Текст книги "Великая Женская Любовь (сборник)"

Маруся Светлова
Великая Женская Любовь

© Светлова M., 2015

* * *

Любовь – как свет и состояние

…Она всегда была уверена, что без любви жить с мужчиной нельзя. Как можно жить с мужчиной, если ты его не любишь? Может, кто-то так и делает, но вот она, Даша, так точно жить не сможет. Она была воспитана на романах, на классической литературе, – бабушка, которая в основном и занималась ее воспитанием, работала в библиотеке и частенько подсовывала внучке лучшие книги, в которых были высокие чувства, благородство, взаимная любовь.

И в мечтах о своей будущей семье виделась ей именно такая картина: рядом с ней будет вот такой – благородный, интеллигентный, культурный человек и дети их будут воспитаны так, как принято в идеальных семьях, в которых царят взаимоуважение, любовь, единство взглядов и интересов.

И будущий муж, когда они познакомились, казался ей именно таким человеком – был он студентом-старшекурсником, готовился стать инженером-строителем. И был он ей, первокурснице-филологу, интересен: строгий, серьезный, и специальность его казалась ей важной, нужной. Но как-то так быстро все у них закрутилось, что она свои идеальные картины на него и примерить не успела. Сами они не заметили, как стали жить вместе, а спустя полгода – пошли в ЗАГС, чтобы все узаконить. И поначалу счастье казалось ей безоблачным.

Но со временем – все лучше и лучше узнавала она своего мужа, придирчиво оценивая его поведение, слова, поступки. И все чаще убеждалась – не соответствует он ее идеалу: был он простоват что ли, не так умен, не теми интересами наполнен, как она себе в мечтах идеальных представляла.

И удивлялась она иногда сама себе: мечтала-мечтала, и вот на тебе – результат! Получила она в мужья не такого мужчину, о котором мечтала. И как его теперь такого любить? А если не любить – как жить вместе?..

И она еще придирчивей вглядывалась в него, раздраженная тем, что не соответствует он ее идеалу. Потом, с рождением сына, отвлеклась на материнские хлопоты и заботы – просто не до мужа ей было. Но, возвращаясь в обычную жизнь, не раз думала удрученно, что не чувствует любви к мужу. Не чувствует – и все тут.

Она бы и хотела любить его, но – не вызывал он в ней этого желания.

Бывал он то груб, то упрям, то излишне заносился в мужской какой-то гордости, мол – не учите его жить, он сам все знает. А чего он сам-то знает?! Если книг умных и полезных читать не хочет, ничем полезным не интересуется, а только и знает что работать да деньги зарабатывать – чего он знает?!? «Да и этого он толком не знает, – раздраженно думала она, – а это для мужика должно быть главным, иначе – какой он мужик?!»

И сколько раз пыталась она ему втолковать, что не такой уж он и умный, если не богатый, что все его знания – до одного места, если нет от них никакого толку в жизни, если не может он ни себе, ни семье своей нормальных условий создать, если тупо смотрит все спортивные каналы вместо того, чтобы сыном заняться: к зарядке его, например, приучить, или в бассейн водить, или в какой-то кружок, для мальчика подходящий.

Но где ему – после работы пива себе стакан нальет, телевизор включит, найдет футбол, или хоккей, или бокс, где два здоровенных мужика друг другу морды бьют, – и ничего ему больше не надо…

Каждый раз, когда она думала об ограниченности своего мужа (да и вообще – мужиков, все они такие; все ее подруги, сотрудницы на работе жаловались на одно и то же!) – она начинала раздражаться, иногда даже злиться, чувствуя какую-то обреченность: вот дал ей Бог такого мужа, так и будет она с ним до скончания века мучиться. Ни поговорить нормально, ни в театр сходить, ни книгу интересную обсудить.

