Текст книги "Астронавт: Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной"

– У вас плоский зрачок.

– Это из-за ортокератологии, – ответил я. – Один из ваших летных врачей рекомендовал мне ее как средство, которое поможет улучшить зрение.

– Да, но с ортокератологическими линзами отдельная история. Вы должны были прекратить пользоваться ими за шесть месяцев до обследования, чтобы дать зрачку вернуться к своей нормальной форме.

Я об этом не знал. Официальные результаты медицинского обследования я должен был получить только следующим утром, но я понял, что дела плохи. А еще хуже было то, что впереди оставалась самая важная часть недельного марафона – собеседование. Я должен был сидеть за столом перед всей комиссией по отбору астронавтов. В нем были очень известные в НАСА люди. Глава комиссии Джон Янг, астронавт с «Аполлона», прогулявшийся по Луне, командир первого полета шаттла, всегда был одним из моих героев. Янг не походил ни на кого другого, был настоящим оригиналом. Он говорил с ярко выраженной манерной южной медлительностью и всегда именно то, что было у него на уме. У Джона были небольшие проблемы, когда в 1965 г. он контрабандой протащил сэндвич с солониной на борт «Джемини-3» (это первый и единственный в мире сэндвич с солониной, слетавший в космос). Янг сидел во главе стола. Вокруг него расположились Хут Гибсон, глава Отдела астронавтов, Эллен Бейкер, астронавт из Нью-Йорка, Стив Холи, Брайан Даффи, Том Эйкерс, Дуайн Росс и еще несколько человек. Я должен был сидеть напротив этих людей и прилагать все усилия к тому, чтобы получше разрекламировать себя, отлично зная, что, возможно, уже потерпел поражение.

В конце концов я, как ни странно, понял, что эта мысль сработала в мою пользу. Я зашел в комнату, где проходили собеседования, и мне нечего было терять. Я не мог продуть собеседование, потому что уже провалил проверку зрения. Я решил пойти и сделать все что смогу, и пусть эти зерна упадут в благодатную почву. В МТИ я знал профессора, одного из самых умных людей в мире, знатока в своей области, и я запомнил, что первое, о чем он написал в своем резюме, – это «финалист отбора кандидатов в астронавты». Астронавтом он так и не стал, но считал тот факт, что прошел в конкурсе так далеко, самым важным достижением в своей карьере. Я тоже прошел так же далеко. Что бы ни случилось дальше, я знал, что эти люди считают меня достаточно хорошим претендентом, чтобы я мог сидеть с ними за одним столом.

Я спрашивал своих друзей-астронавтов о том, как вести себя на собеседовании, и все давали мне один и тот же совет: «Просто будь собой». На этом этапе ты не должен ничего доказывать. Комиссия хочет узнать тебя получше и увидеть, какой ты есть. В прошлое воскресенье я встретил около церкви Кевина Крегеля и спросил его о собеседовании. Он сказал: «Не пытайся никого обдурить. Ничего не выдумывай. Если тебе спросят о чем-то, чего не знаешь, так и скажи: "Я и понятия не имею, о чем вы говорите". Потому что это и есть правильный ответ».

Собеседование прошло хорошо. Мы поболтали по-дружески, и это было здорово. Они спрашивали меня о том, каково это – вырасти на Лонг-Айленде, о том, как я играл на трубе в школьном оркестре, о работе отца пожарным инспектором – то есть о разных случайных вещах. Несколько раз спрашивали о моей работе и исследованиях, но в основном задавали обычные вопросы, какие задают, когда хотят получше узнать другого человека. Я рассказал несколько забавных историй, и в ответ собравшиеся рассмеялись. Мы были так поглощены разговором, что час пролетел незаметно. В конце концов Стив Холи сказал:

– Наше время подходит к концу. Не хотите ли вы что-нибудь добавить?

– Ничего особенного, я только хотел бы сказать, как рад предоставившейся мне возможности, – ответил я. – Только что произошло самое важное событие в моей жизни, а уж дальше будь что будет».

