Текст книги "Дым отечества. В поисках привычного времени"

Часть II
Про любовь и другие рассказы

Пятая парковая

Хорватия

Брела. Отель «Марина»

11–14 сентября 2013 г

Все – вымышлено.

Никаких претензий.

(автор).

Все коммуналки счастливы одинаково.

Но каждая – несчастлива по своему.

(перифраз Л. Н. Толстого)

Пятая Парковая бывшего сельца Измайлово, где царь Петр во вьюношестве гонял верхами с Александром Меньшиковым, была в конце сороковых годов ХХ века застроена хорошими пятиэтажными домами. Кирпичными, об 3-х подъездах.

А кругом сохранили строители рябину, черемуху, да сирень разного цвета и немыслимого по весне запаха. От которого парни сходили с ума поголовно, а девы млели и просто-таки не знали, что же им делать. Так как время было послевоенное, суровое и «этого самого дела» в нашем, сталинском обществе не было. А может и было, но на таком заоблачном верху, что обыкновенный народ просто этого не знал. Недаром в те суровые, голодные и безденежные трудовые годы мамаши на вопросы детишек, мол, откуда они взялись, смеясь, отвечали – да дедушка Ленин принес. И все тут. Ни аист. Ни в капусте. Ни Бог послал. А просто – дедушка Ленин.

Дом № 7, квартира 35 по Парковой 5-й была заселена разным людом. Но заселением все были довольны. Потому что строили дома немцы. Пленные. Расплачивались, видно, и за «внезапное и вероломное» на нас нападение, и за уничтожение городов наших, и за гибель сотен тысяч, вернее, миллионов наших пленных.

Строили, что там ни говори, немцы хорошо. Дома по Парковой стояли аккуратные, даже с эркерами, что в нашем государстве уж точно являлось излишеством и выговорить это мудреное слово не каждый коммунальный жилец мог.

* * *

Утро в квартире № 5 начиналось рано. С осторожного стука в дверь девушки Гали Приклонской (по мужу). Стучала Дора Семеновна, которая, конечно, имела папу Соломона. Но для простоты и иных соображений звалась она Дорой Семеновной. Мало ли что там в паспорте! Как говорят в Одессе, кто вам туда заглядывает.

Вообще, немного отвлекаясь, хочется отметить – что это наше государство советское так пеклось об лицах еврейской национальности? Мол, ассимилируйтесь, мать – перемать, и все тут. Вот и стали появляться: Петр вместо Пинхуса, Семен вместо Соломона, Марк вместо Меера, Александр вместо Шлемы и так далее. Но! Во-первых, все-таки, да, правильно, таки бьют по физиономии, а не по паспорту. А во-вторых, остается это гонимое племя. Остается и от всех горестей только крепнет.

И ещё вопросик к государству. Почему не требуется ассимиляции татарам, узбекам, чукчам. Даже айсорам. А вот только им, этим, которые в общем.

Вот так Дора Соломоновна стала Семеновной. Ей это было нужно и по производственным соображениям. Ибо Дора Соломоновна была, нет, не поверите, мастером штукатурки и маляром высшего класса. Была бессменным бригадиром. А как рабочий уважаемого мастера называет. Да, правильно, по отчеству. И, конечно, удобнее звать её Семеновна, а не Соломоновна, разумеется.

Тетя Дора, как звали её в квартире жильцы молодые, была, конечно, белой вороной. Вот найдите мне женщину, крепкую, активную, подвижную, во все дела лезущую, да к тому же еврейской национальности и вот нате вам – маляр-штукатур высшего разряда.

Только один пример. Ещё в 1943 году в одном из залов Кремля возьми да какой-то пилястр с ангелами да грифонами и обвались. А как нарочно, должен был кто-то приехать. Не то Черчилль, не то Гарриман, не то король Ирана. В общем, скандал. Да в момент обрыва этого самого грифона в зале находился сам Верховный Вооруженных Сил СССР.

Команда последовала спокойная – за два дня все сделать. К чему я все это. Да к тому, что привезли обмершую Дору – мастера штукатура, маляра и вообще. Дали ей два дня. Трех помощников. Один, правда, в чине майора. И результат!

Через два дня вроде бы невзначай прошел Верховный через зал и только к вечеру сказал своему секретарю: «Вы там найдите эту маляршу и узнайте, что ей надо. Сделайте все».

