Электронная библиотека » Марта Кетро » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Лимоны и синицы"


  • Текст добавлен: 29 сентября 2014, 01:40


Автор книги: Марта Кетро


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Марта Кетро
Лимоны и синицы

Иллюстрации – Оксана Санжарова


© М. Кетро, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014


Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.


* * *

О моих отношениях с чувствами всегда можно было снимать индийский фильм «Разлучённые», с песнями и танцами.

Давным-давно случилось: рассказывала подруге, которую какое-то время не видела, как дела, и через запятую заметила «а летом… года я была влюблена». И вдруг поняла, это констатация задним числом, и тогда я о себе ничего такого не знала, просто терпела, и только потом, по сумме последствий, догадалась, что, кажется, попала под лошадь в том древнем июле. А будучи в процессе, запрещала себе недостойные переживания. Можно подумать, у меня самурайская честь, но на самом деле я просто была паралитиком, который не чувствовал пальцы ног.



Было плохо, я не ела, не спала, рвалась куда-то, но чувство никак не называлось, а точней, называлось «необъяснимой тоской». Присутствие определённого человека утешало и веселило, но это ничего не значило.

Потому что я твёрдо помнила, какой бывает настоящая любовь. Она случилась у меня в двадцать два, солнечная, огненная летом и ледяная зимой, с лимонами и синичками осенью. Была осень, когда я любила, и однажды вернулась домой, а у мамы очередная затея: провернуть через мясорубку три кило лимонов, грецких орехов и залить это всё мёдом. И я прихожу и вижу гору солнечных лимонов на столе и желтую грудку синицы за окном. С тех пор это про любовь. А весны у нас уже не случилось, поэтому я ничего не знала о любви весной, только о горе.


Так что у меня была понятная матрица, которую я примеряла к каждым следующим отношениям: пробивается ли солнце сквозь резную липовую крону так, что я вижу каждый лист и запоминаю его навсегда? Дарят ли мне торговки красную смородину? Возят ли нас водители автобусов без билетов – «оплачиваем проезд, граждане, а вы двое – не надо»? Бережёт ли меня Бог за одно лишь сияние? Есть ли такой секс, чтобы снять туфельки в коридоре, потом не помню, а потом прихожу в себя под душем? А кожа у него пахнет ли морской водой? И где мои лимоны, где мои синицы?

Чего-нибудь да не хватало, что-то было иначе, и я понимала – не любовь. Мало ли, всякое же возможно, эмоциональная зависимость, интеллектуальная близость, доверие, вожделение, что угодно странное, ведь о том, как выглядит любовь, я знала точно, и это всегда было не оно.


Я оказалась не готова к мысли, что любовь меняется не только от объекта к объекту, но и с возрастом, что исчезают какие-то привычные способы чувствовать и образуются новые, о которых не подозревала. Что сейчас о любви может быть «легко засыпать рядом и ничего не бояться», а потом «чувствовать себя более живой, чем когда-либо», а в другой раз «много смеяться», «вместе работать», «говорить только правду – и только ему» – да бог знает. Что не лимоны, а мерзкий кофе, который он варит, или персики среди ночи – те самые, из O. Генри; а секс станет как состояние вещества – не пар, не жидкость, не плазма, а другая форма существования материи. Неважно, главное, я не понимала: может быть иначе, вот и всё. А как в двадцать два не будет, уже нет той девочки, не к кому прилетать синичкам, поэтому не хуже и не лучше – иначе.


Однажды, когда я стану такой старой, что отомрут все лепестки, все способы и даже память, я смогу пересчитать их – эти приметы любви, которые вернутся ко мне и высыплются на голову из огромной божьей корзины. Все мои лимоны и персики раскатятся по комнате, все цветы, птицы, слова и состояния вспорхнут и разлетятся, я узнаю их все и пойму, сколько любви у меня было.


Они и сейчас сыплются и сыплются, но кто же им поверит.

