Текст книги "…Так навсегда!"

Ереван

Весной 79-го года из обрывков родительских разговоров я вдруг понял: мы переезжаем.

Ну-у… переезд – это как минимум интересно! Новая квартира со странным названием «кооператив», где, говорят, у меня будет даже своя собственная комната. Но с другой стороны, это довольно волнительно. А как же «садик», который я не то чтобы уже полюбил, но по крайней мере привык? А, черт бы его побрал, фигурное катание? И в конце-то концов – что же будет с моей футбольной командой младшей сопливо-возрастной группы, которую я уже практически сформировал, которая уже провела почти полноценную тренировку и теперь готовилась дать бой этим противным старшим мальчишкам, которые вечно или сразу занимали нашу импровизированную «поляну», или выгоняли нас с нее, даже если мы ее занимали на законных основаниях, явившись первыми?..

Вскоре ко всем поводам для волнения добавился еще один, но самый веский – мать, разъясняя кому-то наши будущие координаты, сообщила следующее: «Ну да, точно! Как раз там, возле Еревана…»

Теперь я насторожился не на шутку. В полном смысле слова не по-детски. Я уже читал, и у меня была красивая, кем-то подаренная книга с торжественным названием «Твоя Родина – СССР!». Из этой книги я многое почерпнул о стране, в которой мне посчастливилось появиться на свет, и о ее необъятных просторах, и о несокрушимой дружбе народов… однако, ознакомившись с приложенной картой, переезжать в Ереван я решительно не возжелал. Даже не в сам Ереван, а «возле»… это что же, вообще в деревню, получается?! Нет, деревню я любил, но исключительно в форме временного, летнего пристанища. Видимо, москвичом я стал даже чуть раньше, чем спартаковцем (а им, напомню, я был всегда).

Наконец, после нескольких недель мучительных размышлений я услышал: «Собирайся. Едем смотреть нашу новую квартиру!»

– Мам, а мы как поедем: на поезде или полетим на самолете? Ведь Ереван – это же очень далеко! И, ты знаешь… я совсем не хочу уезжать из Москвы!

– Дурачок! – сказала мама. – С чего ты решил, что это не в Москве? «Ереван» – это просто так называется кинотеатр!

И у меня отлегло от сердца. Остаемся…

Детство – это когда ты маленький. А вокруг все – большое-пребольшое. Далекое-предалекое. Будущее-пребудущее. Как Ереван…

И мы поехали.

Впечатления обрушились сразу. Ехать надо было на автобусе. Даже на двух. А это, согласитесь, гораздо интереснее, чем на метро, где смотреть в окно имеет смысл лишь тогда, когда поезд вдруг вылетает из тоннеля и катится по мосту через Москва-реку, а такое приключение происходит с ним до прискорбия редко. А еще автобус надо «ждать», да к тому же не любой подходит, поэтому при ожидании следует пристально вглядываться в их «номера». А еще «номер» у каждого маршрута написан по-своему, и если это запомнить, то можно узнать «свой» еще из такого далека, что и с подзорной трубой не каждому под силу! Эх, ведь и было же время, когда мне все это нравилось…

Наши новые дом и двор выглядели странно. Старый был зажат со всех сторон пятиэтажками и накрыт сверху надежной крышей разросшихся за тридцать лет деревьев. Новый же дом торчал посреди чистой поверхности, местами заасфальтированной, местами засыпанной песком и бетонной крошкой, а в основном – щедро закиданной всяким хламом. И – ни деревца вокруг, кроме старого, разросшегося тополя. И – открытые пространства во все стороны, уходящие куда-то вдаль. Да, тут явно было что изучить и чему удивиться…

Внутри понравилось еще больше. Лифт с автоматическими дверями, которые уже не надо, как у бабушки, захлопывать с чудовищным, просто-таки пугающим железным грохотом, и он везет тебя всегда, а не только со взрослыми! Везет аж на десятый этаж, который мама удачно вытащила на «жеребьевке» и с которого, если выйти на балкон, видно не до другой стороны улицы – а до самого горизонта! И запах, ни с чем не сравнимый и всегда куда-то незаметно испаряющийся запах нового дома! И звонкое эхо пустых комнат – эй! эй! э-ге-гей!!!

