Текст книги "Деньги"

– А все-таки, откуда мне знать, вдруг ты просто развлекалась там с кем-нибудь?

– Позвони Тони Девонширу!

– Кто такой Тони Девоншир?

– Управляющий!

– Ну, ладно...

– Давай же! Позвони ему!

– Хорошо, хорошо.

– Кстати, по-моему, я говорила тебе вынести мусор. Вынеси сейчас, будь так любезен. И почему бы нам завтра не поесть днем в городе, а потом зайдем в твой банк, разберемся со счетом. Так и так все уйдет на квартплату, а я еще должна шестьдесят своему гинекологу. Согласись, куда разумнее было бы мне перебраться сюда. Осторожно, помнешь. Ой, смотри, как они сели. Наверно, и не налезут уже. Ну-ка, ну-ка... о-па! Но все равно, наверно, с этими подвязками и поясом не сочетаются, правда?

Я опустился на мятые купюры.

– Угу, – сказал я. – Поди сюда.

«Фиаско» нужен капитальный ремонт. Селине – совместный банковский счет. Алек Ллуэллин должен мне денег. И Барри Сам должен мне денег. Надо бы поскорее опять съездить в Америку и заработать побольше.

Я пригласил Дорис Артур на ленч. Она простила меня за то, что приставал к ней. Настолько убедительно простила за то, что приставал к ней, что я попробовал опять. На этот раз дело было не в бухле, а в самой бабенке. Покушав, мы обсудили наши наметки, в ее номере. Вообще-то, в голове у меня четко сидят шесть больших сцен, которые я знаю как снять, и задача Дорис – придумать ненавязчивые переходы между ними.

– Знаете что? – сказала она, выскользнув из-под меня и деловито отсоединив мои клешни от своих бедер. – Вы снова вдохновили меня на борьбу. Я-то думала, мы почти победили, но, оказывается, еще пахать и пахать.

Благодаря Селине, второе приставание не имело таких кошмарных последствий, как первое. Но все равно дело было плохо – опять же благодаря Селине. Селина– она... И, кстати, я пропустил стаканчик-другой с моим осветителем, Кевином Скьюзом, и с ассистентом, Десом Блакаддером. Филдинг говорит, чтобы я немедленно сажал их на зарплату, и что съемки начинаем осенью. Но на студиях сейчас мертвый сезон, так что месяцок потерпят, никуда не денутся.

Но вытерплю ли я? Куда, спрашивается, подевалась вся погода? Куда? В апреле пожалуйста– цветочный буран, солнечные стрелы, стремительные пятнистые облака. В мае – зябкий свет, на небе сплошь единство и борьба противоположностей. И вот июнь, лето, грязный мелкий дождик, словно выплеск из-под колес на шоссе, и не небо, а черт знает что, совершенно черт-те что. Летом Лондон – как старик с дурным запахом изо рта. Если прислушаться, можно различить усталый всхлип, бульканье мокроты. Уродский Лондон. Даже само слово это сопряжено с тяжелым стрессом.

Иногда, идя по улице, я сражаюсь с погодой. Вызываю на поединок всю небесную канцелярию, показываю им, где раки зимуют. Молочу воздух руками и ногами, зверски скалюсь. На меня оборачиваются, иногда смеются, но мне наплевать. Со своим пузом, я делаю каратистские прыжки, выбрасываю смертоносный кулак, метя как можно выше. И при этом рот на замке не держу, отнюдь. Они думают, что я спятил, ну а мне наплевать. Просто мне это уже осточертело. Осточертело, что погода не-бей-лежачего. Кто-то ведь должен принять меры, и если не я, то кто же.

