Текст книги "Дым отечества. В поисках привычного времени"

В эти годы Верховный стратег нашего государства решил нанести удар в подбрюшье Британской Империи. И не только первый признал вновь создаваемое в Палестинах государство, но и решил защитить его в плане военном. Поэтому в 1946 году начали вызывать по одному лиц известной национальности с предложением секретно выдвинуться в армию Израиля в виде советников, экспертов, техников и просто – военноначальников.

Исаак Григорьевич Гуль был в списке одним из первых.

И не потому, что хотел. Вовсе даже нет. Он потихоньку дописывал книгу о тактике танковых сражений времен Великой Отечественной войны. Она же должна быть его докторской.

В общем, в планы вовсе не входило снова стать башнером.

Но! Партия сказала надо – Гуль ответил – есть.

Посетил тетю Дору. Ничего, конечно, не рассказал – секретность высшего порядка. Да и ушел быстро.

Дора нервничала. Время шло. Изя – не женился. Галя уже вроде бы даже беременная, Анна где-то в облаках музыки, Гнесинки, бредит стать великой певицей и обещает многое. Ну, как пролетит мимо Изи, думала Дора Семеновна. И очень просто даже. Ходют же к ней какие-то волосатые. С гитарами. Поют.

Бутылки потом Тимоша сдает полные авоськи.

С такими невеселыми мыслями сидела как-то вечером Дора на кухне. Пила чай. Подошли Галя и Анечка. Стали чаевничать вместе. Чего-то вдруг разговор перешел на войну. Тем более, что она, судя по «Правде», все нагнеталась, да нагнеталась.

А раз о войне, то плавно – об Изе. Дора говорит:

– Вот все-таки везучий мой Изя. За всю войну орденов – куча, и ни одной царапины.

Анька же ей живо так возражает:

– Как это ни одной. У него вся спина обожжена и попа вся в рубцах от ожогов.

За столом на минуту наступило полное онемение. Дора и Галя изумленно смотрели на Анну.

Анна, сообразив, что произошло, стала сначала пунцовой, а затем ярко-красной. Разговор увял быстро. Все разошлись по комнатам.

Галка перед уходом показала Анне кулак. Мол, подруга, твою маму, а поделиться секретом века, можно сказать, не могла.

Дора же Семеновна только в комнате дала волю своим чувствам. То есть поджала обиженно губы и поняла, что провели её, её, маляра 1-го класса, как воробья на мякине.

* * *

– Милая, у меня нет выхода. Я еду. Это приказ, а я – военный. Хоть и еврей. Вот ведь как. Ты ведь институт заканчиваешь. Нам разрешают брать с собой жен, ежели они еврейки. Так что ты подпадаешь. Ты – еврейка. Осталось немногое – стать женой офицера. Давай, завтра подадим заявление. У меня это пролетит пулей.

Все это говорил Исаак Григорьевич Анечке у себя в комнате на 3-й Фрунзенской. Было уже 3 часа ночи. Анна плакала и гладила обожженную спину Изи.

– Ну как я поеду. Я маму не могу оставить. Она одна, папа – ты знаешь – завинтился за молодой. Ну умоляю, откажись. Мы поженимся. Я буду петь. Мне все обещают блестящее будущее. Ты ведь видишь, как я тебя люблю. Останься. Покажи им, гадам, спину. Если не вдохновит, покажи задницу. Пусть поймут, нам нельзя друг без друга. А я, ты видишь – не могу. Как маму оставлю – она сразу умрет.

И они оба плакали. Аня ревела в голос, а Изя глухо мычал. Так он мычал только на фронте, когда хоронили сожженных танкистов.

* * *

Можно все-таки отметить, что стратегия и тактика Доры Семеновны сработала. Только она об этом догадалась слишком поздно.

* * *

Но не все было так уж безмятежно на 5-й Парковой. Заболел Тимоша. Врачи определили болезнь запущенную и уже не излечимую. Заболел Тимоша раком. Боли приглушал водкой, а когда стало уж совсем невмоготу, просил позвать попа. Тимошу причастили и, казалось, ему стало легче. Увы.

Маша делала все, что могла. Да и другие соседи помогали.