Мы встали, и каждый пожал мне руку. Все выглядели радостными и улыбались. Я был очень доволен. Я чувствовал, что мое место – в этой комнате. Это были мои люди. Это была команда, частью которой я хотел быть. Но я знал, что, когда проснусь на следующее утро, начнется худший день в моей жизни.

В пятницу 12 августа 1994 г., еще до того, как я получил свои результаты из НАСА, Главная бейсбольная лига вышла на забастовку. В предыдущий вечер они сыграли последнюю игру сезона, а утром игроки все до одного вышли на марш протеста против снижения заработной платы. Остаток сезона был под угрозой срыва, и игры Мировой серии не состоялись впервые с 1904 г. Забастовка была ужасной и отвратительной, и все будущее спорта выглядело мрачным, совсем как мои шансы стать астронавтом. Это было самым плохим из всех плохих предзнаменований.

По пути в космический центр я, собственно говоря, надеялся, что со мной еще что-нибудь окажется не так, кроме зрения. Я молился, чтобы у меня нашли аневризму или какую-то опухоль, нечто, неподвластное моему контролю настолько, что я мог бы воздеть руки к небу и сказать: «Ну, такова жизнь! Я ничего не могу поделать». Но такой удачи мне не выпало. Я был чистым как стеклышко. Мои внутренние органы были в порядке. Моя задница прошла проверку. Мой слух был абсолютным. Мой психологический тест вернулся с наилучшим результатом – на 100 % в своем уме. Специалисты даже сказали, что уровень моего счастья намного выше нормы. Я был, в общем и целом, счастливым человеком, который мог ужиться практически со всеми людьми, а это хорошие качества для астронавта. Я отвечал всем медицинским критериям для этой работы (а по некоторым – даже превосходил требования), кроме одного.

Я сел рядом с Райнером Эффенхаузером, и он выложил мне все новости, глядя прямо в глаза.

– Ваша острота зрения невооруженным глазом ниже наших требований, – сказал он, – поэтому мы должны признать вас негодным по этому критерию. Также мы не можем откорректировать ваше зрение до 20/20, поэтому мы должны признать вас негодным и по этому критерию. И у вас плоское глазное яблоко. И по этому критерию мы вынуждены дисквалифицировать вас. Простите, но мы не можем вас взять. С такими результатами нет никаких шансов, что вашу кандидатуру будут рассматривать. Вы негодны по состоянию здоровья.

Эти слова прямо-таки повисли в воздухе: негоден по состоянию здоровья. Не «ограниченно годен» и не «нуждающийся в дополнительных обследованиях», а физически и генетически непригодный для службы. Я был просто раздавлен. Десять лет! Десять лет жизни я работал для достижения этой цели. Я даже не знал, злиться мне, огорчаться, нервничать или вести себя как-то еще. Я весь словно оцепенел.

Узнав эту новость, я позвонил Дуайну Россу, главе Отдела по отбору астронавтов, и спросил, могу ли я прийти и поговорить с ним. Я хотел узнать, есть ли что-нибудь – хоть что-нибудь, – что я могу сделать. Дуайн возглавлял отдел по отбору с тех пор, как начались полеты шаттлов. Он был очень сердечным и любезным человеком из тех людей, которых всегда хочется иметь на своей стороне, потому что ты знаешь, что они сделают для тебя все что могут. Он разрешил мне прийти и был со мной очень любезен. Росс сказал:

– Майк, я хотел бы, чтобы вы знали, что мы все были разочарованы, когда вернулись результаты вашего обследования. Не могу сказать, что мы собирались вас взять, но вы определенно были среди тех кандидатов, о которых мы говорили. Возможно, в этот раз вас и не приняли бы, но вы вполне могли бы пройти в следующий раз.

