Текст книги "Зайти с короля"

Достопочтенный Френсис Эван Урхарт, член парламента, с шести часов вчерашнего вечера лидер своей партии и через несколько минут глава нового правительства, небрежно помахал рукой кучке зевак с заднего сиденья своего нового министерского „ягуара", когда проезжал ворота внешнего двора Букингемского дворца. Его жена попыталась опустить стекло перед объективами снующих вокруг репортеров, чтобы их было лучше видно, но стекла правительственных машин, толщиной больше дюйма, были намертво вмурованы в дверцы. Шофер пояснил, что опустить стекла можно, если выстрелить из мортиры снарядом с бронебойной головкой. И то при прямом попадании.

Последние несколько часов были какими угодно, но только не смешными. Когда результаты выборов лидера были объявлены и его победа подтверждена, он поспешил к себе домой на Кэвендиш-стрит, и они с женой стали ждать. Чего ждать, они толком не знали. Что ему делать дальше? Не было никого, кто сообщил бы ему это. Он сел возле телефона, но тот упорно отказывался звонить. Он рассчитывал на поздравительные звонки от некоторых своих коллег по парламенту, возможно, от президента Соединенных Штатов или, на худой случай, от своей сестры, но отчуждение коллег по отношению к нему, совсем недавно ровне, а теперь хозяину, видимо, уже стало проявляться, президент Соединенных Штатов не собирался звонить до утверждения его в новой должности, сестра же, скорее всего, думала, что в ближайшие дни к нему не дозвониться. Потеряв надежду, они вышли на улицу попозировать фоторепортерам и поболтать с собравшимися на тротуаре журналистами.

Не будучи от природы общительным, он провел детство в прогулках по вересковым пустошам шотландских родовых имений в компании собаки и котомки с книгами, хотя этого ему всегда было мало. Другие люди были нужны ему не для того, чтобы просто смешаться с ними, но для того, чтобы соразмерить себя с ними. Это и привело его на юг. Это и отчаянная нужда обитателей шотландских торфяников. Его дед умер, так и не избежав цепких когтей продажных чиновников казначейства, а болезненная сентиментальность и приверженность традициям отца довели семью до краха. На его глазах состояние родителей, их общественное положение сходили на нет. Урхарт покинул отчий дом, когда заложенное и перезаложенное имение еще давало доход. Покинул, несмотря на заклинания отца о семейной чести, его слезы и прямые угрозы. В Оксфорде было не легче. Любовь н книгам, умение работать с ними открыли ему путь к блестящей академической карьере, к должности доцента экономики, но он выбрал другую дорогу. У него вызывали ненависть и мятые плисовые мундиры, и кудрявое пустословие, в которые рядились и в которых умирали многие из его коллег, его начинало тошнить от сырых речных туманов над Черуэлл и от мелких интриг преподавательской столовой. Когда однажды помощника министра финансов едва не заклевали в студенческом дискуссионном клубе, для большинства присутствующих это было лишним подтверждением их мнения о вестминстерских политиках, но не для Урхарта. Перед ним открылись другие перспективы. Он повернулся спиной и к вересковым пустошам, и к оксфордским шпилям и быстро пошел в гору, тщательно заботясь при этом о своей репутации ученого, поскольку других это заставляло смотреть на него снизу вверх, что в политике уже составляло половину успеха.