Однажды Тимоша сказал Маше:

– Мать, видно помираю я. Вон, вишь, и вина не хочется.

Маша заплакала. Тимоша уходил из жизни просто. Как простой рабочий, живший честно, трудившийся много и радостей видевший незначительное количество.

– Иван, а Иван, – позвала как-то Маша Тимошу. Он уже не вставал. – Ты ето, как туды попадешь, за меня попроси. Чтоб, значит, нам вместе быть. А то без тебя я и здеся пропаду и тама прям не знаю, куда итить и что кому сказать.

Она заплакала сильно-сильно и все продолжала просить Тимошу, чтобы не забыл он про неё в загробном миру. Тимоша в полузабытьи все же спросил:

– Ты, мать, подумай. Меня в рай-то вряд ли пустят. Я ить беспартейный. А в геену куды ж тебе со мной переться. Ты ж у меня как голубь белый. Только всем добро и делала. Прости, что обижал тебя. И не реви. Дай глоток белого. – Маша быстро налила немного водки. Но Тимоша выпить не смог. Водка полилась по небритому подбородку.

– Эх, мать, вот и выпить не могу. Все, видать смерть моя.

И умер. Было 22 часа.

Маша заголосила. Прибежали все: Анна, Галя, Дора. Да уж ничего не сделаешь. В комнате стало тихо. Странно, видно так всегда бывает, когда подходит смертное таинство – ты смотришь в лицо умершего. И не знаешь, что же происходит.

Слышит ли он. Что он чувствует. Где душа его.

Девочки плакали, а Дора увела Машу и сделала единственно правильное дело – заговорила о том, как прибрать Тимошу.

И что сделать, чтобы все было как у людей, да и Тимоша чтоб не сердился. Маша начала успокаиваться.

Но в эту ночь не спала коммуналка. Галя и её Андрей набрасывали список – кого оповестить. Анна сидела у окна и просто плакала. Что там говорить, люди искусства подвержены эмоциям более иных смертных.

После ухода Тимоши квартира сразу как-то стала другая. Даже хулиганка Анька вышла умываться, накинув халат.

И ещё долго оставшиеся и Маша, конечно, прислушивались. Им всем, они потом признались, слышалось тихое постукивание на кухне у окна молотка Тимоши.

Пустела квартира. Пустела.

Прошло много лет и квартира № 35 по улице Парковая постепенно исчезла. Вернее, она осталась, но жить там стали совершенно иные люди. И постепенно перестал звучать на кухне Тимошин молоток. Просто исчез. Как и сверчок, который постоянно пел в комнате Маши и Тимоши.

* * *

В Соединенных Штатах Америки, в городе Нью-Йорке в 1991 году состоялась церемония, посвященная пятидесятой годовщине начала войны между СССР и Германией. Были приглашены ветераны войны СССР, живущие ныне в США, в Израиле.

Особенно отмечали Исаака Бен Цви, бригадного генерала танковых войск Израиля, много сделавшего в войну «Судного дня». Он уже давно является признанным экспертом в вопросах танковых войн и книги его распродаются, как бестселлеры. Кстати, он – один их немногих, удостоенных награды «Герой Израиля». Сбылось пророчество Рокоссовского.

Церемония шла своим торжественным чередом и только генералу Бен Цви, то есть, нашему Изе, не давало что-то покоя. Он все время из президиума старался рассмотреть в зале женщину, сидевшую в третьем ряду, с краю.

После торженственной части объявили – подарок для ветеранов – им будет петь несравненная Анна Ласкари, солистка Нью-Йоркской Метрополитен Опера.

А дальше произошло то, что многие журналисты, освещавшие это событие, назвали блестящим пиар ходом, заслуживающим самую высокую номинацию.

На самом деле произошло вот что. Как только Анна подошла к микрофону, неожиданно на сцену вышел, скорее – выбежал генерал Бен Цви и стал рядом с ней. Минуту они молча глядели друг на друга. Затем оба заплакали и обнялись.

Кто-то начал апплодировать. Затем зал подхватил.

И пожалуй никто не догадывался, что апплодируют они горьким годам разлуки, безутешной тоске и одиночеству этих двух людей, молча глядящих друг на друга.

