Текст книги "Затонувшая земля поднимается вновь"

Два

6
Дом Виктории

Судьба сыграла странную шутку с материнской линией семьи Виктории Норман. Сплошь провинциальные агенты по недвижимости, солиситоры и врачи – в молодости жизнь в них била ключом, но в среднем возрасте они страдали от парализующих страхов и депрессии, сохраняя в последние годы не больше сил, чем нужно, чтобы умереть от первой же подвернувшейся возрастной болезни.

Утешались они тем, что это хотя бы предсказуемо; это семейное. Ее дед по этой линии десять лет провел в объятьях мягкого кресла, благоухая сигаретами и «Фэймос Граузом», а потом пал жертвой тромбоза; за ним ухаживали его сестры, потом, освободившись от этого бремени, они однажды субботним днем умерли в обувном магазине из-за одинаковых кровоизлияний в мозг. Мать, оробев из-за подобных сцен еще в подростковом возрасте, не садилась в автобус, если он заезжал на тротуар или – еще хуже – если она по ошибке давала водителю не ту сумму; в сорок лет она с трудом заставляла себя выйти из дома. Когда морок развеялся, было уже поздно: отец Виктории, под конец жизни полюбивший рыбалку, упал замертво на уединенной автостоянке на берегу реки Северн, оставив мать в трауре, но в то же время и в необъяснимом облегчении. В этом облегчении она пережила и менопаузу. С ним же переехала в маленький и не самый живописный городок в Шропшире, где купила «Айфон» и водила домой незнакомых мужчин, по ночам спьяну написывая сообщения одному любовнику за другим, пока не умерла от необычно расширенной селезенки и очень высокого уровня гормона щитовидки Т4.

Вот почему Виктория, через месяц-два после свидания с Шоу в Хаммерсмите, впервые за пятнадцать лет оказалась за пределами юго-восточного Лондона, направляясь на «Фиате 500» неведомо куда – одновременно с ожиданиями и без. Она ехала в гору, мимо кузнеца, зеленщика и старой ратуши с высокими зацементированными окнами, на самую верхушку, где выстроилась парочка сухопарых старых домов, чтобы до них мог добраться ветер и целыми днями сдувать соек с их многоступенчатой единой крыши. Она устала. Она искала перемен и втайне их боялась. Она два раза заблудилась по дороге с М42.

Наконец она смогла заставить себя поднять глаза на высокий узкий фасад своего нового дома и вдруг содрогнулась с полной уверенностью, что совершает ошибку.

Дом отторгал ее. Ключ не поворачивался в скважине, свет не включался, а коридор загромождали горы мрачных картонных коробок. Весь первый этаж пропах давними чайными пакетиками и сыром. Зато кольцевая проводка на кухне работала; так что Виктория смогла включить холодильник, поставить электрический чайник, заварить чай и выпить его в химическом блеске экрана смартфона, сидя на нижней ступеньке лестницы, подобрав под себя ноги.

Нервно поглядывая на сумрак площадки второго этажа, она решила пока что остаться внизу и переночевать на призрачно-белом диване в передней, где хотя бы слышно машины с улицы. Она поймала себя на мысли, что кто-то всегда должен знать, где ты находишься, – даже если тебе трудно их понять, уловить, чего они хотят, или самой им объяснить, чего хочешь. Так что последним делом перед сном она снова написала Шоу:

«Что нам делать со своей жизнью – таким, как ты и я? Мы как кучка крабов-отшельников в одном общем панцире».

Он не отвечал ни на одно ее письмо, так что она добавила: «В общем, я покинула очаровательный Лондон, вот мой адрес, если надо». Потом: «Не знаю, куда устроюсь работать. На какое-то время денег хватает». Вдобавок у нее остался дом в Далстоне – она нашла жильца, чтобы не отставать от ипотеки; но признаться в этом Шоу значило предстать робкой, неспособной пойти до конца. Она раздвинула подушки на диване, открыла ставни и заснула в луже лунного света любопытного гиацинтового оттенка – как будто припасенного на будущее краской зданий через дорогу, – чтобы на следующее утро проснуться в совершенно другом настроении.

