Текст книги "Самая страшная книга 2015 (сборник)"

И тут подвернулся Лео. «Конечно, он беден, как церковная мышь, – думала Лиза, приклеивая очередной лепесток на прозрачную основу, – но пока и он сгодится».

Она как бы невзначай выведала у отца, каков оклад у младших служащих, и в точности рассчитала, сколько букетов Лео будет покупать ей в месяц, оставив небольшую сумму на питание, жилье и прочую чепуху.

Лео приходил каждый день. Если он был не при деньгах, Лиза считала себя вправе не появляться в окне. Но в день получки или аванса она встречала его приветливо. Они болтали о всяких пустяках, пока не наступал подходящий момент, и девушка говорила:

– Ну что же, а вы не купите мне ирисов? Думаю, они вам по карману. Неужели вы не хотите потешить меня?

Лео обещал, дивясь ее осведомленности. Он еле-еле перебивался от месяца к месяцу, но жалованья ждал лишь с тем, чтобы издержать его на Лизу. Он начал подрабатывать по ночам в каретном сарае.

Днем прибегал к ней. Она поднимала букеты и зарывалась в них носиком. А Лео все пытался что-то разглядеть в серой глуби.

Но время шло, и Лиза уже одела всех кукол. Кроме того, мямля в поношенном сюртуке ей прискучил.

И как-то летним вечером она сказала ему:

– Нет, вы меня не любите!

Последовали уверения в обратном, но девушка продолжала:

– Хотите меня убедить – принесите еще цветов. Мне так тоскливо… Отец меня не балует. Вся надежда только на вас.

Лео хотел возразить, что последние свои средства исчерпал как раз сегодня, как раз на эти пурпурные георгины. Но Лиза как будто стала еще прекраснее, совершеннее, и еще белее стала ее кожа, словно насытившись молоком… И он обреченно кивнул.

V

Блуждая по улицам, юноша раздумывал, где бы добыть денег. Друзья устали ссужать его: он хоть и возвращал долг, но просил снова, а это утомляло. К конторской кассе писари доступа не имели, а квартирная хозяйка уже и не притворялась, что терпит Лео.

Он брел от перекрестка к перекрестку, с каждым шагом все более отчаиваясь. Даже помыслить о том, что он обманет ожидания Лизы, было мучительно.

А вокруг вечерний полусвет сгущался в фиолетовый сумрак. Облака, сизые тени на небесах, цеплялись за шпили и флюгеры. Мгла окутала всякую вещь и всякого человека. Кто-то торопился домой, чтобы стряхнуть это одеяние у каминов и ламп. Были и такие, что радовались обновке, скрывшей их дневные лохмотья.

Бледное лицо юноши светилось, как гнилушка. Друзья, открывая ему, пугались и оттого отказывали с чистой совестью. Он побывал в восьми домах и всюду добился лишь вежливого «нет».

Стало еще темнее, однако Лео прикрывал глаза ладонью: ему везде чудилась Лиза, ослепительная ее белизна. Он отворачивался – она хмурила брови, и с вишневых губок слетало что-то грозное и непоправимое.

Наконец, уже сидя в своей каморке среди ящиков, выпотрошенных в поисках случайных монет, он понял: ни гроша. Разводы плесени на потолке, залатанное картоном окно, колченогий стул, косая свечка – все подтверждало горестный вывод. Лео повалился на кровать. В груди его копошилось что-то черное и холодное.

И тут сверкнуло: «А ведь можно украсть!..» Призрачная Лиза, присевшая на стул, одобрительно улыбнулась. «Старый Христоф, говорят, купается в деньгах. Еще бы, с такими барышами! – размышлял Лео, возя башмаками по простыням. – Я могу забраться в сад и срезать парочку-другую цветов. Старика особо не убудет».

Он вскочил и энергически заходил по клетушке. Огонек свечи подрагивал, колышась в такт его шагам.

«Ну да, через стену перелезу – и дело в шляпе. Сторож, верно, от ворот не отходит, а Христоф в этот час должен третий сон видеть».

Он вошел в азарт и едва удерживался, чтобы не выбежать на улицу и кинуться к саду. Нужно было хорошенько все взвесить.