Наконец, все решились. Один из устроителей концерта и бессменный импрессарио Анны Бен Либерзон или просто Бенчик волновался больше всех. Впервые он организует выступление своей подопечной на государственном уровне. В первом ряду сидел Вице-Президент США. Рядом с ним – заместитель министра обороны Израиля, бригадный генерал и герой Войны Судного дня Исаак Григорьевич Бен Цви. Тот самый Изя-шлимазл, что не уставала повторять когда-то тетя Дора.

Пресса внимательно следила за разговорами Вице-Президента и Генерала танковых войск. Впрочем, разговоров почти не было. Никто не знал, что всю предыдущую ночь генерал и Вице-Президент провели, обсуждая поставки оружия, отношения суннитов и шиитов, Дамаска и Ливана. Да мало ли что они обсуждали.

Я повторяю, они почти не говорили. Исаак Григорьевич смотрел на сцену не отрываясь.

Оркестр, блестящий и профессиональный оркестр Метрополитен Опера был готов. Программа у каждого профи лежала не только на пюпитрах. Но и в голове. Улыбался всем гениальный Мон Индино – дирижер Божьей милостью. Он всегда работал с госпожой Ласкари и улыбался – работать с ней – это больше, чем профессиональное удовлетворение. Это – счастье творчества. Ибо в каждом концерте у неё по новому, так свежо и неожиданно звучит классика и джаз и фолк. Мон улыбался.

Ещё бы. Когда он приехал в Нью-Йорк, он был Моней Ривкиным. Просто Моней Ривкиным. Но, господа, эта страна может дать многое. Только попробуй. Но об этом Мон и не думал. Он знал, что сейчас он будет вести этот слаженный музыкальный механизм и радость переполняла его весьма тучное тело.

Анна подошла к микрофону. Смотрела она только на генерала в первом ряду. Да и никто её не осуждал. Все понимали – произошло нечто экстраординарное.

Правда, оркестр и Мон обмерли в первые секунды начала, ибо вместо сложнейшей арии «Царицы ночи» Анна вдруг запела «Хава Нагила». Сопровождения не было только 21 секунду. Профессионалы – они и в Ковент-Гардене – профессионалы. И Моня повел за собой и оркестр, и Анну, и «Хава Нагилу». Далее все пошло вот как. Вперемешку с ариями сложнейших партий вдруг зазвучали «Шаланды, полные кефали» и «Ты одессит, Мишка», после прекрасных блюзов вдруг слышалась «Эй, давай, гони-ка к Яру», «Мамелэ», «Тум-балалайка» или цыганская «Ехали цыгане, хрен догонишь».

Народ вопил. Все уже давно слушали стоя. И холеные миллиардеры и юные программисты. Только пресса не спускала глаз с Вице-Президента и Генерала. Но ничего не происходило. Генерал сидел прямо и у него все время текли слезы. А Вице, конечно, «ничего не замечал» и только один раз спросил, что это значит – «хрен догонишь». Ведь хрен – это растение и в лавках на Брайтон Бич продается за 95 центов.

Генерал на ухо шепотом разъяснил Вице-Президенту идиому «хрен догонишь». На что Вице-Президент реагировал бурно и ещё долго сотрясались его плечи. А затем и супруга Вице, после разъяснения, не могла удержаться от хитрой улыбки.

Пресса не спала в эту ночь. Каждый гадал, что «он» спросил и что «тот» ответил. Уже выкладывали в утренний выпуск и Египет, и Сирию, и Россию.

Но все кончается. Этого вечера, этого концерта культурное общество США не забывало долго.

Публика расходилась медленно. Генерал сказал Вице-Президенту, что хочет пройтись. И отпустил охрану, которая ушла, но… осталась. «Служба» не любит нарушений инструкций.

* * *

Так вот и получилось, что по блестящей после дождя мостовой шли два человека. Анна взяла под руку генерала. Прислонилась к его плечу и впервые почувствовала, Боже, как же она устала. Как ей нужно прислониться к кому-нибудь и не думать ни о чем. А ночью уткнуться носом в обожженное плечо Изи. Вот это и есть, вероятно, любовь, которая началась в коммунальной квартире на Пятой Парковой.