В первые годы их супружества она еще пыталась его «окультурить» – то умные разговоры с ним заводила, обсуждая увиденный фильм, то книгу ему какую-то подсовывала. Нравилось ей читать всякую интересную литературу – эзотерическую, объясняющую смысл жизни, предназначение человека, связь с Высшими Силами. Увлекалась она психологией, всегда ей было интересно, как люди живут, почему так живут. И мужа своего пыталась она заинтересовать этим, но другие у него были интересы.

– Чего языком болтать, – оборвал он ее, когда она после просмотра какого-то душевного фильма хотела обменяться впечатлениями, обсудить поведение главного героя. – И так все понятно…

И она рассердилась, завелась – чего ему понятно?..

– Вот и поделись тем, что тебе понятно, – мне же интересно… Я вот считаю, что главный герой мог совсем по-другому поступить, и вообще – фильм мог закончиться более оптимистически… – пыталась она втянуть его в разговор.

Но муж – только поморщился от ее слов и из комнаты вышел. И всегда потом вот так от «болтовни» уходил, тем самым показывая, что говорить ему с ней не о чем.

И ее попытки приобщить его к культуре закончились, как она сама считала, ничем. Крепким он оказался орешком. Хотя в студенческую пору казался он ей покладистым, рассудительным. Только оказалось – другой была его рассудительность, не такая, как у нее.

Так они и жили, все сильнее и сильнее отдаляясь друг от друга, – она в своих интересах, в своих телепередачах, в своих книгах, общаясь со своими подругами, пребывая в их жизнях, которыми те с ней охотно делились. Муж жил своей жизнью, в которую она и рада была бы войти, да не очень-то он ее туда впускал.

Она сама не заметила того момента, когда муж стал как-то отстраняться, закрываться от нее. Но, не смиряясь с его, как ей казалось, тупостью и ограниченностью, она все пыталась объяснить ему, что он такой – неразвитый и не стремящийся к развитию – не очень-то и хорош. И как оса, зудела, напоминала:

– Прочти! Прочти – толковая же книга!..

И книгу эту то в сумку его подкладывала, когда он в командировку уезжал (ведь есть же время читать – в поезде сутки ехать!), то на кровать ему клала – ведь читает же перед сном дрянь всякую: детективы, книжонки про бандитские разборки.

Но книги, которые она ему подсовывала, так и оставались нераскрытыми, даже страницы их не помялись, и с каждой новой такой ее попыткой его «очеловечить» и «окультурить» – он все больше замыкался, пока однажды не сорвался, грубо сказав:

– Да пошла ты… Тоже мне культурная нашлась… Ищи себе другого, если я тебя не устраиваю. Тоже мне интеллигентка вшивая…

И она обиделась тогда до слез и плакала, уткнувшись в подушку. А он, хлопнув дверью, ушел. Вернулся с пивом и переключил телевизор – погромче! – на спортивный канал и сидел, попивая пиво, демонстративно громко стуча стаканом по полированному столу, чтобы ей что-то свое, «мужское», доказать.

А она, уже без слез, лежала, глядя в потолок, и думала горько: как же так, за что же ей это и как ей с ним таким – непонимающим, тупым, темным – жить? Как ей его – такого – любить? А без любви как может она жить?!

…День был обычным и вроде – необычным. То ли снилось ей что-то хорошее, то ли просто настроение было такое, но всё вокруг ей сегодня нравилось, вызывало принятие и весь день сложился легко, удачно.

«Всегда бы так, – думала она, возвращаясь домой, – каждый бы день так проживать…» И входя в метро, почувствовала, что даже толпы людей ее не раздражали, как это было всегда. Просто спешат люди домой, как и она.

И она, в тихом этом хорошем состоянии, спускалась по эскалатору – смотрела на людей, поднимающихся на эскалаторе, и разглядывала проплывающие перед ней разные лица. Разные, разные лица… И вдруг – «разность» как бы проявилась, стала заметней…

И она, словно впервые, увидела эту «разность» лиц: округлые и продолговатые, с крупными или мелкими чертами, с разными носами, губами… С разным разрезом глаз, разными щеками, веками, линией подбородка и шириной лба…

Лица, даже не люди, – так она видела сейчас, – проезжали мимо нее. И каждое – другое, особенное, не похожее на остальные… И она подумала удивленно, словно впервые это разглядела: «Какие же они все разные!..»