Love Is…


Напиши мне; напиши мне из Индии, Крыма, Таиланда, отовсюду, где задержишься дольше чем на ночь. Из пыльных углов Старого, Нового и того света, из кабаков, джунглей и недорогих отелей; из палатки, из открытой могилы, в которой проведёшь четыре часа, наблюдая движение звёзд и слушая, как в теле шевелится аутентичная настойка (никакой химии, диметилтриптамин только что с огорода). Я хочу получать твои емейлы, оклеенные радужными марками почтовой компании «Доктор Хоффман», нацарапанные на пожелтевшей папиросной бумаге, пропахшей дымом, с жлобским пивным пятном, – когда выпадаешь из образа, тоже пиши. Напиши подробно, как выглядит Эйфелева башня, мне это важно. Когда на рассвете от тебя уйдёт весёлая чёрная женщина, дай знать, осталась ли она довольна (впрочем, не сомневаюсь). О бледных девочках, которые носят копеечные этнические юбки и никогда над тобой не смеются, ты мне не расскажешь, и правильно, чего я о них не знала? Но я не могу заменить тебе ни одну из них, даже самую бестолковую, даже толстую.

Я же со своей стороны обязуюсь писать о нежных вещах, о коварстве платьев с открытой спиной – если утром между лопаток поцелует один мужчина, верная примета, что вечером там будет целовать другой. Голосом благовоспитанной японки стану щебетать о котиках, сплетнях и ни на секунду не дам тебе усомниться, что не умею любить; это позволит нам безопасно подписывать письма небрежным «люблю, обнимаю». Обещаю, ты ничего не узнаешь о том, как для меня проходят годы; я уберу метки со всех фотографий, где заметно время, где рядом со мной мужчина, где вместо эльфа – усталый взрослый. Ты запомнишь только прозрачные пальцы, трогавшие твоё лицо, и неприятно пряные запахи, которые всегда мне нравились. Что бы ни случилось между нами, – на бесконечной земле, кипящей между мной и тобой, – не сомневайся в главном: цвет волос и адрес у меня никогда не изменятся.



Ты же за это пиши всякий раз, как загустеет время, откуда бы ни было, из любого места, где есть сигнал и где нет меня; то есть – отовсюду. Обещай, что будешь писать.

Любовь, это вроде запаха чеснока, нельзя заесть и перебить ничем другим (и никем). Получится сделать только, чтобы стошнило, но она всё равно не перестаёт и всё переносит, коринфяне.

Любовь – дурочка, дурочка с дудочкой, у которой вместо мыслей простенькая мелодия, вроде «одинокого пастуха». А вместо логики она пользуется знаками, и всё для неё – знак, и вывеска, и куст, и надпись на стене. И даже если знак не обещает ничего хорошего, она улыбается и думает «всё – о любви, а значит, и всё к лучшему».

Друг прислал цитату о ритуале поедания человеческого мозга. Там коротко описан способ, а в заключение сказано: «От этого начинало сильно тошнить, но в тот момент нужно было забыть о своей тошноте и обо всем прочем: это садхана, а не обед в дорогом ресто-ране».

Я вдруг вспомнила одно давнее знание, из тех, которые возникают ночью, к утру забываются, но остаются в крови. Курить, это как садхана и любовь; втягиваешь медленно дым, и в какой-то момент начинает жечь в горле и подташнивать; обычно сразу останавливаешься, но однажды как-то выбираешь продолжить, вдыхаешь ещё, и тут всё происходит – огонь в чреслах и вертолёты. Любовь, она тоже не обед в дорогом ресторане, а поедание полусырых мозгов, причём своих для начала.

А если курить всю ночь и смотреть на луну, она будет расти и постепенно займёт всё небо. Когда это невозможно, хотя бы не отводи взгляда несколько минут, и тогда она станет менять форму и выпускать в разные стороны длинные лучи. Один из них медленно потянется к земле, к тебе. Нужно дождаться, а потом подставить руку, и тогда лунный свет вольётся в ладонь. Иногда просто погладит, а иногда что-нибудь принесёт или заберёт, как повезёт.

