Текст книги "Я жива (Воспоминания о плене)"

– Отец, но мое дело действительно очень важное! – ответила я.

В конце концов отец уступил моим просьбам, и мы направились в сторону дома, не отпуская рук. Я вспомнила о навевающей грусть манере, с которой отец читал минорный стих «Не уходи без меня».

Было ощущение, будто отец привязал мою руку к своей цепями. Мы крадучись пробирались мимо разрушенных стен разных домов к остаткам нашего жилища. Когда мы пришли туда, я сразу попыталась понять, где можно найти булавку в этом полуразрушенном доме, лишившемся стен и дверей. Я вспомнила, что в гостиной мать всегда держала наготове одеяла для гостей. Она обертывала эти одеяла простынями и закрепляла большими английскими булавками. Одеяла были в пыли и в дырках от попавших в них осколков снарядов. Но булавки оставались на месте, и я незамедлительно сняла с одного одеяла нужную мне вещь. Увидев это, отец сердито спросил: «Это и было твоим “важным делом”?! По-твоему, твоя жизнь не стоит того, чтобы беречь ее? Стоило из-за такой ерунды возвращаться и подвергать себя опасности?»

Я разглядывала наш полуразрушенный дом. Он на мгновение показался мне совершенно чужим, не тем, который был для меня убежищем, с которым меня связывало столько детских воспоминаний. В моей душе возникло удивительное щемящее чувство ностальгии. Мне хотелось остаться дома, но крик отца вернул меня к действительности: «Крепче держи свою булавку! Смотри, не потеряй ее! Неужели эта штука важнее и ценнее твоей собственной жизни?!»

На полпути я вспомнила об обещании, данном Салману. Третье мое письмо все еще лежало у меня в кармане, но, к сожалению, в доме больше не было окон, к стеклу которых я могла бы приклеить свое послание.

– Отец, разве только что ты не испытал на себе, как Всевышний вывел тебя из ванной, надел тебе на голову железную шапку и оставил тебя в живых посреди всех этих крушений и бедствий? – сказала я.

– Но не всегда бывает так, поверь мне! Иногда Всевышний отводит тебя из кухни в ванную, и ты там умираешь! – возразил он.

– Значит, мы должны покориться воле Бога. У каждого человека своя судьба. Посмотрим, что ожидает нас, – сказала я.

Отец, до этого крепко сжимавший мою руку в своей, похоже, внезапно поверил в судьбу и медленно разжал свою ладонь. Он хотел взять меня с собой в больницу, где постоянно работал. Он говорил, что только на крыше клиники O.P.D имеется знак Красного Креста, который служит опознавательным знаком. Благодаря этому знаку баасовские истребители Ирака знают, что там – больница и ее, по закону, бомбить нельзя. Отец настаивал на том, что больница является безопасным местом, а поскольку начальник больницы и многие из медперсонала бежали, она нуждается в помощи добровольцев, и я как раз и смогу помогать раненым.

Но я попросила его вместе со мной пойти в мечеть имени Обетованного Махди, и он согласился. Еще в самом начале войны Салман принес для отца форму ополченца-басиджа. Отец ее носил, стирал и снова надевал. Он ходил в этой одежде даже на работу в больницу. Отцу очень шло это обмундирование – оно придавало ему при его высоком росте и густой каштановой шевелюре еще большую мужественность, так что все его боялись и подчинялись ему. Когда он говорил людям, что работает в клинике O.P.D, все думали, что он либо начальник, либо врач высшей категории. Никто не знал, что все красовавшиеся на газонах во дворе клиники цветы и деревья – дело рук этого мужественного и с виду сурового человека.

