Текст книги "Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно"

Видовое разнообразие источников заставляло историка брать на вооружение методы смежных наук (исторической диалектологии, археологии, этнографии). В источниковедческой критике М. К. Любавский нередко дает толкование исторических фактов с помощью анализа эволюции терминологии, отражающей изменение правовых и политических институтов Русского государства. Применяется им и дипломатический анализ актового материала. Данные письменных источников проверяются и дополняются наблюдениями по географической номенклатуре. Ученый применяет сравнительно-исторический и ретроспективный методы (сопоставляет, например, институты Древней Руси, античного Рима и германского общества II–IV вв.; по источникам Западной Руси XV–XVI вв., отразившим массу архаичных черт права и быта Киевской Руси, реконструирует облик Древней Руси).

Но все же в центре внимания у историка были законодательные и актовые памятники. Основным становится доказательство «от факта», добытого из источников, несущих якобы объективную информацию (акты, географическая номенклатура). Именно поэтому «древняя русская история» под пером М. К. Любавского предстает как история ее государственных учреждений, политических и правовых институтов. Неумение или нежелание видеть сословную борьбу в русской истории X-XVI вв. еще одна характерная черта исторической концепции ученого, которая отразилась в оценках используемых им исторических источников (летописей, хронографов, сказаний). По многим из них он приводит интересные наблюдения конкретно-источниковедческого характера. В частности, жития святых, по мнению Любавского, хотя и содержали много спорного, легендарного, но все-таки имели характер безыскусственного рассказа, довольно верно воспроизводившего различные обстоятельства времени жизни святого, местные условия, черты быта, природы и т. п. Они являются «драгоценными историческими источниками»[264]264
  Любавский М. К. Древняя русская история… С. 278.


[Закрыть].

Русскую Правду, по мнению М. К. Любавского, никак нельзя признать официальным кодексом. Неясности, противоречия в тексте, «описательная» форма ее статей от третьего лица приводили к мысли, что в Русской Правде представлены не законы в их обычной формулировке, а изложение законов и передача юридических обычаев, действовавших в XI–XII вв., с историческими комментариями о времени и поводах составления той или иной статьи. Отсутствие статей о церковном суде и наличие многих статей о княжеском суде дают основание Любавскому отвергнуть предположение В. О. Ключевского о том, что Русская Правда была составлена для практических целей церковного суда и управления (хотя составляли ее, по мнению Любавского, духовные лица). М. К. Любавский пишет об отсутствии прямых практических целей как причины составления этого источника и приходит к выводу о том, что Правда это не кодекс законов, а запись обычного права, описание юридических норм, вызванное стремлением русских книжников собрать в одно целое и придать известную законность действующему русскому праву[265]265
  Там же. С. 177–180.


[Закрыть].

Изучение курса М. К. Любавского в источниковедческом плане позволяет говорить о тесной связи используемых им приемов исторического исследования, источниковедческого анализа с методологическими основами позитивизма[266]266
  Гутнова Е. В. Место и значение буржуазной позитивистской историографии второй половины XIX в. в развитии исторической науки (по материалам медиевистики) М., 1964. Т. 25.


[Закрыть], абсолютизацией факта-источника, отождествлением описываемого им события с механическим, зеркальным отражением. В то же время вовлечение им в научный оборот огромного массива исторических источников, наблюдения в области конкретного источниковедения и применение ретроспективного и сравнительно-исторического методов создавали предпосылки для появления в курсе ценных выводов конкретно-исторического характера.

Приверженность позитивистским методологическим установкам прослеживается во всех текстах курсов, как литографированного 1911 г., так и опубликованных в 1915, 1916, 1918 гг. (тексты трех последних фактически тождественны). Текстологическая сверка показывает, что курс 1918 г. можно назвать стилистически-композиционной редакцией курса 1911 г., концептуальных изменений в тексте не наблюдается. Проведена лишь работа по устранению некоторых обобщающих, итоговых формулировок, методологических положений, более резко сформулированных в курсе 1911 г. К ним можно прежде всего отнести декларируемую претензию на объективность в интерпретации исторических явлений: «Мой курс будет чужд всяким притязаниям на построение древней русской истории в духе исторического монизма, как идеалистического, так и материалистического (т. е. марксизма. Д. К)»[267]267
  ЛюбавскийМ. К. Древняя русская история… С. 6.


