Текст книги "Одна надежда на любовь (сборник)"

И она ничего не ответила ему. Просто с силой разжала его руки, как бы скинув их с себя, и, не глядя на него, пошла от него прочь.

Она вышла из круга танцующих и остановилась. Потому что почувствовала вдруг какую-то тревогу. Как будто что-то с ней сейчас произошло, что грозило ей опасностью, какой – она и сама еще не понимала. И тут же поняла.

Уже давно она не испытывала никаких чувств, и она хотела этого. Но раздражение, даже негодование, которые она сейчас переживала, все же были чувствами. И она испугалась вдруг того, что оживает. А она не хотела оживать. Она хотела жить бесчувственной. Потому что бесчувственные люди ощущают себя иногда гораздо спокойнее, а значит – лучше чувствующих.

А она не хотела оживать. Поэтому тут же сама себя закрыла, как бы убрала все свои чувства. И осталась стоять в стороне от танцующих. И просто наблюдала за всем, как наблюдает за природой какой-нибудь натуралист. И мысли ее стали опять привычно холодными, так, как это было уже на протяжении долгого периода времени.

Она просто стояла и смотрела. И отстраненно наблюдала за весельем, за лицами людей. И подумала, что тут ей тоже нет места. Нет ей места в этой картине веселящихся и празднующих людей. И подумала: надо уходить. И еще подумала о том, как хорошо, что этот праздник сегодня закончится, и завтра начнется обычная жизнь, в обычном стабильном режиме.

Проснуться. Умыться. Причесаться. Одеться. Выпить кофе в ресторане…

И она вспомнила о нем, о том, что завтра опять встретит его, и подумала: может, просто выбрать другой ресторан и не напрягаться?

И тут же убрала эту мысль. Не хватало еще, чтобы она из-за какого-то вшивого бывшего стриптизера меняла заведенный ею распорядок жизни!

Никогда, подумала она зло, и тут же увидела его.

Он танцевал с какой-то молодой женщиной, явной иностранкой. И то, как он танцевал, как вел ее в танце, с каким лицом смотрел на нее, и то, как она танцевала с ним, отдавшись ему и глядя в его глаза, опять напомнило Лене Марио и их танец.

Марио был одним из лучших стриптизеров, с которыми она познакомилась во время той поездки в Италию. Он был профессионалом в самом высоком смысле этого слова. И она провела много времени, наблюдая за ним, говоря с ним, потому что он был один из лучших.

А знакомство ее началось с ним именно с танца, и был этот танец для нее таким же неожиданным. Просто начала звучать музыка, погас свет в зале, и потом в круге света возник настоящий красавец-мачо, и одет он был в какой-то немыслимой красоты костюм, похожий на костюм тореадора, и он просто пошел в зал, и она еще не знала тогда, что этот выход в зал всегда заканчивается выбором партнерши из зала, с которой стриптизер потом и будет что-то делать. И как часто потом, проводя время в таких стрипклубах, она видела этих женщин, попавшихся на удочку красивым и обаятельным мужчинам, когда они невольно начинали принимать участие в их номере, и иногда не мужчина раздевался, а раздевал женщину на глазах у всего зала…

Он подошел к ней, протянул ей руку, и она, не понимая, что нужно делать, тоже протянула ему руку. И он, даже не спрашивая ее разрешения, повел ее на танцпол, в освещение софитов. И она, уже поняв, что с ней что-то хотят делать, что она становится участницей какого-то номера, запротестовала, остановилась, но он как будто бы даже и не заметил этого, просто обнял ее за талию, прижал к себе и повел в танце.

И музыка эта была необычна, это было что-то знойное, похожее на танго, чего она никогда не танцевала и даже не представляла, как это можно танцевать. Но он, остановившись с нею на мгновение, не выпуская ее из объятий, а прижимая к себе так сильно, что она своим телом чувствовала все рубчики и выпуклости его расшитого костюма, все его сильное и напряженное тело, сказал ей с какой-то сильной, но одновременно вкрадчивой интонацией:

– Смотри мне в глаза!