Последнее время Селина Стрит не дает мне покоя – вынь да положь ей совместный банковский счет. Своего счета у нее нет, и вот– приспичило. И денег нет, а хочется. Когда-то у нее был счет; сердце разрывается, когда видишь, какими смехотворными суммами она оперировала, – 2 фунта 43 пенса, 1 фунт 71 пенс, 5 фунтов. Но счет все равно закрыли, ей так и не удалось туда ничего положить. Селина утверждает, что совместный счет необходим ей для ощущения собственного достоинства, самоуважения. Я возражал, мол, ее самоуважение и собственное достоинство и так неплохо поживают, при нынешней системе премиальных выплат и материального стимулирования. На мой взгляд, если девица на нуле, то у нее есть два способа самоутвердиться – либо метать все время заводки, либо постоянно строить козью морду, пока ты не капитулируешь. (Уйти они не могут – без гроша-то в кармане.) Метать заводки не в ее стиле – Селина прекрасно знает, что сразу схлопочет плюху (по крайней мере, схлопотала бы раньше, прежде чем я начал новую жизнь, главное теперь, чтобы она не пронюхала об этом начинании). А на то, чтобы постоянно строить козью морду, у нее не хватает терпения. Это долговременный проект. Так что Селина изобрела третий способ... Целую неделю она не притрагивалась к косметике, носила майку в пятнах муки и заляпанные овсянкой тренировочные, а спать ложилась с крем-маской на лице, в бигудях и театрально задрипанной ночнушке. Я так и не выяснил, секс был совсем снят с повестки дня (точнее, ночи), или как. У меня не хватило духу поинтересоваться.

Но позавчера я решил открыть-таки совместный счет. Под бесстрастно-бдительным оком Селины, нахохлившейся совершенно по-орлиному, я заполнил все бумаги. Тем утром она заявилась в койку в черных чулках, бахромчатом поясе с подвязками и атласным ремешком, шелковом болеро, муслиновых перчатках, цепочке поперек пузика и золотистой горжетке. Вынужден признать, я повел себя абсолютно по-свински. Через полтора часа она повернулась ко мне, так и не снимая ноги со спинки кровати, и сказала: «Делай со мной что хочешь, куда угодно». Вот это совсем другое дело, вот это я понимаю – самоуважение, собственное достоинство.

Вчера вечером, примерно без двадцати одиннадцать, я сидел в «Слепой свинье». Завтра в Америку. Я был в задумчивом настроении – самокопательском, душа нараспашку, философском, – нагрузился, короче, как следует. Селина отправилась повидать Хелль, эту ее подружку из бутика. У меня был готов для Селины подарок – новенькая чековая книжка. Посмотрим, насколько термоядерная будет реакция. Селина тоже готовила мне подарок – новые постельные прибамбасы, из тех, которыми Хелль торгует строго из-под прилавка. Я сидел себе, никого не трогал, пальцем не шевелил, даже не дышал – ни дать, ни взять рептилия, отражение специфического вкуса хозяина заведения по части домашних животных, – когда кто бы вы думали сел напротив? Тот самый тип, Мартин Эмис, писатель. С бокалом вина и сигаретой, а также с книжкой в мягкой обложке. Смотрелась та довольно серьезно. Он тоже, в некотором роде. Невысокий, плотный, волосы длинноватые... Обе двери пивняка были распахнуты, а за ними – ночь и духота. В начале лета почему-то всегда так – дни едва теплые, а ночи жаркие. Полный беспредел. Все позволено.

Как уже говорил, я ощущал прилив дружелюбия – так что зевнул, отхлебнул из своего стакана и прошептал:

– Миллион-то продали уже?

Он метнул на меня совершенно параноидальный взгляд– даже удивительно, насколько параноидальный. Собственно, парень и не виноват – в этом-то пивняке, где кругом сплошные турки, психи, марсиане. Все эти иностранцы... допустим, по-английски они не говорят – но земная ли вообще это речь? Больше похоже на радиопомехи, интерференцию. На сонар, писк летучих мышей, птеродактильское наречие, рыбье бульканье.

– Простите? – переспросил он.

– Говорю, миллион-то уже продали?

Он расслабился. Кривоватая улыбка, уклончивый прищур.

– Не шутите так, – сказал он.

– А если серьезно, сколько?

– Разумное количество.

Я икнул и пожал плечами. Снова икнул.

– Вот черт, – сказал я. – Извиняюсь.

Я зевнул и обвел взглядом заведение. Эмис опять уткнулся в свою книжку.

– А вы... – начал я. – Вы что, каждый день так и пишете? Рабочий график, все дела?

– Нет.

– Черт, ну что ж я так разыкался.

Он продолжил чтение.

– А вы... Ну, когда пишете, заранее все придумываете или, это... как пойдет?

– Ни так, ни так.

– На автобиографической основе, – проговорил я. – Ничего, кстати, вашего не читал. У меня вообще на чтение мало времени.

– Кто бы мог подумать, – отозвался он. И опять уткнулся в книжку.

– Кстати, – сказал я, – ваш папаша, он ведь тоже писатель? Наверно, легче так было?

