Текст книги "Петербургская поэма. Избранные стихотворения"

Марк Котлярский
Петербургская поэма. Избранные стихотворения

© Марк Котлярский, 2020

© Петр Люкимсон, предисловие, 2020

© Виктор Лысов, обложка, 2020

Поэтический театр Марка Котлярского

У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, цитировать друг друга. То есть Дмитрий Кедрин был, безусловно, прав: оплевывать тоже есть, но есть и цитировать. Больше того: два этих обычая вполне друг с другом совмещаются, поскольку как же, сударь, вас оплевывать, если не цитировать?!

Книга, которую вы держите в руках поистине удивительна и по-своему уникальна. Хотя бы потому, что большинству помещенных в ней стихотворений предпослан эпиграф из того или иного большого поэта, и в результате перед читателем как бы проносится история всей мировой поэзии. Так сама собой возникает культурная перекличка эпох от Державина к Пушкину, Лермонтову и даже почти, возможно и в само деле незаслуженно забытому Бенедиктову, и от них далее – к Блоку, Маяковскому, Мандельштаму, Цветаевой, Кузьмину и всему созвездию поэтов серебряного века, чтобы потом перейти к более ближним Левитанскому, Вознесенскому, Высоцкому, Окуджаве…

Об этих легендарных шестидесятниках в книге, кстати, есть отдельное, очень точное и трогательное стихотворение, пусть и с несколько неудачной переносной рифмой:

 
Они ушли. Не сразу и не в ряд,
Не строем, не поротно, не шеренгой.
Последним попрощался Евтушенко,
Махнул рукой и скрылся в небе. Вряд
 
 
Ли он вернется. Вместе с ним
Ушли, объяты холодом вселенским, —
Ушли и Окуджава с Вознесенским,
Оставив нам стихов неясный нимб.
 
 
Рождественский, ушел всех раньше – он
Готовил им рождественскую встречу.
Он говорил: „Я вас, конечно, встречу.
Жизнь – это миг. Всё остальное – сон…“
 
 
Вы, четверо, познавшие печаль
Хулу и славу, бремя угасанья,
Вы были частью одного сказанья,
Вы были временем, которого не жаль,
 
 
Поскольку время с Богом заодно:
Оно – брильянт в пространственной оправе.
Поговорим о доблестях. И праве
На это поминальное вино,
 
 
На этот ваш неповторимый лад
Из неизвестных сотканных мгновений.
Простите нас, друзья – Андрей, Евгений,
Прости нас, Роберт, и прости, Булат…
 

В результате этой пронизывающей весь сборник переклички времен и голосов вы становитесь участником некой поэтической мистерии, своего рода грандиозного моноспектакля, в котором автор примеряет на себя маски великих мастеров прошлого и перед вами вдруг оживают их дорогие тени.

В наш век девальвации поэтического слова, когда версифицировать стало для сотен тысяч обитателей соцсетей почти так же привычно, как справить малую нужду, такая мистерия приобретает особое значение, невольно напоминая читателю об истинных ценностях, которые остаются таковыми даже в пору, когда у большей части публики вкус бесконечно испорчен суррогатами.

Впрочем, спешу сказать, что речь ни в коем случае не идет о пародии, попытке подражания великим или о чем-то подобном. В том-то и уникальность этой книги Марка Котлярского, что эпиграф и скрытые или явные цитаты нужны ему отнюдь не для перепева классики или вариаций на тему. Нет, эпиграф и цитата для него – скорее, тот трамплин, оттолкнувшись от которого, он начинает вести собственную тему, свою мелодию, создавая абсолютно самоценные стихи, которые, если задуматься, вполне могли бы обойтись и без этого эпиграфа. Вот, к примеру, совершенно замечательное стихотворение «О поэзии» (а также о подростковых переживаниях, смысле жизни и о многом другом), которому предпослана цитата из Булата Окуджавы «В юности матушка мне говорила…»:

 
…Мне мама моя серьезно так говорила:
«Учись, сынок,
И в науках
Будешь ты
Спор…»
Вот так я узнал, что есть Державин Гаврила,
И его стихи я читал когда-то на спор,
Потому что одноклассники
Стихов
Знать не хотели:
Зачем им тяжелый слог,
Когда весна весела и легка?
А я читал Державина, лежа в постели,
И вонзалась в мальчишечье сердце
Обожженная
Жаром
Строка.
 