Таким вот образом наша Дора стояла в списке Моссовета номером первым и получила на 5-й Парковой комнату и медаль за оборону Москвы. А затем и за победу над Германией.

Дора Семеновна имела вот какую особенность. О которой распространяться не любила. Но и не скрывала. И даже иногда, попивая чаек на общественной кухне, двум девчонкам-соседкам рассказывала то, что вызывало у девиц восторг и острое желание – пройти через вот все это. В общем, рассказывала про свое замужество.

Дора, когда рассказывала, ощущала себя не маляром-штукатуром, а лектором ну, например, в Первом Меде на Пироговской. С лекцией – секс и его последствия. Девчонки-соседки слушали её, открыв свои ещё вполне девственные рты.

– Первый муж, девочки, – пела Дора, – это все рано как первый «шлеп» мастерком, когда стенку начинаешь выравнивать. У нас ведь как строят, – отвлекается Дора, – абы да кабы, да чтоб премия – сюды.

В общем, в замужестве так бывает – как начнешь, так оно и пойдет. Положишь гипсу, например, много. Ну и что? Да то, что переделывать придется, да не один раз.

Вот я, видно с моим первым Ароном шпателем чего-то и переложила. Или не доложила. В общем, он у меня через год сбежал. И сразу – на финскую. Но мы развод оформили. Я все его пытала – в чем же дело. Он мялся, мялся, да и говорит: Дора, ты хорошая мейдл и мичпуха у тебя уважаемая, но со своим малярством ты все время усталая. А на усталых кого только не возют. Мне надо, чтобы было это самое и сию минуту. А у тебя то рано, то поздно, то белье замочила, то чего я кричу. Услышать же могут.

Я это все на заметку взяла. А уже бригаду получила. У нас всегда – переходящий вымпел. И знак ударника соцсоревнования – отдай, не греши.

В общем, стал у меня муж Зямка Кугель. Низенький, как и я. В очках. Из института марксизма-ленинизма. Расстались быстро. Я, помятуя моего Арона и его упреки, «употребляла» Зямку до полного его изнеможения. И думала, дура, что все идет правильно, по законам брачных, семейных, то есть, отношений.

Но и опять не тот мазок положила. Зямка, философ х…, только записку и оставил. Мол, у тебя, малярщицы, на уме только это. А о Фейхтвангере, Гегеле, Дидро и советской школе философии – у тебя в голове и трава не расти. Прощай.

Я поплакала, поплакала, да и пошла в загс. С запиской.

Меня развели. Тогда это быстро все делалось. Но знаете, девочки, свято место пусто не бывает.

Да не хихикайте. Вовсе не это место я имею в виду, дуры.

А что хочется все-таки семью иметь. Я уже вроде и привыкать стала. В смысле, уже и не говорю мужу, что устала. Что весь день мастерком махала.

Дора Семеновна смеется.

– И вышла я замуж, аккурат перед самой войной за горячего парня Нури-Заде. Звали его Мансур. У нас все было как в фильме «Свинарка и пастух». Как, не знаете, что это за фильм?

Ну, вы девки и дремучие. Мои малярши и то развитее. Мы с ним познакомились на ВСНХ – в общем, на выставке. Он чего-то по нефти был, а я была приглашена, как мастер высшего разряда – показывать, как мастерок держать. Да колер накатывать.

В общем, Мансур меня за рога, ресторан, шашлыки-пашлыки, любовь-морковь, панымайшь.

Тут вдруг Дора заговорила с кавказским акцентом.

– Но и с Нури-Заде я побывала недолго. Бабахнул 1941 год и мой Мансур исчез в одночасье. Только осталось от него ремешок кавказский наборный да извещение – пропал, мол, без вести. А где, чего, и похоронен ли – ничего мне не сообщили. Ко мне уж и его деды из села горного приезжали – у нас, говорят, похоронить надо обязательно.

Я согласна. И поплакали вместе. А тут эта история со Сталиным случилась, ну, вы знаете, меня в Кремль на ремонт вызвали, так мои деды из аула смылись молниеносно. Как ветром сдуло. Чего испугались.

И перестала я искать замужество. А просто вышла за нашего парня, из нашей же бригады и стала Петрова Дора Семеновна.

Дора гордо оглядела девочек.

