Текст книги "Черная графиня"

Марк Казарновский
Черная графиня

© Казарновский М.Я., 2021

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2021

* * *

Памяти погибших и путь жизни потерявших.

Сто третья годовщина Октябрьской революции

Все – почти вымысел. За исключением автора. Он пока реален.

Посвящается:

Памяти Жанны Дергалевой.

Моим московским и парижским друзьям.

Жене. Любимым дочерям.

Ольге Орловой и Ирине Володиной.

Ведь все это могло быть.

А может, и было?

Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих поколений, освященный благопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы.

И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира…

И. Бунин

Жалобы обывателя

 
Моя жена – наседка,
Мой сын, увы, – эсер,
Моя сестра – кадетка,
Мой дворник – старовер.
 
 
Кухарка – монархистка,
Аристократ – свояк,
Мамаша – анархистка,
А я – я просто так…
 
 
Дочурка-гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка –
Таков уж ныне свет!
 
 
От самого рассвета
Сойдутся и визжат –
Но мне комедья эта,
Поверьте – сущий ад.
 
 
Сестра кричит: «Поправим!»
Сынок кричит: «Снесем!»
Свояк вопит: «Натравим!»
А дворник – «Донесем!»
 
 
Молю тебя, создатель
(Совсем я не шучу),
Я русский обыватель –
Я просто жить хочу.
 
 
Проклятье посылаю
Родному очагу
И втайне замышляю –
В Америку сбегу.
 

Саша Черный, 1906 г.

К читателю

Конец XIX – начало XX века знаменовали в Российской империи всплеск терроризма.

Причин масса. Но хорошо известно, что любое общественное или даже разбойное действо всегда требует прежде всего руководителя. Главаря. И они находились. Вовсе не из числа рабочих и крестьян. В основном – из числа интеллигенции.

Большинство адвокатов, банкиров, издателей, владельцев газет и иных общественных деятелей в первую очередь несут ответственность за разрушение Державы, за кровавый крах не только трона Романовых и гибель большинства из Династии. Но и за разрушение государства Российского.

Доклады департамента полиции и охранного отделения со всей ясностью показывают, из кого в основном состоит оппозиционная группа, разрушающая государство. Это великосветские дамы, профессура университетов, газетные издательства. Наконец, военный генералитет, который распустил вконец армию.

Бесчисленные убийства, грабежи, поджоги, вымогательства страшным девятым валом катились по империи.

Здесь и революционные партии, и тайные организации, и многочисленные бандитские шайки.

Все структуры в девятисотые годы были наполнены молодыми людьми с фанатическим блеском глаз, готовыми немедленно умереть за революцию. Но перед этим – непременно убить. Кого? Да кого прикажет руководитель партии или боевой организации.

И они – и мальчики, и девушки – действительно погибали.

А из Женевы или Парижа им писали письма бывшие адвокаты или просто мерзавцы, призывая «лить на полицейских кипяток из окон второго этажа, изготавливать копья и пики, взрывать сановников и экспроприировать, экспроприировать»[1]1
  Из записок В.И. Ленина.


[Закрыть]. То есть грабить.

Чем активно пользовались как эти мальчики-девочки, так и просто банды. У последних грабежи получались профессионально, а убивать они особо и не стремились. Потому что у бандитов были остатки совести. Которую потеряли спорящие до хрипоты члены партий и «боевых организаций».

К 1901–1907 годам Россия была охвачена гражданской войной.

Царство Польское, Грузия, Армения, Одесская губерния, Прибалтика, Бакинские промыслы, Москва, Петербург – все эти регионы были территориями повышенного риска.

Неожиданно для россиян, особенно молодежи, стало объяснимо и возможно – убийства и грабежи можно осуществлять свободно, легко, и еще героем становишься.

Правда, оказывается, если приговор – виселица, это страшно. Но об этом как-то не думалось. И пошел разбойный разгул по империи.

1902 год – убили министра внутренних дел Сипягина, 1904 год – убили министра внутренних дел Плеве, 1905 год – убийство великого князя Сергея Александровича, 1906 год – повсеместные поджоги помещичьих усадеб. В этом же году – взрыв на даче Столыпина – убито и ранено множество должностных лиц и близких Столыпина.