И опять, уже как исследователь, с интересом наблюдала, оценивала – какие они, чем отличается лицо одного человека от другого. И многовариантность эта была удивительной. И она опять подумала: «Да, вроде все – люди, а такие разные…»

И опять смотрела с интересом.

И каждое лицо она воспринимала как нечто отдельное, главное в человеке. И движение по эскалатору людей, смена одного человека другим – была похожа на мелькание лиц: объемных, фактурных, с разными светотенями в зависимости от конституции лица, с разным загаром, яркими пятнами косметики на лицах женщин.

И она даже пожалела, что эскалаторы быстро движутся навстречу друг другу и что она не может остановить этот поток, это движение, – а так хотелось остановиться и рассмотреть каждого. И так задело ее это почему-то, так тронула общность людей с их удивительной непохожестью – словно что-то важное-важное было в этом ее новом видении.

И она поняла вдруг: все эти люди, временно объединенные общей целью – поднятием на поверхность, плотно стоя плечом к плечу друг с другом, – представляли человеческую общность со всей ее удивительной многогранной уникальностью.

И сойдя с эскалатора, пораженная этими чувствами, мыслями, она продолжала рассматривать людей, стоящих на платформе, а войдя в вагон – людей, находящихся в вагоне.

И уже рассматривала не только лица – всего человека, какой он есть в его индивидуальности. И смотрела на сидящих перед ней людей.

Старушка с мягким морщинистым лицом, в вязаной шапочке, старенькой, не раз уже стиранной, с провисшими полями.

Пожилой человек с седыми висками в бейсболке (которую ему подарил, наверное, внук), смотрящий прямо перед собой и старающийся прямо держать спину.

Подросток, со старательно уложенными волосами, пушком над припухшими губами, поглядывающий на себя в зеркальное отражение двери.

Девушка в сером свитере и ярких брюках, со смелой прической: вызывающей стрижкой и отливающими синевой волосами.

Женщина в парике, с яркой косметикой и ненакрашенными бровями. «Торопилась, наверное, не успела или забыла», – подумала Даша.

Мужчина с желтоватым лицом, небритый, с глубоким взглядом карих глаз, в наушниках, погруженный в музыку.

И что-то вдруг случилось с ней, словно осознание этой «разности» и этой общности всех людей на этой планете открыло в ней сердце и – сопереживание? сочувствие? благодарность? Она сама не понимала себя – и не хотела понимать. Она просто чувствовала: вокруг нее – люди, часть общего человечества. Человеческая общность, в которой она была одной из Целого, такого разного – но Целого. Все эти люди – ее сопланетники, другие, не такие, как она, но тоже часть общего Целого.

«Родные вы мои», – вдруг подумала она. Подумала с волнением, светло, отчего глаза ее увлажнились.

И все люди, сидящие в вагоне, словно светом ее освещенные, стали видны ярче, четче. В каждом – появилась, проявилась его индивидуальность, какое-то отличие, и вместе с тем – общность. Все они – люди, находящиеся с ней в этот момент, в этот день, в этом вагоне, – были содержанием ее жизни, частью ее жизни, полной этой сиюминутной, захлестнувшей ее любви.

Старушка с печальными глазами, спрятанными глубоко-глубоко под веками – тяжелыми, в морщинах и морщинках. И глаза эти, и веки эти старой женщины она увидела будто бы в другом свете – так выглядит старость, такой и она станет когда-то, когда придет время. И это тоже будет благодать, данность, часть ее жизни, ее сценария. И она с любовью смотрела на старую эту женщину, какой она когда-то будет, и улыбалась – просто, смиренно.