– Но, видно, мне на роду написано быть одной. Как смоковница, что в Хорватии и Палестине растет.

Дора ещё хлебнула чайку.

– Да, с Иваном я разбежалась быстро. И по собственной, как говорят, инициативе. Просто на второй день он как начал все считать. Что и участочек надо взять. СМУ выдают. Где-то под Талдомом. И менять жилплощадь, да мою, да бабкину – на квартиру с бабкой. И детей чтоб было много – но не сразу. И так вот бубнил весь вечер. Я уж опытная, по национальностям мужей моих. Все бубнит да бубнит. Поверите, девочки, я не выдержала и однажды прямо на работе хлопнула моего Ивана мастерком по лбу. Был товарищеский суд. Ну и присудили, для меня неожиданно прямо. Ивана Петрова в связи с занудностью от брака освободить. А Доре в случае 5-го замужества, сдерживать руки и не распускать чувствами.

Так и было записано в протоколе. Я его до сих пор храню.

Ну, вот и все, девочки. Стала я жить одна. Да вся ушла с головой в работу. Не тут-то.

Вдруг появляется Цабель Арон. Мой первый. Конечно, жизнь не сахар. Он ничего мне и не рассказывал. Да и не надо. Я все у него прочла и в глазах, и на лысине, и в отметинах на теле разных.

Стали мы жить. К моему удивлению – счастливо. Вы помните, девочки, какой мой Арон был всегда заботливый. Умер от сердца. Я уж ни за кого больше не пойду. Так и останусь, как в первый раз, мадам Цабель. Вот верно сказал один еврей – все возвращается на круги своя.

Чай был допит. Девочки тихонько всхлипывали. Правда, въедливая Анька не удержалась и сказала, что Дора Семеновна браками подтвердила многонациональность нашей Родины. И что, как пел товарищ Дунаевский, «за столом у нас никто не лишний»…

К тому времени Анна увлекалась пением и предполагала после Гнесинки покорять вокалом народы республик Союза.

Дум же о Западе не было совершенно. Его в головах советских простых людей просто не было. Ха, Запад какой-то!

* * *

Так вот, день в квартире начинался с осторожного стука Доры Семеновны в дверь соседки Галочки. Галя училась в «Плешке» (не буду даже расшифровывать. Кто не знает, пусть не читает этот рассказ). И только-только вышла замуж за мальчика Андрея.

Дора же Семеновна осторожно спрашивала:

– Галочка, деточка, тебя Андрюша не обижает? Что-то ты кричишь громко.

– Нет, Дора Семеновна, – задыхается Галка. – Это я во сне.

Галя попала в одну комнату путем сложнейшей схемы обмена. Не будем раскрывать все. Хитрости при переговорах Сталина с Черчиллем в те годы были просто детскими играми. Вы сами понимаете, читатель, что значит в 1945 и другие годы иметь девушке комнату.

Узнав об этом, мальчики, юноши и иных возрастов особи мужского полу входили в такую ажиотацию, что доставали не только мимозу, но даже флоксы.

В общем, Галина купалась в любви и отрезвил её только папа Либерман. Он провел с ней часовую беседу, из которой Галя вынесла многое. Ох, не глупа была Галя, далеко не глупа.

Так и появился мальчик Андрей. Ставший мужем и отцом.

Вот такой стала спокойной, домовитой, тихой, но с твердыми принципами Галина Приклонская.

Но крики из комнаты Галины доносились. Из чего следовало сделать вывод – секс в СССР все-таки имеет место быть.

* * *

Часть кухни занимал дядя Тимоша. Он был инвалидом Первой Мировой, попав на фронт в 18 лет и через 2 месяца потерял ногу. Получил медаль из рук Императрицы Александры и деревянный протез.

Выучился Тимоша на нужного во все времена человека – сапожника. И стал хорошим, можно сказать блестящим мастером. Жил он с женой Машей ладно. Машу почти не поколачивал, но, как каждый сапожник, конечно выпивал. Марку гильдии нужно было поддерживать.

Тимоша (Иван Тимофеевич) целый день сидел на табуреточке у окна кухни и стучал, делая набойки, союзки, меняя подошвы, а очень редко и из материала заказчика – ладил или строил сапоги офицерские. Дело это было сложное и уж только в виде особенного одолжения этот заказ Тимоше можно было навязать.