[Закрыть]. Любавский пишет, что чужд тенденции свести историю «на раскрытие действия одной основной причины, на внутреннюю эволюцию основной причины»[268]268
  Там же. С. 5.


[Закрыть]. Преклонение перед теорией равнодействующих факторов, заявка на объективность сопровождаются выпячиванием роли политического фактора, поскольку главной задачей является, по его словам, «выяснение генезиса и первоначальной формировки того древнерусского государства, которое послужило ядром теперешней России»[269]269
  Там же. С. 3.


[Закрыть]. В связи с этим ученый считает важным выяснить эволюцию «внутренних форм на Руси, различных ее политических организаций, которые, в конце концов, привели к монархически-абсолютистской организации Московского государства…»[270]270
  Там же. С. 4.


[Закрыть]

Эта трактовка роли и места политического фактора в истории, понимание государства как «союза людей под одной верховной властью на определенной территории»[271]271
  Там же. С. 88.


[Закрыть] типичны для «государственников». Вследствие этого «древняя русская история» под пером М. К. Любавского часто выглядит как история ее государственных учреждений, политических и правовых институтов.

Лекции, изданные в 1915 г., главным образом в учебных целях, М. К. Любавский связывал с «Очерком истории Литовско-Русского государства», с представлениями их автора о ходе истории Киевской Руси, по отношению к которой Русь Литовская была как бы прямым продолжением, непосредственной преемницей, и о ходе истории Суздальско-Московской Руси как противоположном течении, «хотя и вышедшем из одного Литовско-Русского исторического русла»[272]272
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 1–70.


[Закрыть]. В целом «Очерк…» и «Лекции…» должны были дать «общее построение русской истории во всех главных ее течениях» до конца XVI в.

Концептуальную основу лекций составляли положения «Курса русской истории» В. О. Ключевского[273]273
  Там же. С. 11.


[Закрыть]. Курс М. К. Любавского, по его собственному признанию, был в некотором роде расширением и дополнением лекций учителя и, наоборот, кратко затрагивал то, что у Ключевского излагалось с особой полнотой и обстоятельностью. Кроме того, у учителя и ученика имелись разные точки зрения по некоторым проблемам отечественной истории. Коррективы, внесенные Любавским, стали результатом его собственных изысканий, использования новых наблюдений в трудах Н. П. Павлова-Сильванского, Н. А. Рожкова, М. А. Дьяконова, А. Е. Преснякова, М. С. Грушевского.

Представления исследователя о русском историческом процессе отразились в данной им периодизации «древней русской истории». В основу выделения узловых ее этапов положены два наиболее значительных, с точки зрения М. К. Любавского, фактора: влияние социально-политических институтов и колонизация[274]274
  Любавский М. К. Древняя русская история… С. 42.


[Закрыть]. Разумеется, после работ В. О. Ключевского, М. А. Дьяконова, Н. П. Павлова-Сильванского уже нельзя было игнорировать роль экономического и социального факторов. И историк в своем курсе довольно отчетливо выделил вопросы экономической и социальной истории Древней Руси, которым посвящены специальные главы, попытался включить в исходную «государственную» схему результаты новейших специальных исследований А. Е. Преснякова (княжое право), М. А. Дьяконова (старожильство), Н. П. Павлова-Сильванского (закладничество-патронат)[275]275
  Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. СПб., 1909; Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. СПб., 1912; Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм древней Руси. СПб., 1907.


[Закрыть]. Но в работе они оказались фактически подчиненными фактору политическому, что и предопределяло ее тесную зависимость от исторической концепции В. О. Ключевского.

История Древней Руси, в понимании Любавского, оказалась разбитой на пять основных периодов: I «догосударственный» (до IX в. (гл. I–VI)[276]276
  Любавский М. К. Лекции. С. 221–306.


[Закрыть]); II – время образования и утверждения Великого княжества Русского (IX начало XI в. (гл. VI–VIII)[277]277
  Там же. С. 71–100.


[Закрыть]); III эпоха «областного строя» (XI начало XIII в. (гл. IX–XII)[278]278
  Там же. С. 100–144.


[Закрыть]); IV Русь удельная (середина XIII конец XV в. (гл. XIII–XVIII[279]279
  Там же. С. 145–220.