«Вдоль ограды много деревьев. Найти ветку потолще, накинуть на нее петлю – и наверх. И обратно тем же путем…»

Кровь то стыла, то закипала, не успевая за мыслями. Свеча на столе вдруг разрослась, залила зрачки пламенем, и Лео затерялся в безвременье. Метеорами проносились фонари, мелькали чьи-то силуэты…

Когда он очнулся, то стоял уже в безлунной тьме у высоких стен, и где-то высоко над головой перешептывались листья вязов. Тускло, словно ледышки, поблескивали наконечники ограды. Улица совсем вымерла: казалось, темная гряда домов враз лишилась окон, дверей и обитателей. Воздух отзывал холодом и страхом.

Лео недурно метал веревку. Со второй попытки ему удалось закрепить петлю на толстом суку, чуть повыше стены. Он потянул и, не услышав скрипа, начал карабкаться.

«Я теперь вор, – думал он, перебирая руками. – Но ворует ведь тот, кто берет для себя, а я – для Лизы. Кто меня осудит?»

Добравшись до кромки стены, юноша с готовностью опустил ноги – и шип, каких много пряталось между крупными зубцами, пропорол ему стопу. Он вскрикнул и рухнул в сад, угодив в разросшийся розарий. Колючий кустарник смягчил удар, но из мести расцарапал Лео кожу – везде, где та была оголена. Розы, неделю как лишенные ухода, от тряски роняли лепестки. Когда он наконец выбрался, все тело чесалось и кровоточило. И все же ему повезло: веревка свисала по эту сторону ограды.

Превозмогая боль, он заковылял по песчаной дорожке. Одежда во многих местах прилипла к телу, в левом ботинке стало сыро. Собственная поступь казалась непривычно грузной, шумной. Но садовник, очевидно, проспал переполох в розарии – остерегаться его не стоило; и ошалелый Лео шел куда хотел.

Здесь повсюду были цветы. Сомкнутые бутоны склонялись, словно головы спящих воинов на привале. Дневные ароматы, сумеречные благовония витали над клумбами и грядками, забирались в ноздри. С запада, от далеких лесов, доносились другие, сыроватые, запахи, и все это сливалось в дурманящую музыку. Хотелось лечь под невидимым небом, чтобы вечно вдыхать пыльцу и слушать голоса ночных насекомых.

Но Лео мечтал об ином, и страсть удержала его от соблазна. Он мучился выбором: не все цветы были достойны Лизы, не все он мог унести, немногие узнавал в чернильном мраке. Наткнувшись на оранжерею, он обрадовался: здесь, по слухам, Христоф растил настоящие сокровища.

Стеклянная дверка была на запоре. Юноша, недолго думая, ударил по ней камнем; брызнули осколки, полоснув его по рукам. Он выждал немного – не идет ли кто? – и проник внутрь.

В оранжерее тьма была гуще. Лео вынул из кармана ножичек и принялся наугад срезать стебли. Здесь все переплеталось, и в конце концов вор вовсе перестал понимать, где и зачем он, – резал вслепую, точно сражаясь с врагом, лил едкий сок и собственную кровь. Попадались толстые растения – он ожесточенно бил ножом, пока те не падали, и складывал в охапку у выхода. Он чуть не задохнулся.

Когда Лео вышел наружу, муть в глазах не исчезла. Он уже не соображал, что делает. Нашел где-то мешок. Напихал в него срезанные стебли, как солому. Не различая дороги, оставляя на песке бурые пятна, прохромал к оставленной веревке. Как-то перелез, растеряв половину награбленного, свалился на мостовую.

Собирался рассвет. Лео плелся по улицам Герцбурга с мешком на спине. Одежда его превратилась в лохмотья, с ног до головы он был в крови, зелени, земле. И шептал: «Уж в этот раз она мне не откажет, не откажет…»

С восходом солнца открылись ставни, и шафрановый свет пал на прекрасное лицо Лизы. Она как будто удивилась виду Лео, однако спросила, как было у них заведено:

– Так вы все-таки принесли?

И он без колебаний и ненависти протянул ей новый букет – изувеченные листья, сломанные шипы, смятые лепестки. А среди них – что-то бледное, цепкое, жадное.

Уже бежал, задыхаясь, по лестницам старый Гюнт – бежал, чтобы увидеть, как в чьих-то пухлых пальчиках кусок за куском исчезает красота его дочери. Уже неслись по коридорам слуги, разбуженные диким криком, уже взвились над крышей птицы…

Лео же свернулся на земле калачиком, теперь он мог поспать. Прежде чем забыться, он подумал: «Пока она довольна, ну а дальше… дальше…»

Но его веки сомкнулись, и мысль потонула в багровом мареве.