Кстати, медаль государыни-императрицы дальновидная тетя Маша, жена Тимоши, в страшные 1937-е годы выбросила на помойку, что находилась в торце их барака на 1-м Самотечном. Тимоша же, если можно так сказать про беспартийного, колебался вместе с партией и её линией. В общем, то он требовал повышенной пенсии по инвалидности. Как потерявший ногу в войне. Какой – он уже умалчивал. То, когда ему разъяснили, что война была империалистическая и воевал он за класс буржуев и помещиков, он затихал и пытался вернуть почему-то в больницу Склифосовского свой протез, выданный ему лично Императрицей, угнетательницей, как оказалось, рабочего класса.

Но все оканчивалось тем, что верная жена его Маша приносила чекушку и все устаканивалось.

* * *

Как мы видим, все жильцы – с особенностями. Разными, но тем не менее.

Ещё одна жиличка, занимающая комнату в коммуналке, звалась Анной Левенсон. В школе её дразнили «рыжая», в институте Гнесиных её звали «логарифм» за математические познания. А друг её (правда тогда ещё своих мальчиков друзьями не называли) звал просто «веснушка».

Анна обладала «характером нордичесим, к врагам Рейха беспощадная» («17 мгновений весны»), то есть никому ничего не спускала, уж если что заслужила – отдай, не греши. Спорщицей была необыкновенной и только на занятиях марксизма-ленинизма молчала, читая английский детектив. Она бы и тут ринулась в бой, но вспоминала наставления всего клана Левенсон и свою им клятву – молчала честно. На экзаменах всегда получала пятерки.

Так вот, в обыденной жизни у «веснушки» были особенности. Например. Например, умываться в ванную она шла всегда только в трусиках. Дора Семеновна сдала позиции сразу, как только Анна все объяснила ей про неё, Дору, про её семью и всех её мужей. Произнесено все было на чистейшем идиш с немецкими дурными словами.

– Деточка, откуда у тебя такой идиш. Только в Варшаве я слышала эту золотую речь. Но это было до эпохи эмпириокритицизма.

– От папы и мамы, тетя Дора. В общем, дайте мне жить в единении с природой моего тела и мнениями моей души, ву ферштеен?

Дора энергично кивала в ответ и быстренько ретировалась в свою комнату.

Иначе все произошло с Тимошей. Он вставал рано и тихонько набивал набойки, крепко придерживая блестящую от долгой работы «лапу». Тимоша ногу-то потерял, но на самом деле был мужик ещё крепкий и совсем даже не старый. Дефиле Анны безо всего он воспринимал с пониманием и часто, оглянувшись – нет ли Маши – произносил одно и то же:

 
«Розы Чаира
В кустах расцветают,
Чувства в грудях
У меня набухают».
 

Кончилось все для Тимоши совершенно неожиданно. Просто однажды, когда Анька проходила мимо рабочего места Ивана Тимофеича, на его тирады она, вытирая капли воды на умопомрачительных выпуклостях, сказала с акцентом марьинорощинских девчонок:

– Тимоша, хватит трепаться. Чекушку в карман и ко мне через 30 минут. Что – слабо, а?

– Да я, да мы, да… – задохнулся Тимоша и через 30 минут, стараясь не скрипеть протезом, появился в комнате Анны.

Был полумрак. На полу расстелен ковер иранского происхождения. Посредине ковра в полной обнаженности тела сидела Анна в позе лотоса. По бокам горели свечи.

Тимоша онемел от происходящего, а когда услышал голос Аньки, то просто растерялся. Как дворовый пацан, которого неожиданно поймали у щели в женском туалете. Анна четко выговаривая каждую фразу, вдруг произнесла:

 
А ну,
Доставай из
Широких штанин
Дубликатом
Бесценного
Груза
Свой
член.
Ведь ты
Гражданин
Советского
Союза.
 

– Ань, да ты чё, – забормотал растерявшийся Тимоша, – ну чё так сразу. Давай по граммуличке, я принес. Да на кровати, оно лучшеé.

– А ну, – вдруг произнесла Анна страшным шепотом, легко вскочила и медленно стала наступать на Тимофеича. Совершенно, как мы отметили, голая. – Я тебе сейчас, охальнику, это дело вырву, – и заорала – Во-о-о-н!