[Закрыть]); V-Русь Московская, единодержавная, абсолютная монархия (конец XV–XVI в., (гл. XVIII–XXIV)[280]280
  Любавский М. К. Лекции… С. 221–306.


[Закрыть]). Как видим, в периодизации весьма последовательно брался курс на разрешение главной проблемы работы, намеченный во введении: «выяснение генезиса и первоначальной формировки» Древнерусского государства.

Сопоставление периодизации истории Древней Руси М. К. Любавским с периодизацией В. О. Ключевского позволяет сделать вывод о том, что ученик был гораздо более последовательным «государственником», чем учитель, а понимание Любавским движущих сил русской истории являлось гораздо более узким в сравнении с учителем. Ставка в политике на сохранение в России конституционной монархии, страх перед развалом этого института, потрясенного Революцией 1905–1907 гг., и желание подвести под рушившиеся представления о его незыблемости новые идеологические подпорки все это объясняет важнейшую особенность курса М. К. Любавского, в котором история Древнерусского государства становится доминантой всей русской истории. Политика вторгалась в историю, направляя перо ученого в сторону той тенденциозности, против которой он выступал на словах.

Однако у Любавского имелся ряд моментов, которые достойны положительной оценки. Это прежде всего понимание ученым истоков древнерусской истории не как начала самого государства. Исходной точкой исторических построений курса стал рассказ об эпохе палеолита на территории Восточной Европы. Наличие у него специальных знаний в области археологии, этнографии и языкознания обусловило более широкое и верное понимание исторических истоков Древней Руси, чем это было свойственно русской историографии начала XX в. Именно поэтому, прежде чем перейти к проблеме образования Древнерусского государства, ученый включает в свой курс ряд лекций, посвященных скифо-сарматскому периоду в истории Восточной Европы, эпохе Великого переселения народов. Они подводили к теме «Общественная организация восточных славян накануне образования Древнерусского государства».

При ее рассмотрении М. К. Любавский вводит еще одну новацию, нетипичную для общеисторических курсов тех лет, историографический экскурс по теме. Рассматривая социальную структуру восточных славян в VIII в., он подвергает, в частности, специальному разбору существующие по этой проблеме исторические концепции родового быта: Эверса общинного быта славянофилов; «земскую» В. И. Сергеевича; задружно-общинную В. Н. Лешкова; торгового происхождения городовых областей В. О. Ключевского и др.[281]281
  Эверс Г. Предварительные критические исследования Г Эверса для российской истории / пер. с нем. М., 1825–1826. Кн. 1–2.; Соловьев С. М. Исторические отношения между князьями Рюрикова Дома. М., 1847; Аксаков К. С. О древнем быте славян вообще и у русских в особенности. М., 1861. Т. 1-М; Беляев И. Д. Русская земля перед прибытием Рюрика // Временник МОИДР. Кн. 8; Лешков В. Н. Общинный быт древней России // ЗМНП. 1981. Т. 12; Ключевский В. О. Боярская Дума Древней Руси. 4-е изд. М., 1909.


[Закрыть]Проверка версий предшественников привела Любавского к выводу о том, что в каждой из них есть доля истины, каждая из них уловила действительные черты времени, а споры идут лишь из-за того, что дискутирующие стороны совершили методологическую ошибку, стремясь представить свою точку зрения как единственно возможную. Отсюда упрощение социального быта восточных славян, представление о его однородности, в то время как в действительности он был сложным[282]282
  Любавский М. К. Лекции… С. 65.


[Закрыть]. Вывод ученого о наслоении в социальной организации восточного славянства к VIII в. особенностей, следов разных эпох, стадий общественного развития[283]283
  Там же. С. 70.


[Закрыть] согласуется с представлениями, имеющими место в современной советской историографии о многоукладности восточнославянской жизни VIII в. Но вывод Любавского остался незавершенным, он уклонился от ответа на вопрос, какой из укладов был ведущим и представлял тенденцию будущего социально-экономического развития Руси.

Очень осторожный, когда дело доходило до синтеза, Любавский в большей степени умел реализовать себя как исследователя (прекрасное знание источников, высокая источниковедческая культура) в области исторической критики и анализа. Благодаря им историку удалось аргументированно подвергнуть сомнению правомерность тезиса В. О. Ключевского о том, что расселение восточных славян сопровождалось юридическим разрушением родовых союзов[284]284
  Черепнин Л. В., Пашуто В. Т., Назаров В. Д. Основные проблемы изучения СССР периода феодализма // Изучение отечественной истории в СССР между XXIV–XXV съездами. Вып. 2: Досоветский период. М., 1985.