Моя бабушка, умный и одинокий социофоб, всю жизнь прикидывавшийся крестьянкой, писала своим детям письма, которые начинались так: «Здравствуйте, дорогие мои дураки». Мама страшно злилась. Она была её невесткой, какое-то время искала одобрения свекрови, а натыкалась на ясность, иронию и терпение.

У нас с ней одинаковые руки и взгляд, мы вообще очень похожи.


Я недавно заметила, что мои самые нежные любовные высказывания если не впрямую, то весьма прозрачно намекали на интеллектуальную недостаточность адресата. Люди, конечно, злились, потому что явно не дураки и зачастую умней меня. Просто они не имели в голове калькулятора, который у меня вшит в операционку по умолчанию, – но счётная машинка ещё не мозги, это же очевидно. А я никогда не умела объяснить, что это наш фамильный способ любить: увидеть, принять как есть, удивиться, что человек не может так же, – и всё равно любить. Не «ты глуп», а «ты не видишь. Ну ладно, ты не видишь».

Противные мы с бабулей, чего уж, и взгляд тяжеловат, даже в любви. Особенно в любви.

Одно время я много носилась с тарантиновской фразой, тупой и прекрасной, как всё у него: «жизнь, это сплошное прощание». Простое правило – как только обнаруживаешь в своей жизни что-то ценное, попрощайся с этим. Честно признай его право однажды исчезнуть, освободись от страха потери и только потом люби. Это не отучит дорожить, но лишит повода цепляться и обесценивать – будет больно расстаться, но ты уже попрощался и отчасти пережил.


А недавно аксиома претерпела маленькое, в одну букву, изменение: жизнь, это сплошное прощение. Как только появляется близкий, попроси у него прощения, прости его и прости себя. Не вслух, конечно, а то напугаешь насмерть. И всё же – между вами ещё ничего не произошло, но разрешение на ошибку, неидеальность и на определённую некомфортность поступков обозначить нужно.

Разумеется, следует делать скидку на моё уникальное трагическое мышление, я всегда вижу увядание там, где ничего ещё толком не родилось.

Но я думаю «прости и до свидания», пока в этом нет горечи, и её становится несколько меньше, когда приходит время произнести это вслух.

Я подумала, есть две симметричные игры.

Давно женатые люди играют в романтику, приглашают друг друга на свидания, уезжают в свадебные путешествия на оловянный юбилей, заказывая номера для новобрачных, покупают сексуальные игрушки, в конце концов, – и бесконечно вглядываются в знакомое до мелочей лицо, стараясь снова увидеть ту женщину, того мужчину, которого однажды встретили и захотели в первый раз. И бесконечно вглядываются в себя, пытаясь вспомнить того, кто умел так желать. Испытать предвкушение и жажду, поймать бы те искры и стрелы, снова подставив им сердце. Любовь никуда не делась, огня не стало. «Я был бы тебе отличным любовником. – Я бы очень тебя хотела».


А любовники пишут друг другу: «Радость моя, где у нас чай? – Посмотри в левом ящике. И заплати, наконец, за свет, квитанция на зеркале», – пишут из Праги в Москву, с улицы Дина Рида на проспект Ленина, имитируя обыкновенную семейную жизнь, с привычками и обязательствами. «Поспи, поешь, выпей таблетку», буднично напоминают они, путаясь в пальцах от нежности, – обменять бы всю эту чёртову романтику на обыденную бытовуху, на её маленькие тапки в ванной, на его дырявый носок под кроватью. Утешаются, знамо дело, тем, что надоело бы скоро, взвыли бы и разбежались, напоследок перессорившись из-за денег. Но попробовать бы, всего-то узнать, какое оно, у нормальных людей, обыкновенное счастье. «Я была бы скучной женой. – Я был бы твоим старым мужем».