Наконец мы достигли мечети. Все работавшие в мечети имени Обетованного Махди, знали отца. Они поздоровались с ним, после чего отец прошел в мужскую часть, а я осталась в отделе сестер. Сразу же перед нами поставили несколько мешков фасоли для того, чтобы мы ее перебрали. Мы занялись чисткой фасоли, но, как ни старались, работа никак не заканчивалась. Через несколько часов приехал Сейед и сказал, что из аптек города привезли большое количество медикаментов и приборов, для разбора которых два человека должны прийти в Центр помощи фронту. Этот Центр размещался в школе для детей с ограниченными возможностями, которая находилась на расстоянии одной остановки от нашего дома. На той же машине, которая привезла Сейеда, мы поехали туда вместе с Парваной. Все лекарства были вперемешку раскиданы по мешкам. Я и Парвана, знавшие из лекарств только аспирин и таблетки от простуды, растерянно смотрели на груды незнакомых нам препаратов. Госпожа Аббаси, работавшая там фармацевтом, объяснила нам названия и свойства всех лежавших перед нами лекарств. Мы принялись раскладывать по отдельности препараты первой необходимости для фронта, антибиотики, шприцы и бинты.

В течение двух дней мы основательно изучили и запомнили названия препаратов и их назначение. Мы договорились передать некоторые медикаменты в больницу Красного Полумесяца «Лев и солнце», которая впоследствии была переименована в «Больницу Спасателей».

Приехав в больницу с этим грузом, я стала объяснять госпоже Мукаддам, заведующей одного из отделений, названия и свойства некоторых препаратов. Она окинула меня высокомерным взглядом.

– Ты не похожа на медсестру, – сказала она.

– Почему? Только потому, что на мне нет шляпы и юбки, как на вас? – ответила я.

– Откуда ты знаешь названия препаратов? – спросила она.

– У вас научилась, – скромно ответила я.

Я слышала, что в этой больнице на представителей губернатора смотрят как на шпионов или членов групп зачистки. Поэтому, желая попасть на работу в больницу, решила вести себя учтиво. А говорить красиво и убедительно я умела. И вскоре госпожа Мукаддам раскрыла мне свои объятия. Я поцеловала ее и стала упрашивать разрешить мне работать в отделении. «Я буду делать все, что вы мне скажете, только позвольте мне остаться рядом с вами. Если хотите, я буду даже подметать палаты. Я не буду обращать внимания на вашу шляпу и юбку, а вы не обращайте внимания на мое макнаэ[74]74
  Макнаэ – элемент исламской одежды, платок с закругленными и сшитыми вместе концами, который прикрывает одновременно голову и грудь (прим. перев.).


[Закрыть] и плащ», – сказала я.

Госпожа Мукаддам никого не пускала в отделение. Девушкам в хиджабе она говорила: «Отделение должно оставаться стерильным. Вы можете занести инфекцию на своих макнаэ, плащах и брюках». Но, несмотря на это, она согласилась оставить меня в отделении, чтобы я помогала принимать раненых. Я была очень рада, что устроилась работать в больницу. Находясь здесь, я была ближе к приюту и могла при подходящем случае навестить приютских детей. Я очень по ним скучала. Дети передавали мне свои послания через Сейеда.

Моя работа в больнице заключалась в том, что я должна была сначала осмотреть раненых, поступавших в приемное отделение, затем – зарегистрировать их данные. Чтобы подготовить раненых к промыванию ран и перевязкам, мне приходилось разрезать их одежду ножницами.

Больница была похожа на что угодно, кроме больницы. Была ужасная суматоха. Люди доставляли сюда раненых на любом транспорте, плакали, причитали, били себя в грудь и по голове, а некоторые, будучи не в силах смотреть на страдания и безнадежное состояние своих близких, падали в обморок. Вид крови, которая в больнице была повсюду, искалеченные тела раненых терзали сердце каждого из нас. Весь больничный персонал, включая руководство, врачей, медсестер и охранников, работал на грани нервного срыва. На пункте сдачи донорской крови при больнице круглые сутки было столпотворение. Звуки сирен машин «скорой помощи» сливались воедино с воем сигнала воздушной тревоги. Во время воздушных атак отключалось электричество, поэтому почти все время работал электрогенератор, предназначенный для экстренных случаев. Количество коек в палатах не соответствовало реальному числу раненых. Людей приходилось размещать в коридорах и постоянно проверять, живы они или уже нет. Мы едва успевали перемещать тела погибших в морг. Городское кладбище не могло вместить столько умерших. В больнице не было специальной машины для перевозки трупов на кладбище, а машины «скорой помощи» предпочитали возить раненых. Город оказался завален трупами. Дети, потерявшие родителей во время бомбежек, с плачем слонялись по городу. Люди не умели воевать.