– Конечно. Крепкая цеховая традиция.

– Чего?

– Закрываемся, – провозгласил мужик за стойкой. – Скоро закрываемся.

– О, выпить еще хотите? – спросил я. – Может, скотч?

– Нет, спасибо.

– Да и я уже, того, вполне нарезался. И баба моя скоро вернется. У нее, типа, деловой обед. В связи с ее бутиком. Пытается, это, инвесторов привлечь.

Он ничего не ответил. Я зевнул и с хрустом потянулся. Икнул. Вставая со стула, я зацепил коленной чашечкой угол столешницы. Эмисова рюмка шатнулась на ножке, как подброшенная в орлянку монета, но у него оказалась хорошая реакция, и почти ничего не расплескалось.

– Блин, – высказался я. – Ладно, Мартин, до скорой встречи.

– Несомненно.

– ...Чего-чего ты сказал?

Я вдруг понял, как меня раздражает его высокомерный тон, его загар или его книжка. Или то, как он пялится на меня на улице.

– Ничего, – ответил он. – А что такое?

– Как-как ты меня назвал?

– Никак.

– Я что, вру, что ли? Вру, да?

– Да успокойся, приятель, успокойся. Ты молодец, все у тебя получится. До скорой встречи.

– ...Ладно.

– Только береги себя.

– Ладно. Ну, Мартин, пока, – сказал я и на подкашивающихся ногах вписался в дверной проем.

Одиннадцать вечера – час беспредела. Полицейские в рубашках с короткими рукавами (все мы последнее время так ненавязчивы, так неформальны во всем, что касается преступности) стоят по шесть вокруг белых фургонов, финансовой скорой помощи с аккуратной красной полоской, обслуживание на поворотах с главной трассы, за кюветом. Где-то скапливалась шпана, уличные драчуны готовились начать свое шоу. Судя по всему, в прошлую субботу здесь была натуральная революция. Я обедал один у окна в «Бургер-бауэре» и ничего не заметил. По-моему, здесь что ни вечер, то полный беспредел. Всегда был и всегда будет. В одиннадцать вечера на Лондон обрушивается буря, массовое безумие, пей до дна и хватай, что плохо лежит... А вот и они опять. Не стесняйтесь, говорю я. Вам море по колено, а мне и подавно, живем только раз. Нечего стесняться.

Бей-круши.

– Усекла, Селина, – втолковывал я ей по окончании моего личного беспредела. – Слушай меня, и слушай внимательно. Пока меня не будет, чтобы юная леди сидела тише воды, ниже травы. Усекла? Чтобы никаких мне больше фокусов! Ты теперь, детка, на зарплате сидишь, и мое слово, черт побери, закон. Никто еще не объезжал Джона Сама на кривой, ясно? Никто!

– Ась? Ничего не слышу. Морду бы хоть от подушки оторвал.

– И пусть только кто-нибудь попробует меня надуть – сразу об этом пожалеет. Живо поймет, что не на того напал...

– Чего? Да оторви ты свою... Так о чем это ты?

С кряхтеньем я перевалился на спину.

– Ты видел в Нью-Йорке Мартину Твен? – требовательно поинтересовалась Селина.

– Почти. Мы созванивались и хотели договориться, но график был слишком плотный.

– Думаешь, она кисонька-лапонька, со всеми ее дипломами и толстой задницей.

– Ну, не знаю...

– И думать забудь, она же по уши семейная. Заруби себе на носу: есть только один способ удержать женщину – жениться на ней.

– Конечно, конечно.

Я вылез из койки и направился в соседнюю комнату – пропустить рюмочку на сон грядущий. Через час-другой мне послышался голос Селины, шепот, грудной стон. Я оторвал задницу от дивана и на цыпочках прошел к двери, и заглянул в спальню. Селина распростерлась в теплой койке совсем голенькая, без единой фетишистской подпорки. Кстати, Хелль и ее бутик сегодня просто превзошли себя, слов нет... Я придвинулся поближе. Селина спала, удовлетворенно причмокивая, безмятежно, без малейшей задней мысли. Местами она казалась совсем еще ребенком, но очень отдельными местами – дрожанье век, тень улыбки. Она явно путешествовала сквозь время – но куда? В этот момент Селина шевельнулась, нежно, текуче, приближаясь к идеальной горизонтали, как вода выравнивает уровень.