VI

Христоф выспался: впервые со злополучного дня в церкви не грезилась ему рожа почтмейстера. Это было хорошо; но еще лучше было, что именно в этот день свершится желанная месть. Он наденет выходной костюм, когда понесет свинье подарок, и город запомнит его.

Сквозь окошко улыбалось ясное небо, и старый цветовод улыбнулся ему в ответ. Катерина с сестрицами, наверно, заждалась; что ж, он долго томил их в неволе. Пусть сегодня делают то, для чего предназначила их чья-то злая воля: щипают, царапают, рвут.

Садовник надел робу и распахнул дверь – но не смог ступить дальше порога.

Бескрайнее море плескалось в его саду, телесно-белое море. Цветы сгинули в его волнах, а те уже подкатывали к крыльцу, и земля раздавалась, выпуская новые и новые ростки, которые увеличивались на глазах, сжимались в кулаки и сучили пальцами. Они хватали друг друга за запястья, раздирали ногтями ладони. Они приветствовали Христофа, как люд привечает бургомистра на ярмарке, и так же жаждали веселья.

Но садовник побежал – прочь, туда, где в сарайчике стояла коса. Он почти чувствовал ее в руках, видел, как сверкает на солнце наточенное лезвие, как рассекает она воздух и мясо.

Его схватили за ногу. Он вырвался и побежал дальше, но через несколько футов было уже не пройти: море подступало. Старик рванулся влево, вправо – окружен. Он бросился напролом, к воротам, сокрушая сапогами тонкие кости. Ноги несли его, пока могли.

Он упал у самых ворот. Плоть Христофа растаскивали по клочку, но до последнего издыхания он смотрел за решетку. Там, выступая из полуденной тени, приникло к прутьям перекошенное лицо Йохана Шпатенверфера, который пришел извиниться.

* * *

…Вот уже и лес близко.

Загорится в чаще костер, отгоняя чьи-то тени. Будут прыгать в волосы веселые искры – успевай отгонять! Сколько тьмы будет – а отступит она, отхлынет, когда встанет на пути ее огненный цветок…

Это будет, будет. Но отец и дочь не распрощались еще с солнцем, заходящим солнцем лета. Они идут рука об руку под сонное шуршание листвы.

У крестьянина восемь детей, и всех прокормить он не может. Бог видит, младшенькая умишком не хуже прочих. Но хворая она, долго не протянет… Не протянет – видит Бог, видит Бог…

– Стой, – говорит отец. Нелегко ему вынести этот зеленый взгляд. Нет, неоткуда ей знать, это отблески дня играют на ее щеках.

– Погляди-ка вон туда, – говорит он. Через мгновение он ударит, и не будет больше в мире таких огромных глаз.

А она смотрит на запад, и снова видит красный мяч, и тянет к нему ручонку – не зная, что до солнца не дотянуться человеку никогда.

Елена Щетинина
Карта памяти заполнена

«Карта памяти заполнена» – замигало на экране фотоаппарата. Я лениво зевнул, топнул ногой, разогнав усиленно позирующих в ожидании подачки голубей, – и начал возиться с заменой карточки.

Через минуту я уже снова крутил головой в поисках подходящей модели для съемки. Парк был мной исхожен и исщелкан вдоль и поперек, птицы не вызывали у меня приступов умиления – а местные жители уже давно набили оскомину своей удивительной похожестью друг на друга.

Это был маленький городок, один из тех, что возникали в Казахстане на месте старых военных баз, которые, в свою очередь, дислоцировались на месте еще более старых поселений.

Я приехал сюда на каникулы к родственникам и не намеревался задерживаться надолго. Нет, природа тут красивая, не буду врать. И сам городок уютный. И люди не противные. Но было тут невыразимо скучно, затхло и, как выражается моя племянница – «паутинно».

Вдруг вдалеке между деревьями мелькнула тонкая фигура.

Я навел видоискатель, приблизил. О, кто-то новенький! Симпатичная молодая женщина, не видал раньше ее здесь. На лице, в районе носа что-то поблескивало – видимо, пирсинг. Странно, никогда не видел здесь девушек с пирсингом.