Бесчисленные покушения и грабежи привели к тому, что высокие должности в империи: министры, губернаторы, чины полиции – не стремились получать. Достаточно отметить, что за десятилетний период, с 1901 по 1911 год, было убито и ранено свыше 17 тысяч чиновников и военнослужащих. Даже простой околоточный, уходя на службу, прощался с семьей.

Разбой и грабеж тем временем принес бандитам и террористам только за два года (1905–1906) свыше 1 млн рублей (огромная сумма в упоминаемые времена).

Отличались в терроре и грабежах как партии (социалисты-революционеры, анархисты, максималисты, большевики), так и уголовники всех мастей.

Ленин активно продвигал в жизнь «эксы», считая их необходимыми. Поэтому и «гремели» кассы на вокзалах, почтовые отделения, грабежи почтовых вагонов поездов – все шло в ход «на пользу революции».

Хотя сами руководители проводили время во Франциях и Швейцариях в бесконечных дискуссиях и написании писем в Россию с указанием, как эффективнее убивать, грабить, поджигать, шантажировать и тому подобное.

Кстати, не чурались и нормальной, удобной жизни. Вот что пишет, например, о Савинкове[2]2
  Савинков – Руководитель боевой организации террористов-эсеров.


[Закрыть] великий князь Александр Михайлович[3]3
  Александр Михайлович, Великий Князь. Книга воспоминаний. Приложение к «Иллюстрированной России». Париж: изд-во «Лев», 1933. С. 194.


[Закрыть]:

«…Он умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а тем временем Савинков благополучно выбирался в Париж, чтобы продолжать свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существовавшими правительствами, сидя ежедневно от 12 до 2 часов пополудни в ресторане Ларю, и запивал воспоминания о своих чудесных побегах бутылкой превосходного бордосского “Мутон Ротшильд”».

* * *

В терроре, в этой необъявленной войне государству и здравому смыслу, участвовали сотни мужчин.

Не обходилось и без женщин. Как правило, почти в каждой группе террористов активно действовали женщины. Достаточно привести пример эсеров – наиболее организованной в предреволюционные годы партии. В ее «Б. О.»[4]4
  Б. О. – боевая организация эсеров, действующая совершенно изолированно от партии, со своей кассой, техникой, вооружением.


[Закрыть] участвовало в разные периоды «борьбы» до сорока женщин. Что ими двигало? Это и романтика, и жажда героизма, и фанатизм. Наконец, это и неустроенная личная жизнь, исследования которой привлекли бы внимание господина Фрейда.

Поэтому девушки различных сословий и стремились в революцию. Здесь они встречали любимых, за которыми следовали до определенного, судьбой уготованного им финала. Лишь бы быть вместе.

Наш рассказ – о героине, пошедшей за своим мужчиной. И даже когда она его потеряла, терпкий запах любимого преследовал ее как наваждение.

Но – все проходит. Жизнь полна неожиданностей.

Пойдем, читатель.

Глава I. Фома Ильич, Фемистокл Иванович, Маркел Авраамович

Начинать – так сначала. Это значит – не крутить, не плесть кружева, как иные щелкоперы развлекаются, а честно, прямо, а главное, правдиво рассказать про то, что в доме с хозяином произошло. Совсем внезапно. Именно, именно – произошло. Вот уж не ожидали, но – все по правде и по порядку.

В Москве, стольном граде «купетства» московского, этак в году 1901-м или 1902-м, или позднее, уж не упомнится, может, и в 1907–1909-м, сошелся под весну (но морозец еще прихватывал, на санках Москва скользила да калоши с обуви не сымала) небольшой кружок приятелей. Все гости – люди с определенным весом в купеческих гильдиях да с заслугами на избранном ими трудовом, то есть в нашем случае коммерческом, поприще. Сразу, чтобы не возвращаться, обрисуем гостей.

Это были мужчины возрастные, в жизни уже давно утвердившиеся, и ежели и продолжали трудиться, то в силу неистребимой привычки россиянина, что в коммерции с детства. И на благо своего семейства, которое у каждого из присутствующих, конечно, имеется. На самом деле, что за торговый человек без хозяйки-купчихи да детей, что нынче по Лондонам да Парижам якобы науку осваивают. (Но в основном осваивают батюшкины деньги – только и успеваешь читать телеграммы: мол, батюшка, подошли немного, в этом месяце поиздержался на карандаши да тетрадки.)

