Поэтому, по словам Фрэнсиса, у отца был выбор – «согласиться работать на немцев и прожить еще немного или отказаться от работы на них и быть убитым на месте». Луи Халзен предпочел скрыться в Пиренеях на юге Франции и провел там первую половину военных лет, а затем нашел способ пробраться обратно в Бельгию и тихо прожил в деревенском доме своей жены еще пару лет. В годы войны Фрэнсис был ребенком и почти ее не помнил, хотя в семье было немало историй о пережитых страданиях, связанных в основном с нехваткой еды. Даже через несколько лет после войны семья могла позволить себе курицу лишь пару раз в год.

Халзены переехали обратно в Тинен, когда Фрэнсису было около четырех лет. Он вспоминает свое детство как довольно спокойное. Фрэнсис был одним из лучших учеников в классе почти по всем предметам, за исключением религии («Даже не знаю, почему так случилось. Это было не нарочно, я искренне старался»). Однако, по его словам, школьные успехи не оказали на него никакого влияния: «Я никогда по-настоящему этого не понимал. Не понимали этого и мои родители. В сущности, меня чуть ли не силой затолкнули в университет». Оглядываясь в прошлое, Фрэнсис понимает, что проблема могла быть связана с недостатком уверенности в себе. Он вспоминает бельгийскую школьную систему как «абсолютно совершенную. У меня нет другого слова для этого». Халзен преуспевал в точных науках и математике. К моменту окончания школы он мог говорить, помимо своего родного фламандского, по-голландски и по-французски, знал латынь и греческий. Кроме того, он, благодаря чтению Шекспира и Чосера, неплохо владел средневековым английским языком и языком елизаветинских времен. Он вспоминает, как смеялись британские туристы, когда он пытался заговорить с ними на этом старомодном наречии во время ежегодных семейных каникул на побережье неподалеку от Брюгге.

Это было классическое образование, а не прикладное. Халзен не мог выбирать предметы по своему усмотрению и считает это большим благом. По словам Фрэнсиса, его образование в старших классах школы было «очень похоже на то, которое можно получить в очень хорошем гуманитарном колледже» в США и он мог, завершив обучение в колледже, сразу перейти к работе над докторской диссертацией.

Никто из Халзенов до него никогда не учился в университете. И Фрэнсису тоже было на роду написано работать в семейном строительном бизнесе. Но, как это ни странно, именно отец заставил Фрэнсиса продолжить образование. Луи Халзен обладал гибким мышлением и испытывал огромный интерес к литературе. Фрэнсис вспоминает, что постоянно видел отца с какой-нибудь книгой.

Фрэнсис был необычным молодым человеком и интересовался буквально всем. Поэтому было непонятно, какую именно дисциплину ему стоит выбрать. Отец заставил его поговорить с одним мудрым человеком, который предлагал всем молодым людям без исключения заняться фармацевтикой. Однако от этой идеи Фрэнсиса отговорил школьный преподаватель математики – он остановился с мальчиком у витрины аптеки, указал на человека, смешивавшего внутри какие-то снадобья, и спросил: хочет ли Фрэнсис тоже заниматься чем-то подобным до конца своих дней?

Поскольку бельгийская система образования следовала французской картезианской традиции, в которой математика считается самой почтенной из всех научных дисциплин, Фрэнсис долго не думал и решил получить математическое образование. Кроме того, он не был волен и в выборе университета. Бельгийская университетская система состоит из четырех более или менее жестких сегментов, определяемых изначальным разделением страны на исторические провинции: католические (официальная государственная религия) университеты против светских, фламандские – против валлонских (преподавание в которых ведется на французском языке). Будучи фламандцем и католиком (хотя и не особо ревностным), Фрэнсис поступил в Католический университет в Левене, в 18 километрах от Тинена, и каждое утро ездил туда на поезде.