Дом 92 по Хай-стрит – этот итог белой горячки в экономике конца восемнадцатого столетия, построенный на прибыль с небольшого известнякового карьера над ущельем Северн, – незадолго до Первой мировой войны был поделен надвое. Днем половина Виктории оказалась всем тем, о чем она всегда мечтала: три этажа высоких пустых комнат с половицами темными, как палуба старого корабля. Да, дом утратил былой блеск. Фальшпотолки, сырой подвал, под многими акрами древесной щепы гнила штукатурка; кухню принесли в жертву обшивке из хвойных пород в стиле 1970-х. Но да, все это решительно отправится на помойку, пока не вернутся широкая лестница, высокие окна, изначальные пропорции. С этой картиной в мыслях Виктория с легкой душой прошлась по лестнице вверх-вниз, обошла комнаты, завтракая хлопьями с холодным молоком, и не могла поверить своей удаче, когда смотрела в сад или на свет, льющийся в лестничном колодце.

Ее поджидало несколько сюрпризов. Первый – высокая женщина с жидким седеющим бобом, которая выскочила перед ней на площадке второго этажа. Этот призрак – заламывающий руки с испуганным и извиняющимся выражением лица – оказался самой Викторией, отразившейся в ростовом зеркале и уже начавшей лепетать: «Простите, я не…»; совершенно нехарактерное для нее поведение, хотя теперь она уже начала задумываться на этот счет. Другие сюрпризы были не столь нелестными, зато бесили больше. Задняя дверь не открывалась. И можно было сколько угодно щелкать переключателями в щитке, но стоило вставить в розетку два кухонных прибора одновременно, как свет на первом этаже тут же снова гас.

Она составляла списки, а потом отправилась в люди.

В городке, около 1200 лет теснившемся на выступе из красного песчаника над рекой Северн, высокоэтажных зданий не было в принципе – только церковные колокольни да остатки обязательного замка пограничного лорда, торчащие над георгианскими крышами. На север и на запад вдоль двух-трех лесистых полос недавно вытянулись районы жилья и легкой промышленности, круто спускаясь к речным переправам. Тут Северн была всем. Это с нее началась торговля; это на ее берегах зародилось железо и промышленность. Зимой и летом, днем и особенно ночью река неизменно остужала воздух, словно огромный калорифер.

Середина утра – а улицы Верхнего Города уже оживились. Дождь принялся затемнять пегую кирпичную кладку; небо грозилось громом, но, сколько ни тужилось, так и не исполнило обещание. Виктория шла по растерянной спирали, пока не уперлась в средневековый замок. Эти любопытные руины крепости – воздвигнутой в 1200-х одним из менее известных савояров[10]10
  Савояр (фр. Savoie, Савойя) – житель Савойи: странствующий по Франции с учеными сурками или шарманкой. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Чудинов А. Н., 1910.


[Закрыть] Генриха III, Джоффри де Лейси, и разрушенной всего через сотню лет во время войны Диспенсеров, – представляли собой один треугольный угол из камня метров пятнадцати-двадцати в высоту, отклоняющийся от вертикали где-то на пятнадцать градусов, больше напоминая не архитектурное сооружение, а нос недостроенного корабля: будто основатель предвидел в будущем невероятный подъем уровня моря, мир, в котором холм будет островом, а замок – верфью. Камень почернел от дождя. Эдвардианские сады поблизости выглядели мрачно и упорядоченно.

Решительно настроенная получать сегодня удовольствие, она вышла на Портуэй – старую лестницу для вьючных лошадей, сбегавшую к реке по крутому склону утеса от узкой щели между «Костой» и «Моей маленькой свадьбой». Здесь, между высокими кирпичными стенами и слоями выветренного песчаника, было тихо, прохладно и сыро. С каждым поворотом лестницы пройденный путь терялся из виду. Были только следующие десять метров, торчащий прямо из стен папоротник и растущая тишина, а дорожное движение оставалось позади. На полпути ущелье резко вильнуло влево и одновременно расширилось, чтобы стать чем-то вроде пологого ступенчатого пандуса. Здесь гору отравили оксиды, густо разрастаясь паутиной; подняв глаза, Виктория увидела задние фасады домов и магазинов на главной улице – выходившие прямо в воздух старые забытые двери; пыльные и битые окна; а выше – небо, промытая потрясающая синева.