Тимоша выбил дверь. Вылетел прямо в объятья Доры и Галины и только это спасло его от увечья.

Теперь Анечка по утрам ходила в ванну на утренний помыв полностью нагишом. Из одежды на ней были только веснушки.

Тимоша же лежал два дня пластом. Потом был вызван батюшка (подпольный, так как в СССР религии не было) и произведено соответствующее действие против духов зла, которые могла навлечь на Тимошу носительница другой конфессии.

С тех пор Аня ходила по утренней квартире в совершенном неглиже, Тимоша опускал глаза всякий раз да промахивался – вместо набойки садил себе по пальцам.

Жизнь шла своим чередом. Не забывать «отоварить» карточки (по 5 талону дают мясо). Отметить, чья очередь подметать коридор да Тимоше в очередной раз воткнуть:

– Не ссы, мил друг, мимо унитаза.

Это очень любила делать Дора. Она получила очередной знак победителя соцсоревнования СМУ-5 Горжилстроя и могла бы уже по совокупности грамот, вымпелов и значков претендовать и на орден какой-ништо. Например, «Трудового Красного Знамени». Увы, увы, народ несправедлив. Так и уйдет Дора Семеновна на заслуженный отдых без ордена. А орден (один на СМУ по разнарядке) получит шалава малярша Дуська, что приехала в столицу из Торжка за квартирой и мужиками. Мужика в лице зам. начальника СМУ она тут же получила, а за безотказное кувыркание орден – нате, пожалте. Правда, маляром она была хорошим, работала много и по молодости усталости не чувствовала ни в одном из органов своего здорового тела, выращенного на молоке, твороге и сливках коров в пригороде Торжка.

Доре же ничего не светило. И она знала – почему. Но менять себя не могла.

Дело в том, что в СМУ и даже выше Дору Семеновну руководство ненавидело люто и навсегда. Бригада же любила. Все знали – Дора закроет наряды хоть и без туфты или приписок, но твердо. «Что мое – то мое».

А вот руководство Дору терпеть не могло, но терпело – как же, ети его…, рабочий класс.

Ларчик открывался просто. Где бы, на каком бы объекте не работала Дора Семеновна, он всегда сдавался в срок. Не раньше. И без недоделок. Поэтому там, где отделывает дом Дорка, начальству нечего и мечтать сдать его к 1 мая, или к 7 ноября, или к 8 марта. Как водится, с недоделками, но это потом исправится. Хрен два. Как только начиналось такое движение, то от Доры Семеновны, ветерана малярной кисти и мастерка, летели письма-голуби: в райком ВКП(б) (потом КПСС), в КПК[4]4
  КПК – Комитет партийного контроля.


[Закрыть](хоть и беспартийная), КНК[5]5
  КНК – Комитет народного контроля.


[Закрыть], ЦС Профсоюзов[6]6
  ЦС Профсоюзов – Центральный Совет профсоюзов.


[Закрыть]Строителей. А так же в ЦК ВКП(б) (потом КПСС), в отдел капстроительства – для начала. Но этого было достаточно. Сверху, из ЦК шел «втык», к нему добавлялся «втык» от всех Комитетов. И обидно то, что отбиться от выговоров не было у начальства никакой возможности – жалобы идут не от какой-то прослойки интеллигентов (знамо каких), а от рабочего класса.

* * *

Так все и продолжалось в нашей квартире. Галочка покрикивала по ночам, Анна тоже звуки издавала, Дора Семеновна волновалась – не обижают ли её девочек эти прыщавые наглые мальчики и тому подобное.

В общем, секс шел. Хотя, его вроде и не было. А любовь ещё не подходила, но время любви начиналось.

А наша Анна все-таки пошла в Гнесинку. У неё была полная уверенность – она пройдет все три конкурса и её обязательно возьмут. Поэтому относилась к поступлению легко. Но известно – когда легко к делу относишься, оно к тебе и благосклонно. А если гундишь, волнуешься и думаешь про диафрагму – ни фига и не выйдет.

Так Анна думала. Так и получилось. Учиться было легко. Да что это за учеба – петь. То, чему она предавалась все детство. Главное, что можно петь во весь голос и соседи не будут шикать.

Приблизительно через месяц проректор Гнесинки вызвал Анну к себе. Пыхтел. Курил.