Через неделю мы приехали опять. Надо было начинать обустраиваться на новом месте, и отец послал меня за позабытой впопыхах отверткой к какому-то знакомому, который как раз недавно переехал в соседнее строение. Я долго выспрашивал адрес, скрупулезно уточнял маршрут движения и контрольные ориентиры по дороге, – но на самом деле я знал, куда идти: просто было ужасно страшно выходить одному в новое.

Детство – это когда все вокруг – еще новое…

Наконец, я собрался с силами – и выступил в путь. Он оказался недлинным: между домами на бордюре задумчиво сидел ребенок по имени Александр Чуриков, выпускник нашего же детского сада, чьи родители также улучшили жилищные условия в искомом мною доме. Согласно установленному этикету, Чурикову не следовало обращать внимания на такую секилявку, как я, – ведь мне предстоял еще целый дошкольный год. Но тут, видать, законы землячества взяли верх над условностями – и Чуриков довольно ласково сказал мне:

– Привет. Тоже переехали? Садись.

– Привет, – сказал я, усаживаясь рядом. – Переехали.

– Вот, на свалку ходил, – деловито доложил мне Чуриков. – Солдатика нашел. Жаль только, пешего, а не конного. Но, говорят, там и конных полно! Пойдешь со мной?

И Чуриков охотно продемонстрировал свою находку. Солдатик и в самом деле оказался ничего, только немного запыленный, как после марш-броска.

– Не, ща не могу. За отверткой послали, – тактично отклонил я приглашение.

– Ну, тогда я пошел. Пока! – распрощался Чуриков.

Свалка! Да, вот у нас была – Свалка с большой буквы!!! Неиссякаемый источник самых разных артефактов, притаскиваемых в школу и дающих обладателям их немыслимые почет и уважение. Включая, разумеется, яркие цветные банки из-под импортного пива! Я сам очень скоро приволоку с нее штук двадцать великолепных стеклянных шариков. До сих пор не знаю, для чего они использовались в мирной жизни, – а я налепил на них бумажные номера, прорезал дырку в пластмассовом барабане и немедленно провел самый натуральный тираж «Спортлото». И, как водится, «шесть номеров не угадал никто»…

Но пока что я все-таки разыскал названного мне дядьку и получил у него столь необходимую отвертку. А на выходе из подъезда меня встретил другой юноша, теперь уже незнакомый. И настроенный, как выяснилось, куда как менее гостеприимно, нежели коллега Чуриков.

– Ты из какого дома, пацан? – строго спросил он меня.

– Из третьего. Вон, из того! – радостно сообщил я, предполагая, что, возможно, юноша также даст мне какие-то полезные сведения о моей новой среде обитания. В принципе, так оно и произошло.

– Ну так… и гуляй возле своего дома! – неожиданно рявкнул он. – Даю тебе десять секунд, время пошло, р-раз!!!

«Во дела… – размышлял я, спешно улепетывая по указанному направлению. – Оказывается, новая реальность несет нам не одни только положительные открытия и эмоции…»

Да, структура микрорайона оказалась довольно сложна и не лишена определенного внутреннего изящества. Конечно, в полном объеме познать ее удалось далеко не одномоментно – но я, так и быть, кратко обрисую ее вам сразу, итак.

Наш дом был «кооперативный», а вот соседние, в один из которых и занесло меня в поисках слесарного инструмента, – уже «лимитные», отчасти, правда, разбавленные технической интеллигенцией одного сверхсекретного оборонного предприятия столицы. Все вместе мы образовывали левую, «новую» часть нашей улицы, свежезастроенную – по каковой причине обитатели четной, «старой» стороны сразу обрели к нам довольно значительное число вопросов. Но опять же – вместе мы были «улица», а ближе к Шоссе проживали, естественно, шоссейные. По ту сторону Шоссе располагались владения «Девятого квартала» (характерно, что история градостроительства не сохранила никаких данных о кварталах с номерами, скажем, восемь или десять), ну и, само собой, возле кинотеатра «Ереван» проживали ереванские. То есть наверняка они внутри себя тоже как-то хитроумно подразделялись неведомым нам образом. Но при любом раскладе «выловить» от них по ушам при посещении утренних сеансов в дни школьных каникул было делом особенно необременительным. И наконец, где-то на самом отшибе находился тракт, явно неспроста названный в честь народного героя Ивана Сусанина, ибо вернуться оттуда случайному путнику не было никакой возможности. «Сусанинские», как швамбранская пиратская Пилигвиника, были враждебны всем, всегда и везде, и слава о них гремела далеко, как говорится, за пределами.