Сказал – как приказ отдал. И добавил:

– И просто слушайся меня…

И она, глядя на него, как кролик смотрит на удава, как-то в один момент забыла обо всех своих страхах. И просто смотрела ему в глаза, а он смотрел в ее глаза. И был этот взгляд властным и сильным, и она не могла оторвать от него глаз, и просто доверила ему свое тело.

И он танцевал им, танцевал ее телом, просто разворачивая его, делая неожиданные остановки. И тело ее слушалось его. И несколько раз он как-то томно и страстно говорил:

– Сейчас я наклоню тебя вниз…

И она даже не успевала понять, как это, как он резким движением отбрасывал ее себе на руку, и она откидывалась всем телом назад, почти касаясь волосами пола. И был этот танец красив, она чувствовала это, даже не видя его со стороны…

Таким был Марио. Так он обращался с женщинами. И она на себе испытала тогда весь его магнетизм и властность, и почувствовала, что действительно можно увлечься таким мужчиной. Потому что таким было трудно не увлечься…

И она даже испугалась тогда, что потеряет голову от какого-нибудь красавца, влюбится в какого-нибудь представителя этой страстной профессии. Потеряет над собой власть. Наделает глупостей. Станет, так сказать, жертвой редакционного задания.

Ничего этого не произошло. Но Марио она запомнила хорошо. И запомнила разговоры с ним.

– Женщину нужно брать сильно, – говорил он. – И неважно, берешь ли ты ее в сексе или в танце – ее надо брать сильно, чтобы она понимала, кто хозяин. И неважно – нравится ей это или не нравится. Она должна почувствовать власть. И эта власть над ней – первый шаг к успеху у нее.

Так говорил тогда Марио. И так, наверное, думал и ощущал этот самец, ее официант. Судя по всему его виду, по его манерам, по той харизме сильного самца, которая так ярко играла в нем, он был таким же. И он был так же опасен.

И этот день она вспоминала потом, как день начала охоты на нее.

Вечером следующего дня, придя домой и усевшись в кресло на террасе, она вдруг почувствовала сильное желание сделать то, чего она не делала очень давно. Ей захотелось взять бумагу и ручку и записать свои мысли, пришедшие во время ужина.

Она ужинала все в том же ресторане. Опять все те же руки появились перед ней. И опять ее удивило это кольцо, надетое на мизинец. Странное сочетание бирюзы и золота, сочетание массивности и тонкости от самих камней, от какой-то простенькой мозаики, которую составляли эти камни, как бы вплавленные в золото. Что-то несовременное было в этом кольце, и странно оно смотрелось на руке сильного и здорового мужчины…

И когда он отошел от ее столика и стал у стены все в той же ленивой позе превосходного самца, который знает, что он превосходен, – она опять узнала, увидела в нем так знакомый ей тип мужчины. И опять вспомнила о Марио.

Много лет назад она брала у него интервью, и выложила она тогда за этот разговор с ним целую кучу денег:

Марио, как и все его собратья по профессии, очень любил деньги и никогда не упускал возможности заработать побольше.

Но он стоил таких денег. Потому что был ярким представителем этой редкой профессии. Действительно ярким.

И, глядя на его успех, на реакцию женщин от него, которые заводились, что называется, с пол-оборота, Лена рассматривала его и анализировала как прекрасный образец настоящего профессионального стриптизера, находя в нем те черты, которые и позволяли стриптизеру не просто выступать с какими-то номерами на публике, а быть любимцем женщин, иметь над ними власть, и как следствие – иметь большие деньги.