Оказалось, что методика преподавания в Левенcком университете значительно хуже, чем в его колледже. Прежде всего, университет был довольно слаб в том, что касалось естественных наук. Если бы Халзены больше знали о мире высшего образования, то Фрэнсис, возможно, выбрал бы Брюссельский университет, который не относил себя к какой-либо конфессии и был (да и остается) значительно более сильным игроком с точки зрения преподавания научных дисциплин (кстати, Брюссельский институт сегодня участвует в работе IceCube). Как ни странно, но в годы учебы в Левене Фрэнсис находил самыми вдохновляющими курсы по различным религиозным дисциплинам (он был обязан прослушать по одному такому курсу в год). В те годы теология развивалась весьма бурно – во многом благодаря дискуссии, запущенной Вторым Ватиканским собором, – и среди университетских преподавателей имелось несколько теологов левого толка, людей весьма умных: «Даже если мне не было интересно то, что они мне рассказывали, для меня было важно общаться с лучшими представителями своих областей».

Фрэнсис считает, что по мере развития человека у него всегда остаются пробелы в познаниях, однако он может ликвидировать их, хотя бы частично, с помощью продолжения образования и расширения общего кругозора. Он думает, что именно так он в конце концов обнаружил свое профессиональное призвание и что на это ушло около 25 лет.

Поначалу он сфокусировался на математике, а затем начал медленно дрейфовать в сторону физики, поскольку все больше понимал, что именно этим он и хочет заниматься:

От своего привычного воспитания надо отказываться понемногу… Думаю, в глубине души я всегда хотел быть физиком и экспериментатором; мне просто понадобилось много времени для того, чтобы перейти от математики к реальной физике. Я почти 20 лет потратил на теоретическую физику, и этот период наглядно показал мне, что я очень плох как математик.

Впрочем, он получал довольно средние отметки по обеим дисциплинам. Его дипломную работу по физике тоже оценили довольно посредственно.

Возможно, сегодня, когда с тех пор прошло 50 лет, большинство людей согласится с тем, что у Фрэнсиса была по-настоящему звездная карьера – и в науке, и в преподавании. Однако сам он больше всего гордится тем, что был первым из своей семьи, кому удалось закончить университет и тем самым подать пример другим. Почти каждый Халзен после него получил научную степень в той или иной дисциплине.

Он никогда не думал, что его карьера будет развиваться именно в мире физики. Фрэнсис планировал поработать пару лет учителем в школе, а затем присоединиться к семейному бизнесу. Его отец думал так же: по его мнению, период образования сына и так уже слишком затянулся и пришло время зарабатывать себе на хлеб.

Тем не менее, неожиданно для самого себя, на третьем курсе университета Фрэнсис заинтересовался исследовательской деятельностью. Третьекурсникам наконец разрешали выбрать учебный курс по собственному желанию, и впервые за все время строго формального обучения у них появлялась возможность напрямую пообщаться с профессорами. Для работы на кафедре физики требовалось написать научную работу, и по счастливому стечению обстоятельств Халзен писал ее под руководством преподавателей, которые хорошо понимали, что такое настоящее исследование. Поскольку исследовательская деятельность – процесс международный, то профессора, с которыми он работал, имели немало контактов в окружающем мире.

В те годы главным светилом кафедры физики в Левене был Жорж Леметр, который в наши дни считается отцом и теории Большого взрыва, и теории расширяющейся Вселенной (создание последней теории часто и ошибочно приписывают Эдвину Хабблу). Леметр был католическим священником и некоторое время занимал пост главы Папской академии наук. Этот выдающийся математик разработал в 1925 году две космологические теории для решения уравнений теории общей относительности Эйнштейна, появившейся лишь девятью годами ранее. Поначалу даже сам Эйнштейн не поверил, что за решениями Леметра стоит физическая реальность, сказав ему знаменитую фразу:

Ваши расчеты верны, но ваша физика отвратительна.

Тем не менее и Эйнштейну, и всему остальному научному сообществу пришлось признать свою неправоту, после того как Хаббл примерно через два года представил первое основанное на наблюдении свидетельство в поддержку теорий Леметра.