У Селины Стрит нет денег, совсем нет. Подумайте только. Часто у нее не хватало на автобусный билет, на пакетик чая. Она крала. Закладывала одежду в ломбард. Спала с кем попало ради денег. Когда денег нет, это больно, это очень неприятно. Пора, давно пора дать ей хоть немного. Она всегда говорила, что при помощи денег мужчины держат женщин в своей власти. И я всегда соглашался. Вот почему я отказывался дать ей денег. Хотя пора, все-таки пора. Дать. Вот, держи... Я неслышно прокрался к окну спальни и сунул руку между черных занавесей. Весна была самой холодной в этом веке. Теперь по стеклу, по всем шести створкам шлепала июньская слякоть. Ну там и холод. Когда холодно, тогда особенно ощущаешь свои деньги. Рельефно, в полный рост.

* * *

Я облокотился на стойку бара и разглядывал первую полосу «Морнинг лайн»: «Ложь ведьмы ради доктора Секса», «Всего лишь... телячьи нежности», «Я за ИРА – рыжий Кейт», «Тайны любви с телекарликом – стр. 4». Ничего картинка мира, а? Позор, просто позор... В Польше скоро, похоже, серьезная заварушка будет. «Солидарность» настроена по-боевому. Если и дальше в таком же духе, Москва их живо построит, ать-два. Я бы точно не миндальничал, известное дело: дай палец – по локоть откусят... Продолжают судачить о приданом леди Дианы. На приданое мне наплевать, лучше бы напечатали еще раз тот знаменитый кадр, где она стоит с ребенком, и платье просвечивает. Барменша, которая вышибла мозги своему дружку пивной кружкой, получила восемнадцать месяцев (условно). Как так? Она сослалась на предменструальный синдром. По-моему, ПМС и без того серьезный фактор риска для мужиков, а тут еще такое позорное соглашательство. Так, очередную бабушку изнасиловали прямо на дому, шайка черномазых и скинхэдов. Прямо какое-то массовое поветрие, геронтофилическое. Этой вообще восемьдесят два. Брр, в таком возрасте только изнасилования и не хватало. А, вот опять про эту малолетку, которая при смерти, – если верить «Лайн», у нее аллергия к двадцатому веку. Бедняжка... У меня, сестренка, тоже проблемы, но совершенно иного рода. У меня к двадцатому веку не аллергия, а наркотическое привыкание.

В третьем терминале царил терминальный хаос, воздух и свет насыщены апокалиптическим предчувствием, всепланетная паника, финансовый Судный день. Нас ждет новый мир, мы оставляем Землю, пока еще есть надежда, пока остается шанс. Я встал в очередь, прошел регистрацию, поднялся наверх, отметился в баре, прошел досмотр и рамку металлоискателя, отметился в следующем баре, опустошил дьюти-фри, скатился по эскалатору – и мерил шагами зал ожидания, пока не объявили посадку на ковчег – каждой твари по паре... В салоне (тоже своего рода зал ожидания) мы расселись ровными рядами, будто аудитория, ну-ка, посмотрим, что у них тут за арт-терапия: фоновая музыка, от которой зубы ноют, а на экране-простыне домашнего кинотеатра– вид гавани, исполненный освежающе бездарной кистью. Потом со своим непременным номером выступили стюардессы – песня без слов безумству храбрых, пантомима в спасжилетах. Особого энтузиазма публики эта издевательская пародия на пляску смерти не вызвала. И вот наконец рев двигателей и разгон, и свобода. «Поехали!» – сказал я, когда с легкостью необыкновенной мы взмыли в воздух.

Сверху мне открылась ажурная сетка улиц во всей красе, о которой те даже не подозревают. Я скромно летел экономическим классом, но самолет, заложив вираж, пожирал семь галлонов топлива на милю. Даже «фиаско» экономичнее. И хоть летел я, повторяю, экономическим, но мне тоже требовалось мое топливо. Держа наготове сигарету и зажигалку, я ждал, когда погаснет надпись «Не курить». Вывернув что есть мочи шею, не отрывал взгляда от столика с напитками, медленно и скорбно приближавшегося по проходу. В два счета заглотив ленч, я очаровал вечноулыбчивую стюардессу и расколол ее на добавку. Обожаю самолетную кормежку, и я уверен, что на ней можно как-нибудь сшибить деньгу – придумать бы только, как. Я пытался заинтересовать Терри Лайнекса идеей открыть забегаловку, где подавали бы самолетную жратву. Разумеется, в соответствующей обстановке – кресла, ремни, подносики, одноразовые порцайки, и тэ дэ. Можно даже озаботиться видеофильмами, затемнением, отдельными местами для курящих и некурящих, бумажными пакетами... Терри сказал, что ход моих мыслей ему нравится, но лохи будут засиживаться слишком подолгу. Питание выйдет недостаточно быстрым, чтобы принести быстрый заработок...