Я щелкнул.

Поглядел на экран фотоаппарата. Да, далековато, конечно, но вроде недурно. Потом увеличу, посмотрю, как получилось.

Перевел взгляд обратно на рощу. Девушки не было. Жаль, было бы неплохо познакомиться…

Вдруг фотоаппарат сильно тряхнуло. От неожиданности – в голове даже мелькнуло, что держу что-то живое, – я разжал руки. Пластиковый карабин шейного ремешка не выдержал резкого рывка, с омерзительным треском лопнул, и фотоаппарат упал в пыль.

Я чертыхнулся – несколько месяцев копил на эту фотокамеру со всех своих случайных заработков, и мне бы не хотелось бегать по местным сервисам, один из которых и так уже энный день кормил меня завтраками.

Я подобрал аппарат, осторожно протер корпус футболкой и от греха подальше направился домой.

* * *

Зайдя в квартиру, я привычным движением бросил ключи на мягкий пуфик, стоявший у двери, и пробежал в комнату. Все то время, пока я шел домой, мне казалось, что в фотоаппарате что-то дребезжит, и я боялся, что это признак выбитых деталей или сорванных креплений.

Достал старую, помутневшую лупу и просмотрел каждый миллиметр корпуса. Нет, ничего особенного. Поднес к уху, потряс – да нет, тут тоже вроде все в порядке. Никакого шума сверх обычного.

Ладно, сейчас разберемся.

Я прошел в коридор, поймал в видоискатель коврик и пуфик, щелкнул.

Вроде все нормально.

Встал на пороге комнаты, сфотографировал шкаф.

Тоже все нормально.

Подошел к аквариуму с рыбкой, стоящему на столе, взял крупный план.

И тут ничего особенного.

Хм.

Я сделал еще около десятка фотографий разной степени резкости – и не обнаружил ничего хотя бы сколько-нибудь странного.

Затем сфотографировал телефон – старый, еще с диском – и набрал номер.

– Когда будет готов ноутбук?

Парень на том конце провода долго мялся, из чего я понял, что они еще даже и не приступали к моему заказу, а потом обреченно пробубнил:

– Думаю, что через неделю.

Я плюнул и бросил трубку.

Затем вернулся в комнату, еще раз включил аппарат и посмотрел отснятое. Ну ладно, эти я удалять пока не буду. Когда мне вернут ноутбук – если вернут! – сравню с теми, что были до падения. Мало ли что.

Что-то гулко ухнуло в коридоре.

– Сашка? – крикнул я.

Племянница уже неделю гостила у меня, пока ее родители укатили в научную командировку в какой-то из соседних аулов. Не могу сказать, чтобы меня это особо напрягало, – главное, чтобы ее не напрягал я. Она была обычной восьмилетней девчуркой, лишь в меру признающей авторитеты дяди, который старше ее всего лишь на полтора десятка лет.

Ответа не было.

Я вышел в коридор.

Один из старых рыбацких сапог, стоявших около пуфика, был опрокинут. «Как же это я должен был об него запнуться, чтобы уронить?» – мелькнуло у меня в голове.

Я поднял сапог и аккуратно прислонил его к стене.

В двери заскреблись ключом.

– Саш, я открою, – крикнул я.

* * *

Племянница была поглощена дневными впечатлениями и уплетала за обе щеки вермишель.

– Дядь Паш, а собачке можно положить? – внезапно спросила она.

– Какой собачке? – не сразу поднял голову я, занятый сковыриванием липких вермишелин с краев тарелки.

– Моей собачке, – пояснила она.

– Какой-какой собачке?

– Ну вот она, около стула сидит, – указала она вилкой.

Я затаил дыхание. Мне еще тут собаки не хватало.

Ну, Сашка, от тебя я не ожидал такой подлянки!

Я с опаской наклонился и приподнял скатерть. Никакой собаки и в помине не было.

А, ну все понятно. Воображаемый друг. Ну-ну.

– А, вот оно как… А как она выглядит?

Девочка задумалась.

– Ну он такой… – Она покосилась на пол рядом со стулом. Я, затаив дыхание, тоже уставился туда. – Он небольшой, мне чуть до колена… Лохматый. Очень-очень лохматый. И еще у него язык мокрый.

– Он тебя что, облизывал?

– Разумеется, дядя Паша. Собаки всегда облизывают тех, кто им нравится.