Ночью Нью-Йорк накрывает туман. В котором и исчезли постепенно две фигуры, нашедшие, наконец, друг друга.

А куда они исчезли? Как говорят в Одессе – их вейс? Я знаю?

The end.

Хорватия

Брела.

11–14/IX 2013 г.

Анна Скорая и другие

Октябрь 2013

Антони. Франция

Имена и фамилии, это давно и подробно изучено, имеют определенное воздействие на обладателя. Ну, например, Авдотья. Дуня. Ну, ничего нельзя предсказать яркого. Дуня – она Дуня и есть. Например, несчастная Авдотья Лопухина, первая жена Петра I. Вот и была сослана в монастырь юным Петром. И любовь он у неё отнял. Крайне, кстати, жестоко. Вот вам и Авдотья. То есть, Дуня.

Или Наталия. Наташа, то есть. Так и видится, сидит Наташа у окна, что в сад выходит, Слушает, как тяжело падают яблоки да гудят пчелы. Они с взятком летят в дом. Хотя и подозревают, что человек двуногий их работу украдет.

А Наташа сидит себе в одной сорочке, смотрит в сад и меланхолично грызет соленый огурец (значит – беременная). Или ест малину (значит – не беременная). И думает этак неспешно о разном. Например, написать ли письмо Евгению. Жене, то есть. Ну, месье Онегину.

В общем, имя «Наташа» – спокой, меланхолия и безмятежность. Ведь известно, что все рано за генерала выйдет, так чего волноваться-то.

Ольга – совсем другое дело. Во-первых, она блондинка. Во-вторых, не очень в науках преуспела. Поэтому делает жизненные ошибки. И ревет из-за этого. Вот одна из Ольг жениха потеряла на дуэли, а поди – сыщи достойного. Ау, где вы. Да и недостойные тоже не валяются. Слезливы наши Ольги, совсем в разряд бизнес-вумен не годятся.

Вот так медленно мы подбираемся к героине нашего маленького рассказа – Анне.

Анна – совсем иное дело. Например, была в стародавние времена Анна королевой галлов, то есть королевой Франции. Вероятно, Анну побаивались. Недаром её супруг, король, от неё все по командировкам да охотам. И в результате заточил её в башню. (Времена были такие). Но видно – характер был.

Да какую Анну не возьми – характер сразу проявляется.

Наша Анна характер имела. Потому что нельзя, имея фамилию Скорая, быть мямлей, тихоней, растяпой. Или заниматься воздыхании при лунной рапсодии.

Анна Скорая соответствовала как имени, так и фамилии. Все у неё происходило скоро. Быстро, иными словами.

Так, она быстро, да с одного захода, поступила в Мед. В положенные сроки его закончила и благополучно вышла замуж за сокурсника.

Мама, дама красивая, замужем за генералом, дочери за замужество пеняла. Мол, нужно уже со стабильностью и с машиной хотя бы. А-то – голь перекатная. Студентик. На что Анна маман сразу осаживала.

– Ты, ма, тоже могла бы сразу за генерала. Но вышла-то за лейтенанта. Вот то-то.

Анна Скорая фамилию свою оставила (на всякий случай), но в остальном – не промахнулась. Тихий, очень правильный Олег Волков вдруг в разгар пика беременности молодой жены Анны бросил ординатуру и иные врачебные премудрости и начал заниматься медицинским оборудованием. И незаметно выбился в средние олигархи. Когда энергичная Анка требовала продвинуться в первые ряды, Олег молча указывал на портрет кое-кого из первых (ты, читатель, их знаешь). И был прав.

Поэтому как-то незаметно образовался дом в Сан-Тропе, да для сына – дом в Калифорнии, да в Москве – квартира не очень хилая. Да в Швейцарии где-то. Но, как говорят в Одессе – кто вам считает.

И Анне с её Скорой фамилией стало просто некогда работать. Да и жить стало некогда. Вот пословица: «Богатые тоже плачут». Не знаем, как богатые, а Анна, бывало, просто выла.

Оказалось, она ничего не успевает.