Да, как видно из этой, даже неполной схемы – напряжение могло проскочить по любому из самых неожиданных направлений, и оттого суровое «Пацан… а ты, собственно, из какого дома?!» повисало в воздухе еще далеко не один раз…

Но все равно было здорово! Ну что я раньше видел в этой жизни – одна остановка туда до бабушки, другая – сюда, до уроков ледового мастерства Оскара Петровича. А тут – пространства вплоть до горизонта! Да до одного метро только полчаса в автобусе трястись, уперевшись носом в чей-то потертый хлястик. Ереван…

Мечта

В школу с шести лет меня не взяли. Мама ходила узнавать – но, оказалось, вышло очередное судьбоносное Постановление, согласно которому не принимали даже «декабрьских», а я был «январский». В то время вообще выходила масса Постановлений, Указов и прочих Руководств, несколько осложняющих жизнь простого человека. Хотя, возможно, оно и к лучшему: семьдесят второй год рождения в нашем микрорайоне, как выяснилось, был каким-то сосредоточием гопников, шпаны и просто асоциальных личностей всех мастей. Хотя допускаю, что и наш «заход», особенно параллельный класс «Б», сформированный на базе питомцев пятого, «лимитного» дома, воспринимался последующими поколениями примерно в схожем ключе.

В местный садик меня тоже не приняли. Сказали: «Нету мест» (впрочем, их и сейчас нет). Тем более что «место» за мной сохранялось в старом. Тут я даже не особо расстроился. Все-таки в прежнем порту приписки мы были единственной группой старослужащих, со всеми вытекающими отсюда формальными и неформальными привилегиями. В частности, правом зимой кататься на лыжах по «большому» кругу территории, практически вдоль забора и почти без спроса. Прочие ходили исключительно «по маленькому». Я часто сейчас смотрю на этот «большой»… боже, но ведь он и действительно казался – БОЛЬШИМ!!!

Да, но в старый сад теперь надо было «добираться», а не просто перейти улицу, как раньше. Добираться целый час! Но вот час тогда, как ни странно – был маленьким. Да оно и неудивительно: столько всего вокруг! Столько приключений, только успевай головой вертеть! Один только маршрут автобуса – целиком, от конечной до конечной. Десять остановок, если не считать стартовой! Два светофора, и еще пять поворотов, и еще один изгиб, который если считать за поворот, то и все шесть. И автобусы – они бывают разные. Наши, «ЛиАЗ», и красивые импортные – «Икарус». «Икарус» интереснее: утром, когда на остановке полно народу, дети могут подойти на «высадке» и сесть до основной толпы, но я никогда не сажусь, а бегу вперед, к самой кабине, и в «Икарусе» гораздо лучше видно и дорогу, и как водитель без устали дергает огромный рычаг передач (допускаю, что он имеет другую точку зрения на коробку-«автомат»). А в нашем «лиазике» – он только рулит, но зато предоставляется возможность поразмышлять, почему в прибитой на кабине табличке «шофер» неизменно выцарапано – «холост».

Но главное – это даже не автобус. До него еще надо дойти, а путь неблизкий, мимо всех домов, потом пруд, потом наконец-то взбираешься на пешеходный мост, а у нас очень длинный мост через станционные пути, метров триста, и вот на нем-то, на мосту, уже ближе к концу – каждое утро и каждый вечер я встречался со своей Мечтой.

Расцепщик Вагонов – вот кто это был. Знаете такого?