Ну что ж, видимо, фантазия современных детей уже перешла в 5D. Я-то в свое время представлял только, что палка – это винтовка. Но до текстуры дело не доходило.

* * *

Единственным суеверием, к которому я относился благосклонно, было мнение о том, что выносить мусор после заката – к отсутствию денег. Деньги лишними не бывают, поэтому и сейчас, подхватив пакет, я отправился на помойку.

Открывая дверь подъезда, я чуть не ударил какого-то ребенка. А взглянув на него – чуть не выронил из рук мусор.

Мальчик как мальчик. Живой. Нормальный. Руки-ноги на месте. Одет простенько. Лысый.

Не стриженый, не бритый, а именно что лысый – такой, какими бывают дети после химиотерапии. Но в том-то и дело, что он не выглядел больным. Странным – да, непонятным – да, зловещим – тоже да, но ни в коем случае не больным. Мальчик как мальчик. Лысый.

Я пробормотал что-то про то, что нужно быть осторожнее, и быстрым шагом направился к помойке. Какой неприятный тип, а.

Когда я возвращался обратно, перед подъездом уже никого не было.

Лысый мальчик играл в песочнице с детьми. Я замедлил шаг. Он поднял голову и вперился в меня глазами. Я остановился. Мальчик не сводил с меня глаз.

Меня передернуло, и я пулей влетел в подъезд, даже не придержав за собой дверь.

* * *

Зайдя в квартиру, я привычным движением, даже не глядя, протянул руку над тем местом, где находился пуфик, и разжал пальцы.

Ключи со звоном брякнуло об пол.

Пуфик был отодвинут сантиметров на двадцать в сторону.

* * *

– Зачем ты передвинула тумбочку в коридоре? – спросил я, заглядывая к Сашке в комнату.

– Я не передвигала, – отозвалась она, листая какую-то книжку.

Ну, в принципе, да, зачем ей это?

– Слушай, – сказал я, – а что там за мальчик во дворе? Лысый.

– А, этот… – пожала она плечами. – Он сегодня вечером появился.

– А кто он такой?

– Не знаю. Он просто забавный, – пожала она плечами. – С ним смешно.

– Смешно? – Даже само это слово совершенно не вязалось с лысым мальчиком.

– Ну да, – кивнула она. – Смешно. А что?

– Да нет, ничего, – покачал я головой. – Ничего. Давай, пора спать скоро.

* * *

Я открыл глаза.

В комнате было темно – скорее всего, час, а то и два ночи.

Что-то мерно постукивало в районе окна.

Видимо, какой-то ночной мотылек по дурости залетел в форточку, а теперь тычется, подумал я. Надо бы выпустить, а то так всю ночь не даст заснуть.

Сонно щурясь, я нащупал ногой тапки и, не включая свет, поплелся к окну.

Только на середине комнаты я поднял глаза – и, заорав, отшатнулся.

Там, с той стороны, прижавшись лицом к стеклу, на меня уставилось вытянутое, абсолютно белое лицо.

И у него не было глаз.

* * *

Я стоял на кухне, прижавшись спиной к стене, и пил воду прямо из графина. Мои зубы лязгали по стеклу, а я боялся остановиться, словно этот процесс оберегал меня.

В кухню зашла заспанная Сашка.

– Дядя Паша, – прогундосила она, зевая. – Что случилось?

Я обнял графин и прижал его к себе.

– Саш… – осторожно начал я. – А ты ничего необычного не замечала?

– Например? – Она потерла кулачком глаза.

– Ну… чьи-нибудь лица в окне?

– Дядя Паша, – она серьезно посмотрела на меня, – мы на пятом этаже. Какие лица?

Какие лица…

Я вжался в стену еще сильнее.

– Вам приснилось, – резонно сказала она.

Ну что ж, может, и так.

Может, и так, подумал я, осторожно входя в свою комнату, предусмотрительно включив везде на пути своего следования свет.

Может, и так.

Может, это просто ветер гонял полиэтиленовый пакет по воздуху.

При свете комната выглядела безобидно.

Я подошел к окну и осторожно выглянул.

На подоконнике со стороны улицы – там, где ржавчина покрыла металл плотным слоем, – виднелись длинные полосы, словно кто-то пытался за него уцепиться.

Остаток ночи я провел с включенным светом.