Телефон ожил только после его второго выхода к фоторепортерам, около половины девятого вечера. Из Букингемского дворца позвонил личный секретарь короля. Будет ли для него удобно прибыть завтра примерно к девяти утра? Да, это удобно, спасибо. Потом звонки потекли рекой. Коллегам по парламенту не терпелось узнать, каную работу они завтра получат или потеряют. Редакторы газет проверяли, лестью или угрозами им добиваться того первого эксклюзивного интервью, которое они все хотели получить для своих изданий. Предусмотрительные начальники государственных служб не хотели доверять судьбу своих ведомств слепому случаю. Звонили из комитета по его избранию, где пили и никак не могли остановить поток чувств. И Бен Лэндлесс. Собственно, разговора не было, просто хриплый смех в трубку и звук пробок, вылетающих из бутылок шампанского. Урхарту показалось, что он слышал по крайней мере один хихикающий женский голос. Лэндлесс праздновал победу, и у него были для этого все основания. Он был первым и самым последовательным покровителем Урхарта, именно с ним путем маневров и обмана они вынудили Генри Коллинриджа досрочно уйти в отставку. Урхарт был ему обязан, обязан неизмеримо многим, поскольку газетный магнат никогда не останавливался перед выбором подходящего аршина.

Он все еще думал о Лэндлессе, когда „ягуар" свернул в правую арку дворца и въехал на внутренний двор. Водитель осторожно затормозил, считаясь не только с близостью королевских покоев, но и с тем обстоятельством, что нельзя резко остановить четырехтонный бронированный „ягуар" без того, чтобы не осложнить жизнь его пассажирам. К тому же могло сработать автоматическое сигнальное устройство, которое поднимет на ноги диспетчерскую Скотланд-Ярда. Машина остановилась не под дорическими колоннами Большого подъезда, куда привозили большинство гостей, а у более скромной двери в боновой части здания, где, приветливо улыбась, стоял личный секретарь короля. Очень быстро, но без видимой суеты он открыл дверцу и пригласил леди Елизавету Урхарт на чашку кофе и вежливую беседу, а сам проводил Урхарта по небольшой, но богато позолоченной лестнице в приемную, высота которой была едва ли не больше ее ширины. С минуту они подождали, разглядывая полотна со сценами скачек викторианской эпохи и восхищаясь небольшой, но весьма откровенной мраморной статуэткой, изображающей любовников времен Возрождения, пока секретарь объявил, что уже пора. Он шагнул к высоченным дверям, трижды осторожно постучал в них и распахнул, жестом приглашая Урхарта войти.

– Мистер Урхарт. Добро пожаловать. .

У задника тяжелой камчатной малиновой шторы, закрывающей высокое, до потолка, окно гостиной, стоял король. В ответ на церемонный поклон Урхарта он вежливо кивнул и сделал шаг вперед. Политик пересек комнату, и, только ногда почти приблизился к монарху, тот сделал ему навстречу небольшой шаг и протянул руку. Двери за Урхартом уже закрылись, и двое мужчин, один правитель по наследству, другои – по результатам политического состязания, остались наедине.

Урхарт отметил про себя, как холодно было в комнате и каким поразительно вялым было королевское рукопожатие. Стоя друг против друга, оба они не знали, с чего начать. Король нервно потеребил манжеты своей рубашки и неловко рассмеялся:

– Не смущайтесь, мистер Урхарт. Не забывайте, для меня это тоже в первый раз.

Король, половину своей жизни проведший наследником престола и ставший монархом только четыре месяца назад, подвел гостя к двум креслам, стоявшим по обе стороны тонкой работы намина из белого камня. Полированные мраморные колонны у стен поддерживали украшенный навесом лепной потолок, изображавший муз и небожителей, а в альковах между колоннами висели огромные, блестевшие лаком и красками портреты царственных предков, написанные знаменитыми художниками того времени. Кресла ручной работы стояли вокруг огромного акминстерского стола, орнаментированного красными и золотыми цветами и простиравшегося от одного конца огромной комнаты до другого. Это была гостиная, но гостиная королей и императоров, и она оставалась неизменной сотни лет. Если не считать присутствия здесь письменного стола, не вписывающегося в обстановку. Он стоял в дальнем углу, где на него падал свет из окна, выходившего в сад, и был завален бумагами, брошюрами и книгами, почти похоронившими под собой единственный телефонный аппарат. У короля была репутации заядлого книгочея, и его письменный стол подтверждал это.