Это такой специально обученный мужчина с чем-то вроде фасонной длинной кочерги в руках, который задумчиво стоит возле железнодорожной горки и внимательно ожидает сигнала сверху. Наконец, среди прочих шумов пересадочного узла вдруг раздается хрип невидимого репродуктора – и прокуренный голос просто-таки взрывается, эхом разносясь над всей округой:

– Третья на вторую пять, шестая восемь, три один!!!

Это и есть Сигнал. Повинуясь ему, Расцепщик Вагонов шерудит своей кочергой где-то внутри сцепки – и разделенные навсегда вагоны, повинуясь Его непреклонной воле, раскатываются по стрелкам вниз, кто куда, и уносятся вдаль, чтобы никогда уже не вернуться… или вернуться, но только нескоро-нескоро… Это даже лучше, чем смотреть, как горит огонь и течет вода: на них можно смотреть Вечность, а на убегающие вагоны – всю Жизнь, то есть даже дольше. И я смотрю, смотрю, смотрю, пока отец за руку не уведет уже меня…

Я много кем мечтал стать в своей жизни. Хоккейным вратарем в маске, как у Виктора Дорощенко. Футбольным – в перчатках, как у Рината Дасаева. Водителем автобуса, лучше, конечно, «Икаруса», но можно и «ЛиАЗа», раз уж он постоянно холост. Некоторое время – даже милиционером. Писателем хочу стать до сих пор. Но никем я не хотел стать по-настоящему, так, как ИМ. Спуститься однажды вниз, в оранжевой жилетке поверх телогрейки, с прилипшей к губам беломориной, в ушаночке с приподнятыми для лучшей слышимости «ушами» – и, прислушиваясь к Сигналу, повелевать, отправляя цистерны, рефрижераторы, да и просто «телячьи» в Бесконечность…

Да, когда-то жизнь на Платформе и вокруг кипела и дышала полной грудью. К московской Олимпиаде на дальней от нас стороне возвели типовое кафе, после спортивного форума перетранслированное в пивную. Отец иногда заходил туда, и если бывал при погонах, то часто слышал: «Товарищ майор, вот сюда без очереди пройдите… сейчас кружечку чистую вам подам!» Замечу, майор, а не «генерал-майор». Да, в те дни на местах еще случалось уважение к человеку в форме! О подобных инцидентах я узнавал всегда, так как только в бывшем кафе стабильно поставляли к столу хрустящую картошку с девочкой за десять копеек, которая мне и доставалась (картошка, а не девочка) … А вытрезвитель там был всегда, и старожилы очень радовались такому совпадению: не надо далеко ходить, вышел из одного заведения – и сразу в другое, а из другого – так сразу и обратно…

А потом (через много лет) мост закрыли на ремонт, и Жизнь плавно перетекла в другие места округи. Исчез рынок, остановка из важной «конечной» превратилась в обычную проходную, пришли в упадок палатки, от кафе и так давно остался лишь один ангар, и вытрезвитель, ранее не справлявшийся с наплывом посетителей, враз потерял большинство лояльной клиентуры. И его персонал сидел теперь на холодном осеннем солнце и слушал «Земной оркестр Манфреда Манна», и потусторонний голос Криса Томпсона опускался на них, как снег на сухую, простывшую землю.

Много вы видели работников вытрезвителей, которые на досуге слушают Криса Томпсона? У нас такие были. Потому что чудеса случаются там, где живет Мечта…

Потом мост открыли заново, но былая жизнь уже не вернулась, и в бывший «трезвяк» вселилось подразделение ГАИ. Но я пробежал мимо, взлетел по лестнице и тут же убедился: ОН был на месте. На своем неизменном посту. Практически тот же. И все так же летел над мокрым снегом Сигнал.

Настоящая Мечта никуда не девается. Она же, в отличие от много чего другого – Настоящая.