Эти слова разбили мое сердце: я был им нужен. Я был так близок к своей цели! Она была прямо передо мной. Я позвонил нескольким астронавтам из комиссии по отбору и спросил их, не могут ли они также дать мне свои отзывы. Все они потратили время на разговор со мной, и ни один не сказал: «Ой, да оно того не стоит, удачи вам!» Если бы я услышал такие слова, думаю, я бы сдался. Но они так не говорили. Каждый из них нашел время отойти со мной в сторонку и сказать: «Вы знаете, если вы сумеете сделать что-нибудь с глазами, то вам стоит попытаться еще раз».

В тот момент я решил, что, если мне скажут «нет», я готов это услышать. Я не хотел, чтобы мне говорили: «Ой, как жаль, что мы не можем вас взять!» После всего, что я вложил в достижение своей мечты, для того, чтобы я от нее отказался, дверь должна была закрыться полностью и навсегда. Пока она была приоткрыта, пока была хотя бы щелочка, я знал, что не смогу удержаться от попыток. Я зашел далеко и был слишком близок к цели, чтобы сдаться. И мне нечего было терять. Была одна-единственная вещь, которую я должен был сделать, чтобы вернуться в набор, – я должен был научиться видеть.

8. Да или нет

В понедельник утром я снова был на работе в McDonnell Douglas и в холле налетел на Боба Овермейера. Он спросил, что у меня стряслось.

– Врачи признали меня негодным, – сказал я.

– Из-за зрения? – уточнил Боб. – Да такое со всеми случается! Я сам годами боролся с их проверками.

Как бывший пилот Боб знал все о проверке зрения. С тех пор как самолеты поднялись в небо, пилоты и астронавты тряслись перед проверками глаз, потому что ты можешь быть самым опытным, самым лучшим пилотом на свете, а тебя выводят из игры из-за того, что ты абсолютно никак не можешь контролировать.

Боб в самом деле пытался меня подбодрить.

– Это был только первый раз, – сказал он. – Не сдавайся. Сделай еще попытку, и, возможно, у тебя все получится.

Он рассказал мне о том, как пилоты делали разные безумные вещи:

– Знаешь, что я делал? Я себя обезвоживал. Я записывался на проверку зрения на утро понедельника и в выходные ничего не пил. При этом бегал, как сумасшедший, выводя воду из организма. Так ты подсушиваешь глазное яблоко, оно становится плотнее и лучше преломляет свет.

– Ну да, в этом есть смысл, – ответил я. – Я попробую еще раз.

В тот же день я был в Космическом центре имени Джонсона, и в коридоре увидел Кевина Крегеля. Я рассказал ему о том, что произошло.

– Эти чертовы глазные проверки! – воскликнул он. – Они каждый раз тебя просто убивают! Но ты же знаешь, что надо делать, верно?

– И что?

– Пей больше воды. Пей сколько сможешь, и так несколько дней. Утром, когда у тебя назначены тесты, даже в туалет не ходи. Так глазное яблоко станет более вязким и будет лучше преломлять свет.

Как ни удивительно, я почувствовал себя лучше, узнав о том, что я не единственный, кто через это прошел, и что никто точно не знает, что делать. Боб и Кевин также столкнулись с этим препятствием, преодолели его, и оба стали астронавтами. Они дали мне надежду.

Самый лучший совет дал мне мой сосед Стив Смит. Он сказал: «Ты должен смотреть на это как на любую другую инженерную проблему. Чтобы решить ее, ты должен собрать всю информацию, все данные, какие только сможешь». Стив был прав. Я решал проблему неправильно. Я не был у офтальмолога уже два года. Я сам себе морочил голову, поверив, что эти ортокератологические линзы легко исправят проблему, но это просто был способ не встречаться со своим страхом лицом к лицу. Я мог бы больше узнать об отношении НАСА к ортокератологии, если бы спрашивал напрямую, но я слишком боялся даже поднимать тему своих глаз. Я думал, что смогу обойти проблему, тогда как мне нужно было энергично взяться за нее: признать, что мне нужна помощь, и обратиться за этой помощью. Я вернулся в Космический центр имени Джонсона и обратился к Смиту Джонстону с вопросом: «Что я должен делать?»