Ко времени, когда пути Леметра и Фрэнсиса пересеклись, Леметр был уже стариком; он умер в том же году, когда Фрэнсис закончил университет. И хотя Фрэнсис знал труды и репутацию Леметра, нет никаких свидетельств, что они были знакомы лично: этот великий человек уже не мог ходить, и на работу его привозили на машине. Фрэнсису и еще одному студенту иногда поручали встретить автомобиль, перенести некоего старого джентльмена в церковном облачении в кресло и поднять его по ступенькам в вестибюль университета. Фрэнсис узнал о том, кому именно он помогал таким образом, лишь 20 лет спустя – от этого самого второго студента, который стал теперь профессором в Левене.

Леметр серьезно интересовался вычислениями и в качестве уважаемого ученого имел доступ к самым мощным компьютерам того времени. Одно из первых достижений Фрэнсиса состояло в том, что с помощью машины, сконструированной под руководством Леметра, он смог произвести первые компьютеризированные расчеты диаграммы Фейнмана («Неважно, что это значит, я все равно очень этим горжусь», – говорил он). Этот проект проводился в Утрехтском университете под руководством Мартинуса «Тини» Велтмана, который в 1999 году получил Нобелевскую премию за один фундаментальный теоретический триумф, который также требовал расчетов на компьютере. Так что можно сказать, что уже к началу своей карьеры исследователя Фрэнсис оказался в хорошей интернациональной компании.

Случайность вообще играла в его карьере огромную роль – обычно благую, хотя бывало и наоборот. Примером и того и другого может служить его работа, написанная для получения степени бакалавра. Как-то раз наставник Фрэнсиса вручил ему экземпляр только что опубликованной статьи, в которой Джордж Цвейг из Калифорнийского технологического института впервые выдвигал идею о существовании кварков (именно Цвейг позже предложил Халзену место в Калтехе). Это была странная работа, поскольку у Цвейга не было математического аппарата для описания его новой модели; он использовал для вычислений необычные геометрические конструкции. Однако Фрэнсис со своим неплохим математическим образованием тут же понял, что здесь можно применить теорию групп и перестроить модель в более элегантной форме, характерной для этого направления математики («Только представьте себе, какая цепь случайностей понадобилась для того, чтобы все это произошло!» – говорит он). Он получил хороший результат, однако сама тема казалась ему слишком теоретической, и он бросил ее, снова сосредоточившись на своей диссертации. Глядя из сегодняшнего дня, очевидно, что это была ошибка, но откуда Фрэнсису было знать, что кварки станут самым величайшим открытием в физике элементарных частиц на несколько десятилетий вперед?

И вот, уже сделав серьезную научную работу еще до окончания университета, Фрэнсис получил место учителя старших классов в маленьком городке недалеко от Тинена – однако так и не приступил к работе. Его труды привлекли внимание бельгийского теоретика Эдварда Вербовена, который пригласил Халзена продолжить обучение в Университете Неймегена в Нидерландах (которые Фрэнсис называет «страной великих физиков к северу от нашей границы»). Халзену вновь потребовался мудрый совет, чтобы понять, чего он на самом деле хочет. С другой стороны, это было явным шагом вперед в карьере, поскольку аспирант зарабатывал больше, чем школьный преподаватель. Когда сотрудники кафедры физики в Левене поняли, что Неймеген пытается увести Фрэнсиса, они сами предложили последнему вакансию, и Халзен пошел по пути наименьшего сопротивления и остался там, где был, – что вполне типично для его карьеры.

Фрэнсис считает свою докторскую диссертацию напрасной тратой времени. Она была посвящена теории S-матрицы, популярной в свое время, но затем забытой, поскольку, по словам самого Фрэнсиса, «она не имела ничего общего с реальным миром». Он называет ее «теорией струн конца 1960-х», поскольку подозревает, что теоретики струн «проходят в настоящее время через нечто подобное» (и это одно из самых сдержанных заявлений о теории струн из его уст. «Это конечная форма плохой физики: думать, что ваше воображение более важно, чем данные и доказательства, – сказал он мне однажды. – Это не просто высокомерие, это не просто дурной вкус – это плохая физика»).

Он готовил и писал свою докторскую диссертацию всего три года, защитил ее за несколько дней до Рождества 1968-го и на той же неделе женился. Его жена Нелли училась на преподавателя в учебном заведении неподалеку от Тинена, там же преподавала его сестра, и они с Фрэнсисом познакомились на школьной танцевальной вечеринке. Большинство женщин, склонных к интеллектуальному труду в Бельгии того времени, шли в учителя и довольно редко поступали в университеты.