Любовь – одинокое дело. Даже когда мне было двадцать два, я чувствовала её так же – как последний корабль. Все, кто хотел уехать, уплыли раньше, все, кто хотел остаться, молча смотрят на тебя с берега. До последнего думал, что тоже остаёшься, а потом земля всё-таки загорелась, и ты шагнул на шаткий трап, а потом на палубу. Этих предал, тем не нужен, вокруг никого, и уже начинается ветер. Во всякой моей любви был момент, когда появлялся сильный ветер. С моря ли приходил, прилетал из степи или задувал в трубу Арбата со стороны Садового кольца – всегда случалось мгновение, когда он подхватывал меня и нёс. И я уже знала, что за мной явился ветер второго круга. Странно, что он возникает из Дантова ада для прелюбодеев именно в тот момент, когда прелюбодеяние заканчивается, когда блуд, страхи и комплексы наконец-то отваливаются и прорастает ясная и отчаянная любовь. И вот тут за тобой приходят, когда греха больше нет. Любовник, семья, друг, самоуважение – от всего, что там у тебя было ценного, оторвало и унесло. Остаётся последний бумажный кораблик для одного и ветер.

Если взять человека, давно и привычно несчастливого, временно дать ему очень много радости, а потом отобрать, то первым чувством, которое он испытает, будет покой. Не тот слаборозовый раствор удовлетворения, в каком отмокаешь после трудного дня, это будет покой пустоты и отсутствия жизни. Ему покажется, что его просто вернули домой – ссадили с карусели, переодели в линялую майку и дали переваренной рисовой каши. Нет никакой несправедливости в том, что тебя подержали в руках и поставили на то место, откуда взяли. Если человек станет злиться и обижаться, значит, не так уж обделён он был в своей предыдущей жизни. Несчастливые люди смирные, они знают, что любить их некому, да и незачем, их любовь тоже никому не нужна, а если временно показалось другое, так радуйся, но не привыкай и не удивляйся, когда всё пройдёт.

Я знаю странную штуку и вам скажу. Любовь можно избыть, если тебе дадут этот шанс. Когда тебя не только не любят, но и никакой отдачи от партнёра нет, а у тебя к нему накопилось чувств, надо разрешить себе их проявлять, и они начинают иссякать. Если он их поощряет сексом и обещаниями, машинка будет долго крутиться, но если нет, в какой-то момент резервуары пустеют. У тебя был к нему запас любви, и он не прогорк и не пропал, а истратился, и ты возвращаешься к себе налегке.

Другое дело, это почти невозможно: принимающий редко когда не эгоистичен настолько, чтобы не подпитывать дающего хотя бы намёком; а донор обычно не столь светел, чтобы всё отдать и уйти без гнева и надежды. Ведь проявлять нужно не обиды и горечь, – их-то можно слить куда угодно, – а именно любовь, которая есть у тебя для этого конкретного человека, сделанная по его мерке, её потом никому другому не передаришь, она будет только гнить и отравлять. Пожалуй, именно напоследок она совершенно бескорыстна – потому что безнадежна. В идеале гранатовый браслет следует вручать без горечи, а принимать без чувства вины; как будто привозишь человека к морю, в последний раз. А точней, – море к человеку.

Теоретически, теоретически это возможно, я уверена.

Когда я думаю о любви, мне становится холодно.

Иногда снится: кого-то убиваю и должна спрятать тело; прячу его и почти забываю, но потом происходят перемены, ремонт, переезд, и ясно, что оно вот-вот найдётся. Я тогда чувствую очень много тоски и этот самый холод, который узнаю потом днём, когда думаю о любви.

Как будто призывают в армию и нельзя откосить. Ты в одночасье должен уйти, с голым затылком и с красными обветренными руками, с пустым клокочущим животом. Осиротеть и осиротить всех, кто к тебе привык, довериться непонятно кому и действовать, всё время действовать. Имущество сжимается до вещмешка, прошлое – до корочек документов, сердце – до сигаретной пачки.


У того, с кем приключилась любовь, не остаётся ни выбора, ни путей отступления. Поэтому лучше бы и не ввязываться, сбежать до того, как всё станет непоправимым. Тут откосить проще, не надо сдаваться в дурку, а наоборот, следует доказать свою вменяемость. К тому же любовь – дело не одинокое, есть второй человек, который облегчает задачу. Он ведь тоже не очень-то рвётся на эту войну. И вместо того, чтобы выбрасывать лишнее, брить голову и переобуваться в туристические ботинки, вы оба передумываете: называете всё как-нибудь попроще – «всего лишь сексом», например, – прикручиваете фитильки, подыскиваете друг другу замену и осторожно расходитесь с доброжелательными лицами. Вы и в детстве знали разницу между тем, чтобы, не слушая старших, целый день играть во дворе, и тем, чтобы сбежать в Америку. Вот и сейчас пора закончить праздник непослушания и отправиться по домам.