Смит начал говорить. Не могу сказать точно, но у меня было ощущение, что он говорил с Дуайном Россом, и Дуайн сказал ему: «Посмотри, нельзя ли что-нибудь сделать для Майка. Давайте не будем исключать его из-за плохих результатов проверки зрения». Первое, что Смит посоветовал мне, – это выбросить чертовы линзы. Они не просто не помогали: из-за того, что я долго носил одни и те же линзы, они испортились, поцарапались и повреждали мои глазные яблоки. Именно поэтому Кит не смог откорректировать мне зрение до 20/20. Чтобы дать глазным яблокам шанс восстановиться, никаких контактных линз в течение шести месяцев – только очки.

Также я начал искать упражнения для глаз. Перенапряжение глазных мышц – одна из причин близорукости. Упражнения учат вас расслаблять мускулы глаза, чтобы улучшить остроту зрения невооруженным глазом. Это не чудесное исцеление, но оно дает ощутимые улучшения, а это мне как раз и было нужно. Но тренировки требуют времени. Смит посоветовал заняться такими упражнениями, регулярно проверять зрение и отсылать ему результаты. Если будет очевидно, что я могу пройти медицинское обследование, они рассмотрят возможность принять меня в следующий набор.

– Хорошо, если это в моих силах, я сделаю это, – сказал я.

В течение следующего года произошло множество событий. Вскоре после моего провала на проверке зрения мы узнали, что Карола снова беременна. С двумя детьми, которых надо содержать, и пошатнувшейся мечтой стать астронавтом мне нужно было серьезно обдумать, что я буду делать, если мои планы не увенчаются успехом.

Мне нравилась работа в McDonnell Douglas, это была прекрасная возможность работать рядом с астронавтами, но если я не стану астронавтом, то хочу ли провести остаток своей жизни, занимаясь тем, чем занимаюсь? Я начал вести занятия в Университете Райса, где была великолепная инженерная школа и сложились длительные взаимоотношения с космической программой, восходящие к самым ее истокам: на стадионе университета президент Кеннеди произнес свою грандиозную речь, положившую начало программе «Аполлон». Преподавание давало небольшой дополнительный доход, и где-то на задворках сознания я всегда думал, что если астронавтом я не стану, то мир университетской науки, возможно, станет для меня лучшим запасным вариантом. Поскольку мечта о космосе зависла в воздухе, я начал рассылать резюме и письма в разные учебные заведения. Я хотел получить штатную профессорскую должность. Я прошел собеседования в Университете Мэйна, в Городском колледже Нью-Йорка и еще в нескольких местах. Из Колумбийского университета, моей альма-матер, пришло очень вежливое письмо с отказом.

Потом мне позвонили из Технологического института Джорджии. Билл Роуз, учившийся у Тома Шеридана в МТИ еще до меня, работал там на факультете отраслевого машиностроения и открывал лабораторию по исследованию систем человек – машина. Они занимались человеческим фактором, системами управления, а заодно хотели работать в области космоса. Я полетел туда, прошел собеседование, и мне предложили работу.

Я мучился над решением несколько месяцев. Было ли хорошей мыслью покинуть Космический центр имени Джонсона, средоточие всех пилотируемых космических полетов? С другой стороны, это была преподавательская должность, предшествующая заключению бессрочного контракта в одной из лучших инженерных школ страны, а в Хьюстоне мне ничего подобного не предлагали.

В конце концов в декабре я принял решение: перейду на новую работу. В Технологическом институте Джорджии рассчитывали, что я приступлю к ней в январе. Я же не хотел, чтобы Кароле пришлось переезжать, пока она беременна: в Хьюстоне у нее были врачи и налаженный быт, и мы надеялись, что ребенок появится на свет именно здесь. К тому же моя система отображения данных с роботизированной «руки» должна была полететь в космос в июне вместе с STS-69, и в это время я хотел быть в Хьюстоне. Я спросил, не могут ли в Джорджии подождать до осеннего семестра. Они согласились и позволили мне приступить к работе в августе.