Фрэнсис сделал на удивление мало карьерных шагов – и все они были либо пассивными, как мы уже видели на примере его образования, либо полностью спонтанными. И он никогда не подавал заявления в случае имевшихся вакансий. По его словам, каждый раз случалось так, что подходящее предложение поступало ему в то самое время, когда ему нужно было «перейти из одного места на другое вслед за именно той наукой, которой я хотел заниматься».

И хотя Халзен не особенно ценит свою докторскую диссертацию, она (как я уже упоминал) принесла ему деньги – премию от бельгийского правительства, которое назвало его диссертацию лучшей из защищенных в стране в том году. По всей видимости, это была немалая сумма, поскольку она позволила ему не только купить автомобиль MGB «уродского хиппового желто-оранжевого цвета», на котором они с Нелли однажды приедут во французский Мерибель. Деньги также дали им возможность переехать в Женеву и вести нормальную жизнь, пока Фрэнсис работал в качестве волонтера в группе теоретиков в ЦЕРН.

Это была большая группа примерно из сотни человек, работавшая в условиях крайне неблагоприятной среды в стиле «утони или выплыви». Работу группы возглавлял известный своим крутым нравом бельгийский теоретик Леон Ван Хов. Если вы думаете, что Ван Хов был готов всемерно поддержать соотечественника, то вы ошибаетесь: уже через несколько недель после прибытия Фрэнсиса Ван Хов ворвался в его кабинет и возгласил: «Халзен, все, кто в последнее время приезжал к нам сюда из Бельгии, были настолько отвратительны, что вы, скорее всего, будете последним!» – «Что ж, я хотя бы недорого вам обхожусь», – парировал Фрэнсис, намекая на то, что ему не платили денег за работу.

Он научился работать самостоятельно еще в Левене, и его не пугала обстановка в ЦЕРН. Фрэнсису удалось найти соратников, он начал писать научные работы и к Рождеству 1969 года получил оплачиваемую должность. «Мне повезло, что Ван Хов тогда зашел ко мне в кабинет, чтобы оскорбить всех бельгийских теоретиков скопом. В противном случае я мог бы еще долго не получать зарплату».

Через два года ему случилось познакомиться в Мерибеле с Верноном Баргером, и эта встреча в конце концов привела к спонтанному переезду Халзена на Средний Запад США. В культурном смысле это было значительное изменение. По сравнению с Женевой Мэдисон был сонным сельским городком. Фрэнсис описывал новое состояние дел с присущей ему лаконичностью: найти чашку хорошего кофе в Мэдисоне было невозможно, и они с Нелли взяли за правило ездить пить кофе в Чикаго. (Фрэнсис – известный гурман. Во время своих многочисленных поездок по всему миру он любит посещать лучшие рестораны, а его рассказы часто вращаются вокруг запомнившихся ему трапез в самых знаменитых заведениях мира.)

Однако Нелли тут же полюбила Мэдисон, во многом благодаря имевшимся тут возможностям для образования. Она начала посещать лекции в Висконсинском университете, получила степень бакалавра в области истории искусств, начала работать над докторской диссертацией по французской литературе, а сегодня преподает на кафедре французского и итальянского языков. Что касается Фрэнсиса, то, невзирая на все его гастрономические увлечения, для него всегда было главным качество научной работы и учебной среды. Как заметил Дейв Клайн, Фрэнсис идеально вписался в мэдисонскую картину. Он получил постоянную работу почти так же быстро, как и сам Клайн, в течение двух-трех лет.

* * *

В важнейшем для науки 1987 году, когда три подземных детектора уловили нейтрино Сверхновой 1987a, Фрэнсис Халзен был еще не вполне в теме. Шел шестнадцатый год его американского «визита», и он уже со времен своей поездки на Гавайи семью годами ранее начинал понемногу заглядывать на «темную сторону» – так, в 1984 году он вместе с Томом Гайссером из Бартольского научно-исследовательского института (подразделения Делавэрского университета) написал серьезную работу на тему космических лучей, – однако он продолжал в основном заниматься частицами²⁷⁴. Как и прежде, он много путешествовал, присоединялся к другим научным командам, выступал с лекциями – короче, собирал пыльцу и распространял ее дальше.