* * *

К утру я все-таки задремал и поэтому потом вполне резонно предположил, что давешнее лицо – всего лишь обрывок сна. Правда, на подоконник я решил не смотреть. Дабы не портить уверенность про сон.

Сашка, как всегда наспех покидав в себя завтрак, умотала на улицу – на полную катушку проводить каникулы.

Я же сидел за столом и думал, звонить снова в сервис по поводу ноутбука, или же дать им еще один шанс.

Тут что-то заскрежетало за моей спиной.

Я оглянулся.

По комнате, цепляясь за выщербины паркета, медленно полз стул.

– Сашка, – крикнул я, – прекрати! Отвяжи леску! Пол попортишь!

И тут же осекся, вспомнив, как Сашка час назад громко хлопнула дверью.

Или же она меня одурачила и целый час сидела тихо, как мышь, чтобы сейчас напугать?

– Сашка! – повторил я.

Стул прекратил ползти и, покачавшись пару секунд, остановился на месте.

– Ну вот то-то и оно, – удовлетворенно сказал я.

И тут стул дернулся и пополз обратно.

Я чуть ли не по деталям разобрал стул – но не было ни лески, ни пружинки, ни чего бы то ни было еще. Я также облазил всю квартиру, но не нашел и следа Сашки.

Оставалось только одно: она каким-то образом меня одурачила, а потом тихонько выскользнула из дома. Все это выглядело весьма правдоподобно, кроме одного «но», – Сашка никогда ранее не увлекалась подобными розыгрышами. Хотя да, надо иногда с чего-то начинать. Возможно, воображаемая собака была пробным камнем, проверкой – смогу ли я ей поверить.

Ох, Сашка, ну только вернись домой, я уж тебя пропесочу. И даже оправдание, что тебе скучно, не приму.

Я вернулся за стол и взял в руки фотоаппарат.

Но не успел я включить ушедшую в режим сна технику, как новый скрип заставил меня поднять голову.

На этот раз это была дверца шкафа.

Она медленно, словно с опаской, открывалась.

Ну конечно, на этот раз Сашка уже была ни при чем. Рассохшееся дерево – вот и все.

Дверца открылась до конца, и моему взгляду предстала куча книг, наваленных в хаотичном беспорядке. Я не страдаю особым чистоплюйством, но напоминание об этом меня не радует.

Поэтому я встал и прикрыл ее.

Не успел я сесть за стол, как она снова открылась.

Я снова встал и прикрыл ее.

Она открылась снова.

Я припер ее стулом.

Вернулся за стол.

Не успел я включить аппарат, как стул с грохотом упал.

Дверца медленно открывалась.

А потом так же медленно стала закрываться.

Я сглотнул.

Мне стало жутко.

Чтобы отвлечься, я перевел взгляд на экран фотоаппарата.

И почувствовал, как мои ноги похолодели.

Там, на экране фотоаппарата, в той комнате, что здесь была – исключая меня – абсолютно пуста, стояла женщина.

Стояла и открывала и закрывала дверцу шкафа.

И в такт этому так же открывалась и закрывалась дверца в моей комнате.

А потом женщина оглянулась.

Да-да, оглянулась – на меня, на меня, наблюдающего за ней на экране. Словно тот на самом деле был окном, через которое она могла меня увидеть.

У меня онемели щеки, похолодел кончик носа, а в спину словно вбили кол – и пальцы, пальцы вцепились в фотоаппарат так, словно без этого я бы упал.

И ни одной мысли не осталось в моей голове.

Я просто сидел и смотрел, как она приближается.

Она.

Красивая, безумно красивая женщина.

Та самая, которую я тогда сфотографировал первым кадром на этой карточке.

И что-то поблескивало у нее на лице.

Только это был не пирсинг.

Нет, ни в коем случае не пирсинг.

Просто потому, что тут не делают пирсинг.

На металлических носах не делают пирсинги.

Она подошла совсем близко – так, что лицо заполнило практически весь экран.

А потом подняла руку и поскребла ногтями.

С той стороны.

Нет, не ногтями.

Человеческие ногти не бывают такими длинными.

И металлическими.

А потом размахнулась.

И ударила с той стороны по стеклу экрана.

Фотоаппарат вышибло у меня из рук и отшвырнуло к стене.

Я сидел в одном конце комнаты и сжимал в руках тесак для мяса – самое опасное, что смог найти. Фотоаппарат лежал в другом конце – накрытый ведром.