[Закрыть]. Критика велась прежде всего с источниковедческих позиций. Первой ошибкой учителя Любавский считает неверную, чрезвычайно широкую трактовку источников (договор Руси с греками), на основе которых Ключевский судит о социальных отношениях у восточных славян к началу IX в. Любавский верно отмечает, что эти источники отражают социальные процессы не всей народной массы, а «торговых классов», и поэтому, признавая, что при расселении славян родовой быт должен был разрушаться, считает ошибочной попытку обобщать это явление и распространять его на восточнославянское общество. По мнению историка, разрушение родового быта коснулось только известных (верхушки) слоев общества, но не было общерусским явлением накануне призвания князей[285]285
  Ключевский В. О. Соч. М., 1956. Т. 1. С. 117–118.


[Закрыть].

Знание археологической литературы и источников приводило к убеждению, что многочисленные городки восточных славян скорее всего были именно родовыми поселками[286]286
  Любавский М. К. Лекции. С. 66–67.


[Закрыть], а специальные историко-географические исследования ученого позволяли утверждать, что в процессе колонизации рушились племенные связи, но не родовые. Причина живучести этого социального организма, по мысли Любавского, заключалась в самом характере колонизации, в ходе которой славяне «по инстинкту» должны были селиться вместе для защиты, так как не было государственной организации, способной их защитить. Наконец, и «экономические побуждения» должны были заставить наших предков селиться вместе («комплексный» характер хозяйства земледелия, рыбной ловли, охоты, бортничества требовал усилий сравнительно большого коллектива людей)[287]287
  Любавский М. К. Лекции… С. 68.


[Закрыть]. Этот сильный критический заряд выбивал источниковедческую основу из-под теории «городовых волостей» Ключевского. Само их наличие в Древней Руси в постановке вопроса, предложенной Любавским, превращалось из господствующего в одно из социально-экономических явлений, характерных для той эпохи.

В лекции о социальном быте восточного славянства в конце VIII начале IX в. содержалась посылка, помогающая прояснить отношение историка к «норманнской теории». Признанием того, что уже в VI в. на Руси наряду с родовыми союзами и племенами существовали и политические объединения, по существу отрицался основной тезис норманистов о превосходстве скандинавов над славянами, о насаждении первыми государственности и культуры на Руси. И хотя норманны признаются на словах силой, объединившей Русь в конце IX начале Х в., признание это сводится на нет рядом оговорок. Первая имела, так сказать, теоретический характер, была связана с общими представлениями Любавского о причинах и характере возникновения государства как явления внутреннего свойства, здесь, по его словам, «действуют не личные усилия отдельных лиц, а известные потребности, коренящиеся в самом обществе, могучие, внешние и внутренние причины, создающие известные течения жизни, по которым обыкновенно и плывут уже отдельные лица (выделено нами. Д. К)»[288]288
  Там же. С. 67.


[Закрыть]. Одной из наиболее важных причин, усиливших у восточных славян потребность к единению, исследователь вслед за Ключевским признает внешнюю торговлю. Вследствие того, что военная ее защита, которую восточные славяне имели в свое время от хазар, исчезла, «им самим пришлось создать себе высшую власть, которая защищала и охраняла»[289]289
  Там же. С. 2.


[Закрыть]. И хотя в такой трактовке причин возникновения Древнерусского государства отчетливо сказалась однобокость представления о нем как институте надклассовом, а сама роль экономического фактора в истории была сведена к сфере обмена, все же и она позволяла оценить «норманнское призвание» как явление, не имеющее кардинального значения в становлении русской государственности. Варяжским конунгам пришлось лишь «увенчать крышу политического здания, сооружавшегося местной жизнью»⁴. Подобное толкование «норманнского вопроса» отнюдь не является норманизмом. Современная советская историография также считает, что различные варианты летописного рассказа о так называемом «призвании варягов» отражают исторические события, имевшие место на северо-западе Руси, и что славяно-скандинавский «социальный синтез» имел весомое значение для славянских земель, достигших к Х в. высокого уровня политического развития.[290]290
  Там же. С. 73–74, 81.