Как раньше было хорошо. В институте. После второй пары она забирала подружек – Наташу меланхолика, например, да Ольгу слезливую и у себя в генеральской квартире предавались подружки чревоугодиям, обсуждениям различных вопросов личной жизни. А все больше (вот дуры-то были) прыгали перед зеркалом в чем мама их родила и меряли, чья грудь больше. Анька и здесь побеждала – Скорая, чего уж там.

И ещё у глупых молодых медичек было развлечение: поставить на грудь бокал вина, а партнер-подруга его выпивает. Называется – «глоток вина с груди моей любимой подруги».

Придумала эту «фишку» Анька. Ибо только на её бюсте бокал с «Киндзмараули» стоял, как вкопанный и для распития вполне подходил. У подружек все было в эмбриональном состоянии и часто обсуждение происходило не прозаическое – как это самое дело увеличить да Анькиных размеров.

Но время шло. Девы, подружки и друзья разлетелись по жизни, а Анна осела в домике об двадцати комнат в Сан-Тропе и со своей подругой коротала дни в наблюдении за яхтами (без зависти), а вечера – за бокалом прекрасного бордо. Что укрепляет сердечную мышцу и способствует, что немаловажно, умственной деятельности и перистальтике кишечных органов. Когда же совершенно одуревали от тоски и желания чего-то необычного, то «зажигали».

Делается это в Сан-Тропе просто. Один звонок на фирму, которая «типа» туристическая. И вот у вас уже гости. Если не на «Бентли», то на «Феррари». А граф Гумбаридзе – на «Жигулях» первой модели. То есть – на «копейке». Правда, в наши годы стоимость «копейки» была не намного меньше, чем разные Вольвы и иные.

Люди же были вполне светские. Но простые. Наши, одним словом. И «зажигали» красиво. Но фантазия дальше купания в одежде в бассейне и шампанское из туфелек – у публики не шла.

Драк и разбития ценного практически не бывало – Скорая этого не оценивала. И прислуга убирала молча и быстро. Только между собой обсуждая вечер (а какая прислуга этого не делает) они удивлялись постоянной российской привычке. Не только тошнить в унитаз, стоя на коленях, что понятно вполне. Но и там же почему-то мыть голову. Это в ум французского жителя не укладывалось совершенно.

В Москву Анна возвращалась под осень. И всегда – с радостью. Ибо её бывшие подружки по Первому Меду были тут как тут.

Судьбы существуют под стать именам. Одна из подружек, Натали, например, исколесила весь мир. Уже от этого «колесения» проявились не только дети, но и внуки. Но вот письма своему товарищу Онегину Жене так и не пишет. Но и соленые огурцы уже не хрумкает. Не беременная. Но почему-то пристрастилась к салу. Одной иностранной державы. И чтобы обязательно с прожилками. Почему именно с прожилками? Никто этого не расшифровал пока. Иногда Натали поет тихонько:

 
«Как много
Девушек хороших,
Парней же тянет
На плохих…»
 

Ольга все ждет, чем кончится следствие об убиении её жениха. Ленского то есть. Иногда произносит загадочную фразу:

«Однолюбка может сделать несчастным только одного мужчину». Явно намекает на потаенное, что у неё где-то в глубинке ждет, не дождется своего часа.

Анна при встречах с подружками первые 20 минут млела и радовалась.

Но затем начинался разнос, разгром и полное Ватерлоо.

Скорая, выпивая «Московскую отвратительную», вопила, что подруги опустили руки, ноги, тело и иные части корпуса совершенно. Не следят за собой. Только курят да трындят о счастье.

«Не забывайте, идиотки, в мире кроме чужих неприятностей есть и другие радости».

«Эх, – вздыхала она, – мне бы ваши заботы».

И на самом деле, Анька и здесь задыхалась от нехватки времени. Дело все в том, что в московской Аниной квартире шел постоянный ремонт.

Собственно, ремонт шел по всей Руси великой, но её, нашу Анну, интересовал в основном только её личный ремонт.

Югослав, прораб, который успел за счет ремонта купить маленький домик на Адриатике, ремонт оставить, в смысле, закончить, никак не мог. Так как нужно было ещё немного, и получалась хорошая квартира в центре Белграда, на улице Броз.