Он был очень высоким мужчиной. И уже это был его большой плюс. Он был выше женщины, и в этом был какой-то сильный скрытый смысл, потому что каждая женщина где-то там, в глубине души, хочет, чтобы рядом был мужчина, который был бы выше ее. Как бы странно это ни звучало, думала тогда Лена, но каждой женщине, даже самой эмансипированной, иногда очень хочется почувствовать себя маленькой и слабой, но для этого нужен рядом более сильный и властный мужчина – а как мало таких мужчин окружают женщину…

Марио был не только высоким, он был очень хорошо и соразмерно сложен соответственно своему росту. Насмотревшись обнаженных мужских тел, Лена как-то быстро научилась видеть лучшие, отметая красоту множества красивых мужчин, в которых были почти незаметные несоответствия: немного уже, чем нужно было бы для полной гармонии, плечи, или чуть-чуть лишний вес, который создавал ощущение излишней тяжести, или, наоборот, несоответствие фактурного, играющего мускулами тела и худобы.

Марио был совершенен. Он был из тех редких мужчин, которыми можно было только восхищаться, не говоря:

– Ой, ну какой красавец, только бы руки чуть короче или – бедра бы чуть уже…

В нем все было – так. И он это прекрасно знал.

И это был еще один его плюс. Он был абсолютно, стопроцентно, незыблемо уверен в своей совершенной красоте, в своей неотразимости. И он был абсолютно уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. Это и создавало ему ауру такого уверенного в себе самца.

В нем была такая власть над женщинами, такое чувство превосходства, которое и делала его отличным, выделяющимся от многих стриптизеров, которые в разговоре с женщинами были очень мягки, обходительны, вкрадчиво осторожны. В нем не было ничего этого. В нем жила наглость. Сильная и властная наглость мужчины, который знает, чего он хочет, и который даже не интересуется, хочет ли этого женщина.

– Я никогда не прошу, – говорил он Лене во время их разговора. – Я отдаю приказы…

– Но как ты можешь приказывать женщине, которой ты оказываешь услуги, женщине богатой, с положением? – спрашивала его Лена. Именно о такой женщине, одной из своих пассий, он ей рассказывал. – Она может возмутиться, оскорбиться, обидеться…

– Ну и черт с ней! – весело отвечал он Лене. – Она знает – я этого не скрываю, – что не держусь за нее. Что у меня таких, как она, может быть тысяча… И, если мне что-то не понравится, я просто уйду… Женщина должна чувствовать, что ее не ценят, именно это и заставляет ее становиться послушной…

Он говорил тогда вещи, которые звучали для Лены цинично и страшно.

– Я просто говорю ей: я видел новые часы, и они мне очень понравились… И спрашиваю, когда они у меня появятся… Я не оставляю ей выбора. Она понимает, что если она мне их не купит, их мне купит другая. Но я даю ей возможность решить: купить ли их мне. Я даю женщине небольшую иллюзию свободы выбора, небольшую иллюзию власти надо мной: потому что, когда она мне что-то дарит или дает мне деньги, она чувствует в этот момент власть надо мной. Чувствует, что я от нее завишу. Но все это – обман. Это как конфетка ребенку, чтобы он успокоился… И, подумав, добавил:

– Ты спрашиваешь о том, какие у меня есть профессиональные секреты, так я тебе скажу: женщину нужно не любить, не уважать, тогда она готова на все ради тебя…

Лена очень хорошо помнила тот их разговор, записанный на диктофон. Помнила именно потому, что он ее потряс своей откровенностью, какой-то холодной циничностью и в то же время правдивостью. Потому что давно известно: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей»…

И сейчас, вспомнив этот их разговор, Лена подумала: конечно же, в этом есть какая-то страшная правда. И – неправда. Потому что Алешка ее любил. И она его любила. И любила его не потому, что он ее не любил. Потому что – просто любила, и все…

И она опять отодвинула это воспоминание, как страницу перевернула. И опять посмотрела на официанта, который что-то тихо говорил невзрачной молодой женщине. Он разговаривал с клиенткой, покидающей ресторан, и что-то вкрадчивое было и в его позе, и в его голосе. И Лена разобрала только:

– Вы здесь надолго?… Как вам нравится наш город?.. И Лена даже задохнулась от возмущения: вот ведь, козлина, клеится ко всем без разбора! Но она тут же остыла, потому что дела ей до него не было никакого. Так, просто персонаж картины. Просто знакомый и понятный тип мужчины.