[Закрыть]

Хорошее знание источников и внимание к проблемам социально-политического развития позволили М. К. Любавскому высказать интересные соображения. Иначе, чем В. О. Ключевский, оценивал он роль первых русских князей, которые были не только «военными сторожами», но и «устроителями внутреннего порядка»[291]291
  Любавский М. К. Лекции… С. 81.


[Закрыть]. И хотя создавшееся политическое единство не было крепким, а родившееся государство не являлось еще сплоченным телом, сам факт его существования в X в. не вызвал у историка никаких сомнений. Характеристика политической формы этого государства как «федерации под главенством великого князя» [292]292
  Там же. С. 85.


[Закрыть] находит поддержку в отечественной историографии[293]293
  Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения и их место в истории раннесредневековой Европы // Скандинавский сборник XV. Таллин, 1970. С. 53–55.


[Закрыть]. Правда, понимание его социально-экономической основы в XI–XII вв. у Ключевского и следующего за ним Любавского принципиально отличается от концепции, принятой большинством советских историков: у первых это рабовладение[294]294
  Любавский М. К. Лекции. С. 85 и др.


[Закрыть], у вторых феодализм[295]295
  Черепнин Л. В. К вопросу о характере и форме Древнерусского государства X–XIII вв. // Исторические записки. М., 1972. Т. 89. С. 358–359.


[Закрыть].

Из наблюдений над социальной структурой Древнерусского государства X-XI вв. Любавский сделал выводы о существенном ее изменении после «норманнского призвания», начале сословной дифференциации (появление наряду с классами «свободных и рабов» «военно-торгового класса»)[296]296
  Ключевский В. О. Соч. Т. 1. С. 274; Любавский М. К. Лекции. С. 118.


[Закрыть], образования «княжеского общества». В «княжье общество» входили, по мнению историка, и смерды, эти, по его словам, «княжьи мужики» разряд сельских жителей, «обложенный данью» и «несущий военную службу во время войны»[297]297
  Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972. С. 146, 250; Черепнин Л. В., Пашуто В. Т., Назаров В. Д. Основные проблемы изучения СССР периода феодализма. С. 7 и др. Излагаются и иные модели древнерусского общества X–XIII вв.: «рабовладельческая» представлена в исследовании В. И. Горемыкиной (К проблеме истории докапиталистических обществ. Минск, 1970), «общинная» в работе И. Я. Фроянова (Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории. Л., 1974).


[Закрыть]. Введение христианства и организация церкви способствовали дальнейшему социальному расслоению древнерусского общества: «появилось духовенство, занявшее привилегированное положение». Оно сильно продвинуло вперед эволюцию княжеской власти, способствовало ее превращению в государственную[298]298
  Любавский М. К. Лекции. С. 88.


[Закрыть]. Хотя, как считал историк, княжеская дружина в Х начале XI в. еще не сделалась «земледельческим классом», но эта будущая ее социальная позиция уже наметилась. Князь с Х в. начал распоряжаться землей, в XI в. княжеское сельское хозяйство было налажено[299]299
  Там же. С. 90.


[Закрыть].

Делая интересные и верные наблюдения на основе анализа древнерусского права (в частности, Русской Правды), Любавский видит причину социальной дифференциации, общества в «усложнившихся задачах по управлению и обороне страны», но не видит экономические социальные ее корни[300]300
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 94–95.


[Закрыть]. Он верно фиксирует влияние церкви на ход государственного развития, но не отмечает социальные причины ее привилегированного положения и быстрого укоренения на русской, государственной почве.

Схема третьего периода истории Древней Руси у Любавского сложилась под сильным воздействием взглядов Ключевского (теория «родового владения» князьями Русской землей). Оценивая систему международных отношений, историк в основу своей позиции кладет представления о так называемом очередном порядке княжеского владения[301]301
  Там же. С. 89–90.


[Закрыть], разработанную еще Соловьевым и модифицированную Ключевским[302]302
  Ключевский В. О. Соч. Т. 1. С. 180.


[Закрыть]. Однако, рассматривая процесс политической раздробленности на Руси в XII–XIII вв., он считает, что «было бы ошибкой видеть в эволюции княжеских отношений главную и единственную причину этого факта»[303]303
  Любавский М. К. Лекции. С. 91–92.