– Я не уверен, что знаю, с чего начать, мистер Урхарт, – промолвил король, когда они расположились в креслах. – Считается, что мы делаем историю, но, похоже, для данного случая нет установленного ритуала. У меня нет хороших советов, которые я мог бы дать вам, нет даже государственной печати, которую я должен вам передать. Я не должен протягивать вам руку для поцелуя, а вы – давать клятву. Все, что я должен, – это попросить вас сформировать правительство. Вы ведь сделаете это, не так ли?

Очевидная серьезность монарха заставила гостя улыбнуться. Урхарту было чуть больше шестидесяти, и он был на десять лет старше короля, хотя на вид разница казалась меньшей: лицо более молодого из них было не по годам изможденным и усталым, волосы – редеющими, а фигура – сутулой. Говорили, что король лишает себя физических радостей и интересуется лишь мучительными духовными проблемами. В то время как Урхарту с его непринужденной улыбкой и хорошо подвешенным языком политика, преуспевшего в увертках, а в случае нужды и в обмане, была свойственна интеллектуальная отстраненность ученого и способность ничто не принимать близко к сердцу, у короля не было ни одного из этих качеств. Урхарт не испытывал смущения, но лишь одно холодное равнодушие, и начинал до некоторой степени свысока воспринимать серьезность короля. Он наклонился вперед:

– Да, Ваше Величество, я буду иметь честь от вашего имени попытаться сформировать правительство. Надеюсь, что мои коллеги со вчерашнего дня не переменили своих решений.

Занятый своими мыслями король не уловил скрытого юмора этих слов. Глубокая морщина прорезала его лицо, миллионы раз повторенное на сувенирных кружках, тарелках, чайных подносах, майках, полотенцах, пепельницах и даже ночных горшках, большей частью произведенных на Дальнем Востоке.

– Знаете, я надеюсь, что это доброе предзнаменование – новый король и новый премьер-министр. Дел предстоит очень много. Мы на пороге нового тысячелетия, перед нами новые горизонты. Скажите, каковы ваши планы?

Урхарт широко развел руками:

– Я едва ли… У меня было так мало времени, сир. Мне понадобится неделя или около того, чтобы перетасовать кабинет, выяснить некоторые приоритеты…

Тут он лукавил. Он понимал опасность конкретных обещаний, и его избирательная кампания делала упор скорее не на них, а на многолетний опыт кандидата. Все лозунги он воспринимал с отстраненным академическим пренебрежением и чувствовал угрюмое удовлетворение, когда его более молодые оппоненты, пытаясь восполнить недостаток опыта и заслуг детальными планами и обещаниями, в конце концов обнаруживали, что наобещали слишком много и подставили свои фланги под огонь критики. Тактика Урхарта по отношению к агрессивным допросам, устраиваемым ему журналистами, заключалась в том, что он говорил какие-нибудь пустые фразы про национальные интересы, а потом звонил издателям этих газет. С помощью этой тактики он проскочил через все двенадцать сумасшедших дней кампании по выборам лидера партии, но у него были сомнения насчет того, сколь долго она еще будет срабатывать.

– Кроме того, я хотел бы прислушаться к мнению окружающих.

Интересно, отчего, когда политики пользуются такими избитыми штампами, аудитория неизменно с радостью проглатывает их? Монарх кивал головой в знак молчаливого согласия, и его тело в неестественной позе качалось взад и вперед на краешке стула.

– Во время своей избирательной кампании вы сказали, что мы сейчас на перепутье, перед нами задачи нового столетия, а в нашем распоряжении лучшее из столетия прошедшего. „Воодушевляющие перемены при сохранении преемственности" – так вы сформулировали это?

Урхарт кивнул в знак согласия.

– Браво, мистер Урхарт, дай Бог вам сил. Это замечательное выражение и моих собственных ощущений по поводу того, что должен делать я. – Он соединил ладони кончиками костлявых пальцев, образовав что-то вроде свода собора. Озабоченное выражение не покидало его лица. – Надеюсь, что я сумею найти – что вы позволите мне найти – возможность хоть немного помочь вам в этом деле. В его голосе была печальная нотка понимания – удел человека, привыкшего к разочарованиям.