Высоцкий

Если спросить меня – ну, ты, конечно же, хорошо помнишь первое «свое» чемпионство «Спартака» образца осени-79? Ты, конечно, прыгал до потолка, потом кричал на балконе, размахивая флагом, а потом до полуночи принимал поздравления по мобиле и электронной почте? А наутро ты вошел в группу особенно гордой походкой, и даже утренняя встреча с Расцепщиком Вагонов отошла в тот день на второй план? Что ж, отвечу честно. Нет, не помню. Все-таки я был еще недостаточно опытным суппортером для этого. И потом – дети еще не воспринимают события и объекты в полном объеме и всей их первозданной красоте… Да, «Спартак» был со мной всегда – но он возникал в тот момент, когда я видел его на экране телевизора. Или узнавал счет из новостей по радио. Тогда я радовался. Или огорчался до слез. А потом «Спартак» исчезал, уступая свое место новым впечатлениям и открытиям этого Мира. До следующей игры, разумеется.

И соперников я различал. В хоккее – по форме, даже на экране черно-белого телевизора. У всех были свои маленькие высокохудожественные отличия в свитерах, трусах и рейтузах, и названия клубов звучали как музыка: «Химик-Воскресенск», «Торпедо-Горький», «Крылья-Советов», «Сокол» и «Динамо-Рига»; у них мы чаще выигрываем. Не звучит мелодией только «Цээска» – тут мы, пожалуй, больше уступаем…

А в футболе – по воротам, они в каждом городе были свои. В Киеве – огромные, если смотреть сбоку, то похожие на детальку конструктора под названием «трапеция», в такие уж если забьешь, так забьешь! В Тбилиси – даже если не слышать комментарий Котэ Махарадзе, то та же «трапеция», но поменьше. В Ереване (который теперь уже город, а не кинотеатр) – почти как у нас в «Лужниках», но чтобы с ними не спутать, у основания штанги заботливо подкрашены черным цветом. На стадионе «Динамо» – наоборот, самые маленькие в плане глубины, так что сетка висит почти возле самой «ленточки»… Но соперник – он соперник и был. Безымянный по сути своей. Я злился на него, когда он обыгрывал нас, и снисходительно уважал его, когда мы побеждали, – воздавая должное его мастерству и старанию… но в любом случае он исчезал еще раньше и на гораздо большее время. И я еще не знал, что должен особенно ненавидеть ЦСКА и «Динамо» (Киев), хотя и уже догадывался… Они злили чаще других.

А что такое «чемпионат», как он разыгрывается и сколько там очков начисляется за победу и ничью «дома» и «в гостях», и кто и почему становится чемпионом – вот это я представлял себе еще достаточно смутно. Точнее, я даже не понимал, что чемпионом нужно становиться. Я просто знал, что мой любимый «Спартак» – чемпион. Да и кто не знал этого в тот год, если соответствующая надпись враз украсила практически все свободные вертикальные поверхности и площади города, выйди из дому и убедись! Даже не из дому, а просто из квартиры – и осознай сей факт прямо в подъезде! Спартак – чемпион! Это, если хотите – бренд. Как любой детский подгузник – это «памперс», а любое копировальное устройство – это «ксерокс» (хотя эти слова тогда еще не были изобретены). А Спартак – Чемпион! Тут и изобретать ничего не нужно.

А еще у меня была пластинка, «Алиса в Стране чудес». Самая любимая. Любимые пластинки, как и любимые книги, – это те, что ты читаешь и слушаешь бесконечное число раз. У меня нет таких, которые я прочитал бы или прослушал дважды: только ноль, один и бессчетность. «Алиса» была в прямом смысле «запилена» до дыры. Вернее, не вся, а одна сторона… признаться, до конца я ее никогда и не слушал. И даже до сих пор не знаю, сумела ли бедная девочка вернуться в исходные размеры и доизмененное сознание – да и зачем, если есть «Песня Попугая»: каррамба, коррида и черт побери!!! Эх, вот это – вещь!!! И я снова и снова переставляю звукосниматель, уже безошибочно попадая в самое начало: оно и немудрено, если оттуда начинается уже не «дорожка», а самая натуральная борозда!

Я спросил у мамы, кто это поет. Она сказала: «Владимир Высоцкий…» Ну, Высоцкий и Высоцкий. Он появляется вместе со своей песней и с ней же исчезает. Шаинский вон с вечным «Большим детским хором» в телевизоре по престольным праздникам и «Пропала собакой» – тоже Владимир… Еще у Высоцкого есть маленькая пластинка, правда, на конверте почему-то ничего не написано, как у всех, а просто картинка. Только на самом миньоне обозначено. Но там уже номера чуть слабее. Про «Вдох глубокий, руки шире» еще ничего, а дальше что-то медленное, заунывное… хуже, чем про попугая, одним словом.