Знаем, знаем, какие такие это тетрадки. Мамзельки это. Если в Парижах. А в Лондонах зовутся – леди.

Усмехнулись гости, обсуждая отпрысков. Да ворчали для виду – сами еще как в старые времена в Европах зажигали. И так же летели депеши: «папенька… папенька…» Ай, молодость, где ты!

Ну-с, что такое наш гость.

Фома Ильич – а в компании звали его просто по-дружески Ильичом – очень внешне был похож на писателя Тургенева. Буйная шевелюра не поредела вовсе, а несколько поседела. Бороду он, естественно, как купец серьезных коммерческих вершин, имел, но стриг коротко. Был он мануфактурщик. Уже третью фабрику ставил на Яузе-речке. Вода для мануфактурного дела ох как нужна.

А еще из внешности нашего Ильича – внушительный живот. Но Фома был роста большого, и живот скрашивался тройкой, что шил французских дел мастер на Кузнецком по имени Жан-Люк. Или, конечно, просто Жан. Правда, деньги за костюмы брал немалые. Но – надо. Ибо на разных присутственных мероприятиях тихонько отмечали. Мол, Фома наш, Ильич опять у Люка тройку сшил. Вот зараза, сидит как влитая. Да что говорить, французы по моде вроде впереди планеты всей.

Правды ради, хоть это к нашей теме и не относится, но интересно прояснить: Жан-Люк, парижских ателье модельер, был когда-то Иоганн Лазаревич Мовшович! Но это – в иной жизни, да и была ли она. А ныне он заслуженный Жан-Люк Мово. И даже имеет, как каждый француз, хоть и в Россиях, подругу, прехорошенькую певичку. Да, конечно, расходы производятся. Но не особенно большие, да и в свете, в котором он бывает редко, его vis-a-vis производит впечатления приятные.

Помимо своего исконного дела, производства мануфактурной продукции, Фома Ильич очень любил философические рассуждения и слушать музыку. Но о своих фабриках не забывал. В смысле как улучшения техники производства, так и создания рабочему люду условий.

Условия были созданы, и уже в последующие, свободные и счастливые советские времена постаревшие мастера и просто прядильщицы вспоминали работу на мануфактуре во времена царского прижима. По их воспоминаниям, все было не очень уж и плохо. Честно говоря, даже хорошо было.

Но государство рабочих старалось рассказать, что будет дальше. Мол, надо только перетерпеть, дальше будет светлое будущее. Народ наш российский, знамо дело, терпеливый и будущего, конечно, ждет.

Была у Фомы, конечно, и супруга. А о гризетках умолчим. Супруга была худощава, а значит – без меры активна. И, конечно, лавры семейства Щукиных не давали ей покоя. Звали ее Лидия Саввишна. Она все уши прожужжала Фоме: мол, вон у Щукиных и Гоген, и Матисс, и Ренуар, и Сезанн, и другие. А у нас? Только жалкие Коровины да Айвазовские. Фома соглашался:

– Как, голубушка, тебе угодно. Давай, поезжай во Франции, там и добудешь своих Рафаэлей да кого еще.

Но голубушка в Европы, в отличие от описанных щелкоперов, не ездила, а смотрела за мануфактурными делами. И добывала такие рисунки и колер на платки, что другие мануфактурщики только постанывали. От зависти.

Зависть, двигает не только политику. Либо искусство. Она очень даже на общий технический прогресс влияет. Но на нашей доброй Руси все несколько иначе. А как иначе – объясняет фольклор. Он все расставляет по местам.

 
…Англичанин-мудрец,
Коль работе помочь,
Изобрел за машиной машину.
А наш русский мужик,
Коль работать невмочь,
Так затянет родную дубину…
Эх, дубинушка, ухнем…
 

Да-а-а, не знали еще, на чью голову в конечном итоге дубинушка обрушится. Хотя, как мы уже упоминали, рабочие потом и жалели. В том смысле, что зря революцию совершать помогали. Еще и участвовали. Вот и доучаствовались – жрать нечего.