– Разумеется, сир, я буду безмерно рад… Вы имеете в виду что-нибудь конкретное?

Пальцы короля потянулись к узкому, вышедшему из моды галстуку и сдвинули его узел на сторону.

– Мистер Урхарт, конкретное лежит в области партийной политики, и это ваша епархия, не моя.

– Сир, я был бы бесконечно благодарен вам за любые мысли, которыми вы захотели бы поделиться, – услышал Урхарт свой голос.

– В самом деле, вы действительно так думаете? – Король с опозданием попытался скрыть свою серьезность неловним смешком. – Увы, я должен быть очень осторожен с этим. Когда я был наследником престола, то мог позволить себе роскошь иметь собственное мнение и иногда даже выражать его, но король не должен позволять вовлекать себя в партийные споры. Мои советники ежедневно напоминают мне об этом.

– Сир, – не согласился с ним Урхарт, – но сейчас мы одни. Я с радостью приму от вас любой совет.

– Нет, не сейчас. У вас много дел, и я больше не смею задерживать вас.

Он поднялся, давая понять, что аудиенция подошла к нонцу, но не сделал никакого движения по направлению к двери. Поднеся пальцы к кончику тонкого неровного носа, король оставался в глубокой задумчивости, как человек, произносящий молитву.

– Хотя, если вы позволите мне, у меня есть одна просьба. Недавно я прочел в газетах, – он сделал жест в сторону беспорядочной кучи на своем столе, – что старые здания департамента промышленности на Виктория-стрит подлежат сносу. Нынешние здания кошмарны, это плохая реклама для двадцатого века, их надо убрать. Я бы сам сел за рычаги бульдозера. Но это место одно из самых важных в Вестминстере, оно недалеко от зданий парламента и рядом с самим аббатством, жемчужиной нашей старины. Вам не кажется, что здесь открывается редкая возможность создать нечто достойное нашей эпохи, нечто таное, что мы могли бы с гордостью оставить будущим поколениям? Я так надеюсь, что вы, ваше правительство позаботитесь о том, чтобы это место стало… как бы это лучше сказать? – Гамма интонаций привилегированной частной школы прозвучала в этой фразе, посвященной поиску нужного слова. – Приемлемым.

Он кивнул головой, одобряя свой выбор, и был заметно доволен внимательным взглядом Урхарта.

– Воодушевляющие перемены при сохранении преемственности, как сказал один умный человек. Мне известно, что министру по проблемам окружающей среды представлено несколько проектов, и, по правде сказать, некоторые из них так отвратительны, что не украсили бы собой даже исправительную колонию. Разве мы не можем хотя бы раз в нашей полной ограничений жизни сделать выбор, соответствующий духу Вестминстерского аббатства, создать нечто такое, что не оскорбляло бы творение наших предков, и не дать иным потерявшим ощущение реальности модернистам слепить коробку из стекла и стали, которая внутри давит на людей, а наружу выставляет свои механические потроха?

Волнение постепенно вытесняло робость короля, и на его щеках заиграл румянец.

Урхарт одобряюще улыбнулся, и слова пришли к нему легко, как дыхание:

– Сир, могу заверить вас, что у правительства, – он хотел сказать „моего правительства", но эти слова все еще присыхали у него где-то во рту, – соображения сохранности окружающей среды будут выше всех остальных соображений.

Еще одно общее место, но что еще он мог сказать?

– О, я надеюсь. Возможно, мне следует извиниться за то, что я затронул эту тему, но министерство по проблемам окружающей среды должно, как я понимаю, вот-вот принять окончательное решение.