– Ну, ладно, то, что он бывший стриптизер – понятно, – уже спокойно и холодно подумала она, – а вот мачо он или жиголо?..

И она тут же отбросила вариант, что он мачо. Потому что мачо в ее представлении был Марио. И мачо – это всегда сильный и властный мужчина. И он не суетится перед женщиной, не завоевывает ее, не обольщает. Он – король. И знает это. И женщины сами падают в его объятия.

А вот жиголо, который зарабатывает деньги обслуживанием женщин, – действительно прислуживает, угождает, обольщает, обманывает, заискивает перед женщиной. И она подумала, поглядев на него еще раз:

– Ну нет, он – не мачо… Может быть, когда-то он и был мачо, но, видать, поистрепался, снизил, так сказать, категорию. Он – обычный провинциальный жиголо. Охотящийся за богатенькими туристками. Обольщающий своей улыбкой, которую он так щедро раздает каждой подходящей под эту категорию женщине.

И она посмотрела на него, и он улыбался в тот момент поднимающейся из-за столика женщине. И улыбка у него действительно была хороша: сначала как-то иронично поднималась одна бровь, потом как бы расцветало, раскрывалось все его лицо, когда его крупные, красивые губы раскрывали ровные и белоснежные на смуглом лице зубы. И она как-то невольно отметила про себя красоту этой улыбки.

И опять чертыхнулась, но не отвела от него взгляда. Даже не старалась скрыть, что смотрит на него. Она опять рассматривала его, как рассматривает юный натуралист пойманного жука – чтобы классифицировать его, определить его вид и рассмотреть его отличительные особенности.

И мысли ее приобрели другой поворот. Она смотрела на него и думала: какими судьбами он оказался в этом маленьком городе? Почему не зарабатывает деньги на каком-нибудь курорте, благо в этой стране их было достаточно?

И как-то незаметно для себя она начала придумывать его легенду, как раньше, когда писала: какую-то сюжетную линию, в которую все вписывалось.

И получилось у нее, что он, этот бывший мачо, этот сегодняшний жиголо, сверкал когда-то, соблазняя женщин своим роскошным телом, в роскошном стрипклубе… Но годы шли, молодые красивые конкуренты подпирали, надо было думать о будущем. А потом умерла его мама или тетка, всю жизнь прожившая в этом маленьком городке, имевшая в нем симпатичный двух-, а может, и трехэтажный домик, в котором сдавала внаем два этажа, обеспечивая себе содержание…

И вот он стал наследником. И он, который привык к яркому свету софитов, к щедрым чаевым женщин, оказался в этом городке, и, думала она, в какой-то из дней, пока шли все эти церемонии и процедуры чтения завещания, он вдруг понял, что здесь можно жить. А почему не жить? Тихое и спокойное место, богатенькие туристки, иногда останавливающиеся в местном маленьком отеле. Группы туристов, которые постоянно посещали этот городок и в которых большинство были женщины, – это была его стихия: белозубо и откровенно улыбаться, ощущая собственную красоту, используя собственную мужественность как манок для денег…

Ей понравилась такая легенда, и захотелось даже проследить однажды за ним, увидеть дом, в котором он сейчас живет. Хотелось как-то подтвердить свою легенду. И она улыбнулась самой себе – а может все это и не так, может, у него дома жена с четырьмя детьми.

И опять улыбнулась: не бывает у таких красавцев никаких жен с детьми, не попадаются они в такую ловушку – не для того у них такие тела, такие зубы, такие взгляды. И вспомнилась ей наивная Красная шапочка:

– Бабушка, а почему у тебя такие большие зубки…

«Тебе меня не съесть, Серый Волк», – подумала она, подумала как-то горячо и сама испугалась этой горячности, этим чувствам. Тому, что она – чувствовала. И она – писала! Именно это она и делала только что – разрабатывала легенду, придумывала сюжетный ход.