Юноша и девушка, смуглые, черноволосые, с раскосыми черными глазами – узбеки? таджики? – взявшиеся за руки, испуганными взглядами встречающие входящих людей и проносящиеся мимо станции – страшно, наверное, в таком большом и незнакомом городе. И ей захотелось поддержать их, успокоить – и она им кивнула: мол, все хорошо…

Девочка с прямыми пшеничными волосами, падающими ровным потоком, сосредоточенно читающая журнал, яркий, глянцевый. И девушка эта – юная, желающая стать модной, взрослой, – вызывала слезы сочувствия, понимания: что принесет в ее жизнь эта желаемая взрослость.

И когда Даша поднялась наверх и вышла в город – в яркий солнечный день, в мир людей, которые шли мимо нее, обтекали ее, глядя или не глядя на нее, – она была другой, словно вошла в метро одна Даша, а вышла – другая. Словно здесь, наверху, стал вдруг понятен ей весь этот мир, в котором прожила она сегодняшний удивительный день, в котором открылась ей вся картина ее жизни.

И стояла она и смотрела на полноценную эту яркую, многообразную картинку своей жизни, сегодняшнего ее дня.

Были на этой картинке выщербленные плитки тротуара, по которым ходили люди, и стали они потому и выщерблены, что служили людям долго, терпеливо.

И лавочка, выкрашенная синей краской, уже облупившейся от частого сидения на ней, – была частью этой новой яркой картинки.

И дерево у дороги с отросшими после стрижки ветвями, с едва намеченными зелеными почками, каждая из которых была настоящим чудом – из нее скоро появится лист, из нее появится жизнь, и все это дерево станет живым, густым, красивым, дарящим тень.

И лужа на тротуаре, не впитавшем воду после дождя, показалась ей вдруг необыкновенно красивой – неровной формы, с глянцевой корочкой влажной земли по краям, с зеркальной гладью воды. Как будто маленькое черное зеркало положили на землю – и отражалось в нем, маленьком, неровном, – огромное высокое небо с меняющимися на нем облаками.

И вдруг, как будто слух у нее прорезался, – стала она ярче, четче слышать звуки: резкий гудок автомобиля, шум шин отъезжающего троллейбуса, чей-то смех, голоса, голоса, голоса, звонок телефона, детский плач… Это был мир, это была жизнь, ее жизнь, жизнь этой минуты, в которой был этот день, эта остановка, эти люди, это дерево, эта лужа. Это был благословенный день ее жизни, полный любви. И взгляд ее, полный любви, как будто заливал весь этот день и все, что было в нем, – любовью. Все казалось ей другим – светлым, хорошим, благодатным. И она сама была такой – светлой, особенной. И стояла она такая – в снующей, спешащей толпе людей – как светом залитая.

И мужчина, проходящий мимо, замедлил шаг, глядя на нее, стоящую со светлым лицом посреди людской суеты.

Мальчик на руках у мамы, молодой женщины, проходящей в этот момент мимо нее, с пухлыми щечками, в панамке с маленьким золотым якорьком, как маленький моряк, – повернулся к ней, Даше, и смотрел на нее, удаляясь. И в глазах его был вопрос, удивление – к ней, к миру, в котором он жил еще так недолго. И все вокруг его интересовало, и тетя эта незнакомая, стоящая среди спешащих, суетливых людей, – тоже была интересна.

И пока ехала она домой в троллейбусе, видела в окне эту ее – полную любви жизнь. Людей – таких, какие они есть: спокойных или нервно разговаривающих, медлительных или спешащих, смотрящих друг другу глубоко в глаза с любовью или с ненавистью.

Разные виды своей жизни: прямоугольные дома – пристанище людей, деревья – чахлые и мощные, светофоры и перекрестки, а выше – небо, небеса необъятной высоты, окутывающие всю ее планету, облака, плывущие вокруг ее планеты, на которой она проживала этот день ее жизни – день, полный какого-то нового отношения, светлый день ее жизни.

…Она поднималась в квартиру по знакомым и в то же время незнакомым ступеням ее дома. Каждая щербинка их была ей знакома – и нова. Угол двери, поцарапанный когда-то ее сыном, выбоина в стене, оставленная его санками – всегда он упрямо и сильно втыкал их в стену. За дверью был ее дом. Дом, который она сейчас как никогда ощутила домом – местом ее жизни, местом жизни ее семьи, близких ее людей.