Каждую встречу в прорабом Анна начинала с отборного мата. Который унаследовала от генерала-папеньки. Да мало помогало. Югослав ссылался на все и вся, приводя 76 твердых строительных случаев невозможности зкончить этот прекрасный ремонт в текущем году. Но вот уж на следующий год, в марте – разбиваем бутылку об порог, донна Анна.

«Ах а….а, мать твою», – вопила Анна и мчалась к мужу. Муж в последние годы строго требовал пребывания Анны в его энергетическом пространстве. Попросту, в его кровати.

«Чего тебе, дуре, не хватает, – проводили с ней работу её подружки. – Да мы за Олежку душой и… телом», – тихонько добавляла Ольга.

Анна разговоры эти не поддерживала.

На самом деле, что-то не ладно было в Датском королевстве. А что – не мог бы определить и премьер-министр. Небольшой страны, например. Когда уж совсем становилось невмоготу от меланхоличных да слезливых подружек, Анна устраивала праздник души. И тела. И это были – Сандуны[8]8
  Сандуны – Сандуновские бани в Москве, на Неглинной. Популярны во все времена.


[Закрыть].

* * *

Кажется, Сандуны в Москве были всегда. И всегда народ московский получал от бань этих полное удовольствие души и чистоту тела. И в незабвенной памяти царское время, и во времена строящегося социализма и теперь, в период развивающегося капитализма каждый не москвич докладывал по возвращении из стольной: был и в цирке на Цветном, и в Большом и в Сандунах – два раза.

И ежели про культурные заведения упоминал мельком, мол, чё там, «Красный мак». Бегают кули китайские с красным флагом. Ни танца, ни балета. Но вот про Сандуны всегда шли подробности. И про пар. И про бассейн. И про пиво. И про воблу – к пиву. Даже про чаи восторженные слова.

Нет, зря бояться власти. Что государство Российское может пропасть, «расчлениться», быть завоеванным иноземцем-супостатом. Пока стоят и действуют Сандуны, Россия ни в жизнь не пропадет. А Сандуны – будут всегда.

* * *

У наших девчонок, которых Анна в Сандуны вызвала, был, конечно, полный банный «джентельменский» набор. Были пузырьки с мятой, эвкалиптом, рябиной, малиновым листом.

Были шапочки войлочные и клеенчатые перчатки – чтобы не жечь ни голову, ни руки. Другие места девы наши не страховали. Им, местам, жар только на пользу.

Анька по приезде в баню ходила всегда. Её знали и уважали. Во-первых, за знание ритуала помыва. Во-вторых, за понимание расслабления после парной. В-третьих, за щедрость.

В-четвертых, Анна всегда 2–3 подруг приводила. Что персоналу Сандунов тоже не лишне. Хотя никогда персонал бедным не был. И даже после 17-го года, когда в женское отделение захаживала сама Надежда Константиновна, персонал хоть и говаривал ей, как при царском прижиме было ой как скользко, но про себя – молчали. Уж были уверены – ентая главная партейка за домик в Харькове и знать не могла и думать – не думает. Хитер народ российский. (Правда – до определенного предела. Иначе не прос…л бы многое). Да что говорить, мы ведь про баню и помыв наших дев в женском, естественно, отделении.

Правда, была здесь небольшая интрига. Как же без неё.

В интриге все и заключается.

Дело в том, что уже два года в женском, подчеркиваю, в женском отделении I-го разряда работал массажист. Мужчина.

Факт сам по себе непонятный.

Удивительно и то, что к нему всегда была очередь. В неё записывались и дамы первых-вторых лиц государства. Попал мужчина в женское отделение обычно для лихих 90-х. Пришел однажды к директору Сандунов средних лет мужчина. Помят, потерт, одет плохо. Просит работу. Директор человек искушенный в психологии. Ещё бы – начинал с банщика в III разряде. Да когда это было.

Чутье и опытный глаз подсказали – этот не пьет и дурью не занимается. Состоялся разговор.

– Ты кто и какую работу можешь делать?

– Я врач. Вот мой диплом. Я – доктор наук. Но Вы понимаете, в институте уже 7 месяцев зарплату не платят. Я за квартиру уже должен катастрофически. Жена меня не пилит – она с дочкой меня попросили уйти. Ночую пока на вокзалах.

– Ну а что делать-то можешь, – продолжал директор.