Она потрясенно посмотрела на официанта, и он, уж не зная, как понять этот взгляд, ответил ей своей ослепительной улыбкой, и она в очередной раз удивилась, как меняет улыбка лицо мужчины, и как она красива на этом смуглом лице с густыми черными бровями…

И она подумала вдруг, что на самом деле ничего не знает о нем. А, может, его сердце разбито кем-то, может, он тоже пережил какую-то трагедию и захотел спрятаться так же, как она, и приехал в этот маленький город, чтобы уйти от той боли, которая в нем жила. Может, у него разбито сердце. Может, это кольцо – память о той любви. О другой жизни. Может, они похожи? И поправила на себе серебряный браслет…

И отмахнулась от этой версии, потому что слишком хороша была его улыбка для мужчины с разбитым сердцем, и слишком сытым, что ли, довольным собой он выглядел. Как красивое сытое сильное животное, которому даже охотиться не обязательно, но оно делает это так, ради развлечения.

И она опять отмахнулась от этих мыслей, но, придя домой, достала из шкафа свой чемодан, в боковом кармане которого лежала пачка хорошей белой бумаги, которую она даже не стала доставать, когда распаковывала свои вещи. Эту пачку бумаги купила ей мама, и когда Лена уже сложила все вещи, мама как-то услужливо и тревожно сказала:

– А бумагу ты положила, Леночка? Тебе же писать там будет не на чем…

И Лена послушно взяла из ее рук эту новенькую тугую пачку и засунула ее аккуратно в боковой карман, и этой своей аккуратностью она как бы показала маме, что дорожит этой бумагой, к которой она даже прикасаться не планировала.

И вот впервые за две недели ей вдруг захотелось достать эту бумагу и записать все те мысли об этом неприятном ей и напрягавшем ее мужчине, и свои воспоминания о Марио и тех мужчинах, повадки которых она наблюдала.

И она начала писать – поспешно, перескакивая с одного на другое, и показалось ей в какой-то момент, что она разучилась писать. Но она сама себя успокоила: мол, она и не пишет вовсе, так, просто хочется ей какие-то зарисовки сделать. Может, они вообще ей не пригодятся. Но раз хочется – надо делать.

И она писала долго. И было ей как-то по-новому спокойно. И она легла спать спокойной. И еще не знала, что ждет ее завтра.

Она проснулась рано утром, когда солнце еще не освещало террасу. Она уже привыкла, живя здесь, определять время по тому, насколько ее терраса залита солнечным светом.

Было раннее утро, она это поняла и удивилась тому, что проснулась так рано. Обычно она допоздна сидела на террасе, когда вся картина гор и долин становилась черной. Но она еще сидела, закутанная в мягкий плед, потому что ночной воздух с горных долин был свеж и прохладен. Она поздно ложилась спать и поздно просыпалась. Но все было не так вчера вечером.

Она вспомнила о вчерашнем вечере, и это воспоминание как-то мгновенно разбудило ее, сделав ее сознание ясным и трезвым. Потому что вчера был какой-то особенный вечер. Она – писала.

Она писала вчера, усевшись на террасе, забравшись с ногами в плетеное кресло. Иногда она останавливалась и просто смотрела туда, в долины, куда садилось солнце, позволяя своим мыслям и воспоминаниям течь свободно.

Потом она продолжала писать, уйдя в дом, потому что уже спустились сумерки. И потом, когда темнота обступила ее дом, она все еще писала какие-то обрывки воспоминаний, свои ощущения. Это были просто наброски, но что-то волнующее ощущала она сегодня, когда вспомнила о них.