* * *

Другой гость наш, Фемистокл Иванович, был роста небольшого. Но энергичности чрезвычайной. Покоя с утра до позднего вечера, до последних церковных звонов, не давал никому. Ни домашним, ни работникам. Конечно, и он был мануфактурщик. Но – яростный. Уже в 1905–1907 годах создал полный цикл производства, от закупки хлопка до готового товара. Был весел всегда, а веселым – и при грабеже фарт сам приходит. Это мы упомянули к слову.

Что его раздражало – имя. У всех как полагается по святцам. И вообще. А у купца, можно сказать, миллионщика сын – Фемистокл. Уж наш Иваныч сколько к отцу ни подъезжал, мол, папенька, ну дозвольте переменить. Ведь с народом я цельный день на фабрике. Уж как меня народ не называет. И Мистокл, и Фистокол, вплоть до Сокол Иванович. Один приказчик даже стал Фимой звать. Не очень это ладно, да и делу мешает.

Папаша улыбался:

– Я бы рад, сынок, но памяти нашей милой родительницы изменить не могу. Она, ангел мой, увлекалась этими греками. И доувлекалась. Сынка, царство ему небесное, Гераклом назвала. А тебя вот этим, Фемистоклюсом, что ли. Ты уж терпи, не по имени уважение идет. А к нам оно моими, да покойницы, да твоими трудами вон как расширилось. Мы теперь работаем и одежный товар, и белье. Можно сказать – «от» и «до». Вот так вот, и больше с дурацкими своими просьбами не обращайся.

Фемистокл Иванович больше папеньку не тревожил, а всю свою душевную энергию да купецкую смекалку направил на три направления.

Во-первых, на завоевание восточных рынков.

Во-вторых, на культурные начинания. Особенно по музыкальной и театральной части.

И в-третьих, на продолжение и «углубление» обожания своей супруги. Это было так видно, что никто ни из фабричных, ни из семьи или друзей даже шутки позволить не могли.

Звали супругу Маша. Ну, это когда было. Когда она присучальщицей[5]5
  Присучальщица – работница на прядильной машине. Следить за нитью и при порыве соединять. Чем быстрее, тем лучше, чтобы продукт шел без задержек.


[Закрыть] была на второй мануфактуре.

А уже давно, как замуж вышла, стала Марией Федоровной. Очень, кстати, красивая. И семья Фемистокла совсем была не против. Давно понимали наши купцы-капиталисты, да и вообще торговый люд, что не порода (хоть и важно) красит дело, а вот такие быстрые, хоть и шершавые от нитей, пальцы работниц.

И стала Маша хозяйкой большого дома. Толковой, умной, тактичной. (И в парижской тоске-эмиграции ее все любили.) А наш Фемистокл каждое утро за кофием ей давал милые прозвища. В ход шли насекомые: мой кузнечик, моя бабочка, муравейчик, жучок, паучок и так далее. Затем следовали птички: моя трясогузочка, моя пеночка. Потом животные от заек, лисичек вплоть до слонов.

Друзья ему завидовали. Сохранить свежесть чувств, пробыв в браке с «бабочкой», «стрекозой» или «слоненком» не один десяток лет, – дорогого стоит.

* * *

Теперь о хозяине дома, что в Басманной слободе, и о причинах визита серьезных гостей.

Хозяин особнячка был тоже купеческого сословия. Звался Маркел Авраамович. Конечно, народ тут же отчество сократил для удобства, и стал Маркел прозываться Абрамычем.

Капитал имел достойный, занимался же производством лекарств. Целая сеть аптек по всей Руси великой. Дело, честно говоря, хлопотливое. Провизоры лекарства исполняют, но только по рецептам врача.

Много требуется для того, чтобы больного обеспечить лекарствами и на тот свет раньше времени не отправить. В общем, дело сложное, в чем-то даже опасное. Но Маркел им занимался серьезно и знал: рано ли, поздно ли, но весь люд российский от дворника до, извините, императора в его аптеку забегут. Или порошок от головы, или горчишник от кашля, или травки для дел сердечных.

А еще интересно – на всех аптеках Маркела Абрамовича крупно висел девиз. Из меди, да всегда начищенной: «Когда человек делает тебе добро – ответь тем же». Кстати, был Маркел самый молодой из этой компании. Но на это не пеняли. Говорили только: «Глянь, как из Маркела нашего энергия прёть, прям как из паровичка».