– Анна, я послушал тебя несколько раз. Скажу сразу – голос замечательный. И будущее твое будет блестящим – в залах и театрах Парижа, Лондона, Нью-Йорка.

(Тут Анька не выдержала – хихикнула)

– Да, не смейся. Вы, молодые, ещё не понимаете ничего. И не видите ничего впереди, кроме затылка какого-нибудь вонючего мальчишки. А я массу уже видел таких вертихвосток – сегодня хихикает, а завтра – в Большом. А ежели в Большом, то и в Лондонах, и Лиссабонах, – и директор хитро прищурился.

Анна снова прыснула.

– Но. Тебе нужно менять фамилию. Ну сама представь. Исполнила партию Татьяны. Народ неистовствует, бис, браво. И все кричат что? Левенсон?

И они оба неожиданно рассмеялись.

– Вот я даю тебе псевдоним. Я, кстати, всем даю. Послушай его. Попробуй на слух. На вкус. Представь, как будут кричать в залах: «Бис», «Ласкари», «Бис».

Проректор вскочил и вдруг заорал во весь голос:

– Народная артиска СССР Анна Ласкари!

Вот так Анька с Первомайки сделала первый шаг к славе.

* * *

У Доры Семеновны никого не было. Кроме, как мы от неё же и знаем, многих мужей.

Но не совсем верно. Был у неё племянник Изя. Иначе – Исаак Григорьевич Гуль. Все, с кем по проживанию не контактировала Дора, знали Изю. И все про него. В основном, что это – шлимазл[7]7
  Шлимазл – неудачник, растяпа, рассеянный.


[Закрыть]. Да такой, что, как говорила Дора, в первенстве шлимазлов займет второе место. Потому что даже первое занять не сможет – он же шлимазл.

С Изей и Дорой связан один случай, который Доре чуть не стоил жизни.

Война, 1941 год. Положение аховое. А Изе исполнилось 17 лет и его сразу же призвали в военное училище. Танковое. В Ульяновске. Изя писал домой бодрые открытки (другие не пропускали). Училище все окончили в 1942 году, ускоренный выпуск. Изя стал водителем на Т-70. Но шлимазл и на фронте шлимазл. Танк Изи обязательно попадал или в кювет или куда похуже. Командир и комиссар части уже подумывали – не диверсант ли этот Гуль. Или саботажник. Лучше, мол, со своим танком в болоте застрять, чем на дороге под Смоленском гореть.

Решили перевести Изю для проверки в башнеры.

И тут произошло удивительное и непонятное. Только на войне такое бывает.

В том смысле, что Изя стал расщелкивать немецкие Т-III как орехи.

Через два месяца боев экипаж легкого танка Т-60 не только не горел. Не только не был бит или сломался. Но он побил немецкой техники прямо по инструкции о госнаградах на Героя Советского Союза – командиру и «Ленина» – всем остальным. Надо награждать.

Но командир получил «Ленина», механик-водитель – «Боевого Красного Знамени», Изя – «Красную Звезду».

Правда, все, обмывая награды, глаза прятали. По справедливости, Изе, который и колотил из пушечки своей немецкие Т-III, а затем «тигры» и «Фердинанды», полагалось уж не менее Красного Знамени. С начальством не спорят. Команда же подобралась на редкость совместимая, спокойная и во всех отношениях положительная.

Но рассказывать мы начали с Доры. Которая, получив первую открытку от племянника Изи из училища, на всю кухню общежития в Мытищах, где она до Первомайки обреталась, закричала (конечно, от большого ума):

– Боже мой, мы точно войну проиграем. Уж ежели мой шлимазл Изя назначен на танк, да шофэром – это конец всем нам. Точно.

Читатель, в 1941 году за пораженческие слухи и их распространение лагерь. Если не хуже.

Но Бог отмечает. Кого. Когда. Куда. И на долго ли.

На Дору никто не стукнул. Просто из кухни все схлынули, а поутру делились друг с другом – как это я проспала и даже вечером чайку не попила, на кухню-то не выходила. Вот так Дора осталась жива.

* * *

Изя продолжал воевать. Уже был отмечен в полковой газете. Уже появилась в дивизионной «За Родину» его фотография. Приезжали для обмена опытом. Изя всем рассказывал просто:

– Слейся с пушкой. Ты с ней – одно целое. Следи в прицел и попадешь. Немецкий T-III горит за милую душу. Только выстрелов нужно делать сразу два. Лучше – три.