Я делала все, что могла, чтобы остаться работать в отделении. Я сразу протирала полы там, где проливалась кровь. Каждому, кто был близок к тому, чтобы потерять сознание, я давала воды. Я плакала и в то же время утешала других. Мне приходилось видеть столько людей с оторванными конечностями, что через каждые несколько минут я щупала свои ноги. Я боялась, что война отнимет у меня ноги. В разгар этой суматохи в приемное отделение вошел солидный мужчина в белом халате, который, вынужденно используя повышенный тон, спешно выгнал абсолютно всех толпившихся здесь людей, кроме раненых. Я испугалась, что меня тоже выгонят как «постороннюю», быстро забежала в комнату медперсонала, схватила висевший там большой белый халат и надела его на себя. Не обратив внимания на нагрудную карточку с именем на халате, я схватила швабру и быстро начала протирать полы в тех местах, где они были запачканы кровью, после чего со шваброй в руках прошла мимо этого грозного врача и скрылась от его глаз в безопасных внутрибольничных коридорах. Обучение, которое я прошла на курсах спасателей, включало только оказание первой медицинской помощи, навыки перевязки и умение делать инъекции. Этого, разумеется, было недостаточно для объемов той трагедии, с которой мы имели дело. Поэтому я, под предлогом необходимости подмести и протереть полы, стояла рядом с медсестрами, которые готовили раненых для отправки в операционные залы и промывали им раны, и умоляла их допустить меня к этим процедурам со словами: «Клянусь, я могу это делать, у вас ведь имеются более важные дела». В то же время я не хотела выпускать из рук свой веник, потому что он был моим разрешением на то, чтобы остаться в больнице. С веником в руке я зашла в операционную вместе с одним раненым. Увидев эту картину, медсестра, находящаяся в операционной, закричала: «Зачем ты принесла сюда этот грязный веник? Выйди отсюда! И почему на тебе халат доктора?!» И тут только я поняла, что я наделала: я помыла полы во всем отделении, будучи одетой в халат врача.

До двадцать первого числа я не имела возможности повидаться с детьми из приюта. Я боялась, что если я не буду постоянно находиться на глазах у медсестер, они забудут мое лицо, и я не смогу больше вернуться в отделение.

Война поставила сотрудников больницы перед выбором: они могли закрыть глаза на всё происходящее, чтобы не видеть ужаса трагедии, заткнуть уши, чтобы не слышать криков и стонов, и предпочесть бегство от трудностей, придумав какое-нибудь оправдание для своей совести. Или же, как сделали многие, подобно ангелам остаться у изголовья раненых и стать для них живительным бальзамом и спасением.

Как-то ко мне пришла Фатима Неджати, постучала в дверь отделения и спросила: «Ты не хочешь увидеть детей? Насиба очень часто спрашивает о тебе».

Я вышла из отделения и побежала к детям, которые играли во дворе приюта. Я заметила, что в этом месте дети чувствовали себя по-особенному и уходили в свой мир. Взрослые при звуках сигнала воздушной тревоги бежали в окопы и бомбоубежища, дети же, наоборот, выбегали во двор и с криками «Ура!» целились во вражеские бомбардировщики из самодельных луков. Жизнь и смерть были для них одного цвета. У некоторых из детей, однако, был грустный и безучастный вид. Я подумала, что они, вероятно, беспокоятся о своих близких и спросила, почему у них на лицах печаль. Один мальчик ответил: «Не везет нам. В этом году, когда, наконец, нам купили школьную форму, книги и тетради и мы приготовились, подобно детям, у которых есть родители, пойти в школу, надев новые ботинки и новую выглаженную одежду, чтобы утереть нос богатеньким сынкам и покрасоваться перед ними, с неба и земли льются камни и огонь».