Упомянем кратко о месте расположения особнячка Маркела, в котором собрались наши гости.

Он находился, да и сейчас пока находится, на Старой Басманной улице. М. Загоскин в книге «Москва и москвичи» так описывает Старую Басманную:

«Басманная улица, некогда знаменитая, а теперь покинутая всеми московскими боярами, которых огромные палаты или стоят пустые, или давно уже перешли в руки богатых купцов, может быть причислена к самым отдаленным и спокойным частям города… Изредка проедут по ней с обычным своим звоном и дребезжанием ободранные дрожки какого-нибудь ваньки, прокатятся тяжелые роспуски ломового извозчика, пролетит на щеголеватом калибре купеческий сынок, и редко, очень редко прогремит по бойкой мостовой карета».

Этот «золотой треугольник» – Старая Басманная, Новая Басманная, да с переулками – Доброслободским, Токмаковым, Гороховским, Плетешковским, – все это и составляло старую Москву.

Жили в этом районе люди необыкновенные.

Александр Пушкин частенько бывал у дяди своего, Василия Львовича, в доме на Старой Басманной. Дом до сих пор стоит близ площади Разгуляй. Здесь же он и хоронил любимого дядю, пройдя скорбный путь от площади Разгуляй до церкви святого великомученика Никиты.

Но оставим старую добрую Москву в покое. Хотя, по правде, этого ни одна власть не делает, в покое не оставляет. Разрушает постепенно, можно сказать, город, который в упоминаемое нами время, в годы конца XIX и начала XX века, мог считаться в основном городом купеческим. Поэтому, как уже было сказано, гости наши были купецкого сословия.

Причиной визита в удобный особняк Маркела Абрамовича стали два жизненно важных обстоятельства.

Первое – день рождения Маркела. Его решили на семейном совете с супругой, очаровательной дамой, но в возрасте, что и неплохо (кому нужны эти молоденькие польские фифочки), отмечать без помпы. Призвать двух-трех близких, заказать обед хорошего класса, отпустить прислугу и, наконец, обсудить жизнь свою, и полити к, конечно, а там – все остальное, что подскажет время, в котором наши гости жили. Время, кстати, неспокойное, тревожное, опасное.

Да когда у нашего торгового было другое время. Тать, потом разбойник, и дьяк – он же чиновник, да полицай, да в конце века – террорист. Как комары в тундре бросаются на несчастного оленя, так все эти твари уж в покое торговое сословие не оставляли. И это тоже требовало обсуждения. Узнать, кто как выкручивается.

И второе – супруга почтенного хозяина отъехала к маменьке. По делам неотложным имения в Костромском уезде, что постепенно приходит в упадок.

Да и умна была супруга, ох умна. Понимала, что иногда надобно вот так оставить мужа в компании друзей. Этакий мальчишник.

Звали ее Бореслава Яновна. Конечно, была из польских дворян и в свое время правильно рассудила: чем перебиваться с хлеба на воду (а иногда – одну воду) в своей шляхетской гордости в разваленной халупе где-нибудь в Оршанском повете, лучше быть хозяйкой сети московских, да и не только, аптек. И доход стабильный, ведь каждый рано или поздно, да какой-нито порошок купит.

И к Маркелу Авраамовичу попривыкнуть можно. Во-первых, отчество – Аврамий, так что он по родословной понятен. Из староверов, вероятно. И, что важно, не злоупотребляет. Так что попривыкла и даже – уж откроем занавес – вроде полюбила.

Маркел называл ее Слава, а ежели поскрести, то вдруг она окажется вовсе и не Яновна, а Яковлевна, например. Но это в доме не обсуждается. И так жить возможно, и не очень плохо. Поэтому Бореслава окаянной Аглашке, прислуге по кухне, дала строгие указания, как, что и когда подать. Да сидеть безвылазно на кухне, не мелькать и не мельтешить.

Как Маркел крикнет, тотчас посуду убрать и кофий с ликером в кабинет.

Ох, видела, видела хозяйка, бес играет в глазах, бровях, губах да и в самой заднице у этой оглашенной Аглашки. Не дай Бог, Маркел сломится, но пока, тьфу-тьфу, держится.