Я пытался найти объяснение произошедшему и не мог. А может быть, боялся их найти.

На столе началось какое-то движение.

Я осторожно перевел взгляд.

Рыбка в аквариуме судорожно дергалась.

А потом перевернулась на спину, и из ее распоротого брюшка потянулись тонкие темные ниточки внутренностей.

В коридоре что-то зашуршало.

Я сжал тесак и повернулся лицом к двери.

В замке провернулся ключ.

Я перехватил тесак поудобнее и поднял его.

– Дядя Паша? – раздался тонкий девичий голос.

Я спрятал тесак за спину и вышел в коридор.

Сашка стояла на пороге и задумчиво глядела на пол.

– Дядя Паша, а зачем вы коврик передвинули?

Резиновый коврик, который по старой привычке постоянно прикрывался газетой, был сдвинут на полметра. И газета была разорвана. На длинные полосы.

– Запнулся, – внезапно охрипшим голосом сказал я. – Я запнулся, Саш.

Она внимательно посмотрела на меня, подтянула коврик на место и стала разуваться.

– В темноте шел и запнулся, – зачем-то пояснил я, думая о том, как бы вернуться в кухню так, чтобы девочка не заметила тесак за спиной. Объяснить это мне было бы гораздо сложнее.

– Да ладно, бывает, – она пожала плечами и скинула сандалию.

– Саш, – как бы невзначай сказал я, осторожно пятясь назад и делая вид, что изучаю направление трещин в потолке. – Саш, скажи… а ничего в последнее время странного не случалось?

– Чего именно – странного? – скинула она вторую сандалию.

– Ну я не знаю… что-нибудь открывалось, когда ты это не трогала, или же…

Сашка непонимающе смотрела на меня. Ах, ну да, собственно, чего это я. Ребенка, у которого живет воображаемая собака, сложно удивить открывающимися шкафами.

* * *

В соседней комнате бубнил телевизор, а я сидел за столом и крутил в руках выключенный фотоаппарат.

Всему должно быть свое объяснение, да. Ну и как оно там, бритва Оккама, что ли. Не нужно плодить сущности сверх имеющихся, как-то так. Половина всего происходящего – у нас в головах. Вот взять, например, ту же Сашкину воображаемую собаку. Племянница хочет думать, что та существует, – и та существует. В ее голове, разумеется. Но при этом довольно успешно.

Может быть, мне хочется думать, что что-то происходит, – и вот оно происходит. Хотя нет, как можно хотеть, чтобы такое происходило… Скорее всего, тут чуть иное: я просто себя убедил, что такое может происходить. А всему есть рациональное объяснение. Лицо в окне? Ну так почему бы и в самом деле не полиэтиленовый пакет? Следы на подоконнике? Голуби вытоптали. Дверцы шкафа? Сквозняк. Туда же, к сквозняку, приплюсуем и сдвинутый коврик. Пуфик? Ну, может, я сам запнулся и не заметил или же та же Сашка. Рыбка? Обожралась, лопнула и сдохла. Все! Вот так!

Я удовлетворенно откинулся в кресле.

А то, что я увидел на экране фотоаппарата, – всего лишь игра света и тени. Плюс мои взвинченные нервы. Вот так все просто.

Спасибо, доктор. Не за что, пациент.

И тут в дверь поскреблись.

Не позвонили, не постучали, а именно поскреблись – явственно и отчетливо.

Доктор позорно сбежал, и остался лишь насмерть перепуганный пациент.

Мне почему-то невероятно захотелось крикнуть Сашке, чтобы та открыла дверь, но я тут же одернул себя – как так можно думать вообще, сваливать опасность на ребенка.

В дверь снова поскреблись.

Может быть, сделать вид, что я ничего не слышу? Или что вообще дома никого нет? Ну вот нет, и все! А на нет – и суда нет!

И тут в дверь постучались. Сильно, отчетливо – и это был не характерный глухой звук кулака, а словно кто-то орудовал увесистой деревянной колотушкой.

Я затаил дыхание. Нас нет дома. Нас нет дома. Нас нет дома, нет дома, нет дома, нет дома, нетдома, нетдома, нетдома, нетдоманетдоманетдома…

– Дядь Паш! Кто-то пришел! – звонко закричала Сашка из комнаты.