Несмотря ни на что, они каждый день надевали свою новую обувь и школьную форму, брали в руки портфели и целыми днями бегали по двору. То, что в этой критической обстановке они находились в городе, не могло не вызывать тревогу и беспокойство за них. Их любимый «дядя Сейед» был единственным, кто остался рядом с ними в Абадане. Я поговорила с Сейедом, чтобы он вывез детей из города. Благодаря Красному Полумесяцу и хлопотам Сейеда этим ребятам доставалась хоть какая-то еда. Чтобы решить вопрос об эвакуации приютских детей в безопасное место, мы с Сейедом отправились к брату Салахшуру в администрацию губернатора. По дороге на каждом шагу мы видели свидетельства внезапного свирепого вторжения войны в людские жизни, признаки того, что эта война застала их врасплох. С каждым днем проблемы горожан становились все более многочисленными: отсутствие электричества, воды, голод, страх, болезни, одиночество и ужас. Владельцы магазинов продавали свои товары по минимальным ценам, а иногда отдавали их даром. Но за хлебом и бензином всегда выстраивались очереди, которые доводили людей до полной потери самообладания.

Когда мы приехали в администрацию губернатора, господин Батманкелич, погруженный в заботы о безопасности города, рассказал нам, что группа бессовестных мародеров по ночам грабит магазины и дома и без того несчастных людей. Губернатор работал круглые сутки, стремясь сохранить жизни горожан и обеспечить целость и сохранность их имущества. Ему казалось, что война вот-вот закончится, и он пытался как можно скорее заменить разбитые окна и отремонтировать треснувшие от бомбежек стены городских домов.

Брат Салахшур, выслушав с тревогой наши доводы касательно эвакуации детей в безопасное место, сказал: «Вы, вероятно, знаете, что начальник Управления образования Абадана господин Салехи и несколько его сотрудников погибли смертью мучеников. Многие из школ разрушены. Даже если война закончится до конца текущего месяца, школы откроются с опозданием. Так что будет лучше, если мы для начала согласуем вопрос о размещении этих детей с каким-нибудь детским домом или организацией, чтобы кто-то принял на себя ответственность за них, и затем мы отправим их туда».

После серии переговоров с различными организациями, наконец, удалось договориться с приютом города Шираз, согласившимся принять детей при условии, что их воспитатели будут постоянно находиться с ними. Поскольку в городе действовало правило подвергать выезжавшие из города машины досмотру, мне, Сейеду и другим нашим спутникам выдали специальные письма в качестве приказов о командировке.

Дети, радостные, одетые в ту самую новую школьную форму, держа в руках свои портфели и выданные им большие пакеты с пижамами и одеждой, сели в автобус. Из сестер в качестве постоянных воспитателей детей в Ширазе с нами поехали Шамси Бахрами, Парвана Ака-Назари, Фатима Неджати, Ашраф Шокухиан, Сейеда Зинат Салехи, а из братьев – Ахмад Рафии и Али Салехпур. Как только дети зашли в автобус, они начали ругаться друг с другом за право сесть у окошка. При посредничестве дяди Сейеда они, наконец, условились, что будут сидеть у окна по очереди: до города Махшахр – одни, а оттуда до Шираза – другие. Некоторые из мальчиков взяли с собой свои луки и грозились сбить стрелами иракские «МиГи». Брат Сейед и Рафии сели рядом с двумя мальчишками, напоминавшими боевых петушков, а мы – рядом с девочками, и все двинулись в путь.

Спустя некоторое время Сейед сказал: «Возможно, дорожная полиция не разрешит нам выехать из города. Нам лучше сначала заехать в администрацию губернатора, взять разрешение на выезд машины в Шираз, а также немного денег и продуктов, чтобы было, чем поужинать».

Буквально за несколько минут до нашего появления на автотрассе иракская артиллерия подвергла ее массированным обстрелам. Мы с трудом пересекли этот развороченный участок дороги.