Вообще, люди-то давние знакомцы. Солидные. И все придут без жен. Значит, и волнение – напрасное. Нет, нет, она в своем Маркеле вполне уверена, но!.. Жизнь такая, что только оглядывайся. Либо хитровец сумку вырвет, или революционер, не к ночи упомянут, пообещает дом спалить или прислугу в революцию втянуть. Жизнь идет не больно спокойная.

Тем не менее Аглае все было сказано. От «Кюба» привезут горячее. Ну там уху стерляжью да гороховый суп по-итальянски. Только в Сицилии его и делают.

А холодные и вторые блюда с Тверской, со «Славянского базара». Конечно, оливье этот французский, да винегрет чухонский, да бок индейки. Икра заказана только черная, не зернистая, а паюсная. Ее Фемистокл под водочку рябиновую потребляет немерено.

Так что Бореслава Яновна уезжала со спокойной совестью и чувством выполненного всего, что и должна была выполнить дисциплинированная жена, мужа не только уважающая, но и питающая иные чувства.

Была Бореслава спокойна. Почти!

* * *

Гости решили сходиться не к вечеру, а днем, этак часа в два.

Сделать легкий перекус, а уж к вечеру можно и порешать, куда и к каким мамзелькам возможно направляться.

Но это мы почти что шутим. Наши герои в этот день про мамзелек не думали.

Отобедавши и хлопнув все по очереди Аглашку по заднице, отправились наши гости в кабинет. С кофием, ликерами и сигарами. Которые они не курили совершенно и запах не переносили. Но что делать, мода, мода. Куда от нее. Вот и приходится костюм шить у этого Мово, пропахивать сигарами и – оглядываться. Да, да, мы уже отмечали, что времена наступали коварные.

Но отобедали, выпив положенное. Произнесли имениннику традиционные теплые слова.

Затем перешли в библиотеку, расположились в креслах. Аглая принесла кофий, когда на нее хозяин цыкнул, мол, чё к гостям норовишь да норовишь. Эх, забыл, видно, хозяин, когда в молодости не только колбы бурлили в аптеках. Еще и кровь гуляла!

* * *

Конечно, между кофием и ликерами обсуждали. Сплетничали помаленьку. Мужики до сплетен горазды почище женского полу.

Коснулись, конечно, актерок. А от театров сразу перешли к товариществу «Алексеевых». Оно работало по хлопку и шерсти, да по коневодству были почти что первые.

– А помнишь, Мистокл, как тебя этот «артист» Костя Станиславский раскрутил? – спросил Маркел.

– Дак как не помнить.

– А ты, кстати, больницу так и построил, это фактически ему памятник.

– Да я не жалею. Все лучше, чем с Хлыновым прогулять, – буркнул Фемистокл Иванович.

Все стали смеяться. Пришлось уж который раз рассказать Фоме и Маркелу, как он с Хлыновым[6]6
  Хлынов Михаил Алексеевич – купец, меценат, имел собственный дом в Хлудовском переулке, нынче – Хомутовский тупик.


[Закрыть] устраивали кутежи. Вошли они не только в московские ведомости. Ихние супруги, особенно Фемистокла Ивановича весьма крутая Мария Федоровна, устроили обоим «Куликовскую битву» с «Мамаевым побоищем».

– Да все начиналось-то культурно, – начал Фемистокл. Видно, ему самому были эти воспоминания приятны. Вернее, просто, мол, вот какие мы парни были, вон как Москва гуляла. Не то что сейчас, с сигарой вонючей да ликером непонятным.

– Ну-с, значит, встретил я Михаила Алексеевича Хлынова утречком. Еще молодой был, взяли шипучки[7]7
  Шипучка – шампанское.


[Закрыть] пару. Гляжу, мать честная. Он при мундире военном да с шарфом, и сабля в ногах путается. Оказалось, он с Балкан вернулся, где на стороне сербов турок воевал.

Конечно, взяли мы хороший выезд и махнули в Петровский парк, в известный всем нам ресторан «Стрельна». Вот так загул и пошел. Его друзья кричали, что только стараниями Миши уцелел сербский народ.