Нацепив наушники (ничего себе, сколько за них дерут), я посмотрел фильм. Оказалось, конечно же, полное дерьмо, какого еще поискать. Надеюсь, мой фильм будет лучше. По крайней мере, денег должен собрать побольше. (Продажа авиалиниям через три месяца после выпуска? То-то должна быть трагедия для всех заинтересованных лиц.) Знаете, больше всего в жизни я хочу – можете назвать это моей самой заветной мечтой – огрести немереную кучу денег. Я бы хоть в алхимики подался, сохранись еще где-нибудь такая профессия... Мы перемещались в пространстве и во времени. Надо как-то убить еще четыре часа. Увы, курение и выпивон не претендуют на ваше внимание безраздельно. Единственный, по-моему, недостаток этого рода деятельности. Некоторым людям (такое впечатление) чего ни дай – все мало. Новенькая чековая книжка Селину уже не устраивает– подавай теперь еще кредитную карту «Ван-тэдж». И, кстати, ребенка. Подумать только,.. Я обвел взглядом на четверть пустой салон. Все или спали, или читали. Да, в такие моменты чтение– вещь, наверно, полезная. Растрепанная девица передо мной читала толстый журнал – вроде, на французском, но даже я мог понять, что статья была о технике фелляции, оральное ноу-хау. Меховая шубка на соседнем сиденье безудержно распушилась, будто наполняемый спасательный плот. Девица летела к своему мужику – или, наоборот, от него, к другому. Сидевшая рядом со мной серьезная девушка в очках читала, по контрасту, книжку «Философия Руссо». По крайней мере, было понятно, как начать разговор. Я загреб очередную горсть бутылочек и до конца полета грузил соседку насчет своей философии. Было нелегко, но время мы скоротали.

– Я избороздил этот мир вдоль и поперек, – произнес Филдинг Гудни, – мир порнографии. Главное, Проныра, держать руку на пульсе человеческих слабостей, тогда не прогадаешь. Чужое пристрастие – твоя козырная карта. Наркотики, алкоголь, азартные игры, любое видео – вот где главная кормушка. В наши дни респектабельный бизнесмен должен отслеживать динамику этого рынка. Угадывать, где будет следующий прорыв. По всем прогнозам, определяющим фактором в ближайшее время должна быть обыкновенная лень. Куда-то вылезать, напрягаться– это уже не катит. Все пристрастились сидеть дома. Почему, собственно, и в таком топе вся эта дрянь, быстрое питание. Заглотить свои химикаты, заглотить поскорее – и назад, в норку. Или прихватить дерьмо с собой. На улице неуютно, дома лучше. Что касается порнографии...

– ...Да? – отозвался я.

Я отхлебнул своего малинового напитка. Закурил очередную сигарету. Мы сидели в итальянском ресторанчике сильно южнее СоХо – Трибека и еще какая-то приставка. Заведение мафиозное, сказал Филдинг, и я ему верил – кругом парча, полумрак, тихо, как в церкви. Я-то стандартный, без особых заморочек, земляшка – но Филдинг, с его белым костюмом, загаром и блондинистой шевелюрой, выделялся розовым слоном на фоне жмущихся по стенам цвета запекшейся крови мертвенно-бледных воротил ритуальных услуг. Типы эти, такое ощущение, передвигались, не шевеля ногами. В этот момент мимо нашего столика – одного из лучших во всем заведении, и к которому нас провели буквально в мгновение ока, со всем почтением, – проследовал классический оперный негодяй, смесь беспредела и материнской любви в равных пропорциях, сопровождаемый огненно-рыжеволосой красоткой.

Филдинг поднял взгляд и сделал паузу.