Какие-нибудь «салаги любви», которым не хватило ума не встревать – пусть они уходят навсегда.

Мы остаёмся.

– Скажи мне что-нибудь на прощание.

– Я буду писать тебе.

– Не то.

– Я не вернусь.

– Не то.

– Они положили сырой порох, Марта.


Истории с баронами М., которых она любила, всегда кончались одинаково, хотя развивались по-разному. Один из них свихнулся и сделался сумасшедшим садовником Мюллером. Другой удержался в своём уме, но тоже превратился в садовника, женатого на булочнице. Третий остался собой, но предпочёл подъём по бесконечной верёвочной лестнице и лезет по ней до сих пор. Общим было одно – сырой порох. Поджечь для красивого самоубийственного полёта оказывалось нечего, влажного заряда хватало на смешной пшик и безопасный шлепок на задницу. И потому, каждый раз, когда он в финале красиво оборачивался через плечо и вопрошал: у кого ещё есть такая женщина?! – ей оставалось только выдержать паузу и ответить – ни у кого. И у тебя тоже меня нет. Не нужно было соглашаться на сырой порох, Карл.



Когда в постели закрываю глаза, всё чаще вижу лодку с острым носом, на дне которой я лежу, а она плывёт вниз, по серой туманной реке. Она уже давно у меня, эта лодка. Появилась много лет назад, сначала картинкой. Был один человек, который вдруг принялся на всех обрывках рисовать схематичную лодочку, уплывающую в солнце, и фигурку в ней. Потом он пропал, и я думала, что та фигурка – он.

Однажды залезла в горы, сложила круг из веток и всю ночь ждала рассвета, лёжа на спальнике и глядя в небо. Тогда казалось, что лодка, это я, самая лёгкая в мире.

Потом целый год думала, что я солнце, к которому она плывёт. А теперь всё чаще чувствую, что я вода. Судя по всему, постепенно стану фигуркой, а потом ничем.

Я уже знаю и реку, какой она будет (как Дунай в тумане), и солнце. Лодки же такие есть в Таиланде, я видела фото.

Письмо

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана.

Дорогая, я пишу тебе это письмо со спины свежепоиметого товарища – в смысле, девушка спит, и я вышел покурить, да, на берег океана, который ты ещё не видела и не увидишь, скорей всего, никогда. Разве что став пеплом, если правильно составишь завещание, и среди твоих бесчисленных мужиков найдётся один, кто согласится его исполнить. Впрочем, помня твою мерзкую манеру расставаться, это вряд ли. У них обычно не остаётся сил даже сбежать, поэтому они расползаются, подвывая и вздрагивая. Я оказался на удивленье крепким, но не рассчитывай, я не возьмусь.


Девочка эта, знаешь, на четыре года моложе, чем была ты, когда уходила семь лет назад. А значит, на шесть, чем когда мы познакомились. Не запуталась? Сможешь подсчитать вашу разницу? Я уверен, не ошибёшься, ты неплохо справлялась с цифрами и всегда психовала из-за возраста.

У неё длинные светлые волосы и маленькие сиськи, как раз такие, как ты всегда хотела. Даже порывалась уменьшить свои, хотя мне нравились именно большие. Но тебе плевать, что там нравилось мне.

Она худа, сильна и на голову выше тебя. Ты бы её одобрила, скрипя зубами от ревности. Зовут её, жаль, иначе, для полного совпадения с твоими невоплощёнными мечтами об идеальности, было бы забавно, окажись у неё твоё имя, – но жизнь не есть текст, хотя ты всегда так считала. Да и не могут молоденькую английскую студентку звать Чибиска. Так вообще не могут звать никого, с кем можно переспать. Я обозвал тебя так, имея в виду песенку «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак». Чибис, Чиби́ска – ты всегда многовато волновалась, хотя никогда не кричала. Нигде, кроме как в постели, да и то не так уж часто, и я обычно не был уверен, справился ли. Ты говорила, что справлялся, но тебе нельзя верить. Совсем. Ни в чём. Никогда.