Кончилось все под утро, когда цыгане нам начали фейерверки устраивать, а Мишка шашкой все зеркала ликвидировал, да и декоративным пальмам досталось. В том смысле, что он их порубил, поясняя, как в ближнем бою надо с мамлюком обходиться. Я – не отставал. Только вместо шашки у меня оказалась хорошая дубовая ножка от стула.

Миша кричал мне, чтоб я тыл прикрывал и производит он меня в подполковники.

Так мы до утра рубились, правда, с перерывами на бивуачные посиделки. Помню, цыганки пели романцы и все предлагали мне записаться в табор. Я соглашался, но только с мануфактурой. Цыгане объясняли, что фабрику в поле поставить нельзя. И целовались. Выпито было всеми немерено. Зеркал не стало совершенно, и пальмы исчезли тоже. Видно, на самом деле Мишка Хлынов был рубакой изрядным.

Ну, утром, как водится, стали считать «раны». Вот тут я понял на всю жизнь, что такое – купеческая школа. Как сейчас помню: я в зале у Хлынова, почему-то в рубашке без рукава.

А с Мишей сидит метрдотель из «Стрельны» и разъясняет, какой заведению нанесен урон.

Вот смотрите. Пальмы, зеркала да прочая декор зелень, включая почему-то шали и юбки цыганского ансамбля. Миша не торгуясь оплатил без разговоров. А вот шипучку, что шла по семь рублей пятьдесят копеек, ему представили по десять рублей. Так нате вам, ни в коем случае. И коньяк, что пили сербские друганы, тоже был оспорен в цене на два рубля.

Короче, они с мэтром спорили за каждую бутылку до пяти часов вечера. Я уж два раза заснул. Один раз – в туалете, там тепло и кафель голубой.

А они спорят и спорят. Мало того, ни чая, ни кофию, ни хоть кусок холодца – ничего не получил мэтр.

Часам к шести Миша расплатился, мэтр – ушел, а Мишка тут же вызвал стрельнинских цыган, и – пошло-поехало.

Я домой на третий день вернулся. Ну и получил от своей Марии по полной. Да и не спорил – виноват так виноват. Но доказал, что фабрику – не пропил.

Тут Фемистокл присел, съежившись в кресле, и прошептал:

– А цыганочка Вера какая была. Ах и ах!

Мы – хохотали.

Нет, нет, господа, надо взять за правило: раз в месяц, без жен, у Маркела.

(Да вот кто же знал, как оно обернется. Как пели эти мерзавцы: ни царь, ни бог и ни герой. Не знал – никто.)

– А Мишка вообще на проказы был первым, – продолжал Фемистокл. – Например, залез как-то в помойный ящик, его домоуправитель очистками, тряпками закидал. Лежит в тулупе теплом, в щель смотрит. Подходит баба, начинает рыться в ящике. А оттуда Мишка баском говорит: «Ты чего здесь, баба, роешься. Спать мне не даешь». Баба в шоке, но отвечает: «Дак я смотрю, может, чего полезного найду». – «Как звать тебя?» – «Феня я, в соседском бараке убираюся». – «А я – Мишка. Мне холодно одному, лезь ко мне». – «Да что ты, оглашенный. Я тебя и не вижу. Да и сама уже стара для твоих дел, греховодник. Не, не, я те мешать не буду, ухожу я».

Ну-с, наш Миша Хлынов лежать продолжает и даже уж и задремывает. Хоть запахи сильные. Да в другом углу, видно, крысы исследуют, како тако большое свалилось. Вот уж еды месяца на два хватит, лишь бы не чистил Пахомыч ящик да доктор санитарный нас бы не травил.

Но на этом проказа Мишки не закончилась. Через часа два эта баба Фенька подошла и палочкой осторожно в ящик тычет.

«Ты чё фулиганишь», – хрипит Миша. «Дак вот смотри. Я у себя в подвальчике ведро нагрела, да люди добрые селедку дали. А ситник у меня есть. Давай, вылезай, я тя помою да чаю дам с ситником. Но шоб без фулиганства, я чую, ты охальник, вот и докатился до помойного места. Давай, вылазь». – «Ладно, счас еще полежу с десяток минут и сам к тебе приду, токо адресок скажи». – «Я в подвале в Хомутовском тупике, в Хлыновском бараке пятом, токо тихонько заходи и сразу вниз. Коли кто увидит, браниться начнут, я ить никого к себе не вожу, ты не рассчитывай больно. Ну, я пошла, давай, пока вода не простыла».