Она уже знала это ощущение внутреннего волнения, как будто что-то складывается внутри тебя, что-то новое, чего ты еще не знаешь. Именно так она чувствовала раньше, когда еще чувствовала и писала статьи или рассказы. Ее завораживала тогда эта непонятная для нее внутренняя работа, происходившая в ней, когда из сумятицы фраз, слов, мыслей, каких-то картинок вдруг проступало что-то красивое и законченное.

Как в рисунках Алешки, когда из хаоса линий и штриховок вдруг проступало лицо и становилось все понятнее и знакомее. Так он рисовал когда-то портрет Аленки, и Лене нравилось наблюдать, как из каких-то схематичных линий и теней появлялось лицо ее ребенка. И этот портрет, приколотый к обоям над ее кроваткой, тоже исчез – даже следа от него не осталось. Как будто и не было его никогда. Только черная поверхность обгоревшей стены…

Она резко поднялась с постели, как бы останавливая и прекращая эти воспоминания, и – не умываясь, не причесываясь, не одеваясь, оставаясь обнаженной, потому что всегда любила спать обнаженной, и так и не научилась спать в ночных рубашках, в которых во сне просто запутывалась как в сетях невода, – взяла в руки исписанные вчера листки бумаги и уселась на пол, подстелив под себя плед. Она нарушала весь свой привычный режим, но даже не замечала этого, сидя на полу и бегло пробегая глазами по строчкам все, что вчера написала.

И – опять испытала все то же волнение. Что-то уже было тут, в этих листках. Тут уже был один герой – и был он выписан ярко и четко, как живой и реально существующий. И подумала она, что в этой череде зарисовок точно есть реально существующий человек – он, тот самый знакомый ей как тип мужчины и знакомый ей как официант.

И она подумала с каким-то волнением, что уже есть главный герой или, может, второстепенный, но яркий и отрицательный герой. В том, что это был отрицательный герой, вообще не было сомнений. И в том, что материала для его образа было достаточно, тоже не было сомнений. Нужно только привести все эти зарисовки и воспоминания в одно целое. И она почему-то так заволновалась от всего этого, что даже не успела испугаться, что чувствует волнение, а значит – начинает чувствовать и оживать…

И эта мысль, что герой уже есть, но его мало, нужна героиня, или, может быть, несколько героинь, или какие-то еще персонажи, как-то взбудоражила ее, и захотелось выпить кофе. И – закурить. Потому что именно это делала она в той, прошлой ее жизни, когда вот так, возбужденно и торопливо, обдумывала что-то, когда какое-то решение было уже где-то почти рядом, но еще никак не проявлялось, оставаясь размытым и оттого – таким волнующим.

И это был сильный аромат той ее жизни, манящее и вкусное воспоминание той жизни, потому что она действительно любила пить кофе и курить при этом сигарету, и этот глоток ароматного кофе и аромат ее любимых легких женских сигарет были для нее вкусными, как вкусным для кого-то является вкус апельсина или запах шашлыка. И она как-то вяло напомнила себе, что она бросила курить.

Выпить кофе захотелось действительно сильно. И ресторан еще не открылся. И она подумала, что сейчас меньше всего хочет идти туда, к нему, потому что просто не хочет ничем замутить свое настроение и это тонкое ощущение внутри, когда что-то зыбкое и расплывчатое начинает приобретать ясную и четкую форму.

Но желание выпить кофе было таким сильным, что она вскочила и обнаженная, с растрепанной головой, помчалась в небольшую гостиную, вторую комнату, выделенную ей в этом доме, в которой хозяйка еще в день ее приезда поставила электрический чайник и показала небольшую горку с посудой. И Лена уже взяла в руки чайник, чтобы налить в него воды, но тут же подумала, что кофе-то у нее нет, и тут же пожалела, что отказалась взять ключи от двери, ведущей в хозяйскую половину, потому что кухня была там, и она бы сейчас точно пошла на эту чужую кухню и нашла бы там банку кофе. Потому что так сильно, отчаянно сильно не просто хотелось – просто нужно было выпить кофе, чтобы прояснить свои мысли, помочь этому внутреннему процессу.