– Антонио Пизелло, – наконец сказал он. – Он же Тони Каццо, со Стейтен-айленда. Пять лет назад ему стрельнули прямо в сердце. И знаешь, что его спасло? – Выпрямив длинный большой палец, Филдинг ткнул себе в ребра. – Пачка кредитных карточек, под резинкой, в нагрудном кармане. Был мальчиш-плохиш, но теперь почти полностью легализовался.

– А девица?

– Уилла Глюк. С мозгами у нее тоже ничего. Девочка по вызову, такса – тонна за ночь. Уже, правда, почти отошла от дел. А десять лет оттрубила на панели, рядовым составом, самым рядовым – ну, по баксу с хрена. Никто не знает, как ей удалось перескочить в высшую лигу. Так не бывает. Приглядись только, глазищи какие. А губы-то, губы. И ни одной зацепки. Ничего не могу понять. Это меня просто бесит, когда не могу чего-нибудь понять.

Воистину прискорбная недоинформированность. Филдинг улыбнулся, беспомощно развел руками, затем сделал решительный знак бдительно караулящему официанту – пальцы буквой "V". Еще два «ред снэппера»[16]  «Ред снэппер» – коктейль из джина и томатного сока с добавлением лимонного сока, соли и перца, острой соевой приправы, соуса табаско (доел, red snapper – люциан или красный берикс, порода рыбы); послужил прообразом «кровавой мэри» (заменять джин водкой стали позже).


[Закрыть]. И меню (малиновое, с бахромой и прочими прибамбасами, напомнившее мне и моим пальцам Селину и все ее тайны) – которое Филдинг держал изящными загорелыми ладонями в обрамлении лазурных манжет с золотыми запонками. По ходу обеда Филдинг разъяснял мне про доходность порнографии, про пандемониум Сорок второй стрит, про «Бойлеск» и цепных уникумов Седьмой авеню, про сеть «Малибу» со свальным бултыханьем в сумерках до последнего, фигурально выражаясь, издыхания исполнителя главной мужской роли на полу мотеля, про вездесущую мягкую эротику во всемирной кабельной сети с непременной ретушью причинных мест, про уму не постижимые девиации Германии и Японии, про ориентацию на извращения в системе «видео—почтой», про мафиозную сеть снафф-порно[17]  Снафф-порно– порнографический фильм, кончающийся настоящим убийством одного из актеров.


[Закрыть], зародившуюся в Мехико и приказавшую долго жить в Нью-Йорке.

– Значит, это правда? – живо поинтересовался я.

– Конечно. Только их было немного, и лавочку быстро прикрыли. – Я заметил, что режет ягнятину Филдинг по правилам, но когда ест, перекладывает вилку в правую руку. – Да ладно, Проныра, будь реалистом. Если какой-то спрос был, не мог же кто-нибудь не попробовать обеспечить предложение... Да и девицы были сплошь бродяжки.

– А ты... видел когда-нибудь?

– Ты хоть понимаешь, что спрашиваешь? Это же фактически было бы соучастие в убийстве первой степени. Нет, Проныра, туда я и не совался. Это была организованная преступность, сверхорганизованная. Никак иначе. Снафф-порно – вот уж зацепка так зацепка.

И тут его манера, излучаемое им силовое поле вдруг изменились – но ненадолго. Он заговорил горячо, доверительно.

– Клинч, точно? Доказательство, что порнография развращает, верно? – Потом он расслабился, убавил интенсивность поля. – Нет, Проныра, слишком рискованно. Никто бы не решился. Проблема с дистрибуцией.

Мы перешли к обсуждению нашей проблемы с дистрибуцией – каковой проблемы, если верить моему другу Филдингу, перед нами вовсе не стояло. Мы просто сдадим готовый продукт в аренду прокатным фирмам – таким образом, сказал Филдинг, сохраняется творческая свобода, плюс денег в итоге будет гораздо больше. Я думал, такой номер могут выкинуть только самые-самые большие акулы – но парнишка все рассчитал! Связи у него были – просто закачаешься; и отнюдь не только в киноиндустрии. Пока он их расписывал, я вливал в себя то граппу, то эспрессо, то граппу, то эспрессо, целый железнодорожный состав, и мне слышался шорох крупных купюр, виделась толчея больших нулей. Деньги – мои телохранители.

– Знаешь что, Проныра, – сказал он, – порой бизнес представляется мне таким здоровенным глупым псом, который воем воет, лишь бы с ним поиграли. Хочешь знать, что мне подсказывает интуиция? На каком пагубном пристрастии можно будет скоро заработать миллион? Сказать?