[Закрыть]. Раздробленность, местный партикуляризм стоит, по его мнению, в тесной связи с новым размещением русского населения к концу XII в., которое явилось следствием княжеских усобиц и набегов кочевников[304]304
  Там же. С. 101–103.


[Закрыть]. Эти наблюдения при всем преувеличении роли географического фактора вносили значительную долю новизны в решение традиционного для русской историографии вопроса.

«Порядок», установившийся на Руси в XII начале XIII в., ученый называет областным («областная политическая организация по отдельным землям вокруг нескольких авантюристов»[305]305
  Там же. С. 106.


[Закрыть]). Поскольку, на его взгляд, в областях XII – начала XIII в. существовало то же самое политическое единство федеративного типа, которое имелось в Русской земле и в XI начале XII в., складывалось впечатление, что русская государственность к концу XII в. не претерпела никаких серьезных изменений по сравнению с X в. В русской историографии в начале XX в. часто встречалось утверждение подобного типа. Любавский же полагал, что «новый порядок» не был простым возвращением к старине. Он отмечает такой важный новый момент, как такую политическую группировку земель, при которой уже в XIII в. обозначалось ядро двух будущих государств: Московского (великорусская группа) и Великого Княжества Литовского (белорусская и украинская группа)[306]306
  Там же.


[Закрыть]. Новое проявилось в укреплении веча, второй политической силы, управлявшей обществом наравне с князьями[307]307
  Там же. С. 111.


[Закрыть]. Наконец, серьезные перемены произошли и в характере социально-экономических отношений на Руси: во-первых, имеет место упадок внешней торговли и развитие княжеского, боярского и церковного землевладения, зарождение частной собственности на землю и рабовладельческого хозяйства[308]308
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 113.


[Закрыть]; во-вторых, развиваются институт рабства и «особый класс зависимых людей» (закупы, изгои) «эмбрионов последующих холопства и крестьянства»[309]309
  Там же. С. 123–125. Вопрос о вече в Киевской Руси историк решал в целом в русле концепции исследования В. И. Сергеевича (Вече и князь. СПб., 1867).


[Закрыть]; в третьих, бояре стали «земским классом» и начали руководить обществом «без князей и нередко против князей»[310]310
  Там же. С. 114, 117.


[Закрыть]. При этом совершенно справедливо Любавский отмечал, что «областной политический строй», который установился на Руси в середине XII первой четверти XIII в., в «значительной степени опирался на общественную эволюцию и на то значение, которое приобрели в областях бояре»[311]311
  Там же. С. 118, 119.


[Закрыть].

Особенности развития феодальной Руси XII XIII вв., процесс феодальной раздробленности у Любавского имеют в своей основе ряд причин и факторов: географическую среду, социальную эволюцию русского общества, новые явления в экономике (развитие княжеско-боярского землевладения и рабовладения). Разумеется, Любавский и здесь выдвигает на первый план политический фактор.

Более последовательный «государственник», чем Ключевский, Любавский по существу оставил без специального рассмотрения проблемы социально-экономического развития древнерусских городов как центров ремесла и торговли. Это объясняется его пониманием «городовой волости» как лишь одного из ряда «слагаемых» древнерусского социального организма VIII–XI вв. Социально-экономический фактор в его представлении отнюдь не был главным, решающим. Не желая вступать в открытую полемику со своим учителем и отнюдь не отрицая значительной роли внешней торговли в экономике Древней Руси, он основное свое внимание концентрирует на сельском хозяйстве и землевладении, считает их значительными явлениями древнерусской жизни XII начала XIII в. Тем самым молчаливо отрицается тезис учителя о неземледельческом характере Древней Руси[312]312
  Там же. С. 120.


[Закрыть].

«Русь Днепровская, городовая, торговая» Ключевского в понимании его ученика, после внесенных им коррективов, хотя и выглядит еще «Днепровской» (до XII в.), но далеко не везде «городовой». В плане экономического развития она, по Любавскому, до середины XII в. является торгово-земледельческой, а с середины XII в. больше земледельческой, чем торговой.

По мнению Любавского, корни удельного периода лежат в Киевской Руси. Между ними «нет глубокой пропасти», а существовало лишь одно «резкое различие» князь в Киевской Руси не сделался владельцем территории княжества и его полным хозяином; наряду с ним «огромным политическим значением пользовалось вече»[313]313
  Там же. С. 121. Трактовку эпохи политической раздробленности и роли в ней боярства в советской историографии см. в кн.: История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1956. Т. 1. С. 575–577 (раздел написан акад. Б. А. Рыбаковым).