Я вздохнул. Ну да, все верно. Акселерат акселератом, а правило «не открывай дверь незнакомцам» работает для всех.

Стук раздался еще отчетливее.

Ну разумеется, человек за дверью услышал Сашкин крик. Смысл уже притворяться.

Я встал и вышел в коридор.

– Кто там? – стараясь придать голосу твердость, спросил я.

Молчание.

И снова – сильный, напористый стук.

– Да что надо-то! – заорал я и распахнул дверь.

На пороге стоял давешний лысый мальчик.

– Ох ты ж… – начал я и тут же прикусил себе язык. Ругаться в присутствии ребенка у меня не хватило духу. – Ты что тут делаешь?

Мальчик молчал и смотрел на меня снизу вверх, сверля глазами.

– Хорошо, поставим вопрос по-другому, – медленно начал я, удерживаясь от того, чтобы не взять его за шкирку и не отнести подальше от своей двери. – Что тебе от меня надо?

Мальчик наклонил голову набок – как сова – и поманил меня рукой.

– Ну уж нет, – сказал я. – Нет.

Он продолжал манить.

– Я сказал – нет, – дрогнувшим голосом выпалил я и захлопнул дверь.

«А может, ему нужна была помощь, – мелькнуло у меня в голове позднее раскаяние. – Может быть, у него беда какая-то приключилась. А он немой и не может нормально позвать на помощь».

«Да какой немой, – тут же перебила другая мысль. – Сашка же говорила, что он с ними шутил и веселился».

«Она не говорила, что шутил, – услужливо подсунула память. – Она сказала, что с ним смешно, и он забавный. А веселить можно без помощи слов».

Я вздохнул и сдался.

Выглянул в глазок.

Как я тайно и надеялся, на площадке перед дверью никого не было.

– Ну вот, – с облегчением сказал я себе. – Видишь, ему не так уж и нужна твоя помощь. Иначе бы он позвонил в звонок. Или же, – быстренько я перебил голос рассудка, который чуть было не предположил, что мальчик мог и не дотянуться до звонка, – или же снова постучал бы в дверь.

Чтобы окончательно закрепить уверенность в том, что тот ушел, я распахнул дверь.

И чуть не вывалился назад, в квартиру.

Мальчик стоял и смотрел на меня.

А потом медленно поднял руку и поманил.

– Хорошо, – сдался я. – Хорошо. Только возьму что-нибудь, не возражаешь?

Судя по его молчанию, он не возражал.

Я бросился на кухню, споткнувшись о половик – который, готов поклясться, здесь не лежал пять минут назад! – больно ударился коленом, вскочил и, прихрамывая, добежал да кухонного шкафчика. Рванул на себя ящик, быстро перебрал находившиеся там предметы, прикидывая некоторые на руке. Тесак? Нет, не пойдет. Конечно, если что, то он наиболее… действенен… но при этом его попросту некуда спрятать. А человек с тесаком – уже вызовет вопросы. Нож? Какой из них? Вот этот, длинный и тонкий? А если сломается? Вот этот, обычный? Да нет, слишком короткое лезвие. Или вот… да нет, это вообще для масла, не нож, а смех один. Да и слишком как-то… нож… ну не смогу я ударить ножом, не смогу… Или же… Да нет. Кроме того, даже такой некуда убрать.

Или же… я прикинул на руке киянку для отбивки мяса. Или же…

Да!

Я метнулся в ванную, выгреб весь мусор, который лежал под ванной вот уже лет тридцать, а то и больше, и, наконец, вытащил покрытый паутиной и какой-то слизью – видимо, что-то протекало сверху – молоток. Прикинул его на руке. Пойдет, да.

Я убрал его за пояс джинсов, выпростал футболку. Пойдет. Лучше все равно ничего нет.

Когда я подошел к двери, еще теплилась надежда, что мальчик уже ушел.

Зря. Он стоял и смотрел на меня в упор.

– Саш, я сейчас приду! – крикнул я.

– Ага! – донеслось из комнаты.

– Никому не открывай!

– Ага!

* * *

Мальчик вел меня какими-то окольными путями – как мне показалось, для того чтобы не сталкиваться с людьми. Он шел впереди меня очень странной походкой: очень плавной и в то же время вихляющей, словно его ноги обходили какие-то невидимые препятствия в тот самый момент, когда тело оставалось неподвижным.