– Скажи, – ответил я.

– Телячьи нежности, – проговорил Филдинг. – Представь: двое лежат в обнимку, им тепло и хорошо. Главное тут маркетинг придумать грамотный. Может, начать с самоучителя? Видео? Ночные рубашки? Секция и симпатичные инструкторши? Подумай об этом, Проныра. Если мозгами пораскинуть, где-то там в телячьих нежностях миллионы и миллионы должны быть.

Филдинг оплатил счет – более чем скромный, – оставил на подносике двадцатку. На улице ждал прокатный «автократ». В какой-то момент Филдинг развернулся ко мне и на фоне мелькающих кварталов средней части города произнес:

– Ой, Проныра, я же тебя обманул тогда. Убийство не первой степени– второй. В Нью-Йорке убийство первой степени – это полиция, охрана тюремная, такая всякая шушера. Прости, пожалуйста.

Возле Таймс-сквер я вышел. Услышал, как Филдинг называет водителю адрес на Парк-авеню. Женский район.

Нетвердой поступью я рассекал зной порнографической ночи. По моим биологическим часам и координатам завзятого путешественника во времени, было шесть вечера, а бухла-то сколько уже... Как далеко меня занесло за сегодняшний день, и в пространстве, и во времени. Как мне требовалось задрыхнуть. Где-то рядом с «Эшбери», говорит Филдинг, завелся маньяк, который скачет по крышам. Его кайф в том, чтобы скидывать камни и черепицу на головы гулякам и театралам. Уже отмечено пять случаев, и ни единого промаха. Один случай был смертельный. Убийство второй степени. Ультрафиолетовые полицейские устраивают засады на крышах, но он уходит из всех ловушек, этот психопат-верхолаз, адепт желоба и карниза, контрфорса и мансарды, этот художник от бесконечного пространства. Ловко и безошибочно ориентируется он в готическом частоколе пожарных лестниц, водосточных труб и телевизионных антенн, а вечерний Бродвей хрустит внизу пластиком одноразовых стаканчиков, и все без какой бы то ни было материальной заинтересованности. По крайней мере, для него, там, наверху – без малейшей.

В Нью-Йорке вы меня уже видели и представляете, как я там и что. Интересно, в чем все-таки дело, наверно, в этой энергии, электричестве, заразительном искрении и мельтешении, так что устоять абсолютно невозможно – ать-два, горе не беда. В Нью-Йорке я сам на себя не похож, эдакий живчик, неуемный деляга. Сегодня утром я опять с места в карьер взялся за дело, несмотря на смену часовых поясов и похмелье, которое любого другого уложило бы пластом, – пожалуй, даже похуже, чем то, калифорнийское похмелье. Уже семь месяцев прошло, а мне все никак не оправиться. Может, калифорнийское похмелье так и пребудет со мной до конца дней... Я рассказывал вам, что учудил тогда в Лос-Анджелесе? Да уж, будет о чем вспомнить на свалке. Помните, этот огромный негрила с бейсбольной битой?.. Как только ни приходится рисковать шкурой, и все ради смеха, чисто ради смеха. Нередко мне кажется, что калифорнийское похмелье такое стойкое, потому что мне все никак не поверить, что выжил.

Не вылезая из кровати, я эффективно пристроил у себя на пузе телефон, записную книжку, пепельницу и кофейную чашку и задумался над первым пунктом повестки дня– Кадута Масси... Как и все, как и вы сами, я сто раз видел Кадуту на экране, в костюмных драмах, мюзиклах, итальянских эротических комедиях, мексиканских вестернах. Я видел, как она съеживается от страха и ходит гоголем, надувает губки и глумливо скалится. В детстве она была моим любимым мастурбообъектом, как и всех остальных. И чем больше я о ней думал, тем сильнее склонялся к тому, чтобы вспомнить детство. Когда-то она была здоровая, от сохи, девка, родом – судя по широким бедрам и губищам – из наивной глубинки, и это ободряло. Прошедшие годы пощадили Кадуту Масси. Прошедшие годы не пощадили больше почти никого. Прошедшее время было своенравным, жестоким и мстительным. Время ломилось кованым сапогом. Кадута же, в свои сорок с хвостиком, вполне могла сыграть романтическую героиню в нужном нам ключе – если, конечно, дать ей достаточно пожилого и/или бисексуального партнера... Как вы помните, поначалу я артачился. Я бы предпочел не ее, а какую-нибудь менее роскошную, менее удачливую актрису, не столь явно в своем уме – например, Санни Уонд или даже Дэй Лайтбаун. Не знаю почему. Но Филдинг уверял, что без Кадуты нам ловить нечего, и я сдался – против денег не попрешь. Кадута, жена заблуждающегося Лорна Гайленда, соперница грудастой Лесбии Беузолейль, мать алчного раба дурных привычек, нечистого на руку Кристофера Медоубрука или Давида Гопстера, или Наба Форкнера – хрен его знает, кого мы там в конечном итоге подпишем. Роль ей отводилась пассивная, но в чем-то центральная. Грустно, короче. Я бы предпочел более реалистичный типаж... Понимаете, исходный-то импульс у меня был, так сказать, персональный, личного свойства. Автобиографический. Очень личного свойства, моего собственного.