Следующие семь месяцев у меня было только одно главное дело: я приводил свои глаза в порядок. Я нашел оптометриста, специализирующегося на тренировках зрения, женщину по имени Дезире Хоппинг. Вначале она выдала мне пару очков с линзами, которые корректировали зрение не полностью. Это должно было снять напряжение с фокусирующей системы глаза и помочь глазам расслабиться. Затем она показала мне упражнения. В одном я должен был смотреть на россыпь блесток, рассыпанных на ленте с различными промежутками, и фокусировать взгляд на каждой из них. Я должен был смотреть на различные таблицы для проверки зрения с различного расстояния. Суть упражнений была в том, что я тренировал глаза расслабляться и фокусироваться на воображаемой точке где-то за таблицей, в результате чего буквы, изображенные на ней, становились четче. Эти упражнения требовали очень глубокой концентрации. Я должен был держать «мертвый» взгляд несколько минут подряд, не моргая. Выглядел я при этом как серийный убийца, взирающий на свою жертву дьявольским взглядом. Иногда вечером перед сном я замечал в глазах красные точки, возникшие от усилий их расслабить. Как ни странно звучит, но это правда.

Каждый день я ходил в офис и работал над своей системой отображения данных. Потом возвращался домой. Мы ужинали и укладывали Габби спать. Потом я сидел за кухонным столом и делал свои упражнения для зрения. Теща, которая приехала нам помогать, пока Карола беременна, сидела со мной и держала таблицы, а я пялился на нее, как сумасшедший.

Но упражнения работали. Я приходил к доктору Хоппинг каждые две недели, чтобы проверить зрение, и оно понемногу становилось все лучше и лучше. Потом НАСА подкинуло неожиданный сюрприз. Перенеся набор 1994 г. на 1995 г., вместо того, чтобы, соответственно, пропустить два года до следующего отбора, они запустили два набора непосредственно друг за другом. Прием заявлений для набора, который должен был состояться весной 1996 г., начинался летом. Я думал, что у меня будет целый год на то, чтобы поселиться в Атланте и не спеша работать над своим зрением. Теперь же все собеседования и процесс отбора должны были происходить как раз в тот период, пока я буду переезжать. Я снова подал заявление и молился, чтобы успеть подготовиться вовремя.

Мы выставили дом на продажу, но 1995 г. оказался одним из тех периодов, когда никто не покупал дома. Наш пробыл на рынке несколько месяцев, и ни один покупатель не заинтересовался. Мы снизили цену. Никакого результата. Еще раз снизили цену. По-прежнему ничего. Мама посоветовала мне зарыть статуэтку, изображающую святого Иосифа, в землю; видимо, этот святой отец мог помочь продать дом. Я так и сделал, и это тоже не сработало. Мой эксперимент с отображением данных перенесли на другой полет шаттла, который должен был состояться в сентябре, и это означало, что последние месяцы работа над ним будет идти без меня. «Метс» проиграли со счетом 23:41. Так что много всего случилось.

Посреди всего этого 5 июля родился наш сын Даниэль. Иметь дочь было здорово, а появление мальчика завершило комплектование нашей команды. В тот момент мы находились в подвешенном состоянии, и я ощущал сомнения в тех решениях, которые принимал. Появление Даниэля на свет было как раз тем, чего мне не хватало. Это было самое лучшее благословение. Мои дети открыли для меня новое измерение любви, о существовании которого я не мог даже и мечтать. Стану я астронавтом или нет, ничего в жизни не могло быть важнее их.

В конце концов наш агент по недвижимости сообщил нам, что нашел людей, которые хотят арендовать наш дом на короткий срок. «Отлично, – сказали мы, – мы согласны». Где-то в глубине моей души теплилась надежда, что если попаду в астронавты, то мы сможем вернуться в свой дом, и мне было приятно это планировать. Пришли перевозчики мебели и начали паковать вещи, а я полетел в Атланту на длинный уик-энд[15]15
  Обыкновенно имеется в виду промежуток с пятницы до вторника. – Прим. пер.