Внезапно вниз по ступенькам хлынула теплая мыльная вода, побежала вокруг ее ног и дальше, всего сантиметров семь в глубину, но напористая и бурная, с барашками тут и там, словно кто-то без предупреждения опорожнил ванну. От воды чем-то пахло, но запах она не узнала – слабый и химический, возможно, от какой-то чистящей жидкости. Вода что-то несла: оно то сдвигалось, то приставало к брусчатке, то снова сдвигалось, прозрачное и слегка зеленоватое; в остальном похожее на мертворожденного котенка.

Виктория зажала рот рукой.

– Ну не знаю я! – услышала она крик из окна высоко над головой. – Не знаю, куда он делся!

Она уставилась на эту штуку у ног. На вид зародыш, но в то же время законченный и полноценный. Теперь вся вода стекла. Это было не млекопитающее – возможно, даже не рыба. Викторию передернуло. Она гадала, может, это осьминог на ранней стадии развития, представила себе, что в каком-нибудь китайском ресторане в фахверковом[11]11
  Каркасном (от нем. Fachwerk, от Fach – панель, секция и Werk – сооружение).


[Закрыть] домике, отстоящем от главной улицы, треснул аквариум. Коснулась этой штуки мыском, тут же отвернулась и посмотрела вниз по склону, куда истончающейся пленкой сбегала вода.

– Какой ужас, – сказала она вслух, снова глядя на небо.

Когда через полчаса она поднималась по ступеням обратно, побродив по другой стороне Севернского моста, смотреть уже было не на что. Вода высохла. Зародыш – если это был зародыш – пропал. Вокруг высились стены из песчаника и замызганные окна, немые и пустые. Она поторопилась по лестнице обратно на торговые улочки. «Сейнсбери» нашелся сразу, окруженный акрами ярких и пустых парковок; а вот «Маркс и Спенсер» от нее скрывался. Наконец она наткнулась на кафе под названием «У Перл», пристроившееся на площади за магазинами. Внутри было пусто, не считая старика, который сидел за столом и неторопливо ел фасоль на тосте. Посреди зала стояла женщина в розовом комбинезоне и таращилась в окно с задумчивым выражением, словно начала что-то делать, а потом забыла что. Увидев Викторию, она зашла за стойку. На кармане ее комбинезона было прострочено имя «Перл».

– У вас есть вайфай? – спросила Виктория.

– Есть, но он никогда не работает.

– Но попробовать можно?

Старик перестал жевать, чтобы следить за разговором. Глаза у него были воспаленные, кожа натянулась на как будто хрупких костях лица; суставы пальцев и запястий были распухшими и больными. И все же в нем чувствовалась какая-то живость. Перед тем как выйти в то утро из дома, он надел семидесятническую нейлоновую гоночную куртку и аккуратно причесался. Теперь он со скрипом отодвинулся на стуле, со скрипом пододвинулся обратно и, добившись таким маневром внимания Виктории, произнес:

– И дверь неплотно прикрыта.

– Простите, – сказала Виктория. – Это я виновата.

– Ей нужно прям колотить. С силой. Все мои годы не закрывается как следует.

– «Все мои годы», – передразнила Перл. А потом – Виктории: – Чем могу помочь?

– Пирог у вас на вид вроде ничего.

– Морковный пирог Перл, – сказал старик как будто про себя, с каким-то задумчивым презрением. – Кому-то, видать, нравится, но я не большой охотник.

– Доедай уже свою фасоль, – сказала женщина за стойкой. – Или выметайся отсюда.

Он уставился на нее, потом в сторону.

– Какой-то он не такой, – пожаловался он. – Почему-то с рыбным привкусом. – Старик бросил вилку и нож на тарелку.

– Можешь выметаться, я не шучу.

– Твой дедушка работал в шахте, – сказал он. – Тебе-то не понять, что это такое. Каждый час каждого дня – на коленях в затопленной яме под Пекфортоном. – Его глаза увлажнились. – А потом, выйдя на пенсию, он забрал вместе с собой из тьмы семь белых пони…

– Пошел вон, если не заткнешься. Я не шучу, старый хрыч.

– Его жизнь подошла к концу, но он решил сдержать слово и подарил им хороший дом, как и обещал.

Поскольку эспрессо здесь не подавали, Виктория взяла морковный пирог с чашкой чая. Пароль от вайфая предъявили на бумажке в рукописном виде. Каждую 2-ю можно было прочитать как Z, каждую 5-ю – как S; прописная I могла быть как строчной l, так и просто 1. Она сидела за столиком у окна, методично перебирая комбинации. Приходили и уходили группки посетителей – женщины с младенцами или лакленд-терьерами; туристы, вскарабкавшиеся по склону от многолюдных исторических достопримечательностей вдоль реки. Все трепались. Виктория взяла еще чай.