Побывав в администрации, мы продолжили свой путь с пакетом хлеба и четырьмя кругами сыра на сто двадцать детей, которых мы разместили в четырех автобусах. Дети воспринимали бомбежки города, снаряды, летящие по нему, окопы и баррикады на улицах как захватывающий приключенческий фильм. Они с интересом смотрели сцены, разворачивавшиеся на их глазах. В течение всего пути они просили хлеб, сыр, воду или просились в туалет. Поэтому весь заготовленный на ужин провиант ушел на перекусы в дороге, и мы были вынуждены снова купить на ужин для детей горячий хлеб и несколько кругов сыра. Каждый раз, когда автобус заезжал в ямы и ухабы на трассе, дети, дурачась, начинали беспорядочно трястись и наклоняться из стороны в сторону с большей, чем это мог делать автобус, турбулентностью; они стукались головами и хохотали во все горло. Время от времени то с одной, то с другой стороны автобуса раздавались голоса каких-то животных, имитируемые детьми.

Доехав до города Махшахр, водитель, у которого разболелась голова от шума и криков детей, остановил машину возле заправки и вышел из автобуса, чтобы подышать воздухом. В это время в автобус зашел попрошайка. Он молился за здоровье детей и говорил: «Да станете вы благоденственны! Подайте ради Всевышнего!»

Каждый, к кому подходил нищий с этими словами, говорил: «Иди к другому!». Дети стали подшучивать над ним и громко смеялись. Каждый считал своим долгом что-нибудь сказать этому нищему. Один говорил: «Нищий к нищему, милость – ко Всевышнему». Другой говорил: «Пока не дашь что-нибудь, ничего не получишь».

А когда несчастный попрошайка, наконец, вышел из автобуса, он понял, что кто-то из детей вытащил у него из кармана деньги, и мы целый час разбирались и ругались с нищим. В конце концов мы заставили Сухраба, делом рук которого было это карманное воровство, отставить шутки и вернуть деньги их хозяину. Кроме того, нам пришлось заплатить пострадавшему нищему компенсацию за потерянный из-за нас час его «работы», и после этого мы двинулись дальше в путь. Утром мы приехали в Шираз.

Для детей всё было ново: климат, лица, среда, говор. Приют Шираза с полной готовностью принял наших питомцев, предусмотрев место для их временного проживания. А я каждую минуту настороженно слушала новости о войне, южном и западном фронте. У меня не было намерения оставаться в Ширазе после размещения там приютских детей. Я прощалась с ребятами. В это время ко мне подошел Сейед и, помявшись немного, спросил: «Госпожа Масуме, можно вручить вам одну бумагу?» – «Какую бумагу?» – спросила я. «У меня был к вам разговор, но не было возможности поговорить с вами наедине», – ответил он.

Я взяла письмо и попрощалась с Сейедом. Я в последний раз обняла детей и поцеловала их. Однако это прощание было не навсегда. Я хотела одну ночь провести в мавзолее Шах-Чераг[75]75
  Мавзолей Шах-Чераг – усыпальница в городе Шираз, в которой, по убеждению шиитов, погребены Ахмад бин Муса Казем – старший сын имама Мусы Казема – и Мохаммад бин Муса, то есть братья имама Резы. Когда Ахмад бин Муса Казем поехал в Хорасан, чтобы присоединиться к своему брату, он был схвачен и убит людьми правящей династии Аббасидов. Мавзолей был построен в XIV в. (прим. перев.).


[Закрыть]. В момент прощания Насиба спросила меня: «Когда ты вернешься?» – «Не знаю, – ответила я, – знаю только, что иду в Шах-Чераг и, вероятно, пробуду там до утра».

Когда я вошла в мавзолей Шах-Чераг, я увидела там многих из тех жителей Абадана и Хоррамшахра, у которых война отняла всё. Удрученные тяжелыми, сокрушительными мыслями и переживаниями, они сидели или лежали внутри двора в изорванных одеждах, с небольшими котомками с предметами первой необходимости – единственным жалким достоянием всей их жизни. С каждым часом количество этих несчастных, оставшихся без крыши над головой, увеличивалось. Люди, которые еще несколько дней назад имели дом, имущество, деньги, в одночасье лишились всего, и теперь им больше нечего было терять. Мне стало жалко моих земляков, мой город и саму себя. Передо мной были семьи, которые не имели никаких финансовых возможностей или места, где могли бы жить, поэтому от безысходности они нашли убежище в Шах-Чераге. Они сидели, обхватив колени руками, а на их лицах застыло выражение муки, усталости и бессилия.