На секунду Урхарт испытал искушение напомнить королю, что это дело практически обречено на судебное решение, поскольку многие месяцы и многие миллионы ушли на официальные изыскания, и теперь дело ждало соломонова решения соответствующего министра. Урхарт мог бы намекнуть на то, что вмешательство короля будет выглядеть как попытка оказать давление на суд, однако не стал этого делать.

– Я разберусь, обещаю вам, сир.

Светло-голубые глаза короля, то и дело устремлявшиеся вниз, из-за чего он казался то искренним, то печальным, словно обремененным чувством какой-то вины, засияли неподдельным энтузиазмом. Он протянул премьеру свою руку.

– Мистер Урхарт, я уверен, у нас сложатся прекрасные отношения.

Без видимого приглашения дверь открылась, и в ней вновь появился личный секретарь короля. Почтительно поклонившись, Урхарт направился к двери. Уже почти на пороге он услышал:

– Еще раз спасибо, премьер-министр!

Премьер-министр! Вот оно, в первый раз. Это ему. Мое правительство! Мое правительство! Это назалось невероятным, но сколько было у Британии невероятных премьеров! Питт, двадцатичетырехлетний юнец. Еврей Дизраэли. Ллойд Джордж, отчаянный бабник, продавший свой титул пэра за звонкую монету. Черчилль, сын сифилитика. Макмиллан, рогоносец, выбивший любовнику своей жены место в палате лордов. Граф Хоум, почетная развалина партии тори. И домохозяина Маргарет Тэтчер. Джентльмен до кончиков ногтей, лорд Хоум привел свое правительство н немедленному краху, а она победила во всех выборах, в которых участвовала. Не будучи безжалостным и даже немного греховным, постичь механизм власти невозможно – этот урок он усвоил давно. Никогда не раскаиваться. Для большинства искусство политики было искусством выживания, но для него оно никогда не сводилось тольно к этому. Какой смысл в борьбе идей и личностей, если речь идет только о выживании? Успех в политике требует жертв, лучше от других, и в свое время он пожертвовал многим. Друзьями, коллегами, самыми близкими людьми. Оттолкнутыми, отвергнутыми, скинутыми с крыши и брошенными под колеса общественного мнения. И он никогда не жалел о них. Политическое лидерство неразрывно связано с тяжкой ответственностью за жизнь и смерть людей, и он чувствовал себя готовым к такой ответственности.

– Итак, что он сказал?

Жена вернула его к реальности уже в машине по дороге на Даунинг-стрит.

– Что? А, не слишком много. Пожелал мне успеха. Говорил об открывающихся больших возможностях. Потом зациклился на сносе зданий вблизи Вестминстерского аббатства. Он хочет, чтобы я настоял на строительстве там чего-то в лжетюдоровском стиле.

– Ты собираешься потакать ему?

– Элизабет, если бы наивность могла строить замки, вся Англия была бы ими покрыта. Сейчас не средние века. Дело короля давать приемы на лужайке и избавить нас от необходимости выбирать себе президента, а не вмешиваться в дела правительства.

Элизабет одобрительно фыркнула, роясь в своей сумочке в поисках губной помады. Урожденная Колхаун, она принадлежала к роду, восходящему к древним королям Шотландии. Свои имения и добро сам он потерял и во время конфискаций в старинных походах через англо-шотландскую границу, и позднее, стараниями налоговых чиновников и инфляции, но она никогда не теряла ни чувства своей принадлежности к подлинной аристократии, ни убежденности в том, что большая часть современной аристократии, включая и нынешнюю королевскую семью, не более чем безродные выскочки. Кому стать королем, зависело от случайностей рождения, случайностей женитьбы, случайностей смерти, случайностей казни или кровавого убийства, и взойти на трон Колхауны имели шансов не меньше, чем Виндзоры, тем более что родовитостью они им не уступали. Иногда ее пристрастие к этой теме становилось труднопереносимым, и сейчас Урхарт решил отвлечь ее.