 
Этот мир до усрачки нелеп и державен,
Словно яд, разлита повсюду имперская спесь.
Но покуда благословляет поэтов Державин,
Есть надежда на то,
Что надежда все-таки есть!
 

И в этом и заключается сила этой книги – обилие эпиграфов с великими именами в большинстве случаев не заглушает голоса автора и через его строки проступают и личные перипетии и драмы поэта, и время, в котором ему и нам выпало жить, и свое видение ответов на те самые вечные вопросы.

Даже когда речь идет о прямых цитатах, Марк Котлярский не идет у них дальше на поводу, а пытается вступить в своего рода поэтическое соревнование, бросить перчатку гению, пусть даже речь идет о заведомо неравном бое. И потому просто не могу отказать себе в удовольствии процитировать первое стихотворение из триптиха «Безумье», открывающееся эпиграфом, а затем и первой строкой всем знакомого нам стихотворения Пушкина, и ею же и заканчивающееся:

 
„Гляжу, как безумный, на черную шаль“,
Глаза голубые, упругие чресла…
И мечутся мысли: „Зачем ты воскресла?
Что хочешь сказать, белокурая шваль?“
 
 
Увы, непонятны движения губ,
И жестов язык непонятен и сложен.
Из плоти и мифа, наверное, сложен
Сей странный, ворвавшийся в мысли суккуб.
 
 
Из всех мне судьбою расчисленных благ
Ты – пытка, и в этом есть главное благо,
Как весть о свободе в застенках ГУЛАГа,
Как белый, противником брошенный флаг.
 
 
 Шипи, как змея подколодная, жаль, —
Так жалят предательски скорпионы…
…А в вазе пионы слагают пэоны:
„Гляжу, как безумный, на черную шаль…“
 

Вот оно, как оказывается: «шаль» рифмуется не только со словом «печаль», но и со словом «шваль», и, следует признать, что вполне органично рифмуется!

И таких неожиданных поворотов в моноспектакле, который разыгрывает перед нами Марк Котлярский, в книге немало, и они невольно захватывают вас и удерживают в кресле до того самого момента, пока не опустится занавес.

Временами в этих стихах, как в матрешке, спрятаны не один, а несколько поэтов, что превращает их в своеобразный поэтический ребус. Например, стихотворение с эпиграфом из Бальмонта «О, тихий Амстердам…» открывается парафразой из совершенно антагонистичного Бальмонту Есенина: «Никогда я не был в Амстердаме…». Или в строчках «Ну вот – петрушка, пастернак. Душисты листья базилика. А кто-то скажет: «Пастернак. Россия, Лета, базилика…» речь вроде идет о Пастернаке, а перефразируется Мандельштам.

Чем дальше, вы будете листать страниц, тем больше убеждаться, что Марк Котлярский – поистине блестящий мастер парафраз, игры в ассоциации и созвучия, и тем больше вам будет хотеться разгадывать заданные им загадки.

Но игра – на то и игра, что в ней никогда не получается выигрывать, и потому не все стихи в этой книге равноценны (впрочем, бывают ли вообще такие книги стихов?!) и временами автору явно изменяет чувство вкуса и меры. А ведь цитата – не только прыткая, но и опасная цикада, и вместе с цитрусовым ее ароматом в ней нередко скрыта горечь цикуты, парализующая самый нерв стиха.

Но стоит заметить, что в книге достаточно стихов и без всяких цитат и эпиграфов – о любви, о прошлом, о том же смысле жизни и о Боге, с собственной поэтической интонацией, зримыми метафорами и точными эпитетами, и стихи эти, безусловно, хороши сами по себе. Да вот хотя бы вот это:

 
В плацкартном вагоне,
где люди – в избытке
и воздух наполнен
не запахом мяты, —
в плацкартном вагоне
подушки примяты,
и простыни свесились,
словно знамена;
 
 
в плацкартном вагоне,
где режутся в карты,
где чай подают,
сожалея о чае;
в плацкартном вагоне
мы вдруг замечаем,
что люди как люди:
не лучше, не хуже.
 
 
Мы едем, мы едем
в плацкартном вагоне,
проносятся мимо
плацкартные кони,
плацкартные реки
сбегают лениво,
волнуются в поле
плацкартные нивы.
 