Среди этих разоренных войной людей была мать Насибы, девочки из приюта. Она узнала меня. После смерти своего первого мужа она отдала девочку в приют и вышла замуж за одного коммерсанта. Во втором браке она родила еще троих детей. Иногда она навещала Насибу. Увидев меня, она сразу спросила меня о ней. Я сказала, что детей перевезли в Шираз, что с Насибой все в порядке, и дала ей адрес ширазского детского приюта. Она что-то говорила, и слезы текли по ее бледному лицу и пересохшим губам; она взяла мою руку, поднесла ее к своим губам, поцеловала и, плача, стала говорить такие слова: «Во имя святости и благословенности этого мавзолея да воздастся тебе Всевышним! Пусть Он дарует тебе столько же благ, сколько имеется волос на голове у этих детей-сирот! Пусть тебе сопутствует добро! Пусть станешь ты счастливой матерью за то, что ты спасла детей от огня и гибели!». У меня к горлу подступил ком. Я не знала, что отвечать ей, я даже не могла обнадежить ее ничем. Слова не могли выразить моих чувств и эмоций. Ситуация была безнадежной, и я ничем не могла помочь.

Я смотрела на младенцев, пытавшихся высосать молоко из опустевшей груди своих матерей; я смотрела на стариков, которые ценой неимоверных усилий добрались до этого места, спасаясь от ужасов войны; я смотрела на малолетних школьников, которые, оказавшись оторванными от уроков, школы и книг, недоуменно и растерянно озирались по сторонам.

Я подошла к алтарю Шах-Чераг и дала волю своим эмоциям. Неподалеку от меня, рядом с алтарем, отрешившись от войны и внешней суматохи, сидели, прижавшись друг к другу, видимо, только что поженившиеся молодые супруги. Они будто забыли, что в этом храме, в этом городе и вообще в этом мире существуют и другие люди, кроме них. Наблюдая за этими молодоженами, я вспомнила о письме Сейеда. Я вынула письмо из кармана, развернула его и прочла следующие строки:

«Во имя Всевышнего, вдохнувшего в нас от Духа Своего, чтобы мы были подобны Ему. Во имя Его цвета, Его благоприятеля и союзника Его посланнической миссии, знаю, что во дни крови, огня и войны говорить о мире, жизни и любви – бессмысленно, по мнению многих. Я же считаю, что говорить об этих вещах надо именно сегодня. Сегодня, когда жизнь и смерть стали одинаково дешевыми; сегодня, когда война испытывает нас и влечет за собой фатальные бедствия. Если женитьба и замужество призваны совершенствовать человека, мне для прохождения этого пути нужен человек, который будет для меня крыльями, чтобы летать, ногами, чтобы ходить, и глазами, чтобы видеть.

В мечтах и наяву я искал человека, во взгляде, в поведении и в голосе которого я видел бы Бога. Всё, в поисках чего я был, я нашел в Вас. Не знаю, с чего мне надо начать и что писать. Я даже не знаю толком, как правильно посвататься. Это – первый и, несомненно, последний раз, когда я прошу руки девушки. Я написал эти несколько незавершенных строк, чтобы поведать о своем расположении и любви к Вам. Знайте, что мое бессмертие – в любви к Вам…»

Мне показалось странным, что в условиях, когда жизнь утратила свое значение, кто-то может думать о создании семьи и выборе для себя спутника жизни. Я бросила письмо Сейеда внутрь алтаря Шах-Чераг и погрузилась в молитвы и намаз. В это время снаружи послышались крики и шум, которые привлекли к себе всеобщее внимание. Я вышла во двор мавзолея и увидела, что пострадавшие от войны беженцы сцепились и ругаются с ширазцами. Те кричали в адрес переселенцев: «Вы испугались, не остались воевать и бежали. Вы хотите, чтобы пришли люди из других мест и воевали вместо вас!» Они хотели выдворить беженцев из мавзолея. Атмосфера была накалена до предела. Беженцы говорили: «Всю свою жизнь мы принимали у себя дома гостей. Мы были не просто гостеприимными, мы обожали гостей! А теперь, по воле злого рока, мы вынуждены кормиться остатками с ваших столов. Если бы у вас под самым ухом тоже пару раз выстрелили, вы бы поняли, что значит война!».