[Закрыть], чтобы осмотреться на новом месте и подыскать нам жилье. Мы по-прежнему были в подвешенном состоянии.

Тем летом вышел фильм «Аполлон-13», и, поскольку в Атланте я был один, то пошел его посмотреть. Это было ошибкой. «Аполлон-13» – лучший фильм о космосе со времен «Парней что надо»; астронавты и их семьи проводят вечеринки в Хьюстоне, вся команда ребят из НАСА объединяет свои усилия, чтобы спасти астронавтов и вернуть их домой… В фильме было все, что я оставлял в прошлом, и я понятия не имел, смогу ли вернуться к этому. Я сидел в кинотеатре, наслаждался фильмом и одновременно был подавлен. Я полетел обратно в Хьюстон, чтобы забрать Каролу и детей, и в первую неделю августа мы погрузились и отправились в путь на восток по шоссе I-10, а все наше имущество было упаковано в грузовик для переезда, который следовал за нами. Дом, который я арендовал, оказался ужасным. Снаружи он выглядел нормально, но фундамент потрескался, и, как только начинался дождь, все протекало. В доме водились жуки, и ничего не работало так, как надо.

Затем, в первую неделю сентября, едва только мы переехали, мне позвонила Тереза Гомес из Отдела отбора астронавтов. Она попросила меня прилететь обратно в Хьюстон. Они снова рассматривали заявления. Мое попало в разряд положительных, и летный врач сказал, что мое зрение улучшилось настолько, что они хотели, чтобы я вернулся и сделал еще одну попытку. Во всем этом был только один подводный камень: я должен был прилететь через месяц, оплатить поездку за свой счет и пройти проверку зрения. Если результат будет положительным, то я буду снова участвовать в отборе. Если отрицательным, то мне не повезло.

Как выяснилось, той осенью удача была на моей стороне. Я позвонил своему офтальмологу и рассказал о том, что произошло. Оказалось, у нее для меня хорошие новости. В то время во всех Соединенных Штатах было только два аппарата колец Ландольта. Один находился в Космическом центре имени Джонсона в Хьюстоне. Еще один, по словам офтальмолога, – в Центре глазных болезней Эмори в Атланте. Из всех городов Северной Америки, куда я мог переехать, я выбрал именно тот, где стоял нужный мне аппарат. Офтальмолог сказал, чтобы я позвонил в Центр глазных болезней и узнал, не могу ли я приходить и тренироваться на аппарате. Я так и сделал. В Эмори кольцами Ландольта заведовали две очень милые женщины. Я пришел, поговорил с ними и спросил, могу ли я потренироваться на их аппарате. Они разрешили, и в течение нескольких следующих недель я использовал для занятий любой шанс, который мне только выпадал.

В первую неделю октября я снова прилетел в Хьюстон, чтобы встретиться с Китом Мануэлем и пройти проверку зрения. Он картировал мое глазное яблоко, и оно было здоровым. Он смог откорректировать мое зрение до 20/20, и это было здорово. Затем Кит должен был проверить остроту зрения невооруженным глазом на аппарате колец Ландольта. При проверке зрения офтальмологи всегда просят пациента расслабиться. Они хотят проверять глаза в их естественном состоянии покоя. Моей проблемой было то, что мне приходилось тяжко трудиться для того, чтобы расслабиться. Мне приходилось напрягать лицо, чтобы сделать свой злобный взгляд, который заставлял глаза расслабляться и правильно фокусироваться. Я был как ребенок с нарушенной способностью к обучению. Я мог пройти проверку, но мне приходилось вкладывать в это большие усилия.

И я это сделал. Я прошел. Я прошел!

Дуайн позвонил мне и сообщил, что мою кандидатуру вернули в группу подходящих кандидатов. Я мог пройти собеседования на последней неделе октября. Я полетел в Атланту, преподавал две недели, а потом снова полетел в Хьюстон. Весь месяц я работал изо всех сил. Каждый день я бегал. Я не съел и унции жира. Я следил за своим артериальным давлением. Я снизил уровень холестерина. Я не упускал ни одного шанса. В воскресенье утром я пришел на вводный инструктаж и написал письменный психологический тест. Начиная с понедельника я проходил через ультразвук, камеру в заднице и все остальное, что было в прошлый раз. По пути из кабинета в кабинет я остановился о чем-то поговорить с Райнером Эффенхаузером. Когда я уже уходил, он сказал:

– Ну, мы ждем вас завтра на проверку зрения.