 
Бормочут колеса:
„Плацкарта,
плацкарта…“
Такая, вот,
нынче
нам
выпала
карта.
 

Словом, эта книга заслуживает того, чтобы прочитанной, а точнее пролистанной с любого листа, чтобы найти те строки, которые окажутся для тебя наиболее близкими – именно так, как читаются обычно все книги стихов.

Впрочем, я кажется заболтался, а уже раздался третий звонок, и вам пора заходить в зал и занимать места согласно купленным билетам. Добро пожаловать в поэтический театр и поэтический мир Марка Котлярского.

Петр Люкимсон,

писатель, журналист

Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл, наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается, или – продолжение его беспорядочных сонных грез…

Ф. Достоевский, «Двойник», Петербургская поэма

Из цикла «Прощание с Петербургом»

Господин Голядкин

 
Вот господин Голядкин —
Мой нелепый двойник.
Где-то на улицах города
Он нежданно возник.
 
 
Он обо мне не знает,
Я не знаю о нем.
Встретимся мы случайно
Светлым осенним днем.
 
 
И отшатнемся в испуге,
И разойдемся прочь,
Не знающие друг о друге,
Похожие точь-в-точь.
 
 
И каждый спрячется в доме —
В клетке своих надежд,
Сжигая старые письма,
Путаясь в грудах одежд.
 
 
И все нам будут мерещиться
Знатные люди столиц,
Чиновники высокопоставленные
С наградами, но без лиц.
 
 
Заполнят наши квартиры,
Беззвучным криком крича,
Люди, а может быть, нелюди
С единым лицом палача.
 
 
Одетые в крепкие робы,
Пришельцы каких систем?
А на груди у каждого
Начертано – «37»!
 
 
– Алле, господин Голядкин,
Голядкин вы или я?
– Увы, господин Голядкин,
Мы с вами одна семья.
 
 
Одни нам выпали страхи
И дни, что так коротки…
– Алле, господин Голядкин?!
А в трубке гудки, гудки…
 
 
…Довольно играться в прятки!
И я направляюсь в жэк.
Но мне говорят:
– Голядкин
Убыл в грядущий век.
 
 
– Простите, а я в каком же?
Кто я – друг или враг?
Куда ведут катакомбы
Официальных бумаг?
 
 
И мне говорят величально:
– Позвольте вам выйти вон!
…И где-то звучит погребальный,
Вполне колокольный звон…
 

Карета на Невском

 
Питерская баллада
Карета на Невском, карета на Невском,
 
 
Лакей на запятках, прокатимся с блеском!
На кучере – новый камзол.
Поедем, помчимся от бед наших подлых,
От козней зловредных, от замыслов поздних,
От всех наших нынешних зол!
 
 
Несутся лошадки, несутся лошадки.
Как будто бы в прошлое, в даль, без оглядки
Карета летит.
За окном
Дорога пылится, дорога пылится.
Встает перед нами ночная столица
В державном величье своем.
 
 
Вот так бы и мчаться, вот так бы и мчаться,
И с прошлым далеким на миг повстречаться,
Истории в очи взглянуть!
…Но время катания вышло, похоже.
– Слезайте, приехали! – кучер доложит.
И нам остается вздохнуть,
 
 
Взглянуть на карету, взглянуть на карету,
Лакею вручить за поездку монету
И с Невского поворотить.
…Карета на Невском, карета на Невском!
И грусть настигает. Но только вот не с кем
Об этом поговорить.
 

Ленинград, восьмидесятые…

 
Зло расцветает на лицах,
Маковым цветом пыля.
Северная столица,
Бедная наша земля.
 
 
Вздрогнут уставшие ветви
И загудят провода:
В мире несоответствий
Канули мы навсегда…
 

…Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой…

…Но это описать нельзя…

Н. Заболоцкий, „Столбцы“

 
…И улицы блестят в глаза
Так, хоть ладонью заслоняйся
И только чувству покоряйся.
Но это описать нельзя —
 
 
Того, как в блеске фонарей,
В слепящем этом огнецветье,
Идешь на ощупь. И отметьте,
Что рядом нет поводырей,
 
 
Что далеко шумят такси,
А здесь – пожар и рык рекламы…
Не вижу. И бреду упрямо
В бреду сомненья и тоски.
 