Именно сейчас она вдруг очень ярко почувствовала их близость – пережив близость стольких чужих людей, живших сегодня в ее жизни.

И эти два человека – муж и сын – были особенно, по-настоящему, близки. Маленький сын – главный человек в ее жизни с его капризами и непослушанием, живостью, казался ей сейчас волшебным существом.

Муж, выбранный ею когда-то, живущий в ее жизни, увиделся вдруг – мужем, человеком, который был, есть и будет в ее жизни. Мужчиной – таким, какой он есть: другим, свободным быть другим.

И входя в светлый свой дом, который сейчас как будто действительно был полон света, исходившего от нее, она вдруг по-другому увидела и стены, и мебель, и чайник на кухне, выбранный когда-то ею из-за цвета – оранжевый, теплый. И она погладила его рукой, словно ощутив его цвет и тепло.

Это был ее дом. Ее семья. И когда муж вышел на кухню, она повернула к нему лицо все с тем же выражением принятия, впитывания, любования и как будто еще осветилась, радуясь ему.

И он – остановился, как будто лицо это с проявленной в нем любовью удивило и остановило его.

А она – просто смотрела на него, как смотрела недавно на лужу с глянцевыми краями, на дерево с живыми почками. И потом – сделала шаг к нему, обняла его, принимая в свои объятия так, как только может принимать любящая женщина своего любимого мужчину.

И он, оплетенный ее руками так неожиданно для него, напряженный в первое мгновение, откликнулся своим объятием – забытым, родным, – как обнимал ее раньше.

Они стояли в тишине, как будто не в силах расстаться, как будто истосковались по таким объятиям. Потом она отвела лицо, посмотрела глубоко в его глаза, улыбнулась, и сказала:

– Привет!

И он, помедлив мгновение, ответил:

– Привет!

И было это приветствие друг другу как будто знакомством их новым, в котором они были другими, новыми. И она провела рукой по его голове, ласково, как давно не проводила, и, отступив на шаг, посмотрела на него с улыбкой. И опять – такую любовь, полную, большую испытала к нему, что опять шагнула ему навстречу со всей своей любовью и обняла, оплела его руками. И шепнула:

– Я люблю тебя. Просто люблю…

И добавила:

– Очень.

И сын, глазастый Мишка, вбежавший в кухню, глаза свои еще шире открыл – не видел он еще таких родительских объятий.

И она привлекла в эти объятия его, и он с готовностью обнял и маму и папу и, оплетенный их руками, стоял, задрав голову, с довольной мордочкой и смотрел снизу вверх на своих родителей, таких, каких никогда не видел…

Свет абажура был теплым, мягким, как весь этот вечер – мягкий, душевный, в семье – настоящей, дружной, какой и должна быть настоящая семья, о которой она когда-то мечтала.

– Даш, я прилягу, почитать хочу, – сказал муж и, уходя, замешкался у двери.

И она, заметив, как нерешительно стоит он в дверном проеме, подняла к нему лицо – с вопросом.

– Я… – замялся он, – я книгу хотел полистать… Ту, что ты давала…

И она ответила приветливо:

– Там на полке стоят книги – выбери сам, какая тебе интереснее…

И улыбнулась.

И, пока посуду мыла, думала она – о дне сегодняшнем, о муже своем, о том, как легко, оказывается, с человеком жить, когда любишь его, такого, какой он есть. Когда просто любишь, не ставя условий, не требуя соответствия выдуманным тобой идеалам.

Что любовь, оказывается, – это не отношение к человеку, основанное на его поступках или его личности.

Думала, что любовь – это просто состояние. И в первую очередь – именно твое собственное состояние. И когда есть оно, это внутреннее состояние любви, – все вокруг тебя в любви находятся и, освещенные этой любовью, – сами хотят быть светлыми и с готовностью к свету идут, куда ты их волоком тащила, с нелюбовью своей.