И она какое-то мгновение постояла с чайником в руках, потом поставила его и опять не пошла – помчалась в свою комнату, и начала поспешно одеваться, побивая все свои рекорды по скорости и какой-то бездумности в том, что надеть.

Процесс одевания уже давно перестал быть для нее важным, как для обычной женщины, когда она долго и вдумчиво отбирает, что надеть, меняя то блузку, то туфли. Ее ежеутреннее одевание заключалось в простом выборе: надеть ли шорты, или сарафан, или одну из юбок. И если она выбирала шорты – то выбирала, почти не задумываясь, одну из нескольких легких кофточек. Все это – и выбор одежды, и то, как она выглядит – было так неважно для нее, что она уже и забыла, когда рассматривала себя в зеркале, когда накладывала макияж.

Она приехала сюда, чтобы просто быть такой, какая она есть. Вот она и была – такая, какая есть. Стройная и грустная, со светлыми, как бы выгоревшими волнистыми волосами, которые были разделены на ровный пробор и просто обрамляли ее лицо, спускаясь на плечи, а иногда были заколоты какой-нибудь нехитрой заколкой. Потому что – не до красоты ей было…

Она вышла на утреннюю и непривычно пустую улицу, и пошла быстро, как-то стремительно, потому что идти нужно было в другой конец этого небольшого городка – там был маленький магазинчик, работающий круглые сутки.

Она однажды просто забрела в тот конец города, отметив про себя, что, может быть, когда-нибудь нужно будет что-то купить. Это было в один из первых дней после приезда сюда. И уже спустя несколько дней жизнь ее приобрела совершенную упорядоченность и слаженность, в которой не было никаких других желаний, кроме как проснуться, умыться, причесаться, выпить кофе в ресторане…

Она шла торопливо, но мысли ее были все те же – сосредоточенные на этом ощущении, которое было где-то в глубине ее, что вот еще немного, еще чуть-чуть – и она поймет, что может получиться из этого материала.

Она шла и думала, что главный отрицательный герой у нее уже есть. И теперь ему нужна героиня. И героиня, конечно же, должна быть хорошая. Милая и добрая женщина, противоположность этому монстру, для которого нет ничего святого, который просто красив и циничен и просто использует ее, потому что даже не думает о том, что она чувствует.

Лене понравилось такое начало, потому что оно подходило к этому отвратительному главному герою. И она продолжала выстраивать возможный сюжет, логический ход будущей повести. Она почему-то сразу решила, что это будет повесть, потому что для рассказа одного материала об этом отрицательном герое уже много, а ведь появятся еще какие-то действующие лица.

И она шла уже не торопясь, хотя желание выпить кофе в ней ничуть не утихло, и опять возвращалась к своему плану. У нее есть отрицательный герой. Есть положительная героиня. И она представила себе эту женщину – одинокую, может быть, потерявшую своего любимого человека, с кем ее связывала жизнь. И Лена тут же отмела этот вариант, потому что в этом было что-то из ее жизни. А она не хотела быть рядом с этим типом даже в повести.

Нет, эта женщина должна быть не жертвой каких-то былых отношений. Она – просто женщина, всю жизнь ждущая любовь, всю жизнь прожившая в ожиданиях и не изменившая им. Этакая взрослая, чистая и верная своей мечте Ассоль. И вот она, эта современная Ассоль, которой уже где-то за тридцать, встречает этого ловца женщин, этого паразита, эту похотливую скотину, который обольщает ее, и кончается это все трагедией. Чем еще может кончиться такая история, в которой чистая и хорошая женщина встречается с таким козлом?!

Лена даже не замечала, как мысли в ней стали какими-то энергичными, злыми, возмущенными. Она не замечала, что начинает чувствовать, что уже – чувствует. Что-то, опасное, чего она так боялась, начинает в ней происходить.

Она вошла в магазин, колокольчик на двери звякнул, и на звон его выглянул из подсобки продавец. Выглянул, кивнул ей и опять скрылся.