Осенью того же года его пригласили выступить на кафедре физики Канзасского университета. Насколько он помнит, темой выступления были «космические ускорители и (ныне отвергнутое) предположение о том, что звезда Лебедь X‑3 излучает некие таинственные частицы». Наверняка он говорил и о Сверхновой 1987a, а с учетом того, что случилось дальше, вне всякого сомнения, упомянул DUMAND.

Кстати, история звезды в созвездии Лебедя хорошо показывает, как наука может двигаться вперед даже на основе ошибочных предположений. В 1983 году две группы ученых – из немецкого университета в Киле и британского в Лидсе – представили свидетельства того, что звезда Лебедь X‑3, источник рентгеновского излучения в созвездии Лебедя, излучает также гамма-лучи с очень высоким уровнем энергии²⁷⁵. Дальнейшие исследования доказали, что эти данные были неверны, однако сказанного не вернешь. Некоторые более авантюристически настроенные физики частиц начали мигрировать в область изучения космических лучей. Отчасти они руководствовались тем, что их собственная область подошла к границе пустыни (в том же году были открыты частицы W и Z). Это привело ко вполне естественному прогрессу в их новой области, и в 1989 году специализированный телескоп в Аризоне обнаружил первые, на этот раз подлинные, высокоэнергетические гамма-лучи из Крабовидной туманности²⁷⁶. С тех пор астрономия гамма-лучей процветает и ученые нашли десятки других источников. А поскольку астрономия гамма-лучей и нейтринная астрономия имеют множество общих методов и теоретических предпосылок с физикой частиц, то их развитие привело к появлению новой области, объединяющей астрономию и физику космических лучей. Ее можно называть астрофизикой частиц или физикой астрочастиц, как вам больше понравится.

Случилось так, что на лекции в Канзасском университете в аудитории оказался ученый по имени Эд Зеллер, обладавший широкой гаммой интересов. По первому образованию Зеллер был гляциологом, но также занимался и физикой и хорошо представлял себе, что происходит в Антарктике. Во время беседы с Фрэнсисом после лекции последнего Зеллер упомянул исследование, происходившее на советской станции «Восток» в Антарктиде, в процессе которого небольшой массив радиоантенн использовался для того, чтобы «слушать», как взаимодействуют нейтрино со льдом. Это исследование было известно под названием RAMAND (Radio Antarctic Muon And Neutrino Detector), и в то время им руководил Игорь Железных – уже известный нам помощник Моисея Маркова. К тому моменту RAMAND не удалось зафиксировать никаких нейтрино; не удалось это и впоследствии.

Радиометод был придуман советским физиком Гургеном Аскарьяном в 1961 году²⁷⁷ и основан на том факте, что при очень высоких уровнях энергии и мюонные нейтрино, и электронные нейтрино будут создавать каскады. Эти каскады – искры из миллионов позитронов и электронов – будут, в свою очередь, порождать зубчатые радиоимпульсы. Фрэнсис вспоминал впоследствии:

Мне стало по-настоящему интересно, когда Зеллер рассказал, что русские физики не смогли рассчитать уровень энергии сигнала. Я вспомнил, что в прежние годы интересовался электромагнетизмом и вместе с двумя своими соратниками решил самую сложную задачу из всех, что есть в учебнике Джексона, с помощью вычислительных мощностей, недоступных нашим русским коллегам²⁷⁸.

(Учебник Дж. Д. Джексона «Классическая электродинамика» поминают недобрым словом многие студенты-физики.)

Проблема была интересной, однако результат оказался разочаровывающим. Позднее Фрэнсис, Джон Лёрнд и теоретик из Бартольского университета Тодор Станев рассчитали, что с учетом технологий того времени, будь даже в распоряжении RAMAND кубический километр льда, проект смог бы обнаружить лишь одно нейтрино раз в 100 тысяч лет²⁷⁹.