– У меня предложение. Выделите мне массажный кабинет и дайте испытательный срок – 30 дней. Я уверен – я Вам прибыль дам в два раза больше нынешней.

– Нет, мил человек. У меня уже два массажиста работают и никто не жалуется.

– Да Вы не поняли. Мне нужен кабинет в женском отделении.

Удивлению директора не было предела. Такого никто ему ещё не предлагал. Но что-то было в лице и глазах этого «доктора», поэтому директор, человек на решения скорый, сказал:

– Дам тебе кабинет. Оборудование. Но без глупостей и никакими делами с пациентками ни в коем случае. Вылетаешь немедленно.

Вот так доктор Николай Лотнер, немец по отцу, стал вначале просто хорошим массажистом, а затем – фигурой, к которой в записи стояли жены министров и иной администрации страны России.

Как и что он делал, это профессиональная тайна, Но слава, особенно у «сарафанов» разлетелась по Москве молниеносно. Что вы хотите – лихие 90-е.

Но следует со всей строгостью отметить – ни в чем предосудительном наш Лотнер замечен не был. Как ни старались. И дамы никак не хвастались, хотя ой как хотелось. Но не могли и боялись – вот дашь напраслину и уж точно потеряешь эту возможность – хоть изредка, пусть за деньги – но ощущать эти руки.

Так наша Анна попала на стол к Николаю Лотнеру. И – провалилась. Пропала. Исчезла. Растворилась в руках, которые властно и жарко поворачивали Аньку в разные стороны.

Проснулась, вернее, очнулась она неожиданно. Долго не могла понять, что же произошло. Только чувствовала – она родилась заново. Совсем. И телом. И даже душой.

– Где я? – спросила она у мужчины, который мыл руки в углу кабинета.

– Все там же, голубушка, в Сандунах Вы, – и массажист засмеялся заливисто.

Анна спрыгнула со стола. Своего тела она не чувствовала.

Но будучи все-таки воспитанной в духе военного папеньки, она все расставила во своим местам. Во-первых, почему весь Белый Дом (дамы) и Аппарат стоят в очереди.

Во-вторых, ей стало ясно, что массажиста нельзя ни в коем случае отпускать от себя.

В-третьих… массажист неожиданно подошел к Анне и сказал следующее:

– Мадам, я, как Вы могли узнать, не только массажист, но и доктор медицинских наук. Семьи у меня нет. Она, конечно, была, но это было давно-давно, в прошлых веках. И живу я не в квартире, а при котельной. Но это все ничего не значит. Вы должны понять, я не занимаюсь здесь тем, о чем думают барышни после парилки. Через меня, естественно, проходит не одна сотня женщин. Но вот сейчас произошло то, что должно было произойти. Я увидел у себя на столе мою женщину.

Я не знаю даже, как вас зовут. Но уверен – Вы – моя женщина. И замужем Вы или нет, меня совершенно не интересует.

Вы будете моей навсегда. Через час я за Вами зайду в раздевалку. Желательно, – он улыбнулся, – чтобы к этому времени Вы были одеты.

На самом же деле Анна была настолько изумлена этой речью, что даже не заметила – простынь давно сползла и сидит она перед незнакомым мужчиной (!) в том, в чем обычно сидят в бане – то есть, совершенно голая.

Но поразило её не это. И не речь массажиста Лотнера. Она была в шоке от того, что восприняла его «бредовые» предложения, как нечто само собой разумеющееся. И ни капли не сомневалась – она на все согласна. Только бы не потерять эти руки.

А Лотнер и не ждал ответа. Он накинул махровую простынь (все-таки I-й разряд) и нежно Анну поцеловал. С тем она и объявилась у своих подружек, которые допивали чаи свои с медом и бубликами. Лучше московских бубликов в мире нет ничего. Даже меренгов, которые так любила Натали Пушкина.

Девы у Анны ничего спрашивать не стали. Тактичные стали теперь, в постсоветское время-то.

Анна исчезла. И её никто не мог найти. Ни подружки. Ни муж. Ни родители.

Правда, догадалась написать записку мужу. Не ищи, мол. Не волнуйся. Считай – меня нет. Обнимаю. Прости.