 
А сердце книзу головой
Стучится в грудь. Так бьет поклоны
Фанатик веры исступленный.
…А вечер, страстный и живой,
 
 
Прожжен огнями и, увы,
Увечен (ни к чему срамиться!),
И кажется сейчас страницей
Из ненаписанной главы.
 
 
Как душно в воздухе пустынном,
И улицы блестят в глаза!
Всю эту мишуру прости нам.
…Но это описать нельзя…
 

15 сентября 1987 года

 
Падают листья на мокрые плиты,
Тучи с домами в объятиях слиты,
 
 
Мерно Фонтанка струится водами,
Листья неслышно шуршат под ногами.
 
 
Аничков мост, словно вздох, перекинут
В осень, в дожди, в сентября половину —
 
 
Ту, что еще предстоит, половину,
Ту половину, ни в чем неповинну.
 
 
Что там: какие победы, обиды?
Падают листья на мокрые плиты,
 
 
Словно слова, отслужившие сроки,
Словно истертые временем строки,
 
 
Словно отжившие, ветхие даты…
Листья на плитах, как будто заплаты;
 
 
Ветер вздохнул – и слетели заплаты,
Время осеннее – время расплаты.
 
 
Гляну в Фонтанку, покрытую рябью:
Что-то почудится жалкое, рабье
 
 
В мерном движенье воды меж гранитом,
В этом движенье, в каналы забитом,
 
 
Вогнанном словно в Прокрустово ложе
…Небо. На что оно нынче похоже?
 
 
Впрочем, оставим. Запомним невинно:
Месяц – сентябрь, его половина.
 

«Безнадежные катятся годы…»

 
Безнадежные катятся годы,
Беспросветная тянется тьма.
Недостаток любви и свободы
Всю империю сводит с ума.
 
 
Плещут флаги, как пестрые ленты,
Осеняя великий острог.
И стоят тяжело монументы
На кривых перекрестках дорог.
 
 
И пылятся казенные зданья,
И ветшает парадный гранит.
Над Страной Заходящего Знанья
Безучастное небо лежит.
 

В поисках печали

 
…Итак, пойдем по Невскому.
Вначале —
Дом книги, «Европейская».
Затем
Пассаж, Гостиный двор.
Идем за тем,
Мелькнувшим призраком —
Подобием печали.
 
 
«Печали»? Вот-те раз!
К чему она?
…Но Невский? Он прекрасен,
Право слово.
Нам не видать
Искомого улова:
Печаль не раз
Обманывала нас…
 
 
Пойдем по Невскому!
Екатеринин сад,
Где снег лежит,
Глухой и ноздреватый.
Печаль? К чему?
Она и так чревата
Последствиям, —
Люди говорят.
 
 
Вперед, по Невскому!
Коней придумал Клодт,
Как символ укрощения стихии.
Им посвящали звонкие стихи и
Художников нахрапистый народ
Их рисовал.
И вряд ли мы теперь
Найдем оригинальное сравненье.
Парение коней?
Парение творенья?
 
 
Скорей по Невскому
От будущих потерь!
 
 
…Спешим, спешим.
 
 
А Невский безграничен.
 
 
Бежит толпа.
Непрочен снежный наст.
Куда нам деться от своих привычек,
Как принимать нам мир
Без скобок и кавычек?!
 
 
…Но Невский…
Он сегодня необычен.
 
 
…И вдруг печаль охватывает нас…
 

Гуляя по Обводному каналу

В моем окне на весь квартал

Обводный царствует канал…

Н.Заболоцкий

Я буду мотаться по табору

улицы темной…

О.Мандельштам

 
…Ты права: нас цыгане украли
И укрыли в таборе темном,
И в своих разноцветных кибитках
Нас возили по белу свету.
 
 
А потом ты куда-то пропала,
Да и я в одночасье сгинул,
Мы забыли друг друга надолго,
Мы вообще себя позабыли,
 
 
И, ведомые чувством долга,
Любовались, но не любили,
Дом крепили, детей растили,
Убеждались в надежном тыле,
В общем, жизнь вели неплохую,
Да и в ожиданье не стыли.
 
 
А зачем оно, ожиданье?
Жизнь бежит, куролесит, смеется,
Преступленье – не наказанье,
Наказанья не остается.
 