Фрэнсис полагает, что теоретики обычно пишут два типа работ – «в первые они искренне верят и страстно их любят», а вторые просто призваны показать, как умен их автор. И эта его статья относилась ко второй категории. Он написал ее, положил в «стопку работ, которые нужно каждый год предоставлять в университет, чтобы получить зарплату» и двинулся дальше.

Тем не менее замечания Зеллера навели Халзена на размышления на новую тему. Конечно, он знал о работе DUMAND, но теперь он услышал и об идее обнаружить нейтрино во льдах. «Здесь не нужно быть гением, – говорит он, – рано или поздно вы обязательно натолкнетесь на эту идею: если что-то на Гавайях не работает в воде, то, может быть, оно сработает во льду. Забудьте про радиодетекторы; просто делайте то же, что делает DUMAND… Вот и все».

Он отправил электронное письмо своему другу-теоретику Сандипу Паквасе на Гавайи и попросил его узнать у Джона Лёрнда, думал ли тот о том, чтобы «проделать все то же самое, но во льду».

Несколько недель после этого они с Лёрндом лихорадочно переписывались по электронной почте. Они обратились к Зеллеру, и тот уверил их (как оказалось впоследствии, несколько преждевременно), что глубинный лед в Антарктиде должен быть достаточно чистым. И чем больше они обдумывали эту идею, тем более убедительной она казалась: лед должен быть свободен от растворенного радиоактивного калия, присутствующего в обычной воде и приводящего к росту фоновой люминесценции. Детекторы могли оставаться на своем месте, а не колебаться вместе с водными течениями. Кроме того, на них не оседали бы отложения, которых довольно много в придонных слоях океана. И, наконец, как и в случае Байкала, лед предлагал стабильную платформу для установки инструмента.

* * *

Однако пока что Фрэнсис Халзен еще не был готов окунуться в экспериментальную работу с головой. Он все еще считал себя теоретиком. Он был готов написать несколько статей на тему «DUMAND на льду» или рассказать об этой идее на каких-то конференциях, но дальше идти не хотел. Лёрнд, со своей стороны, был в то время на вершине своей «нейтринной мании величия». Он все еще возглавлял DUMAND, он был участником IMB, он собирался присоединиться к работе наследника Камиоканде – детектора Super-K, и у него самого уже были размещены детекторы в воде в штате Арканзас²⁸⁰. Тем не менее он просто мечтал о том, чтобы построить «второй DUMAND» в самой южной точке планеты.

Занятия наукой в Антарктиде имеют множество политических аспектов. Первый из них состоит в том, что вся деятельность на континенте управляется на удивление разумным международным договором, согласно которому любая научная и природоохранная деятельность приветствуется, а военная деятельность и территориальные претензии запрещены. По этой причине первичный источник финансирования для Лёрнда, Министерство энергетики США, не особенно тут подходит, поскольку это ведомство глубоко вовлечено в программы разработки ядерного оружия США. Поэтому все научное присутствие американцев в Антарктике координируется Национальным научным фондом (NSF), занимающимся исключительно научной деятельностью.

И здесь снова пригодились мэдисонские связи. Случилось так, что Джон Линч, администратор, отвечавший в NSF за астрономию и астрофизику в обоих полярных регионах, и в Арктике, и в Антарктике, хорошо знал Джона Лёрнда и Фрэнсиса Халзена. Он был аспирантом на кафедре физики в Мэдисоне в те дни, когда Лёрнд работал там постдокторантом, а Фрэнсис только начинал свою карьеру профессора. Кроме того, Линч был сверстником Боба Морса – они познакомились в первый же день после поступления обоих в аспирантуру. Но, возможно, самым важным было то, что Линч регулярно посещал «Клуб 602», в котором заправляли Дейв Клайн, Боб Марч и остальные участники шайки CCFMR.

По воспоминаниям Линча, Лёрнд отправил ему электронное письмо, «в котором не было ни одной заглавной буквы, и потребовал, чтобы я разрешил ему просверлить 600 дырок глубиной в полтора километра на Южном полюсе, причем уже в следующем году». Линч тут же отверг эту сырую заявку, однако сама концепция понравилась ему настолько, что он все же показал это письмо своему начальнику Питеру Уилкнессу – директору департамента полярных программ, которого Линч описывает как «просто невероятного человека», обожавшего «все большое и масштабное».