Я помню первый показ «Места встречи изменить нельзя». В пятницу вечером все взрослые и даже, кажется, сосед, затаив дыхание, уставились в телевизор. Я заикнулся было про хоккей по «второй», ну или хотя бы уж про «Спокойной ночи, малыши» – но получил уверенный отказ. Затаив обиду, пришлось смотреть вместе со всеми. Собственно, ничего особенно любопытного я не увидел: сидели, разговаривали, потом небритому мужику начали тыкать финкой в горло – скукота… ну как можно было предположить тогда, чем все на самом деле обернется?

Да – а ведь уже была Весна! И феерическая победа над ЦС.. (можно я уже буду писать их маленькими буквами? Только без обид. Так просто меньше места занимает и краска типографская не так расходуется. Спасибо) над цска перед самыми майскими, когда мы отыгрались с 2:4 и победили 8:6. И вот уже последние дни в детском саду, и торжественные проводы нас в почти что взрослую жизнь. Мы по очереди вскакиваем со стульчиков и декламируем что-то звонкое и красочное. На моем подскоке все вдруг начинают смеяться, потому что у меня рифма «ранец – глянец», и ужасно обидно, оттого что я так и не понял, что это за «глянец» такой, а спрашивать уже неудобно… уж не потому ли все хохочут, что это слово – из того же смыслового ряда, что и другая рифма к «ранцу»? Так надо было предупреждать, я бы понял – а не выставлять вот так, исподтишка, на посмешище…

И в школу уже записывают на самых законных основаниях. Днем в магазине мы покупаем кучу замечательных вещей – чистые, еще не оскверненные каракулями и потекшей пастой тетрадки, разноцветные ручки, дивно пахнущий ластик, даже счетные палочки, хотя назначение их не совсем понятно, если я уже практически экспериментальным путем установил, что «сто умножить на сто – это десять тысяч». Палочек явно меньше. А вечером я сижу за столом, разложив перед собой все это богатство – и смотрю футбол. Вернее, конечно – я смотрю «Спартак».

«Спартак» проигрывает. Я включаю, когда он проигрывает 0:1 «Шахтеру». Идет уже второй тайм, но время еще есть. В нашу пользу и то, что мы играем дома. Я уже понимаю, что играть «дома» проще. Мы обязательно отыграемся. Тем более что этот матч – «на кубок», надо только сравнять счет, а потом дадут дополнительное время, и мы победим. Тем более что «Спартак», как старательно подчеркивает комментатор, – «команда признанно кубковая». (абавно, что тезис про особую «кубковость» я буду слышать потом очень долго. Свой последний на тот момент кубок «Спартак» завоевал в 71-м году, еще до моего рождения, а следующим оказался уже последний Кубок СССР в 92-м, после кончины собственно «Союза», когда у меня, в общем, появились и другие интересы, помимо счетных палочек… Такие вот парадоксы Судьбы.) Но «Спартак» – не отыгрывается. И его игроки понуро уходят с грязноватого, еще весеннего поля. И меня душит обида, и нижняя челюсть дрожит, и никакого праздника уже не надо. Я утешаю себя, что это всего лишь кубок, это не чемпионат (за прошедший сезон я уже добился ощутимого прогресса и четко понимал всю тонкую разницу), в чемпионате ничего не потеряно, и мы снова можем стать чемпионами… тщетно. Хочется переломать все палочки и разорвать в мелкие клочки тетрадки. «Спартак» проиграл. Хуже того – «вылетел». Комментатор говорит деликатно – «выбыл из дальнейшей борьбы», но я-то уже понимаю.

И тогда я ставлю пластинку и с остервенением слушаю: «И чтоб отомстить, от зари до зари…». Мы отомстим тебе, неведомый доселе «Шахтер»! Каррамба, коррида и черт побери!!!!