Я позвонил в «Цицерон», где Филдинг разместил Кадуту со всей ее свитой. Трубку поднял мужчина. Кадута продиктовала мне адрес в «маленькой Италии» и попросила зайти к двум часам. Потом я звякнул в свою лондонскую берлогу. Занято. Занято... Филдинг говорит, что Кадуте нужно ободрение. Постараюсь ее не разочаровать. Главное, чтобы моего запаса хватило на двоих. Вчера, после душераздирающего воссоединения с моим чемоданом, я попытался обменяться с Феликсом рукопожатием по-негритянски, два притопа, три прихлопа. Зачем, спрашивается. Только ради контакта, простого человеческого контакта. Все мы, в конце концов, не более чем люди, лишняя похвала и поддержка никому бы, наверно, не помешали. Ободрение вечно в остром дефиците, вам не кажется? Не обманывайся, братишка. Дамочка, скажите положа руку на сердце. Когда последний раз свой другой такой же давал вам поплакаться в жилетку, гладил по головке, шептал на ухо слова утешения? Правда же, такое бывает нечасто. По крайней мере, хотелось бы гораздо чаще. Ну что, по рукам? Эх, наверняка думаете вы, поплакаться в жилетку – чертовски заманчиво звучит.

Я зевнул и потянулся – и чуть не разлил кофе. Дернувшись придержать чашку, я задел пепельницу. Дернувшись придержать пепельницу, разлил кофе и заодно зацепил сгибом локтя провод от трубки – так что когда последним героическим усилием я выпрыгнул из кровати, то телефон, качнувшись маятником, врезал мне по голени и с хрустом упал на ногу... Через двадцать минут, когда боль почти прошла, я разлепил слипшиеся страницы записной книжки в надежде, что не обнаружу телефона Мартины. От этого звонка, от извинений мне очень хотелось отвертеться. Ну-ка, что у нас тут, снизу вверх: «Трексакарна», «Транс-американ», «Тереза», телеремонт... Мартина Твен. Секундочку!.. Это не мой почерк. Это почерк... Селины?.. Вот ведь сучка. Интересно, это упрек, или она издевается? Я демонстративно захлопнул книжку (хлюп). А потом все-таки позвонил.

Как серфингист, я лавирую в буре атмосферных помех Манхэттена. Несмотря ни на что. «Сдавайся!» – кричат указатели на перекрестках. Не вздумай. Главное – это как раз не сдаваться. Бороться, искать и упираться рогом – все, короче, сводится к силе воли. Итак, диспозиция по состоянию на середину дня: в руке второй скотч, на поясе мятая скатанная пакистанская ночная рубашка, на коленях у меня полуголая секс-стюардесса. Место действия: «Острова блаженных», Третья авеню. Об этом заведении я прочел в журнале «Отребье»... Обстановка вполне по мне: круглая комната без окон, сутенерский рай в шалаше– жилистые лианы, пластмассовые виноградные грозди, пальмовые листья на потолке, садовые фонарики и птичье щебетание из скрытых динамиков. Я даже заметил, что насвистываю одну из любимых песенок Толстого Винса. Как же ее... «Услада отшельника». Знаете, бывают мужчины, которые приходят в подобное заведение, чтобы потрахаться. Но самоусовершенствование – вовсе не такая безнадежная вещь, как обычно думают. Взять хоть меня. Я зашел только, чтобы мне подрочили.