Всю свою боль, тяготы перенесенного пути, измучившего их голода и жажды беженцы обрушили в этом споре на ширазцев. Каждый что-то говорил по поводу сложившейся ситуации:

– Красота и обаяние города – в его жителях, а не в кирпичах и многоэтажных зданиях!

– Каждый человек – король только в своем городе.

– До тех пор, пока человек не увидит войну собственными глазами, он не поймет ее значения.

Некоторые из ширазцев приняли доводы беженцев, однако те были так обижены опрометчивыми словами нескольких молодых ширазцев в свой адрес, что, несмотря на усталость, изнуренность и слабость, которую они чувствовали, никак не могли успокоиться и продолжали ругаться.

Еще двое схлестнулись в другом конце двора мавзолея. Один говорил другому: «Еще одно слово, и я ударю тебя так, что ты останешься приклеенным к стене, как фотография!» «Если бы у вас была честь и достоинство, вы бы не превратили однодневную войну в двадцатидневную и не стали бы спасаться бегством, укрывшись в мавзолее!» – ответил другой.

Я подумала: разве Имам не сказал, что люди должны оказывать сопротивление и держать оборону? Одним словом, ситуация была близка к экстремальной, дело почти дошло до уличной драки. И тут я обратилась к сестре Бахрами, которая тоже пришла в Шах-Чераг для паломничества: «Я иду в Красный Полумесяц, оттуда возвращаюсь в Абадан. Ширазцы правы – мы должны обороняться. Кто-то должен стоять на пути иракцев и давать им отпор. Они только того и хотят, что отобрать у нас весь Хузестан. Для чего мы здесь? Мы хотели передать детей в приют Шираза, и мы это сделали».

Я подумала, что война – это не математическая задача, над которой надо подумать, чтобы решить; война вообще не поддается никакой логике, поэтому нельзя найти к ней подход с логической точки зрения. Война – не книга, которую можно прочесть. Война – это война. Настоящую войну можно понять, только увидев ее со всей ясностью и прикоснувшись к ней руками.

Скитания, лишения, пребывание на чужбине, тяготы и невзгоды стали уделом каждого ребенка, каждой престарелой женщины и каждого старика из числа беженцев.

Несмотря на возникшие споры и ссоры, в тот вечер нашлось несколько ширазцев, которые приняли в своих домах семьи беженцев с маленькими детьми. Но мне после всего, что я услышала, было трудно оставаться гостем в храме Шах-Чераг более одного часа[76]76
  На протяжении всей войны провинция Фарс оставалась прекрасным и радушным местом для пребывания беженцев. Многие из них предпочли остаться там даже после того, как война закончилась (прим. авт.).


[Закрыть]. Мы с сестрой Бахрами отправились в Красный Полумесяц. Там мы увидели большое количество добровольцев из жителей Шираза, готовых к отправке в Абадан.

Все вместе на автобусе Красного Полумесяца мы двинулись в путь. По дороге мы пели революционные гимны и скандировали лозунги о единстве. Было видно, что это придавало водителю дополнительную энергию, и он ехал с большой скоростью и в приподнятом настроении. К утру мы достигли города Махшахр. Далее, подъезжая к Хузестану, на радиоволне «Нефть» мы услышали голоса Сейеда Мохаммада Садра и Голам-Резы Рахбара, которые передавали новости с фронта, сопровождаемые воодушевляющими на борьбу с врагом патриотическими лозунгами. Но радио заглушалось шумом проезжавших мимо нас машин, наполненными людьми, и звуками непрерывных взрывов, которые многих добровольцев в нашем автобусе повергли в состояние подавленности и ужаса.