На какое-то время Лена отложила все свои мысли, выбрала банку кофе, поискала на полках сахар и сначала не нашла, потому что ни одна из упаковок не напоминала своим видом сахарный песок, а местного языка она не знала. Она стояла и оглядывала этот небольшой магазин, думая, на какой же полке может стоять сахар, но ее привлек к себе прилавок с колбасами. Она подошла к стеклянной витрине, за которой было просто мясное изобилие. И, увидев там несколько сортов аппетитных колбас, и бекона, и карбоната, и ветчины, вдруг почувствовала сильное и давно забытое желание съесть любимый ею когда-то бутерброд.

Все это время, когда она жила в этом городе, она питалась ресторанной пищей. И, хоть кормили там действительно хорошо, все же выбор блюд был ограничен – и они не были домашними блюдами. Но к питанию отношение у Лены сейчас было такое же, как и к одеванию. Для нее было неважно, что есть, она давно потеряла интерес к жизни, и, приобретя такую желанную закрытость и бесчувственность, перестала ощущать вкус жизни. И это желание, такое внезапное и здоровое, возникло в ней, как возникает вдруг здоровый аппетит у выздоравливающего человека. И она даже не поняла, о чем все это ей говорит, не осознала, как это может помешать ей быть такой омертвевшей, какой она хотела быть.

Она просто хотела сейчас съесть свой любимый бутерброд. Бутерброд, над которым всегда смеялся Алешка, а Аленка всегда примазывалась и откусывала кусочек-другой.

Лена отрезала себе кусок белого хлеба, намазывала его маслом, потом – солила, и Алешка, видя это, всегда говорил:

– Эх ты, олешка ты, олешка, опять тебя на соленое тянет…

Но она не отвечала на его подкалывание. Потому что действительно любила соленое и все досаливала, и соль любила – крупную, чтобы можно было пососать эти кристаллики, не зря Алешка называл ее то олешком, то олененком.

Потом на это подсоленное масло Лена клала толстый кусок сочной ветчины, а сверху – свежие или соленые, в зависимости от времени года, огурчики, порезанные тоненькими кружочками, а иногда и колечки лука. И казался ей всегда этот бутерброд удивительно вкусным и аппетитным. И она уже не помнила, когда в последний раз его ела, как-то перестала она радовать себя едой, когда вообще перестала радоваться, замкнувшись в своем горе.

И так захотелось ей сейчас такого бутерброда, что она даже не стала ничего думать – просто звонко крикнула озяину:

– Сеньор, пожалуйста…

И она купила кусок нежно-розовой, красивой на вид ветчины, и батон свежего и мягкого хлеба с красивой коричневой, какой-то глянцевой, корочкой, который, оказывается, и принимал сейчас продавец там, в подсобке. И пачку масла, и пачку соли, и свежий огурец, и банку кофе, и сахар, который быстро отыскал ей продавец, и пачку сигарет, не тех, которые она курила когда-то, но тоже тоненьких и легких. И еще – зажигалку, потому что раз уж отошла от каких-то своих стереотипов, то терять ей, что называется, было нечего. И еще она купила коробку дорогих и красивых на вид конфет, и две пачки йогурта, и кусок сыра с плесенью, который всегда любила, и который ни Алешка-большой, и Алешка-маленькая не ели, нос от него воротили. И большую булку, покрытую шоколадом, чем-то похожую на ромовую бабу, которую Лена всегда съедала по-своему – отрезала себе нижнюю часть, пропитанную и сочную, а верх отдавала Алешке, который, когда погружался в себя и пил кофе, – даже не замечал, что ест.

И она оглядела полки и взяла еще банку сгущенного молока, которое любила есть просто так – ложками, запивая чаем. И купила еще банку каких-то рыбных консервов, просто подумала, что здорово будет забыть обо всяком этикете и сервировке и просто из банки съесть все ее содержимое, благо открывалка в той горке с посудой в ее комнате есть.