Команда Изи одна из первых получила Т-34. День обкатывали это чудо. Утром пять машин, в том числе и Изина, были брошены в прорыв, на подавление огневых точек под Наро-Фоминском.

Танк Изи замыкал пятерку. Вдруг неожиданно Изя толкнул командира:

– Давай в лесок с дороги. И стоим 20 минут.

– Ты что, о. л! – заорал командир. – Меня – под трибунал.

Изя спокойно продолжает.

– Говорю, давай. Чувствую – это засада.

Через 10–15 минут на дорогу выскочили 4 немца и самоходка «Фердинанд» – наши машины прошивала насквозь.

Вот тут-то и началось. Изя бил из пушки не переставая.

Только сапогом толкал водителя в левое или правое плечо. Чтобы подворачивал удобнее.

Все танки немцев были разбиты, а ещё через несколько минут показались три наших – из пяти, что ушли в прорыв. Верно Изя вычислил – это была засада. Поэтому и уцелели оставшиеся танки. А к вечеру по этому случаю все танкисты были пьяны.

И с Изей никто не разговаривал. Он был в отключке совершенно и просто не понимал, за что его все колотят по спине, целуют и обливают наркомовскими стограммами. И только просил – напишите тете Доре, что я не шлимазл.

Но танкисты ничего не понимали. Кроме – нужно написать его тетке Доре.

Вот так воевалось Исааку Григорьевичу Гулю. Сокращенно – Изе. Что удивительно – с боями, наградами и машинами прошел его экипаж и Подмосковье, и леса Белоруссии, и страшные бои под Кенигсбергом. Конечно, были и отчаянные моменты. Когда горели они, войдя уже в Польшу. К счастью, уцелели, но отметины получили все. У Изи – половина спины и, извините, задница. Поэтому далеко после войны привычка у Изи осталась – садиться осторожно.

А в 1944 году старшего лейтенанта Гуля срочно затребовали в штаб армии к маршалу Рокоссовскому. В полку да и по дивизии было нешуточное волнение. К Маршалу лейтенантов, даже старших, не вызывают срочно.

Изю чистили и приводили в порядок всем полком. Полностью было задействовано отделение парикмахерского дела, девочки из санитарно-прачечного так все выгладили, что когда комполка Изю увидел (а «Виллис» Маршала уже ждал), просто развел руками.

Да и девицы загрустили. В вечно чумазом и немытом Изе вот не смогли разглядеть то, о чем мечтали в жаркие ночи между боями.

К Маршалу Рокоссовскому Изя явился по всей форме. Доложил уверенно и четко. Не мямлил, как обычно. Тут уж с ним замполит поработал. В полку уже вовсю гуляли слухи, что собирают группу танкёров, особо и так далее, для личного представления Верховному.

Маршал распорядился принести чай. На столе лежала тоненькая серая папочка. Надпись – личное дело Гуля Исаака Григорьевича.

Чай попили. Маршал расспросил о жизни вообще. О семье – в частности. Неожиданно спросил:

– Скажи мне, Исаак, как это у тебя получается так здорово бить немецкие машины? Говорят, ты вообще заколдован. – И Маршал улыбнулся, показав металлические передние зубы. Ибо его собственные в 1938 году были выбиты на допросах профессионалами.

– Да нет, товарищ Маршал, – Изя все порывался встать, но Рокоссовский не разрешал. – Никакого здесь уменья нет. Я просто сливаюсь с пушкой.

И Изя подробно, загоревшись и уже не стесняясь неотмытых от тавота и масла рук, начал, двигая, как Чапай в известном фильме, предметами сервировки, читать Маршалу увлекательный рассказ о бое с немецкими танками.

Неожиданно Маршал Изю прервал и спросил:

– А ты не задумывался, почему до сих пор тебе не дали Героя? По всем разнарядкам – давно пора.

– Никак нет, товарищ Маршал. Герой, конечно, хорошо, но мы за другое воюем, – Изя четко повторил слова замполита.