И усмехнулась она этому открывшемуся пониманию и подумала:

– Все хорошо… Завтра будет новый день, моей любовью наполненный… И вздохнула легко, подумав: «Теперь – все будет хорошо…»

Любовь – как воздуха глоток

Он не позвонил, и она, сидя у телефона, в который раз подумала: позвонить ему, не позвонить?

И этот застывший в ней вопрос и ее собственная нерешительность вызвали в ней какое-то раздражение, даже злость – бо́льшую, чем он сам, который обещал позвонить и не позвонил. А может, и не обещал… И она опять, в который раз за время их отношений, стала вспоминать, как он уходил, что говорил, ища подтверждение своим ожиданиям. И она вспомнила, как, уходя, он осмотрел ее комнату – не забыл ли чего. И показалось ей – не собирается он сюда возвращаться, потому так и смотрит.

– Я позвоню, – сказал он ей.

И вспомнив эти слова, она вздохнула с облегчением, но тут же вернулась в реальность: он не позвонил. И она, глядя на телефон, продолжала сидеть в сомнениях: звонить ему, не звонить? Так было уже не раз – он словно забывал о ней, уходя в свою жизнь, в которой она не занимала главного места. Да и второстепенного тоже.

И она знала об этом, но… Что-то собачье было в ее любви, так она сама не раз думала: «Бегаю за ним, как собака…»

С собачьей преданностью смотрела она в его глаза, ловя в них желание. Она стремилась опередить его просьбы, «служила» ему – даже тапочки на ноги обувала, чтобы удобнее ему было, – и всегда поправляла при этом задник тапочка.

И когда уходил он от нее после их редких встреч – она поправляла, оглаживала воротник сорочки, проводила рукой по рукаву пиджака – снимая невидимые пылинки.

Так было давно. Казалось ей – так было всегда: сдержанность его, редкие их встречи, недовольство, если спрашивала она – когда они снова увидятся…

Раньше, в начале отношений, она даже осмеливалась спросить: когда же они будут вместе по-настоящему. Но – после нескольких его уходов, демонстративных, холодных, поняла, что спрашивать об этом не надо, нельзя. Он сердится, он может уйти, она может его потерять – а как она может быть без него, когда он – все, что у нее есть? Когда встречи эти, пусть редкие, пусть и холодновато отстраненные с его стороны, – как воздуха глоток… Именно это она ощущала: что его пребывание с ней – как воздуха глоток. Как будто и не жила она без него, задыхаясь без воздуха, а тут – хоть подышать…

И она дышала им и надышаться не могла. Дышала в прямом смысле слова – уткнувшись в его подмышку или вдыхая запах его волос, тела – знакомый запах его одеколона. Вдыхала запах его рубашки, вешая ее на спинку стула. Вдыхала запах его подушки, – спала, обняв подушку, как его самого.

И как-то незаметно он, его запах, присутствие, атмосфера его присутствия даже после его ухода – стали для нее всем, заменили для нее все. И он стал всем, заменив собой всю ее жизнь.

В детстве мечтала она о большой любви, о семье – большой, чтобы, как говорится, семеро по лавкам. Мама, которая была посвящена в ее мечты, – только удивлялась, головой качала и говорила:

– И откуда это в тебе? Ни у кого в нашем роду больших семей не было, рожают по одному-два ребенка, и все. А тебе – колхоз подавай…

Она и сама не могла ответить – откуда это в ней и почему она хочет, чтобы было у нее – пять, семь детей… Но сердцем чувствовала – именно так у нее и должно быть: большая семья, любящий муж. И себя на этой картинке видела она такой вот домашней, любящей – мамой, женой, хозяйкой. Видела она себя в светлом доме, где царят порядок и чистота, где каждому члену семьи – живется хорошо, в уюте и безопасности. И где за большим столом – мал мала меньше…

Но он – не хотел детей. Зачем они ему – когда у его бывшей жены от него уже есть двое сыновей.