[Закрыть]. Эта традиция удержалась в Западной Руси XIII–XV вв., где вече переросли в сеймы. В Суздальской Руси конца XIII–XIV в. политическая жизнь, по мнению историка, устроилась на других основаниях – вече исчезло. Причины этого исследователь видел в воздействии внешнего фактора татаро-монгольском нашествии.

Эта «большая беда»[314]314
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 121–122.


[Закрыть] была, с точки зрения Любавского, той внешней могучей причиной, которая сыграла огромную роль в дальнейшей социально-экономической и политической эволюции феодальной Руси. Последствия татаро-монгольского нашествия сказались: 1) в усилении географической разобщенности сельского населения, начатой в XII в. (произошло окончательное географическое и политическое разделение северо-восточной и юго-западной Руси; 2) в обострении тенденции князей к оседлости, «превратившей их из правителей общества до известной степени в его созидателей и организаторов народного труда»[315]315
  Там же. С. 122.


[Закрыть]. Вывод историка о том, что «татары ускорили создание удельного порядка на Руси»[316]316
  Там же. С. 146.


[Закрыть], шел вразрез со взглядами Соловьева и Ключевского, в своем изложении как бы «забывавших» о татарском нашествии, считая его малозначным явлением в становлении «удельного порядка»[317]317
  Там же. С. 151–152.


[Закрыть].

Прежде всего, по его мнению, пострадала сфера экономики, где произошло «страшное потрясение», а хозяйство само регрессировало от денежного к натуральному[318]318
  Там же. С. 153.


[Закрыть] (хотя торговля совсем не исчезала). Он делает правильный вывод: «Татарские погромы искусственно задержали экономическое развитие»[319]319
  Там же.


[Закрыть]. Татарское иго ускорило, обострило, сделало более болезненным процессы образования категории зависимого крестьянства («подворники», «подсуседки» и др.), разоряемого нашествиями и набегами в XIII–XIV вв.[320]320
  Там же. С. 156.


[Закрыть] Именно они и сделались арендодателями-съемщиками, чей труд давал возможность князьям и другим зажиточным землевладельцам все больше и больше расширять эксплуатацию своих земель и угодий[321]321
  Там же.


[Закрыть]. Как и в Киевской Руси, в эти столетия происходило одновременно обезземеливание мелких собственников и расширение крупного княжеского и боярского землевладения. В удельную эпоху эти процессы только «поддерживались той тягостью ордынской дани, которая легла на народные массы». Развитие княжеского, боярского и монастырского землевладения было проявлением социального порядка, созданного на почве, которую «обработали еще первые князья-колонисты северо-восточной Руси и удобрили татары»[322]322
  Там же. С. 157.


[Закрыть]. Таким образом, хотя в трактовке социально-экономической основы удельного периода у Любавского видна явная зависимость от формулы «удельного» периода Ключевского (население княжества временные съемщики земли у собственников хозяев-князей)[323]323
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 158.


[Закрыть], в толковании причин, породивших изучаемую ситуацию, его подход был более «сбалансированным», широким (учет роли внешнего фактора и отсутствия исторического разрыва с социально-экономическим строем Киевской Руси).

Основное изменение в политической структуре удельной Руси историк видит в резком усилении политического веса князей, которые еще в дотатарский период в силу слабости северо-восточных городов преобладали над вече. Разгром городов в Северо-Восточной Руси и привел к тому, что здесь из двух сил, «руководивших русским обществом в Киевскую эпоху, осталась одна князь»[324]324
  Там же.


[Закрыть].

Описывая в дальнейшем явления, характерные для феодальных отношений (превращение князя в крупного вотчинника, а крупной боярской и монастырской вотчины в небольшое «государство в государстве», складывание иерархической системы, закладничество и т. д.), исследователь задает себе вопрос: что же за политический строй был в удельной Руси XIII–XV вв.? И в отличие от Ключевского приходит к выводу, что эта эпоха, характеризующаяся «раздроблением власти и ее соединением с землевладением» есть время «смешения частных и государственных понятий», являет собой «порядок, близкий к западноевропейскому феодализму»[325]325
  Там же. С. 158.