* * *

Прошло несколько лет. Все в жизни меняется и все, тем не менее, остается по-прежнему. Так, по-прежнему рабочие выносят шоколад с фабрики им. Бабаева. По-прежнему воруют обои с обойной фабрики, что наискосок от «Бабаевки» и перебрасывают рулоны через забор с торца фабричного склада.

По-прежнему работает котельная, обслуживающая эти предприятия и дома по Верхней Красносельской.

Я уже описывал эту котельную. Она была стандартная. Четыре котла, из которых работали три. Четвертый был на постоянном ремонте.

Комната, где шло управление котлами, а так же домино, когда собиралось общество. Правда, распитие спиртных напитков не допускалось совершенно.

И ещё одна комната была при котельной. Так называемая комната отдыха. В которой, однако, никто не отдыхал. А проживал постоянно Николай Лотнер без определенного места жительства. Но и без вредных привычек.

И в качестве кочегара-контролера (так по штатному расписанию ЖЭКа № 7) работала появившаяся из ниоткуда Анна Скорая. Переговоры о её трудоустройстве были быстрые и трудовая книжка оформлена незамедлительно. Видно, имел какой-то непонятный авторитет начальник котельной и сам Лотнер.

Анну теперь было не узнать. В свою смену – сутки через трое – она в тельняшке и душегрейке, повязанная платком, в обвисших и вытертых на заднице и коленях зимних «трениках» 1955 года выпуска (фабрика «Динамо») споро чистила котлы. Убирала золу. Записывала показания манометра. Вела все необходимые журналы. А также поливала цветы. Протирала пыль везде, где возможно её скопление. А в котельной её скопление возможно именно везде. И пела.

Начальник котельной, Яков Маркович Казальский был на седьмом небе. Ещё бы. Найдите такого кочегара. Да к тому же непьющего.

Давайте немного о начальнике, Якове Марковиче.

Он был доктром наук в сфере энегретики. Нормально продвигался по научной лестнице вверх и уже задумывался было о конкурсе член-корреспондента АН СССР. Но вместо этого пришлось ему участвовать в «конкурсе» на замещение вакансии начальника котельной при ЖЭКе № 7 по Верхней Красносельской. На самом же деле «конкурса», конечно, не было. Была команда райкома КПСС Сокольнического района и наш доктор энергетики был трудоустроен. Произошло все так неожиданно, что Яков Маркович Казальский ощутил себя начальником котельной в полной мере только через месяц. А месяц находился в прострации полной.

История же была простая. Тривиальная, можно сказать, история. Просто дочь Якова Марковича неожиданно вышла замуж за французского гражданина. И вместе с мамой бодро, но не быстро (вы понимаете) выехала во Францию. Где тут же начала активно размножаться мальчиками. А мама стремительно превратилась в бабку, которая французских детей еврейско-русского разлива выгуливала в сквериках и готовила для французского зятя изумительные борщи и котлетки с чесноком.

Яков же Маркович остался в СССР, а затем в России со своей энергетикой, статьями и монографиями и в полном вакууме как личной, так и общественной жизни.

Узнав, что дочка доктора наук, комсомолка и спортсменка, не только изменила Родине, но и рожает «за бугром» споро и активно мальчиков, что не пополняет потенциально численность защитников СССР, советская власть обиделась. И отправила Якова Марковича в котельную. Обвинив его в плохом воспитании дочери. И, естественно, запретив ему выезд зарубеж, куда бы то ни было. Намекнули, что и в приграничные республики лучше не показываться. Сиди, мол, там, где сидишь и не рыпайся. Яков Маркович и не рыпался. Он хорошо руководил котельной, а самое главное, заканчивал монографию «Энергетика в СССР в период развитого социализма». Монографией уже вовсю интересовались различные зарубежные издательства и, кстати, за неплохие деньги. (Оплачивало все это ЦРУ – очень этой организации нужно было знать про энергетику СССР).

Вот так проживал Яков Маркович в одиночестве в своей пустой квартире по ул. Дмитрия Ульянова. С монографией. Поэтому можно понять его чувства и ощущения, когда по утрам запись с манометров давления делала Анна Скорая, напевая при этом что-то про хабанеру.