В мае 1988 года Лёрнд приступил к формальным процедурам, хотя и не в полную силу. Он отправил Линчу восьмистраничную презентацию, составленную на основе статьи, которую Лёрнд с Фрэнсисом написали для конференции по космическим лучам, имеющей быть в сентябре того же года в польском городе Лодзь²⁸¹.

Фрэнсис подчеркивает в этой заявке, что «процесс исследования предполагает, что вы не знаете, что именно делаете». Самые наивные предположения в презентации были связаны с прозрачностью льда:

Важнейший вопрос состоит лишь в том, насколько глубоко мы должны продвинуться, чтобы найти чистый и лишенный пузырей лед, поскольку оптическое рассеивание от пузырей может препятствовать выявлению мюонов. Из наших разговоров с профессором Эдвардом Зеллером из Канзасского университета следует, что в регионе вокруг полюса приемлемая оптическая ясность возникнет уже на глубине около 150 метров, однако нам, возможно, придется дойти до глубины ниже 500 метров, чтобы найти лед, полностью свободный от пузырей.

С другой стороны, сами ученые почему-то считали, что строительство нейтринного телескопа в Антарктиде обойдется дороже, чем где-либо еще на планете. Это были довольно удивительные опасения, поскольку совсем рядом с полюсом уже имелась хорошо оснащенная исследовательская станция. Продемонстрировав чарующее отсутствие элементарной политической мудрости, Лёрнд даже заявил, что будущий полярный проект может стать «в разы более эффективным», чем его собственный проект, который только-только приступил к работе в теплых гавайских водах.

Лёрнд посчитал, что антарктический проект сможет привлечь и участников других проектов по поиску нейтрино под землей, а «с учетом того, что политический климат становится приемлемым, в проекте, возможно, захотят принять участие и наши советские коллеги». И действительно, через несколько месяцев после того, как Лёрнд написал эти слова, он получил телекс от своего друга Моисея Маркова, в котором говорилось, что «профессор Г. И. Марчук, президент Академии наук СССР… находит это предложение интересным».

Очень жаль, что русские в конце концов так и не приняли участия в проекте, поскольку они могли бы поделиться своими обширными познаниями во всем, что касается льда (в вопросах льда лучше русских никого нет). Телекс от Маркова содержал кое-какие замечания, которые могли бы сэкономить проекту AMANDA многие годы усилий и устранить некоторые поводы для тревог в будущем – если бы только об этих замечаниях стало своевременно известно. На основе анализа полярного ледяного покрова, который русские на своей станции «Восток» пробурили до глубины 2,2 км, Марков сообщал, что «на глубине 1300–1400 метров отмечаются лишь отдельные пузыри в идеально прозрачном льду, поэтому скважины для фотоэлементов должны быть достаточно глубокими». Но это прозорливое замечание никому не помогло.

В конце своей презентации Лёрнд запросил 100 000 долларов на ближайший антарктический сезон, который должен был начаться через полгода. Линч и Уилкнесс в дружеской форме отклонили запрос.

Участие Лёрнда в проекте AMANDA завершилось, когда Министерство энергетики США предложило ему сделать выбор (хотя, возможно, это слишком мягкая формулировка для слов, в которых было сделано это предложение): «По сути дела, министерство сообщило мне, что я должен выбрать: или я играю в DUMAND, или в эти вот другие игры».

Одним из первых признаков того, что научная деятельность в какой-то области получила импульс к развитию, может служить организация регулярной конференции в этой области. И первая регулярная конференция, посвященная нейтринной астрономии, оказалась на удивление хорошей. Ее организовала Массимилла Бальдо-Чолин, элегантная, очень умная и красивая дама (кстати, первая женщина – профессор физики в Италии). Бальдо-Чолин преподавала в Падуанском университете, и здесь снова сработали мэдисонские связи: Милла (как ее обычно называли) сотрудничала с Джеком Фраем еще в 1950-е годы, когда он только переключился на ускорители.