– Разумеется, я буду потакать ему. Лучше совестливый король, чем бессовестный, и мне меньше всего нужно недовольство во дворце. В любом случае мне еще предстоят сражения, и я хотел бы, чтобы он и его популярность были на моей стороне. – Его тон был серьезен, взор устремлен на грядущие опасности. – В конце концов, Элизабет, премьер-министр я, а он только король. Он делает то, что говорю ему я, а не наоборот. Его дело церемонии, так есть и так должно быть. Он монарх, а не чертов архитектор.

Они проехали мимо банкетного зала Уайтхолла и замедлили ход у барьеров, перегораживающих въезд на Даунинг-стрит, и Урхарт с облегчением увидел, что здесь машущих руками и приветствующих его перед объективами людей больше, чем у Букингемского дворца. Ему показалось, что пару молодых лиц он узнал; похоже, штаб-квартира партии задействовала своих уличных статистов. Жена машинально поправила ему выбившуюся прядь волос, а он вернулся к своим размышлениям о перетасовке должностей и о том, что он скажет на пороге резиденции, откуда его слова будут разнесены по всему свету.

– Так что же ты все-таки собираешься делать? – настаивала Элизабет.

– Это не имеет никакого значения, – прошипел Урхарт уголком рта, одновременно улыбаясь в нацеленные на него камеры: машина сворачивала на Даунинг-стрит. – В качестве нового нороля этот человек неопытен, а в качестве конституционного монарха он лишен каких бы то ни было полномочий. Он не опаснее резинового пупсика. Но, к счастью, в этом вопросе я согласен с ним. Черт бы побрал этот модернизм! – Он сделал знак рукой полисмену, подошедшему, чтобы открыть тяжелую дверь машины: – Так что никаких последствий не будет…

– Отложи свои бумаги, Дэвид. Ради Бога, оторвись от них хоть на одну минуту в наш общий с тобой день. – В голосе ее звучало напряжение, он был скорее нервным, чем агрессивным. Бесстрашные серые глаза были по-прежнему устремлены на стопку бумаг, от которой они не отрывались с того самого момента, как Дэвид Майкрофт сел завтракать. Единственной видимой реакцией было недовольное подергивание аккуратно подстриженных усов.

– Фиона, еще десять минут, я должен закончить это именно сегодня!

Он с усилием поднял глаза и увидел, что руни его жены трясутся так сильно, что кофе в ее чашке плещется через край.

– В чем, черт побери, дело?

– В тебе. И во мне. – Она отчаянно пыталась сохранить над собой контроль. – От нашего брака ничего не осталось, и я ухожу.

Пресс-секретарь короля и его главный представитель по связям с общественностью автоматически перешел на примирительный тон:

– Послушай, давай не будем ссориться, во всяком случае сейчас. У меня срочная работа…

– Как ты не понимаешь, что мы никогда не ссоримся, и в этом все дело!

Чашка шлепнулась о блюдце, опрокинулась, и по скатерти стало расползаться зловещее коричневое пятно. Впервые он опустил на стол злополучную пачку бумаг рассчитанным и точным движением, тан, как он делал все.

– Ну хорошо, давай я возьму выходной. Не сегодня, конечно, но… Мы сходим куда-нибудь. Я понимаю, у нас уже давно не было случая поговорить как следует…

– Дело не во времени, Дэвид! Даже если бы у нас была вечность, это бы ничего не изменило. Дело в тебе и во мне. Мы никогда не ссоримся, потому что нам не о чем спорить. Абсолютно не о чем. Нет никаких страстей, ничего. Все, что у нас есть, это общая крыша. Я мечтала, что все изменится, когда дети вырастут, – она покачала головой, – но я обманывала себя. Ничего не изменится. Ты никогда не изменишься. И, боюсь, не изменюсь и я.

В ее голосе звучала настоящая боль. Она вытирала слезы, но держала себя в руках. Это не была вспышка гнева.