– Как родитель я состоялся, – кратко отвечал он, когда она в начале их отношений заводила разговоры о детях.

– Но я не состоялась, – сказала она ему однажды.

Сказала смело, как чувствовала – и это было необычно для нее: всегда она была с ним согласна, покладиста. Давно поняла она – только так и можно было его удержать в отношениях, которые он не ценил, которыми не дорожил, которые не боялся потерять.

– Я тебе в этом не помощник, – жестко ответил он и отвернулся – демонстративно, как делал всегда, когда ему что-то не нравилось. И она замолчала и испугалась и обиделась одновременно на грубый этот ответ, на незаботу о ней. Но испуг ее был все же сильнее обиды. Страх потерять любимого заставил ее подойти, обнять и, потершись головой о его плечо, сказать примирительно:

– Ну, не сердись… Я понимаю, что тебе это не нужно, но и ты пойми…

И он резко руки ее скинул и сказал, не глядя в глаза:

– Разговор на эту тему закончен. Мне никаких детей не надо. Хочешь – рожай, только не от меня…

И она – опять замолчала. Что тут можно сказать, когда рожать она хотела для него, от него, и только от него…

И умом понимая всю обреченность этих отношений, в которых она любила его, а он позволял любить, она все равно хотела быть с ним, жить с ним, рожать от него детей – всех, сколько получится. А ему – и один был не нужен. И сердцем она чувствовала глубокую пропасть между ними, пропасть, которая никуда не исчезала, – между ее любовью и его нелюбовью. И она понимала, что так будет всегда. Такой он человек– ни в ком не нуждается, ни от кого не зависит, но и любить, наверное, не умеет. Но именно такого она его и любила, понимая всю обреченность своей любви.

Но хоть понимать она все и понимала, расстаться с ним не было сил. Он был всем для нее. С ним, в его присутствии она словно оживала, наполнялась энергией… С ним она жила, дышала полной грудью. Без него, казалось, и воздух в комнате становился колючим, и дыхания не хватало – да и зачем было жить, дышать?!

И она ждала, когда он снова придет, чтобы подышать, надышаться им, и становилась она рядом с ним какой-то другой: живой, страстной, словно присутствие его действительно вдыхало в нее жизнь. А без него – что за жизнь без него?..

…Впереди было два выходных дня без него – не любил он встречаться с ней в выходные, быстро положил конец таким встречам.

– Я найду выходным дням более достойное применение, чем в постели кувыркаться и брюхо набивать, – сказал он ей однажды в первые недели знакомства, сидя на кухне, пресытившись ее ласками, вкусной едой, для него приготовленной. Так он ответил на вопрос – проведут ли они вместе выходные. И ответ этот был грубый, унижающий, словно она, ее забота, нежность, вкусная еда – было чем-то недостойным его внимания. И слова эти вызвали обиду, желание возмутиться несправедливым его отношением к ней. Но она подавила в себе это желание, списав все на его усталость, на мужскую резкость: мол, это у него так просто прозвучало, это ничего не значит…

Но он был честен с ней. Он действительно всегда находил выходным более достойное применение. Оставался дома, уезжал с друзьями на рыбалку, ездил к родителям – занимался разными делами и никогда не звал ее с собой, словно не было там для нее места. И она это тоже приняла. Только выходные теперь очень не любила, словно они были виноваты в том, что она оставалась одна, задыхаясь без него в своем одиночестве. И хоть и тяжело переживала она эти дни – она редко выходила из дома: какой смысл куда-то ехать, ведь его там нет.

Но в этот раз, увлеченная рассказом подруги, Марины, об осеннем лесе, о грибах, которыми полон лес, поддалась она на уговоры и поехала с ней в деревню, на дачу, ранней электричкой, в которой сонные грибники с пустыми еще корзинами заполнили весь вагон. И, выйдя на станции далеко от города, она вдохнула глубоко насыщенный запах леса, хвои, сырой травы – и вдруг забеспокоилась внутренне, словно что-то начало с ней происходить новое, волнующее.