Я решил, что ослышался.

– Проверка зрения? – переспросил я. – Но я уже прошел проверку зрения!

– Да, но это было три недели назад, – сказал он. – Что-то могло измениться. Мы должны проводить ее во время отбора.

– Но я только что прошел ее!

– Нет, нет, нет, это было неофициально. Извините, Майк, но это то, что мы должны сделать.

Я не мог поверить своим ушам. Это было как удар в спину. Но что есть, то есть. Ты делаешь то, что должен делать. На следующий день я снова вернулся в кабинет офтальмолога, чтобы еще раз пройти проверку, но теперь расклад был совсем другой. Боб Гибсон сидел в стороне, а в кабинете были два студента-оптометриста из Университета Хьюстона. Боб и его коллега Кит Мануэль были там внештатными преподавателями, и студенты часто работали в их кабинете, подготавливая пациентов и проводя тесты, чтобы набраться опыта на рабочем месте.

У меня проверку зрения проводила молодая женщина. Ей было не больше 24 лет. Вся моя жизнь зависела от этого момента. Все, что я день за днем делал больше десяти лет, должно было решиться в следующие полчаса. Девушка провела картирование моего глазного яблока и посадила меня к аппарату колец Ландольта для проверки остроты зрения невооруженным глазом. Я сел к нему и начал делать злой взгляд, чтобы расслабиться и сфокусировать глаза.

– Сэр, вам нужно расслабить глаза, – сказала девушка.

Для нее все выглядело так, будто я напрягаюсь, когда на самом деле я делал совершенно обратное.

– Я расслабляюсь, – сказал я и перешел к своему злобному взгляду. Потому что именно так я натренировался расслабляться.

– Сэр, расслабьте глаза, – снова сказала она. – Мы не получим точных данных, если вы этого не сделаете. Сэр, мне нужно, чтобы вы расслабились. Сэр?

Она никак не могла угомониться. Она все повышала голос. Внутри я ощущал, что теряю терпение. Мне хотелось что-нибудь расколотить. Мне хотелось заплакать. Мне хотелось завопить: «Леди! Вы и понятия не имеете, что здесь сейчас происходит! Вы понятия не имеете, сколько времени и нервов я потратил! Сейчас вся моя жизнь на кону! Под ударом моя детская мечта, которая появилась, когда я, семилетний, играл на заднем дворе, так что вам лучше бы заткнуться!»

Конечно, я ничего этого не сказал. Я кивал, соглашался и прилагал все усилия, чтобы не обращать на нее внимания, но в конце концов она начала нервничать.

– Сэр! Сэр! Остановите проверку! Остановите! Вы не можете так делать!

Наконец Боб Гибсон услышал нас, подошел и спросил, что здесь происходит.

– Он не расслабляет глаза, – пожаловалась девушка. – Он не соблюдает протокол испытаний.

Боб остановил исследование и отвел меня в кабинет. Он сказал:

– Майк, что у вас еще осталось на этой неделе? Почему бы вам не прийти в мой кабинет прямо с утра в четверг, и я проведу тест сам.

Боб видел, что я измотан, и хотел дать мне шанс пройти проверку на свежую голову и с расслабленными глазами. Я внес в расписание нашу встречу в четверг и ушел, чувствуя, что очень огорчен всем случившимся.

В среду у меня было второе собеседование с комиссией по отбору астронавтов. Джон Янг снова сидел во главе стола, но там было и несколько новых лиц. Я прошел собеседование хорошо и мог определенно сказать, что всем понравился, но оставался миллион причин, по которым меня могли не взять: я был в совершенно другой группе кандидатов по сравнению с прошлым разом, они могли нанять парня, знающего робототехнику получше меня, и так далее. И я все еще мог провалить проверку зрения, и тогда ничего из этого не имело бы никакого значения.