– Ты… ты хорошо себя чувствуешь, Фиона? Знаешь, женщины в твоем возрасте…

– У сорокалетних женщин, Дэвид, есть свои нужды, свои чувства. Но какое тебе до них дело? Когда ты последний раз посмотрел на меня, как на женщину?

Ее возмутил этот покровительственный тон, и она ответила обидой на обиду. Она знала: чтобы достучаться до него, нужно разрушить стену, которую он воздвиг вокруг себя. Мужчина миниатюрного телосложения, он всегда был замкнут, сдержан и свои физические недостатки стремился компенсировать предельной точностью и аккуратностью во всем, что он делал. Ни один волосок на его мальчишеской голове не выбивался из порядка, и даже седые прядки на темных висках выглядели скорее признаком элегантности, чем возраста. Завтракал он всегда в застегнутом на все пуговицы пиджаке.

– Послушай, разве нельзя отложить этот разговор? Ты же знаешь, с минуты на минуту меня могут вызвать во дворец…

– Опять твой проклятый дворец! Это твой дом, твоя жизнь, твоя любовница. Все твои мысли только об этой смехотворной работе и о твоем жалком короле.

– Фиона, это не тема для разговора! Оставь его в покое.

Рыжеватые усы возмущенно вздернулись.

– В покое? Ты ведь служишь ему, а не мне. Его нужды важнее моих. Разрушению нашего брака он способствовал лучше всякой любовницы, поэтому не жди, что я буду кланяться ему и вилять перед ним хвостом, как остальные.

Он бросил озабоченный взгляд на свои часы:

– Послушай, нельзя ли перенести этот разговор на вечер? Думаю, сегодня я смогу вернуться пораньше.

Не глядя на него, она промокала кофейное пятно своей салфеткой.

– Нет, Дэвид, сегодня вечером я буду с кем-нибудь другим.

– А есть этот кто-нибудь другой? – В горле у него возник комок, он явно не допускал такой возможности. – И давно?

Она оторвалась от беспорядка на столе, решительно подняла глаза, теперь не избегая его взгляда. Разговор назревал давно, больше она не хотела уклоняться от него.

– Кто-то другой, Дэвид, появился через два года после нашей свадьбы. Череда кого-то других. Ты никогда не удовлетворял меня – я не виню тебя в этом, ведь это как лотерея. О чем я горько жалею, так это о том, что ты никогда и не пытался ничего изменить. Я не была важна для тебя, во всяком случае, как женщина. Я не была для тебя чем-то большим, чем горничная, прачка, круглосуточная прислуга, предмет, который возят с приема на прием. Некто, придающий тебе респектабельность при дворе. Даже дети были только для показухи.

– Это неправда.

Но в его протесте не было настоящей страсти, во всяком случае, в нем ее было не больше, чем в их браке. Она всегда знала, что сексуально они несовместимы; он слишком охотно вкладывал все свои физические силы в работу, и сначала она находила утешение в общественном весе, который давала им его служба во дворце. Но этого хватило ненадолго. Сназать по правде, она не уверена, кто отец ее второго ребенка, а он, если у него и были сомнения на этот счет, никак не проявлял их. Он „выполнил свой долг", как он однажды это сформулировал, и на том счел свою миссию законченной. Даже теперь, когда она открыто называла его рогоносцем, это, похоже, не трогало его. Было, конечно, что-то вроде оскорбленного самолюбия, но не входило ли оно в его хваленый кодекс чести, оставляя его внутри пустым и равнодушным? Не был ли их брак крысиным лабиринтом, в котором каждый вел свою жизнь, лишь изредка встречаясь, чтобы снова разойтись? И вот теперь она добралась до выхода.

– Фиона, разве мы не можем…

– Нет, Дэвид, не можем.