 
И когда внезапной кометой
Нас метнуло навстречу друг другу,
Предаваясь страсти кромешной,
Мы пошли по второму кругу.
 
 
И рождалось в нас исступленье,
Затмевало оно всё на свете;
«Наказанье – не преступленье…» —
Повторяли мы строки эти,
Словно дети, не знавшие ране
Ни банальных истин, ни злости.
На каком-то огромном экране
Мы смотрели кино нашей жизни,
Где цыгане, кибитки, медведи,
Полушалки, гитары, напевы,
Конский топот, дыхание ветра,
Посвист плети и вещие карты —
Всё смешалось, как в доме Облонских,
Без надежды на провиденье,
Но с надеждой на встречу в финале,
Где любовь, словно в ночь привиденье,
Словно ночь на Обводном канале,
Обводя все причины протеста,
Приближается грозно и стремно
То ль по табору улицы темной,
То ли в таборе, снявшемся с места…
 

Прощание с Петербургом

Петербургу быть пусту…

Приписывается царице Евдокии Лопухиной перед насильственной отправкой ее в монастырь

 
…Погибнет город, созданный Петром,
Трудом и потом, славой и позором;
Погибнет город, созданный позером,
Законником, хозяином, шутом!
 
 
А строили добротно, на века;
А пестовали город и любили;
Плели легенды, сочиняли были,
Пускали над церквями облака,
 
 
Как змея запускает детвора,
И он трепещет, вьется и резвится…
Нам остается, право, поразиться,
Какая это славная пора.
 
 
И этот город, – сей великий град, —
Переживал младенческую пору,
Когда наряды были только впору
И чудеса случались, – говорят.
 
 
Но детство минуло.
Проспекты и дворцы,
Дома и реки, башни и каналы, —
Всё обветшало вдруг,
Всё кануло в анналы.
И вот уже состарились творцы,
 
 
И дерзкий дух смутило славословье,
И укротила суета сует;
И всё, что называется любовью
К родному городу —
Лишь выдумка и бред.
 
 
Высокий бред!
Нам заменяет он
Сомненья, страхи, радости и страсти…
А с городом давно уже несчастье:
К исчезновению, увы, приговорен.
 
 
Да, этот город обречен не быть.
 
 
Как змей воздушный,
Встречным ветром сброшен,
Внезапно изумлен и огорошен,
И всё слабей
Живительная нить.
 

Ленинградские коммуналки

 
Эх, коммуналки, коммуналки!..
Здесь сухопарые весталки
Готовят ужас молодым.
Здесь ор гуляет беспричинно,
Здесь плиты выстроились чинно:
Стоит над ними едкий дым.
 
 
Изломы длинных коридоров,
Многообразие затворов, —
Знакомый с детства нам уют, —
Смешались комнаты и люди;
Как залпы тысячи орудий,
Приемники, хрипя, поют.
 
 
И в гаме, дыме, крышек стуке
Проходит жизнь.
Какие муки
Сулит нам коммунальный рай?
Что в будущем, пока неясно,
А настоящее – прекрасно,
А прошлое – не вспоминай…
 

В ленинградском метро

(Н.П.)

Неужели вон тот – это я?

В.Ходасевич

 
…Отражаюсь
в дверном
стекле
вагона:
хмурое лицо,
куртка с капюшоном,
сумка через плечо…
Голос в динамиках
звучит горячо:
«Гостиный двор!».
Двери закрываются,
и кто же этот вор? —
нет отражения:
нет хмурого лица,
куртки с капюшоном,
сумки через плечо…
 
 
Всё это
длится
мгновение,
и… снова
наступает
преображение,
снова
включается
магия слова:
«Осторожно,
двери закрываются!»
 
 
Двери закрываются.
И я появляюсь снова.
Неужели
вон тот – это я?
Неужели всё это зря?
 
 
О как бы продлить это время,
когда исчезает твое отражение
и кажется, что тебя ожидает
второе рождение —
то, что называется Ab ovo, —
нет тебя сегодняшнего,
хмурого, неустроенного, злого?!
Но искры
уже рвутся
из-под колес,
как трусливые
звери.
И слишком быстро
закрываются двери…
 

 
Эскалатор, эскалатор,
Отвези меня наверх.
Я хочу увидеть звезды,
Я хочу услышать смех.
 
 
Вот по ленте безучастной
Люди вниз и вверх плывут.
Почему они спокойны?
Чем они сейчас живут?
 