К обеду кафе заполнили бригады мужчин с местных строек. В своем одночасовом отпуске они кричали от смеха из-за статьи в «Сан», от них запотели окна; но с женщиной за стойкой вели себя тихо и осторожно. В них сквозила опасливость детей. В ответ Перл их безжалостно дразнила. Она была высокой, моложе, чем дашь с виду, нацепляла пустую кривую улыбку, не совпадавшую с языком ее тела. Для них между ней и ее поверхностью всегда будет стоять преграда; искусственный раздел. Она будет ценить его и поддерживать с умом. А что еще остается в мелком городишке на пути из Шропшира в никуда? А если – как станет очевидно потом – в ней и есть что-то еще, то эти мужики в сигнальных куртках и строительных касках никогда не догадаются что.

– Перл – красивое имя, – сказала ей Виктория, когда все ушли.

– Заслуга вон того старпера, – ответила она. – Иногда мне нравится, иногда – нет. – Она стояла и вытирала руки впитывающей салфеткой. – Так у тебя работает? Пароль?

– Вроде да.

Перл задумалась.

– Пароль либо работает, либо нет, – пришла она к выводу. Виктория рассмеялась.

– Пожалуй, правда.

– Тут все без «пожалуй» ясно. – Настала пауза. Потом она, отведя глаза, тихо сказала со своей кривой улыбкой:

– Я знала твою мать.

Это было так неправдоподобно, так внезапно, совершенно необъяснимо, что Виктория решила, будто ослышалась. Она встала, закрыла, не выключая, ноутбук и положила на стойку деньги, словно стойку кто-то обслуживал. Ей было стыдно. Она видела, как на улице чертит длинные неподвижные линии дождь. Старик тоже таращился на него. Он осторожно собрал остатки фасоли на краю тарелки; доел тост. «Ты была моей жемчужиной, – пробормотал он, сделав ударение на глаголе, словно придавая ему силу давно принятого решения. – Я назвал тебя „Перл“, потому что ты была моей жемчужиной». Потом: «На твоего деда мы смотрели, как на бога». От столешниц отражался тусклый металлический свет, и его дочь, которая теперь вряд ли бы прибавила что-то еще, начала протирать их салфеткой.

На пороге, не желая уходить на такой застывшей ноте, Виктория сказала через плечо:

– Никогда не могу понять, когда кончается утро, а вы?

Родители и дети, думала она потом. Что тут скажешь?

Ее мать блуждала по этому дому так же, как и она. Как и Виктория, половину вещей она не распаковала, только вытащила картонные коробки на середину комнат и распахнула клапаны в надежде, что ее еще способны удивить собственные пожитки. Новая жизнь захватила раньше, чем она разобрала вещи, а потом уже было поздно. Ковры, скатанные и заклеенные скотчем, стояли торчком по углам. Кровати добрались до спален, но фотографии, упакованные грузчиками в коричневую бумагу и полипропиленовую ленту, так и стояли вдоль стен, словно завернутые плиты мостовой. Виктория нашла дело получше. Любопытное, не столько нерешительное, сколько беззаботное; изучение интересного набора пожитков, не имеющих никакой или почти никакой связи с той женщиной, которую помнила Виктория. Туфли не в ее стиле. Джинсовки с перламутровыми пуговицами. Освежитель воздуха, обещавший аромат прибрежной прогулки. Листовки от ресторанов фастфуда, копившиеся в сугробах на кухонном столе. К доске у холодильника были приколоты списки местных мастеров – один нацарапал поперек своего флаера «Что угодно!», и именно ему теперь звонила Виктория.

– Алло?

Молчание на другом конце.

– Это… – Она посмотрела на флаер, – Крис?

Без ответа.

– Ну, – сказала она на случай, если говорит с автоответчиком, – я еще перезвоню.

И тут же отозвались:

– Кто это?

– Я хотела поговорить с Крисом.

– Он сейчас в такси, – произнес голос. – Со своими приятелями в Кинвере. Я могу что-нибудь записать, но не больше.