В лето перед школой я впервые попал на море. Честно сказать, я не испытываю особого пиетета перед «морем», которое, в общем, река, только большая и с одним берегом, но все равно: море – это здорово! Я наконец-то научился плавать благодаря тому, что морская вода, в отличие от речной – «держит». А один добрый дядя на пляже научил меня не просто двигать фигуры по шахматной доске, а со смыслом. И даже подарил соответствующую книжку, где подробно, на поучительных примерах расписывалось что такое «дебют», «миттельшпиль» и «эндшпиль». Нет, ходы я знал и до этого, но предпочитал играть в некую комбинированную игру собственного изготовления, где ладьи исполняли роль штанг, короли – вратарей, а остальными требовалось загнать мячеферзей в сооруженные таким образом ворота. Я люблю шахматы. Как люблю то, в чем мало что понимаю, и уж тем более сам ничего не могу изобразить. Музыку еще… да тот же футбол, в конце-то концов!

В тот день перед ужином я, как обычно, толокся в спортивном городке. Где-то между кольцебросом и шведской стенкой, но на самом-то деле мое внимание было приковано к футбольной площадке: а вдруг «примут»? Честно говоря, шансы на это были призрачно малы, но все-таки. Удача, в конце концов, улыбается тому, кто по-настоящему умеет ждать. И она улыбнулась – какой-то мужик вдруг весело выкрикнул: «Эй, малыш! Встань к нам в ворота, у нас вратарь ушел… Не ссы, ворота маленькие, да мы и все равно им бить не дадим!» Нет, ну я, собственно, и не собирался делать этого самого слова… подумаешь – да я тысячу раз уже был готов встать! Даже десять тысяч раз, то есть сто раз по сто! И я немедленно «встал». Мысленно обстучал штанги клюшкой, как делали хоккейные вратари, выкатывающиеся после перерыва или на замену. Несколько раз подпрыгнул, как делали вратари футбольные в ожидании, пока их команда атакует. Разве что не перекрестился размашисто, но этого тогда по телевизору еще не показывали.

Веселый мужик оказался человеком слова: игра полностью шла у ворот соперника. В томительном предчувствии контратаки я подпрыгнул еще раз десять, напряжение нарастало. А, вот: мяч перехвачен, и я, подражая всем кумирам сразу, слегка выдвинулся из «рамки»… но тут к пригласившему меня мужику подошел другой, выйдя прямо на поле откуда-то сбоку, и что-то тихо сказал ему, отчего тот сразу погрустнел, остановился и громко крикнул:

– Все, пацаны, – стоп-игра… Давайте мяч сюда – я пошел…

Разочарование мое было немыслимым. Столько вечеров я отирался поблизости в надежде, что «примут», и вот – «приняли»… и в результате приходится уходить, даже ни разу не коснувшись мяча, даже не увидев его рядом. Я подошел поближе к мужику, чтобы хоть понять, в чем дело, и услышал:

– Высоцкий умер…

Потом я пошел в столовую и еще раз услышал, как кто-то сказал кому-то то же самое. А вечером все взрослые потянулись к веранде, в которой стоял телевизор… обычно там собирались на кино или футбол, а со стартом программы «Время» большинство расходилось, оставляя у экрана лишь пенсионеров с активной жизненной позицией. А тут вышло ровно наоборот, все собрались к девяти, и все были какие-то грустные… и я снова слышал то же самое, а еще: «Слышали, да? Да точно… точно… сказали – вроде даже по телевизору передадут…» И я тоже, с трудом разыскав какого-то гаврика размером еще меньше, чем я сам, мрачно сообщил ему: «Слыхал, пацан? Высоцкий умер…»

Сказать по правде, я не то чтоб расстроился… то есть расстроился, конечно, вместе со всеми – но ведь я даже не понимал, тот ли это Высоцкий или нет… может, он и так старый был… Вот «приняли», а поиграть не получилось – вот это расстройство. Через четыре дня наши проиграли Гэдээру полуфинал по футболу, хотя «золото», как считали знатоки, было у нас в кармане – тоже. А тут… но я понял, что произошло что-то очень важное. Печальное. И непоправимое.

«Высоцкий умер…»

Так закончилось Лето.

Наступала новая жизнь.