Настойчиво, неумолимо зазвонил телефон, призывая его к выполнению долга, к делу, которому он посвятил всю свою жизнь и ради которого его просили теперь пожертвовать семьей. Он хотел сказать ей, что в их браке были прекрасные моменты, но смог припомнить только те, которые можно было назвать скорее хорошими, а не прекрасными, да и то были они очень, очень давно. Она действительно всегда стояла у него на втором месте. Он никогда не отдавал себе в этом отчет, но сейчас, в момент истины, он не мог отрицать этого. Он смотрел на Фиону глазами, на которые навертывались слезы и которые выражали сожаление и просьбу о прощении, но не злобу. В них был страх. Брак для него был огромным плавучим якорем в бурном море страстей, он не давал шквальным ветрам унести его на рифы безрассудства и несдержанности. Супружество действовало так безотказно именно потому, что было формой без содержания, как бесконечное распева-ние псалмов, к которому его вынуждали все злосчастные годы учебы в Эмплфорсе. Брак был бременем, но бременем для него неизбежным, своего, рода отвлечением, переменой. Самоотрицанием, но, и самозащитой. И вот теперь якорную цепь рубили.

Фиона неподвижно сидела за столом, заваленным хлебом, яичной скорлупой и дорогим фарфором, вещами и остатками пищи, словно олицетворяющими итог их совместной жизни. Телефон все еще звал его. Не говоря больше ни слова, он встал и направился к нем.

– Входи, Тим, и закрой за собой дверь.

Урхарт сидел в зале заседаний кабинета министров один, расположившись в кресле с подлокотниками, единственном из всех, что стояли вокруг стола в форме гроба. Перед ним была простая кожаная папка и телефон, а так стол был пуст.

– Не слишком много роскоши, да? Но мне это начинает нравиться, – хихикнул Урхарт.

Тим Стэмпер удивленно огляделся: кроме них в комнате никого не было. Он был – еще полчаса назад, когда Урхарт сменил роль „главного хлыста" на роль премьер-министра, – его верным заместителем. Функции „главного хлыста" загадочны, а его заместителя и вовсе непостижимы, но вместе они образуют неодолимую силу, на которой покоится дисциплина парламентской фракции партии, осуществляемая посредством составленной в разумных пропорциях смеси корпоративного духа, выкручивания рук и откровенного хватания за горло. Стэмпер идеально подходил для этой работы: худое узкое лицо, выступающий нос и исключительно живые темные глаза, придававшие ему вид хорька и словно предназначенные для высматривания в дальних уголках душ коллег по партии их частных и политических грешков. Эта работа была впрямую связана с уязвимостью – с охраной своей и одновременно с игрой на чужой. Моложе Урхарта на пятнадцать лет, он давно был его протеже. Когда-то он работал агентом по продаже недвижимости в Эссексе и был полной противоположностью Урхарту. Утонченный, элегантный, академичный Урхарт и Стэмпер, у которого не было ни одного из этих качеств и который был одет в готовый костюм из универмага. Но объединяло их то, что было нуда важнее: амбиции и высокомерие, у одного рассудочные, у другого – инстинктивные, а также понимание механизмов власти. Их сотрудничество доказало свою ошеломляющую эффективность в прокладывании дороги Урхарту к креслу премьер-министра. Теперь была очередь Стэмпера, таков был их негласный договор. И вот он пришел за тем, что ему причиталось.

– Премьер-министр, – Стэмпер изобразил театрально-почтительный поклон. – Премьер-министр, – повторил он уже с другой интонацией, словно уговаривая клиента купить земельный участок. За его бесцеремонными, почти солдатскими манерами угадывалась железная хватка, и двое коллег рассмеялись шутливо и заговорщически, как два взломщика после удачной ночи. Стэмпер предусмотрительно перестал смеяться первым: негоже передразнивать премьер-министра. В последние месяцы у них было много общих дел, но Стэмпер ни секунды не сомневался, что премьер пожелает отстраниться от своих коллег, даже от друзей-заговорщиков. Похоже, он прав: Урхарт недолго смеялся.

– Тим, я хотел поговорить с тобой с глазу на глаз.

– Что, скорее всего, означает, что меня ждет вздрючка? В чем я провинился?