Автобус еще не успел въехать в зону боевых действий. Повторяющиеся сигналы воздушной тревоги вынуждали водителя останавливаться, поэтому путь, который мы должны были преодолеть за полчаса, растянулся не меньше, чем на два. Водитель понял, что этот путь – не путь стихов и лозунгов, а путь крови и шахадата. Он остановил машину на обочине и сказал с красивым ширазским акцентом: «Братья, я возвращаюсь в Шираз. Кто хочет вернуться со мной, пусть сидит на месте, кто не хочет, пусть выйдет из автобуса. Дорога открыта и длинна. Ехать дальше по этому пути – дело опасное».

После долгих уговоров он все же согласился проехать вперед еще несколько километров, а затем, после города Сарбандар, остановился и потребовал, чтобы мы вышли из автобуса. Никакие наши призывы и доводы не действовали на него. «Это нечестно – высадить нас на полпути и оставить на дороге! – говорили мы. – Ты – водитель автобуса Красного Полумесяца! Ты забыл об этом?»

Он ответил: «Всё! Шутки и игры закончились! Согласен, я – нечестный! Каждый, кто нечестный, пусть остается в машине, честные пусть выходят и идут на войну! Разве вы не хотели пойти на фронт и воевать? Война начинается здесь».

Из сорока с лишним пассажиров, ехавших в нашем автобусе, из него вышли только десять человек – восемь братьев, я и сестра Бахрами. Мы выстроились на краю проезжей части дороги и двинулись в путь. Пару раз мы останавливали проезжавшие машины, и они сажали кого-нибудь из нас. Братья в очередной раз остановили машину и сказали, обращаясь ко мне и сестре Бахрами: «Садитесь в машину, сестры, и езжайте, чтобы быстрее добраться! Мы сами можем и пешком дойти». Иногда я вспоминала о письме Сейеда. Я злилась на себя, хотя не понимала, почему, и в душе хвалила Сейеда за его смелость, за то, что он в такой плачевной ситуации думал о жизни. Сама я ни разу не дала себе возможности подумать об этом. Водитель автомобиля, в который мы сели, в противоположность водителю автобуса, смело и не обращая внимания на сигналы тревоги и взрывы, быстро ехал по своему маршруту. Мы проехали несколько километров от Сарбандара. Один из пассажиров нашей машины, производивший впечатление человека, владеющего информацией о положении на фронте, взволнованно рассказывал: «Иракцам даже и не снилось, что они смогут воевать с Ираном три недели. Сегодня – среда, двадцать третье число месяца мехр. Обещаю, что в пятницу мы будем праздновать победу. Они должны лишь извлечь из этих трех недель урок назидания, чтобы напрочь забыли о Каруне[77]77
  Карун – наиболее полноводная и единственная судоходная река на территории Ирана, протекающая на юго-западе страны. В городе Хоррамшахр впадает в пограничную с Ираком реку Шатт-эль-Араб (персидское название – Ар-вандруд). Дельта Каруна образует остров Абадан, на котором расположен одноименный город (прим. перев.).


[Закрыть] и Хузестане».

Слыша краем уха его слова, я параллельно слушала маленькое радио, которое закрепила под макнаэ на своем ухе, чтобы поминутно отслеживать на радиоволне «Нефть» новости с фронта. Положение было плачевным. Ошеломленные мирные жители, не веря в происходящее, одетые и обутые во что попало, передвигались в другие города, держа на руках грудных младенцев или таща за собой малолетних детей. Голодные, усталые и подавленные, они обреченно брели по пустыням и солончакам, не имея ни малейшего представления о том, куда идут и кто их примет. Их никто нигде не ждал. Порой они судорожно преграждали путь проезжавшим машинам, чтобы их подобрали, или просили у водителей бензина в каком-нибудь сосуде. А некоторые сокрушенно и безнадежно продолжали свой путь с волдырями на ногах и согнутыми спинами. В большинстве своем это были старики и дети. Наблюдая за этими скитальцами, я вспомнила о перепалке, которая накануне произошла в мавзолее Шах-Чераг. Я сказала сестре Бахрами: «Все мы проходим великое Божественное испытание. Война для всего иранского народа, даже для тех, кто не на границах, – большое испытание». Я снова вспомнила о письме Сейеда и пообещала себе непременно подумать о будущем, о жизни и о Сейеде после того, как пройду это испытание.