«Здесь очень по-брекзитовски, – писала она потом Шоу. – Восемь пабов на квадратную милю и глубокие чащи вокруг. Я уже представляю город своим Броселиандом, хотя деревья на главной улице, похоже, вырубили уже в 1307-м». Она снова спит на диване, рассказывала она. «Но теперь со свечками и всем прочим».

В одной из коробок матери она нашла новенькое издание «Детей воды». Стала развлекаться тем, что скидывала отрывки Шоу. Малыш Том плохо себя вел. Бросался камнями. Сбежал через топи у Хартовера и Льюитвейт-Крэга к реке. Сорок страниц – и он уже был ходячим приколом, возможно, вообще погиб, отчаянно мечтал стать рыбой, младенцем или обоими сразу – сплошные викторианские фантазии о метаморфозе, регрессии и переходе, преподнесенные в виде нравственных уроков. «Вот видишь, – дописала она. – Мои письма читать надо. Спорим, у тебя жизнь не такая интересная, как у малыша Тома!» Она знала, что на самом деле не закончит на такой ноте: но уже от одного написания возникало ощущение настоящего разговора. Не хуже двух бокалов красного. «Наверное, мебель матери я оставлю, – призналась она. – Всю свою я продала». Из-за этого она снова вспомнила о доме, огляделась и передернулась от удовольствия.

На следующий день не успела она подняться из постели, как зазвонили в дверь. Открыв, на пороге она обнаружила отца официантки Перл. Он был на десять сантиметров ниже Виктории. Насвистывал. Сзади над воротником куртки «Кастрол» влажно завивались волосы. На солнце он выглядел куда бодрее.

– У меня была свободная минутка, – сказал он. – Вот я и зашел.

В ответ Виктория только смотрела на него.

– Крис, – сказал он. – Крис. Крис со вчерашнего вечера.

– Вы всегда отвечаете на телефон так, будто вы кто-то другой?

– Я ненадолго, – сказал он.

Они глазели друг на друга. Ситуация казалась патовой. В конце концов он поднял пластиковую спортивную сумку.

– У меня тут все, что может понадобиться, – сказал он.

– Если бы я еще только объясняла, что может понадобиться.

– Неплохо бы чашечку чая, раз уж ставишь чайник. А пока ты займешься, я тут огляжусь. – Он улыбнулся и пошел на второй этаж с таким видом, будто он тут хозяин, бросив через плечо: – У меня есть все, что может понадобиться. Не волнуйся.

Виктория кипятила воду и кипятилась сама. Она слышала его на первой лестничной площадке, потом – на расшатанных половицах у туалета. Загремела сумка с инструментами. Он шипел и насвистывал про себя. Он был жалок. Простукивал то да се. На втором этаже поднялось окно, потом заскрипело обратно. Виктория чувствовала себя так, будто ей здесь не место.

– Как там чай? – крикнул он. Спустившись за чаем, он сел и заодно съел бисквит. Казалось, он принес с собой на кухню запах. Точно она не чувствовала, но знала, что запах есть.

– Люблю присесть с бисквитом, – сказал он. Она пододвинула к нему всю пачку.

– Угощайтесь.

Он улыбнулся, будто ничего другого и не ожидал.

– От рождения я Крис, – сказал он, – но в Кинвере меня знают как Осси.

Сквозила в нем какая-то лихость, поди ее еще объясни; в то же время он напрашивался на сочувствие. Если последить за ним минутку, было видно, что держится он странно и ходит с намеком на хромоту; вечно утирает глаза.

– Здоровье неважнецкое, – сказал он с каким-то удовлетворением. – Всю жизнь такое.

Раньше у него был рак кишечника, но его вылечили; его кашель когда-то принимали за асбестоз. К тому же не гнулось левое запястье – результат падения с городской рождественской елки в 1999 году.

– Я развешивал гирлянды, – сказал он. – Вот ведь ввязался, – а потом: – В том году украшения не сняли вовремя. В результате пострадали мы все.

Он с трудом справлялся с отверткой.

– Здесь в электрике хватает изношенной резины, – сообщил он Виктории, слопав половину пачки шоколадных угощений. – Только тронь – вся осыпается.

А значит, нужно менять всю проводку. Так она и думала.

– Впрочем, – заключил он, – и хорошего нового неопрена хватает.

– Вы же ни с чего не упадете, пока будете работать? – спросила Виктория.

К обеду он все еще был в доме, дергал провода на чердаке.

– Могу накормить тушеной фасолью, – предложила она.