[Закрыть]. Одна из основных причин его появления господство натурального сельского хозяйства. Этот «недоразвитый феодализм»[326]326
  Там же. С. 171.


[Закрыть] Северо-Восточной Руси выходит из «общего состояния культуры эпохи, не только экономической, материальной, но и политической, юридической, духовной»[327]327
  Там же. С. 164.


[Закрыть]. Разумеется, признание существования феодализма в удельной Руси сопровождается различного рода оговорками о специфике ее феодальных институтов по сравнению с западноевропейскими, но разница эта, по мнению Любавского, «не столько качественная, сколько количественная»[328]328
  Там же. С. 174–179.


[Закрыть].

Сводя феодализм к правовым отношениям, отождествляя его с политической раздробленностью (понимание, типичное для большинства историков второй половины XIX начала XX в.), ученый, естественно, не увидел его в Новгороде и Пскове. Происходящая от одного корня Киевской Руси, Северо-Западная Русь пришла, по его словам, не к господству князя-вотчинника, а к «народовластию в виде господства веча главного города»[329]329
  Там же. С. 179.


[Закрыть]. Историк называет три основные причины, которые позволяли Новгороду Великому прямо продолжить социально-экономические традиции Киевской Руси: 1) всенародный характер колонизации края и ничтожная роль в ней князей; 2) природные условия, не способствовавшие тому, чтобы промысловые и торговые люди занимались земледелием; 3) Новгород и его вечевой строй не затронуло разрушительное татарское нашествие[330]330
  ЛюбавскийМ. К. Лекции… С. 175.


[Закрыть]. Сопоставление облика городского республиканского строя с социально-политической жизнью Генуи, Флоренции и Венеции приводило к заключению, что со средневековой жизнью Западной Европы Новгород и Псков «не вносят никакого диссонанса»[331]331
  Там же. С. 179.


[Закрыть]. Социальные отношения в городах Русского Северо-Запада изображаются им в весьма реалистичных тонах. Находясь под впечатлением работ А. И. Никитского[332]332
  Там же. С. 181.


[Закрыть], где наблюдалось влияние идей экономического материализма, М. К. Любавский указывает «на глубокий социальный антагонизм» (борьба «меньших» с «большими»), который лежал в основе ожесточенной борьбы партий в Новгороде и вместе с «земской рознью» стал причиной гибели Новгородского государства[333]333
  Там же. С. 182–183.


[Закрыть].

Как видим, при всей явной зависимости схемы «удельного» периода Любавского от понимания ее «государственниками» (Чичерин, Соловьев, Ключевский) как времени перехода от родового быта к государственному историк в вопросе о феодализме на Руси стоял на стороне Н. П. Павлова-Сильванского. Работы последнего[334]334
  Там же. С. 195.


[Закрыть] учитываются им при истолковании природы рассматриваемых социально-политических институтов Руси XIII–XV вв. Между ними можно заметить сходство в решении принципиального вопроса о единстве исторических процессов в русском и западноевропейском обществах X–XV вв. Этот вывод Любавский сделал в результате широкого использования историко-сравнительного метода. Сравнение строя Англии после норманнского завоевания (1066 г.) и Франкского королевства VIII–IX вв. с Киевской Русью Х начала XII в. позволяет ему сделать вывод, что «Древнерусское государство выступает с теми же чертами строя и быта, с которыми являются и государства Западной Европы»[335]335
  Никитский А. И. История экономического быта Новгорода. СПб., 1893; Его же. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873.


[Закрыть]. Отсутствует и «разрыв» между эпохой «областного строя» и «удельной эпохой» (корни последней он видит в XII первой половине XIII в.). Строй «удельной эпохи» характеризуется как «недоразвитый феодализм» недоразвитый в силу «зыбкой» общественной почвы», на которой он создавался, подвижности населения в непрерывно колонизующейся стране и внешнего фактора, «будившего инстинкты народного самосохранения и вызывавшего к жизни и творчеству государственное начало»[336]336
  Любавский М. К. Лекции. С. 196–197.


[Закрыть]. Поддержку Любавским выводов Павлова-Сильванского, построенных в плане борьбы с представлениями о самобытности исторического развития России, можно расценивать как, несомненно, положительное явление в российской либеральной историографии начала XX в.