Ну, дальше как в сказках про золотую рыбку. Наш миллионщик Михаил Алексеевич Хлынов из помойки быстренько вылез да бегом к управителю своему. И понеслось-закрутилось. Даны указания: управляющему – найти квартиру в домах Хлынова[8]8
  У него в двух трехэтажных домах по Старой Басманной были бесплатные квартиры. Сдавались неимущим гражданам. (До 1917 года, извините.)


[Закрыть]. Околоточному – организовать все надлежащие документы девице Фене по адресу ее проживания: барак № 5 Хлынова, подвал. Пахомычу – собрать и перевезти эту бабу немедля. И обеспечить кухонной посудой да керосинкой, самоваром и чашками.

Все было исполнено, во какой Мишка – фокусник.

– Да уж, молодец, что и говорить. И погулять, и добро сотворить. Истинно русская душа, – задумчиво произнес Маркел, пытаясь раскурить эту мерзкую сигару.

Но раскурить не получилось. В зале, где обычно они с супругой устраивали рауты, да и небольшого объема танцульками не пренебрегали, раздался какой-то шум. Хриплый, узнаваемый бас Пахомыча чего-то бубнил, повторяя часто слово «барин». В ответ слышался женский, ни с чем не спутаешь, шум, вскрики и даже вроде плач.

– Что такое, Пахомыч?! – рявкнул Маркел. Он, скажем прямо и честно, этих шумов и скандалов вообще очень не любил.

Основания были. Но о них не будем, хотя они вовсе не интимного свойства. Просто, коротко заметим, попал Маркел по молодости в «дело» одно. И таки да, на год загремел на принудительные работы. Оттуда он вынес несколько известных каторжных законов. «Не хнычь, не бойся, не проси». Даже походил с цепью за драку и дерзость, но недолго. Семейство потратилось, и Маркела через год освободили.

С этого времени он перестал бояться полицию, начальство и даже жену. Как ни странно, это все понимали. Околоточный уже мзду под праздники принимал с огромной благодарностью, Пахомыч, дворник, но вообще всеобщий управитель всего, Маркела более чем уважал. Просто – побаивался. Дворникам это несвойственно. Что Маркел был в работах каких-то, знали. А когда Пахомыч пустил слух, что он, Маркел, на этих работах со товарищи съел человека, то соседи при встрече с Маркелом цепенели. Правда, Палыч рассказывал обомлевшим, что мясо присаливали. Понемногу, шоб сохранялось.

Маркел с этих государственных работ вынес быстроту решений, наплевательское к власти отношение, но – не переносил шума. Еще бы. Целый год в каторжном бараке и день и ночь ор, крик, мат, звон железа. И все без перерыва.

Жена знала эту слабость и ни в коем случае, даже ежели что с цыганками, например, то голоса никак не повышала. Ибо знала! Последствия!

Так вот, дверь в кабинет, где в кайфе и неге после обеда заседали наши гости, с некоторым сопротивлением раскрылась. В тулупе не первой, скажем, свежести и в валенках с калошами (подарок какого-то доброхота), спиной, сопротивляясь кому-то, ввалился Пахомыч.

– Дак я чё, Маркел Абрамыч, оне рвутся и оруть незнамо что. Я не мог, хоть и отказывал, – нес какую-то ахинею Пахомыч.

А за Пахомычем стояла, вернее, отталкивала его дама.

Наши гости привстали. Дама – это неплохо. Даже приятно. Но когда пригляделись – оказалось все не так однозначно.

Женщина была высокая, стройная. С белым, очень правильным лицом и ярко-рыжими кудрявыми волосами. Красивая – незнамо как.

Все лицо дамы было в кровоподтеках. Длинное платье бежевого цвета в крови. Дама правой рукой поддерживала левую, из рукава виднелись косточки остатков пальцев. Ладонь держалась Бог знает как.

– Маркел, помоги, очень больно. А-а-а-а. – И она опустилась на ковер кабинета. Из руки кровь текла сильно.

Маркел мигом преобразился.