– У меня к ней душа лежит уже не так, как раньше.

– Ну, а можете еще перед уходом посмотреть заднюю дверь?

Задняя дверь висела криво и казалась самодельной: четыре вертикальные доски слегка разной длины, еще три – приколочены поперек; все это густым слоем покрыто старомодной бледно-голубой краской. Виктория влюбилась в дверь. Безопасность гарантировала коллекция засовов, некоторые намертво заржавели в открытом виде. Была и древняя защелка. Выглядела дверь так, будто служила дому уже многие десятилетия, а до того – еще и какому-нибудь амбару. От сырости она разбухла в косяке. «Проще новую поставить», – сказал старик. Впрочем, стоило ему только прикоснуться – и она открылась. Через порог на кухонную лестницу пролился свет – резкий, но прелестный. Ее сад! На миг он казался слишком ярким и идеальным, чтобы в него входить, – точно лесная поляна.

Старик собрал инструменты, застегнул сумку на молнию и потряс рядом с ухом. В коридоре надел куртку.

– Не придумали еще такого, чего нельзя починить, – сказал он. И, задержавшись с левой рукой наполовину в рукаве: – Тебе понравится в саду.

– Как там Перл? – спросила она перед его уходом.

– Хороший вопрос. – Он уже был на улице, смотрел на небо, поднимал воротник. – Как там знаменитая Перл? Я бы сказал, верит самой себе как никогда. Когда-нибудь она завернет за угол и тут-то обнаружит, что мир изменился.

– Мне она показалась очень хорошей, – окликнула Виктория вслед.

– Я ей передам.

Она прибралась после него; потом вышла через заднюю дверь.

В жизни Виктории сады всегда были чужими. Она их любила, но ничего в них не понимала. Этот – достаточно запущенный, чтобы бесследно впитать любые старания, – на самом деле был сразу двумя садами. Ближайший, за щелью в разросшемся самшите, – был длиннее, на пригорке, с прямоугольной лужайкой в окружении флоксов, наперстянок и монбреций. К дому кренился сарай из белого гонта, с облупившейся краской и выпавшими окнами, а в уголке между постройками на солнцепеке росла роза – такая старая и голенастая, что всего толку от нее было подпирать зачахший ствол куста лаванды еще старше, цвета речной коряги. Все границы сада были обложены в эдвардианском стиле камнем цвета ячменного сахара, все тропинки заросли геранью Роберта и одуванчиками.

В противоположном конце, под аркой, скрывшейся под прерафаэлитскими вьющимися розами белого цвета, две-три низкие каменные ступеньки вели в нижний сад. Там посадки как будто бесконечно тянулись прочь, хотя не могли быть длиннее метра-другого. Там все было высоким, дремучим, густым, слишком переплетенным, чтобы пройти, все менялось от ухоженного до запущенного. Посреди этой неразберихи скромно и тихо раскинулась вторая лужайка – словно лесное озерцо, подернутое плоской зеленой ряской. На нее между окружающими домами падали под крутым углом лучи. Сбоку, рядом с элегантно потресканными горшками, сидел черно-белый кот, облизывая лапы в пыльном гулком солнечном свете.

– Привет, – прошептала Виктория.

Из открытого окна ниже по склону донеслось несколько нот пианино. Кот, удостоив Викторию кратким взглядом, удалился.

Позже она отчего-то задержалась на кухонной лестнице, задумчиво открывала и закрывала заднюю дверь, словно репетировала ее возможности. Отчасти Виктория мечтала, чтобы дверь оставалась заклинившей, потому что не хотелось, чтобы сад был даром Осси, его милостью. Все время, пока он был в доме, он сбивал Викторию с толку. То этот его кашель. То факт, что она не верила ни единому его слову. Еще больше – мягко обветренная кожа, не напоминавшая ни один известный ей материал и по-своему красивая. Она знала, что слово «красивый» подходит и отцу, и дочери, каждому – по-своему; но при этом и не подходит, особенно для отцовской кожи, и голос у него – то нахальный, то тихий и разбитый возрастом, а часто – все сразу.

Такие мысли приходили и уходили, пока она открывала и закрывала дверь. Но мысль, от которой избавиться не получалось, говорила, что Осси уже бывал в этом доме; что на самом деле он знаком с ним ближе, чем мать Виктории, чем будет знакома сама Виктория.