И чувство это еще больше усилилось, когда, войдя в дом подруги – старый бревенчатый сруб, – она распахнула окна и свежий лесной воздух стал заполнять дом, словно смывая застоявшийся запах. И она опять – вдыхала и вдыхала этот свежий воздух, словно тоже хотела смыть, убрать все застоявшееся в ней.

И когда после скорого завтрака отправились они с подругой за грибами в лес, раскинувшийся прямо за калиткой, она только и делала что дышала, дышала – и надышаться не могла. Таким вкусным был запах леса, таким разным – в потоке соснового аромата чувствовались терпкие нотки каких-то растений, тонкий запах земли, влажной коры и мха.

И она вдыхала эту удивительную, живительную смесь. Вдыхала глубоко еще и еще – глубже, словно хотела набрать ее – про запас. И так хорошо это было, что она легла прямо на мох, найдя небольшую полянку между высокими папоротниками, легла, глядя на высоко уходящие в небо кроны сосен, – и лежала, просто лежала – смотрела и дышала… Дышала сырым этим, свежим, наполненным лесом запахом. И странно это было: вот так просто лежать, дышать и чувствовать себя наполненной, живой – частью этого леса, словно она сама – куст папоротника или сосна. И подумала о нем – как давно его не было, как давно они не были вместе, – и почему-то не испытала обычных своих чувств – томления, жажды, что ли. Ну, не было его и не было.

– Придет, когда сможет, – с горечью подумала она и тут же прогнала эту мысль – не до него было.

Она – дышала. Дышала полной грудью. Дышала глубоко, сильно, свободно, и самой странно показалось, что можно и без него – жить, дышать и быть радостной, и спокойной, и наполненной, живой. Не им наполненной, а наполненной лесом, свежим его воздухом, красотой.

И так было велико это ощущение собственной наполненности – несмотря на его отсутствие, – что она чувствовала: это и есть самое главное в жизни. Она чувствовала, что нашла нечто очень важное, придя сюда, в лес, за грибами. «Какие грибы? – подумала она с улыбкой, – тут не до грибов… Тут – такое…»

И продолжала дышать…

Потом, вернувшись в дом, дышала она у камина. Вдыхала запах горящих дров, смотрела играющие пламенем угольки… И опять – надышаться не могла…

А потом они с Мариной пошли к Наталье, двоюродной Маринкиной сестре, которая в этой деревне жила. И проходя сквозь заросшую высокой и густой травой тропинку– она опять дышала травами. Проходя мимо малинника – дышала запахом малиновых листьев. И все удивлялась – каким разным может быть воздух…

А в гостях неожиданно для нее – совсем другие запахи ворвались в ее легкие: дом был наполнен ароматом присутствия грудного ребенка, и она, словно запахи эти были каким-то запредельным подарком, даром – стояла на пороге и вдыхала. Вдыхала воздух, пахнувший молоком, присыпкой, детским кремом – и маленьким ребенком. И малышка – семимесячная дочь Натальи, с доверчивостью, которая свойственна только маленьким детям, пошла к ней на руки, и она приняла ее как бесценный дар и весь вечер с рук ее не спускала, вдыхая детский аромат, наслаждаясь даже запахом влажных пеленок.

И когда малышка уснула – она стояла у ее кроватки. Стояла, стараясь дышать тихо, чтобы ребенка не разбудить, и вдыхала запах этот – детский, чистый, наполненный молочком и присыпкой, и, казалось, вдыхает она в себя не запах ребенка этого маленького – а запах будущего своего возможного материнства, которое должно быть, обязательно будет, о котором она имеет право мечтать, хотеть и творить его.

И она села на пол у кроватки малышки и сидела там тихо, чуть дыша, и представляла себе, как будет сидеть у кроватки своего ребенка, смотреть, как ровно, спокойно дышит ее малыш, как будет вдыхать его – родной-родной запах, запах своего ребенка. И не будет для нее прекраснее запаха.