– Да, – произнес задумчиво Маршал и помолчал, помешивая остывший чай. – Вот у меня какое предложение, Исаак Григорьевич. Война идет к концу. Через год – от силы два – немцу придет полный капут. – И он хитро посмотрел на Изю. – А стране нужны будут опытные молодые командиры. Ты – не худший, имей в виду. А награда – не огорчайся, она тебя найдет, я уверен. – (Кстати, как в воду глядел). – Поэтому принято решение послать тебя в Академию Генштаба Советской Армии.

Изя открыл рот да так его и не закрыл.

– В штабе получишь предписание, проездные документы, подъемные, прощайся с друзьями и за учебу. Завидую тебе, – непонятно почему вдруг произнес Маршал грустно. Хлопнул Изю по обожженной спине и…

Вот так в конце 1944 года Изя оказался в Москве, в Академии ГШ.

Там он повидался с теткой своей – Дорой Семеновной.

– Уж всего от тебя ожидала, Изя, но что ты танкистом будешь, да акадэмию заканчиваешь – это мне и в страшном сне не снилось. Ах, ты мой милый, молодой, а смотри – уж седины сколько. И вообще, тебе уже пора остепениться. Вот ты комнату получил, в месте хорошем – на Фрунзенской. Теперь давай хозяйку.

– Ну какую хозяйку, тетя Дора, – смеялся майор Исаак Григорьевич. – Мне бы Академию одолеть, уж тогда буду думать. Да и думать особо у меня, тетя Дора, желания нет. Все мои невесты на фронте остались, – он вздыхал и надолго замолкал.

И Дора молчала. Чувствовала, что было где-то там, в той фронтовой жизни, о чем он забыть не может. И, вероятно, не хочет.

* * *

А жизнь продолжалась. Пришла Победа. Немец появился в Москве – строил дома. И в Измайлове.

Начала свою жизнь наша коммунальная, что на ПятойПарковой.

Девчонки бегали в «Плешку», в консерваторию, заводили романы и уже Галя обзавелась мальчиком Андрюшей. Из мальчика он быстро переквалифицировался в мужа.

А Дора Семеновна нет-нет, да утром постучит в дверь Гале:

– Деточка, ты чего опять вскрикиваешь. Андрюша не обижает?

Анна бегала по коридору, в чем мама, а Тимоша, то есть Иван Тимофеич, промахивался и садил молотком по пальцам.

Приходили и гости. Ко всем. К девочкам – ещё прыщавые ухажеры. К Доре Семеновне – её сестры, их мужья и дети – мичпуха, в общем.

Короче, появился и Изя. Уже очень изменившийся. Настоящий боевой офицер и не только с колодками орденов и медалей, но и с нашивками с правой стороны кителя – за ранения. Изя считал эти нашивки – важнее всех медалей.

Когда приходил Изя, а это было редко, то Дора неизменно приглашала девочек – Галю и Анечку. Конечно, не нужно и в «акадэмии» учиться, чтобы просчитать стратегию и тактику тетки – усмехался про себя Изя.

Но внимания девочкам практически не уделял. Разве что с Галей про институт да прикладную математику. А на Анечку ну совершенно внимания не обращал. Да что там, рыжая да вертлявая.

Тетя Дора никакого давления на племянника не оказывала, только обиженно поджимала губы на едкие замечания Изи о соседских девочках.

Да и появлялся он редко. Учеба, танкодром, командировки, учеба. Все Изе удавалось легко, но вот марксистская философия и диалектический материализм давались ему так, что он в подпитии своим коллегам жаловался:

– Нет, мужики, мне лучше два «тигра» расколоть, чем материализм сдать. Ох, нет, не окончу я Академию, чует душа.

Но Академию он закончил. По этому поводу даже забежал к тете Доре и принес торт. «Ленинградский». Он в те времена пользовался у сладкоежек, престарелых тетушек и резвых девушек заслуженным вниманием. Но посидел недолго и ушел. Опять, конечно, разрушив планы Доры на окончательное решение семейного вопроса майора Гуля. Кстати, ему по окончании академии и звание присвоили – подполковник.

* * *

Вот так жизнь шла. Уже 46 год прошел. 1947 надвигался. В государстве Советов рабочих и крестьян события разные, в том числе и не очень радостные. Голод 1947 года валил людей.

Появились безродные космополиты. Черчилль вроде друг был, а произнес нехорошие слова на каком-то митинге и началась холодная война. Которая каждую секунду готова была перейти в горячую.