Наступило утро четверга. Я пришел в кабинет Боба Гибсона, чувствуя себя на удивление спокойно и мирно. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы стать пригодным для этой работы, и в тот момент больше ничего сделать не мог. Пройду я проверку зрения или нет, я все равно смогу сказать, что приложил все усилия.

Иначе говоря, я действительно хотел ее пройти.

Боб открыл дверь, пригласил меня войти и сказал:

– Знаете что, Майк? Если вы расслабитесь и настроитесь на положительный результат, уверен, что вы все сделаете хорошо.

Он усадил меня на стул у аппарата колец Ландольта и начал проводить тест. Я сделал глубокий вдох и включился в работу. Когда я закончил, Боб показал мне результаты.

– Поздравляю, Майк! – сказал он. – Вы сделали это!

Я сидел в ступоре. Я не мог в это поверить. Я поднял взгляд на Боба, и в моих миопийных, но теперь признанных годными глазах стояли слезы.

– Я прошел? – переспросил я. – Я могу позвонить жене и сказать ей, что прошел?

Боб кивнул. Думаю, ему показалось, что я собираюсь расцеловать его.

Это казалось невозможным, таким невероятным – но все сработало. Сработало! Это было чудо. Я чувствовал даже большее облегчение, чем в тот день, когда сдал квалификационный экзамен. Потому что сдача того экзамена была вполне в пределах возможного. А заставить свои глаза видеть лучше, чем обычно, – это из области фантастики. Это доказывает, что в жизни нет препятствий, которые нельзя бы было преодолеть.

На следующий день я пришел в кабинет Райнера Эффенхаузера, чтобы узнать результаты своего медицинского обследования.

– Все в порядке, – сказал он. – Теперь уезжайте. Держитесь подальше отсюда, пока ни у кого не появилось возможности вычислить, что с вами что-нибудь не так.

Я вернулся в Атланту и стал ждать. На тот момент мне больше ничего не оставалось, кроме как настраиваться на положительный результат, поэтому я сосредоточился на том, как обжиться в Технологическом институте Джорджии. Преподавательская работа давала мне возможность больше времени проводить с детьми. Габби стала ходить в детский сад, и я почти всегда отвозил ее туда, а потом забирал домой. Я гулял с коляской, в которой лежал Даниэль. Я готовил детям завтрак по утрам и читал им сказки вечером. Я скучал по Хьюстону, но, возможно, было лучше находиться подальше от него, пока мне приходилось ждать. Я мог держать свои ожидания в узде и не давать себе попасть в зависимость от них. У меня появился редкостный шанс побыть со своими детьми, и я не променял бы его ни на что в жизни.

К январю я знал, что прошел предпоследний отбор. Управление по делам личного состава США начало проверку моих биографических данных. Они звонили всем: членам семьи, коллегам, воспитательнице в детском саду. Они добрались до всех.

В ту неделю, когда я проходил собеседования, я познакомился с Марком Келли. Он был пилотом военно-морских сил, и, пока мы ждали, они вместе с другими флотскими кандидатами составили список электронных адресов, чтобы мы могли обмениваться информацией о ходе отбора. Марк был так любезен, что внес в этот список и меня. По электронке передавали слухи, сплетни, фантазии. Мы все пытались гадать на кофейной гуще и жаждали каждой крохи информации, какую только могли получить.

Наступило 19 апреля. Была пятница. Мне пришло электронное письмо от флотского инженера по летным испытаниям. Она звонила в Хьюстон, чтобы что-то уточнить, и ей сказали, что все звонки, положительные и отрицательные, будут сделаны в понедельник утром. Едва прочитав это письмо, я выключил компьютер, вышел из кабинета и отправился на прогулку. Я не мог сидеть на месте. Должно быть, я гулял несколько часов, а мои мысли бежали впереди меня.