Ты врала, как дышала, и лишь поэтому я никогда не ловил тебя на вранье. Но я всегда знал, о чём ты молчишь. Десяток раз видел, как ты, попрощавшись со мной, шла не в ту сторону, в какую собиралась. Никогда не могла объяснить, куда делись два из шести часов, проведённых без меня.

Доходило до того, что я тебя иногда запирал – смеясь и превращая это в тупую жлобскую шутку, потому что тебе нравились тупые жлобы. Надеюсь, ты потом написала об этом в «Гёрлз онли»? «Девочки, я жила с психом, пожалейте меня».

Вот что, Чибиска, я никогда не был психом, по крайней мере, до тебя. Но сама основа твоей личности была создана из неправды. Реальность вокруг тебя становилась бесформенной, как груда комнатной пыли, на которую у меня аллергия. И у меня до сих пор чешутся глаза, когда я думаю о тебе, не от слёз, не надейся, у меня аллергия на твою лживость.

«Тот, кто живёт с лисой-оборотнем, никогда не понимает, что с ним происходит». Я вяз в тебе, как в тумане, который незаметно переходит в болото. Ни опоры, ни ориентира, и ты хотела, чтобы я расслабился и доверял, но меня тошнило, тошнило от тебя, понимаешь?

Женщина должна быть честной. Женщина, в конце концов, должна иметь плотность и границы. Да что там, женщина должна быть. А чем занималась ты, я так и не понял. Форма жизни белка, света, яда и лжи.

Ты отравляла и обесценивала всё, к чему прикасалась. И ругать за это было нельзя – ты обижалась и сообщала, что защищалась. От чего? От правды? Я всегда говорил то, что думаю.

Например, что я тебя не любил, и это единственное, в чём мне повезло за то время, пока мы были вместе. Ты с самого начала всё испортила и портила потом до самого конца. Не знаю, что бы со мной стало, если бы я тебя любил – умер бы, наверное.

А так я жив, и в полном порядке. Я ещё могу радоваться. Солнце садится в океан, мимо идёт продавец папайи, несёт корзину на голове – ты бы внимательно посмотрела ему вслед. И ничего не сказала. Но я бы всё равно заметил. Я видел все взгляды, которыми ты провожала мужчин, больших, смуглых, худых, всяких, казавшихся тебе красивыми. Я тоже казался тебе красивым, поэтому ты всё медлила, не уходила, – а не потому что любила. «Почему ты со мной? – Сам позвал».

Вампир не может войти в дом без приглашения. Нежить не может остаться, пока её об этом не попросишь. А я хотел, чтобы ты осталась сама.

Но такие, как ты, не умеют любить. То, что они называют любовью, составлено из секса, жажды и бессонницы, которая исчезает только рядом с живым человеком. Ты приходила и засыпала, тихо, как тряпочка. И только проснувшись, начинала выглядеть более или менее настоящей. Если смотреть прямо. Боковым зрением я всегда видел, как ты расплываешься.

Раз от разу твои визиты становились более долгими, и по твоей нечеловеческой логике я должен был предложить, чтобы ты осталась навсегда. Но как я мог, сама посуди – однажды ты бы выбралась из моей постели совсем живой, а я бы не проснулся. Я не предложил.

Когда ты ушла, мне стало очень хорошо. Ко мне вернулось много энергии, только тогда я понял, сколько ты у меня отбирала. Женщины пошли одна за другой, и все они оставались довольны. Каждая из них лучше, чем ты, я специально за этим слежу. Я снова свободен. Мои дела в полном порядке, и я поехал к океану, который ты никогда не видела. Курю электронную сигарету, и буду курить её столько, сколько захочу, у меня есть сменный блок. Я тебя забыл.


Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил.


Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> 1
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации