Текст книги "Капля бога (сборник)"

И начальник их, человек, погруженный в себя и редко что замечающий, все же заметил эти надписи и недоуменно обвел всех взглядом, и Женька на полном серьезе объяснил ему, что они решили вывешивать для стимула в работе такие вот призывы, что это хорошо влияет на настроение и вызывает энтузиазм у сотрудников. И хотя Петр Иванович знал Женьку как отчаянного балагура и весельчака, не стал с ним спорить, наверное, просто боясь попасть в смешное положение. И так и красовались эти надписи, сменяя друг друга.

И каждый раз, когда, как сегодня, Петр Иванович увлекался и планерки его становились занудно-назидательными, хитрое лицо Женьки стреляло глазами на стенд, на котором висел очередной перл, принесенный им же, и – смешно это было – слушать сентенции Петра Ивановича, представляя обнаженную парочку под названием «Финиш – приближается!»

Сегодня же, увидев озабоченный хмурый взгляд Петра Ивановича и уже по опыту зная, что в таком состоянии он особо усердно ведет их утренние собрания и становится занудой, какого свет не видывал, Женька успел прошептать всему отделу:

– Сейчас опять начнет нам рассказывать, как хорошо мы должны обслуживать клиентов… А раньше, – он ухмыльнулся, и глаза его хитро сощурились, – только проститутки так называли своих «гостей»… Да, недалеко мы ушли от самой древней на Земле профессии…

И невинная эта его фраза, возымела свое действие. Как только начал Петр Петрович свое привычное: «Клиент приходит к нам – и мы должны его обслужить по высшему разряду…», – на серьезном Женькином лице проступила хитрая улыбка. И все тоже стали улыбаться, и ничего нельзя было поделать со своим лицом, как ни старайся, слыша фразу: «Клиент для того и приходит к нам, чтобы удовлетворить свою потребность…»

Марина не улыбалась. Она одна, пожалуй, не улыбалась во время всей этой белиберды, столько раздражения было в ней, что даже Женька ничего не мог с этим сделать. Раздражал ее сегодня и сам начальник, и Женька, этот шут, который все никак не может угомониться, и всех вокруг себя заводит. И подумала она: лучше бы действительно с клиентами работал внимательнее, а то только и может языком чесать, толку от него, как от сотрудника, никакого…

И полдня прошло в суете и раздражении. Сначала компьютер завис, и она подумала зло – не выдержал он моего сегодняшнего «радостного» состояния. Потом принтер заело, и он стал жевать бумагу, и она никак не могла вывести текст договора, и клиент сидел с лицом, на котором было написано такое нетерпение, как будто он на самолет опаздывает. А когда наступило время обеда, опять усилилось ее раздражение, на этот раз из-за Наташки Калашниковой, сотрудницы ее, которая подошла и голосом своим тихим, осторожным, каким она говорила со всеми, как бы боясь их побеспокоить, спросила:

– Марина, а ты куда сегодня пойдешь обедать?.. – И, не дождавшись сразу ответа, – потому что знала уже Марина, зачем она это спрашивает, и не знала, как отвязаться, добавила: – Я можно с тобой пойду?..

Наташке все равно было, куда идти. Для нее главное, с кем-нибудь пойти. Была она, в принципе, хорошей девушкой, ответственной, доброй, отзывчивой. Даже слишком доброй и отзывчивой и добротой этой ее пользовались все сотрудники. Очень ей хотелось подружиться с кем-то, не хватало ей внимания, это понимали все.

Была она хромоножкой, попала еще в детстве в автомобильную аварию, так и осталась навсегда с укороченной ногой и переваливающейся, кривой какой-то походкой. И хоть и была она, Наташа Калашникова, действительно хорошей девочкой и добрым человеком, никто не любил с ней общаться и ходить куда-то. Напрягало ее присутствие, ее какое-то неприкрытое ожидание одобрения, принятия. Хотелось ей, чтобы ее любили, чтобы с ней дружили, но – кому хочется ходить в паре с ковыляющей, перекатывающейся с ноги на ногу девушкой, пусть даже и очень милой? И Марина проговорила что-то вроде:

– Сама еще не знаю… Не знаю, пойду ли, хотела по магазинам пробежать… – и глаза опустила.

И Наташка только согласно головой закивала – мол, конечно же, конечно же, Марина, я понимаю, извини, что побеспокоила…

…День не задался, думала она вечером, стоя в тряском вагоне метро. Казалось ей, что даже электричка сегодня идет как-то неровно, как будто ведет ее кто-то неумелой рукой. И подумала она раздраженно: как картошку везет, паразит…

И весь путь домой, который пролегал через магазины, школу, детский сад, не придал ей оптимизма, ничего не изменил в ее настроении.

Да и как тут изменится настроение, когда в одной руке пакет с продуктами, на другой виснет Артем, а Арсений идет впереди, постоянно буксуя, потому что оборачивается к ней и рассказывает, как сегодня на продленке потеряли Машку Симонову, которая с обеда ушла с другой группой продленного дня, а там не сразу заметили, что она не их. А их учительница ее по всей школе искала… И Марина, слушавшая сына вполуха, потому что полна была своими мыслями о том, что сейчас приготовить, пришел ли Вадим, или ей опять за все одной хвататься, и только покрикивала Арсению: «Господи, да иди ты скорее, ну что ты все тормозишь, не видишь, мне с сумкой тяжело идти!», – остановилась даже и спросила Арсения:

– Как это, по всей школе искала? А вы где были?

И Арсений, обрадованный тем, что мама, наконец, его услышала и интересуется его школьными делами, тоже остановился и стал уже подробно рассказывать, что учительница ушла, а они остались одни. И сидели в классе, ждали, когда она Машку найдет…

– И долго вы одни сидели? – спросила Марина с раздражением, потому что это же надо – только этого и не хватало – оставлять их, первоклашек, бесконтрольными, они же бешеные, они же могут там и головы себе переломать, и ноги, видела она не раз в школе, как носятся они, как ненормальные, когда никто их не пасет…

И подумала про себя, надо будет учительнице по мозгам надавать, чтобы детей не теряла и одних не оставляла. Долго ли до беды? А не можешь со своими обязанностями справляться – нечего в школе делать…

«Доброй» была она сегодня. И дети, прекрасно уже умея различать в маме, когда она такая вот «добрая», как только пришли домой, в своей комнате затихли, чтобы не вызвать случайно на себя поток ее раздражения.

И Вадим, пришедший спустя почти час после их прихода, тоже сразу понял, чем пахнет в доме. В доме пахло скандалом. В доме пахло истерикой, какие часто случались в последнее время. С недовольным ее лицом, с криками: «Почему мне все нужно?.. А ты где?.. А тебе не нужно?..» Со слезами и с засыпанием – спина к спине, и с ощущением, что лежишь ты в постели с чужим человеком, к которому и прикоснуться-то неприятно, потому что чужой – он и в Африке чужой.

И если и не случилось сегодня этого, то только потому, что Вадим тоже затих, и посуду за собой со стола убрал, имея уже опыт, как из-за одной только неубранной тарелки такие баталии начинались… И сел за стол просматривать какие-то свои бумаги, всем своим видом говоря: «Я делом занят… Вот сижу тут, никому не мешаю, никого не трогаю…»

И она так устала за сегодняшний день, что даже ссориться у нее сил не было. И дети, ощущая ее состояние, ее скрытое раздражение, сами спать улеглись, и не пришлось ей даже строгим голосом напоминать:

– А зубы? Кто зубы будет чистить?..

И только звонок мамы окончательно ее добил, лишил ее последних на сегодня сил. Потому что позвонила она, как всегда, не вовремя. Как всегда, именно в тот момент, когда меньше всего был нужен ее звонок. И, не чувствуя напряжения, стала подробно расспрашивать, как она, как дети, как Арсений в школе, и пересказывать статью о плохом качестве школьного питания, мол, у детей – сплошь гастриты, что, может быть, Арсению стоит отказаться от питания на продленке и брать с собой еду из дома.

И Марина едва сдержалась, чтобы не наорать на мать, потому что это же надо только придумать – она будет Арсению еще еду в школу готовить, и с собой укутывать, чтобы теплая была. А она о ней подумала, – когда ей эту еду готовить, больше ей делать нечего, как еще еду Арсению в школу готовить! И она сдержалась, но через секунду не сдержалась и заорала на мать дурным голосом, когда та все с той же заботливой интонацией продолжила:

– Я сегодня была в кулинарии – и такой фарш замечательный, свежий вынесли, я купила два килограмма и на вашу долю. Фарш прекрасный, тебе нужно заехать завтра, забрать – детям можно сделать суфле, помнишь, как я тебе готовила, в духовке запекала, и можно Арсению котлеток с собой дать на продленку…

И тут ее прорвало потому что – это же надо! – она еще за фаршем должна ехать, ей только фарша не хватало!

И она заорала:

– Мать, ну сколько раз тебе говорить, ну не лезь ты туда, куда тебя не просят, ну на хрена мне этот фарш! Я что себе – фарша не куплю? Что ты лезешь со своей заботой и своими советами, которые никому не нужны!..

И проорала она это в трубку, и трубкой грохнула. И больше сил у нее не было этот день продолжать. И она легла в постель. И лицо у нее было напряженное, недоброе, и она сама, как будто бы увидев себя со стороны с этим напряженным злым лицом, подумала, почти засыпая:

– Я с таким лицом, наверное, и проснусь, как Артем вчера. Заснул несчастный и проснулся с несчастным выражением лица…

И она потянула на себя одеяло, не обращая внимания на недовольное мычание Вадима: ничего, перетерпит, и почти мгновенно, вымотанная всем сегодняшним днем, ушла в сон.

И сон ее был – тот самый…

Тот самый сон, который так долго она ловила в своих ощущениях…

…Он был – великим.

Он был – могучим.

Он был – таким огромным, всеобъемлющим, таким величественным, таким мощным в своей величине, что у нее не было слов, чтобы осознать это или описать словами.

Он был – все.

Он был – везде.

Им было проникнуто все пространство, все – видимое и невидимое.

Он был – свет.

Он был – любовь.

Он был – Бог.

И она была – капля Его.

Она была капля Его. Крохотная капля света. Капля любви. Капля Бога.

Она была каплей Его – частью Его.

Она стала ею, как только появилась. Не появилась на свет, а когда только появилась из слияния двух клеток и стала сначала маленьким, крохотным зародышем, потом плодом, потом ребенком.

Она стала им, как только создалась – в ту же секунду капля света и любви, капля Бога, душа ее, вошла в нее и больше не покидала ее.

Потому что и была ее сутью. Была ее истинным содержимым. Ее истинным проявлением.

Она была любовью и чистотой. Она была светом и принятием.

Она была – Богом.

Каплей Божественного.

И она не помнила об этом. Она забыла об этом. В суете и делах, в спешке и хлопотах ей некогда было остановиться – и вспомнить, кто была она.

И все ее поступки, раздражение и злость, и недовольство и зависть – все эти проявления были простым следствием того, что она забыла о том, кто она есть. Потому что та она – настоящая, которой она и была на самом деле – никогда бы не смогла так себя вести.

Она была – любовь.

И могла только – любить и понимать.

Принимать и сочувствовать.

Отдавать поддержку и делиться любовью.

И каждый человек на этой планете, возлюбленной Богом, – был каплей Бога.

Каждый был – чистой и любящей и принимающей и светлой Божественной душой. Частичкой Бога.

Просто – они об этом забыли.

И она – вспомнила об этом…

Она вспомнила…

…Она лежала в темноте с открытыми глазами, и стрелки будильника тикали, и звучание это казалось ей каким-то чистым и благостным. Как будто какое-то новое время отсчитывали эти стрелки. Новое время в ее жизни. Потому что то, что она вспомнила, было таким новым и сильным, таким свежим и чистым, что только другая, чистая и светлая жизнь могла начаться после этого воспоминания.

«Вспомни о капле… Вспомни о капле…» – опять пронеслось в ней, и она улыбнулась этим словам, улыбнулась светло, как лучшим и самым светлым словам, которые когда-то звучали в ней. Потому что знала, кому принадлежит этот голос. Ему, великому и сильному, которым было проникнуто все вокруг. Тому, чьей каплей она была.

Она вспомнила…

Она вспомнила…

И она улыбнулась опять, улыбнулась светло и легко. И вздохнула легко, и поудобнее устроилась головой на подушке, прижавшись нежно и осторожно к телу мужа, спящего глубоко и дышащего глубоким, сильным дыханием, и подумала, засыпая, просто уходя обратно в свой светлый сон: «Он тоже капля… Капля моя любимая…»

…Утро было свежим и чистым. И узоры на стеклах кухонного окна были прозрачными и чистыми. И она, Марина, была прозрачная и чистая, как будто бы просветленная тем светом, в котором была во сне и которым, как она вспомнила, и была сама.

Она встала почти неслышно. И немного постояла у кровати, глядя на Вадима, уткнувшего лицо в подушку и спящего сладко, как могут спать только дети. И подумала с нежностью – да ведь он тоже спит так, как Артемка с Арсением, крепко и глубоко, и улыбнулась, светло радуясь этой их возможности полноценно и глубоко спать. И выключила кнопку будильника – нечего ему трезвонить, раз уже она проснулась. И подоткнула одеяло, чтобы Вадим лежал, как в теплом уютном домике, и подумалось ей как-то светло – пусть еще поспит немного.

И пошла в ванную, потом на кухню ставить чайник. И постояла немного у разрисованного за ночь кухонного окна, оттягивая время, давая детям еще несколько уютных и сладких минут побыть во сне, в теплых и мягких постелях.

И когда зашла она в комнату, еще темную, только фонарь с улицы освещал ее неярким теплым светом, подумала опять – легкое свое: «Вот, спят мои капли… Капельки мои любимые…»

И посмотрела на них, кажется, впервые в жизни, не как на сыновей, на мальчишек – на чистые Божественные существа. На Божьи чистые и светлые души. И перевела взгляд на обои, разрисованные Артемом, и подумала, – ведь рисовал он солнце, и деревья делал ярче, и людям нарисовал волосы своими «каляками», и, наверное, казалось это ему очень красивым, то, что он рисует. Он ведь – улучшал, он украшал. Он свое, детское и чистое, выразил в этих рисунках. Ну и что, что умеет он пока выражать только «каляками-маляками»? Ведь чистым было его стремление. Он хотел сделать как лучше.

И подумала – впервые в жизни подумала так о своих детях – дети не могут делать плохо – они всегда делают хорошо. Они всегда стараются сделать все хорошо и правильно, они просто не могут хотеть плохого, потому что они ближе всего к Богу. Они – самые настоящие и чистые и еще не забывшие об этом – капли Бога. Просто не всегда это у них получается. Не всегда они способны это сделать правильно, потому что малы. И получается у них все так, как получается. Но стремления их всегда чисты и хороши…

Она поцеловала Артемку, поцеловала и осталась на мгновение прижавшейся к его щеке – детской, упругой, пахнувшей ребенком. И прошептала нежно и тихо:

– Сынок, вставай…

И добавила, тихим шепотом, проникнутым любовью и нежностью к нему – великому и чистому преобразователю, художнику ее любимому:

– Вставай, мой дорогой, пора в садик собираться…

И опять поцеловала.

И отошла к Арсению.

И, присев у его кровати, несколько секунд смотрела на безмятежное его лицо, глубоко ушедшее в сон, на полуоткрытые губы, на смешные его вихры, с которыми он постоянно просыпался. Любил он спать, уткнувшись лбом в подушку, и волосы его, нежные и мягкие, приминались, и вставал он всегда – смешной, с торчащими на лбу вихрами, и потом в ванной приминал влажной ладошкой свои волосы, чтобы вернуть им нормальный вид.

И она погладила его голову, погладила нежно, как бы боясь разбудить и будя его этим движением. И погладила его упругую щеку. И тоже прижалась к ней щекой, – и он дрогнул – непривычным было это ее прикосновение. И она сказала тихо и нежно:

– Вставай, сынок… Пора просыпаться… – И – поцеловала его в висок, и он – глаза открыл, открыл резко и недоуменно, как будто бы и не понял – что это, почему это?

А она все тем же нежным и мягким своим голосом, который и был ее настоящим голосом, сейчас она это ощущала, сказала певуче:

– Дети, вставайте, мои дорогие. Вставайте, одевайтесь, пора выходить в жизнь!..

И улыбнулась им, севшим в постели и смотрящим на нее спросонья в недоумении…

И пошла будить Вадима.

…Вадим спал, спал крепко и глубоко, закутавшись в домик, который она ему создала, подоткнув под него одеяло. И лицо его было безмятежным и – так похожим на лица сыновей. И ей весело стало от этой мысли, что Вадим похож на сыновей, а не наоборот…

Ей было жаль его будить. Жаль – потому что прекрасно она понимала, как не хочется человеку просыпаться, выходить из неги своего сна, вылезать из уюта и теплоты постели. И подумалось ей, что если и приходится будить людей, то нужно делать это очень бережно, очень нежно и тепло, чтобы скомпенсировать ужасную эту необходимость вставать и вылезать из постели. И даже улыбнулась она этой мысли – такой простой, такой естественной, что будить людей нужно очень бережно, очень любяще, а не так, как делала она, та Марина, которой была еще вчера. Но сегодня она была другой Мариной. Совсем другой. Она была каплей Бога. Она была светом и любовью. И кому, как не свету и любви, было понятно, как надо любить других.

И она склонилась над лицом Вадима, потом осторожно присела на постель, приблизила свое лицо к тому окошку в одеяле, через которое он дышал, и произнесла туда, в окошко, теплым и нежным шепотом:

– Вставай, мой дорогой… Вставай, нужно просыпаться…

И сама поразилась знакомой той интонации, и этому «дорогой», которое не говорила ему уже сто лет. А ведь раньше, в первые годы их совместной жизни, их любви, только так и называла его – дорогой, любимый, а потом куда только что девалось…

Она замолчала, осознавая эти мысли, потом посмотрела на него, и опять вспомнила, что он тоже капля, капля ее любимая, и опять произнесла легко и тепло:

– Вставай, любимый… Вставай…

И он приоткрыл глаза, как будто бы не веря тому, что услышал, посмотрел на нее открыто и осознанно, как будто и не спал. А она, уже укладываясь рядом, и обнимая его вместе с одеялом, продолжила:

– Пора просыпаться. Пора вставать… Вставай!..

И что-то дрогнуло в его теле, в его лице. И голосом, тоже давно забытым, с интонацией, которую она успела забыть, – так давно он ею не говорил – так же тихо и заговорщицки произнес:

– Вставать? Я сейчас встану… Я сейчас весь встану… Ты хочешь, чтобы с какого места я начал вставать…

И – притянул ее к себе, тесно, сильно, по-мужски, забытым каким-то движением, и она почувствовала, что часть его, любимая ею когда-то особенно, и почти забытая в последние годы, уже встала.

И желание, сильное, здоровое желание, так давно не посещавшее ее, потому что постоянно была усталость и желание спать, и дети то болели, то чутко спали, то настроения не было, потому что он опять не убрал тарелку, – вдруг вспыхнуло в ней. Вспыхнуло с такой силой, что она тоже обхватила его рукой, вцепившись в его спину и чувствуя даже через одеяло, – какая сильная у него спина, и – закинула на него ногу, ощущая его мужскую силу через одеяло, и какой-то забытый – страстно-животный поцелуй сам вдруг получился из соединения их губ, и она уже была готова быть с ним, – но голос Артема: «Мама, а мне какой свитер надевать?..» – отрезвил на секунду, и, вытекая из его объятий, ощущая свою гибкость и плавность, чувствуя себя любимой и желанной, она прошептала:

– Потом, любимый, ночью… Все будет ночью…

И только успела услышать дыхание его, как будто бы вздох его опережал то, что произойдет между ними ночью, когда дети будут спать, и они опять вернутся в давно забытые и разбуженные ею чувства…

…Она ехала в метро и смотрела на лица людей. Она смотрела на них, как будто бы впервые увидев, какие они хмурые, напряженные, как мало света и доброты в них, как мало любви.

И подумала сочувственно, легко, что они еще не вспомнили, поэтому и хмурятся, поэтому и напряжены. Но как только они вспомнят, кто они есть на самом деле, – какими светлыми будут их лица. Сколько любви будет в их глазах. И – какими другими будут их поступки.

Она думала об этом легко, без осуждения, просто начала она видеть этим своим светлым взглядом то, что вчера, ей, самой еще темной, не было видно. И когда вошла в вагон очередная «утренняя» старушка, подумала Марина легко, с улыбкой на губах, что понимает теперь, почему называют их, старушек, Божьими одуванчиками. Потому что они и есть настоящие Божьи одуванчики – капли Бога, которые уже приблизились к Богу и которые скоро опять сольются с Богом.

И подумала она с интересом и стала обводить взглядом лица людей, как бы пытаясь найти в этих лицах ответ на свой вопрос, снится ли им это: «Вспомни каплю, вспомни каплю…» И подумала: конечно же, наверняка снится, просто не все еще слышат, не все готовы услышать этот голос, и вспомнить и ощутить в себе Бога…

…Она раскладывала на столе документы и думала все о том же: что все люди, которые окружают ее, – капли Бога. И Петр Иванович, и Женька, и Наташа, и их дотошная бухгалтерша Наталья Васильевна, и клиенты ее, иногда вредные и несговорчивые.

И пока включался компьютер, она смотрела на лица людей, работавших с ней в одной комнате, на Петра Ивановича, который как всегда стремительно, прошел через их комнату и скрылся в своем кабинете.

И подумала вдруг, легко и естественно, как будто всегда знала это: все, что люди делают, они делают из любви. Они делают это из самых лучших побуждений.

Только из любви к людям, из любви к работе, из желания, чтобы всем было хорошо – и клиентам, и им, сотрудникам, и ему, Петру Ивановичу – так болеет он за работу. Только из самых лучших побуждений собирает он их совещания и нудным голосом втолковывает им, как нужно заботиться о клиенте, что от этого зависит лицо фирмы и их зарплаты, и говорит он понятные вещи, и он старается, чтобы всё было хорошо, чтобы всем было хорошо…

И она посмотрела на Женьку, который в эту минуту пришпиливал на доску новое изречение. «Ни дня простоя!» – было написано на нем, и видно было, как оно нравится Женьке. И подумала Марина легко и радостно, что и Женька всегда старается, чтобы всем было хорошо и весело. Пусть не всегда ко времени его старания, а иногда и во вред самой работе, но побуждения у Женьки – самые чистые и хорошие, основанные на любви.

И подумала Марина о своей маме, – которая так о них заботится, что постоянно звонит им, интересуется ими, и фарш покупает, и советы дает – как лучше ребенка кормить. И все это она делает только из любви, только из самых лучших побуждений, из самых лучших душевных устремлений.

И подумала она удивленно, даже потрясенно, что, наверное, – нет, даже точно! – все люди очень хорошие. Они просто не могут быть плохими, потому что они – капли Бога. И все поступки их основаны только на желании сделать хорошо. Через это желание и прорывается, проявляется то их истинное содержание – свет и любовь.

И подумала она, что не только стремления детей всегда хорошие, стремления взрослых людей – тоже хорошие, только они не всегда могут сделать все правильно, как и дети. Начальник занудным голосом объясняет понятные вещи. Женька ржет, где не надо. Мама лезет со своими советами и помощью в самый неподходящий момент.

Но все это делается – из самых лучших и высоких побуждений. Капля Бога в каждом из них хочет любить и проявляться.

И она набрала мамин номер телефона.

И сказала просто, когда та подняла трубку:

– Мамуль, это я, Марина. Ты прости меня, пожалуйста, что я на тебя вчера накричала… – И, услышав тихий вздох мамы, добавила: – Ты у меня очень хорошая, и очень заботливая, спасибо тебе за это…

И опять мама вздохнула, и потом сказала скороговоркой, как говорила всегда:

– Да я понимаю, ты, наверное, вчера устала, а тут еще я со своим фаршем… – И добавила быстро, как бы успокаивая Марину: – Я тут котлеток навертела, вечером привезу, и тебе легче – ужин не готовить…

И Марина, почувствовав, как на глаза у нее наворачиваются слезы, потому что впервые говорила она с мамой, будучи Каплей. И понимала сейчас, что мама ее – тоже Капля. Добрая, и любящая, и всепрощающая капля Бога…

…Она стояла у окна и смотрела вниз, на город, на улицы, по которым шли люди. И людей было – много. И все они куда-то спешили, и лица их были озабоченны.

И думала она, как прекрасен станет мир, когда вспомнят все о том, кто они есть на самом деле.

И она отошла от окна, села за свой стол и, повернувшись к Наташе, которая сосредоточенно набирала какой-то текст, сказала:

– Наташ, а давай сегодня на обед сходим в блинную…

И посмотрела на Наташу светлым своим взглядом.

И Наташа удивленно голову вскинула и на Марину посмотрела – открыто, глубоко, и сказала тихо:

– Давай…

И лицо ее осветилось…