 
Как персоны восковые
Из ларца мадам Тюссо,
Все они как неживые,
Словно на одно лицо.
 
 
Почему же неживые
Те, которые наверх?
Ждут их звезды золотые,
Ждет их серебристый смех.
 
 
Может быть, они не верят
В то, что, выйдя из метро,
Можно жизнь другой увидеть,
Разукрашенной пестро?
 
 
…Я на ленте выплываю,
Выхожу за турникет.
В небе звезды догорают,
Никакого счастья нет.
 

А вот и Павловск…

Но видит Бог,

есть музыка над нами…

О. Мандельштам

 
А вот и Павловск!
Музыка звучит,
Оркестр играет, медь на солнце блещет.
Но все мне кажется, что воздух здесь таит
Какой-то знак, неясный и зловещий.
 
 
Гвардейцы ждут, суров военный строй,
И командир проводит перекличку.
Мы видим жизнь обычной и простой,
Давно вошедшей в милую привычку.
 
 
Вот эту музыку и этот строгий строй,
И этот купол старого вокзала
Соединила жизнь между собой,
Как будто узел разом завязала.
 
 
А этот знак нам говорит о том,
Что есть узлы в истории похлеще…
…Но все это потом, но все это потом!
Оркестр играет, медь на солнце блещет;
 
 
И затихает перестук колес,
Уходит поезд, скрывшись за дымами.
«Но видит Бог, есть музыка над нами…»,
А с нами нет ни музыки, ни слез.
 

В пивной, на улице Стремянной

 
…И водка, как столетие, текла,
Глаза слезила
И язык вязала,
И расплывались
Очертанья зала
В бутылке из дешевого стекла.
 
 
Ломился в окна нервный серый цвет,
И дождь грозился
Серой встать стеною.
И странный свет
Разлился над страною —
В стране,
В которой
Света больше нет.
 

И вот тогда…

 
Я говорил:
– Увы, спокоен я,
Душа давно
Больших страстей не знала.
Но тень моя,
Колеблясь, как змея,
На пол паркетный
Медленно сползала.
 
 
И солнце уходило от меня,
И в комнате моей
Селились страхи,
И тишина, крадучись и звеня,
Вдруг падала,
Простертая во прахе…
 
 
И дребезжало старое стекло,
Ворчала,
Негодуя,
Черепица,
И сквозь меня
Столетие текло,
И не могло
Никак остановиться:
 
 
Я видел отражение людей,
Повергших мир
В кровавую пучину,
Я слышал ор
Задорных площадей,
Покорных слову,
Лозунгу,
Почину,
 
 
Я видел,
Как под гнетом темноты
Мерцала мысль,
Как тусклая лампада,
И разума негромкие черты
Перекрывались
Грохотом парада.
 
 
Бесплодные идеи,
Как плоты,
Неслись без направленья
И без цели
(В них не было
На йоту правоты,
Они, как пули,
Били
Мимо цели).
 
 
…И я стоял.
И время, как вода,
Текло неотвратимо,
Но сегодня
Я понял,
Что спасемся мы тогда,
Когда придет
Прощение Господне.
 
 
Безумные,
Виновные глаза
Поднимем мы
К разгневанному небу,
И, вспомнив то,
Чего забыть нельзя,
Пойдем молиться
Чистоте и хлебу…
 

Ночной город

 
Всю ночь я шатался
по улицам, мокрым и грязным;
блестели осколки бутылок,
валялись обрывки журналов.
И город казался мне скучным
и однообразным,
похожим зачем-то
на книгу претензий и жалоб.
 
 
Я спал на вокзале,
согнувшись на жесткой скамейке;
проснувшись, в буфете
стоял за разбавленным соком.
Звенели в кармане мои даровые
копейки,
я с видом серьезным
буфетчицу спрашивал:
– Сколько?
 
 
Она отвечала
и сок подавала умело.
Я пил, возвращая стакан,
улыбался спокойно.
Вокруг были люди,
и тело давило на тело,
и не было места,
и всё это было достойно.
 
 
И шли поезда – из Москвы,
Севастополя, Бреста.
А в зале толпились, храпели,
хрипели, сопели.
…А в книге претензий и жалоб
давно уже не было места.
А новую книгу
еще завести не успели.