Текст книги "Самая страшная книга 2017 (сборник)"

По корпусу с той стороны что-то царапнуло. Труба шевельнулась. Сверху понеслось знакомое «тук-тук-тук». Сашок вскочил с места, Иван Данилович поджег свернутую в трубочку газету.

– Ну, с Богом, – прошептал Пал Палыч, хватаясь за заслонку.

По дымоходу вниз заскользило, поползло, зашипело. Ветки опустились в Альму, засопели, будто внутри включился насос. Чавкнула гнилая плоть. Пал Палыч скрежетнул заслонкой, отрезая твари путь наверх. Глаза-почки раскрылись и уставились на Ивана Даниловича.

– Не спи!

Иван Данилович почувствовал жар на пальцах и пришел в себя. Он бросил горящий комок в печь, и огонь накинулся на добычу. Сашок тут же захлопнул дверцу, дернул ручку засова. В печи с жутким воем заворочалось нечто.

«Буржуйку» трясло, дым валил в гараж. На крыше загрохотал дождь. Пламя в печи пожирало ветки, но тварь ломилась наружу. Одна паучья лапа сумела пролезть под дверцу. Сашок охаживал ее прутом, когда петли не выдержали. Дверца отлетела в сторону, и из «буржуйки» в снопе искр вывалилось обугленное существо. Состоящая из одних только конечностей тварь шарахнулась в сторону и воткнулась в угол гаража. Многочисленные лапы перебирали в воздухе, цеплялись за стены и вскоре оказались на потолке.

– Ептыть, – выдохнул Сашок.

Ветки упали на него и ввинтились внутрь. Сашок рухнул на колени, изо рта брызнула кровь. Через дыру в спине торчали черные лапы. Тварь зарывалась глубже. Пал Палыч шагнул к Сашку, но тот дернулся всем телом, заорал. На руках лопалась одежда, а с ней и кожа.

– С-с-с, – прошелестел Сашок, из последних сил указывая на канистру. – С-спал-лите…

Из его горла вырвалась ветка, и Сашок повалился на спину. Он умер. У Ивана Даниловича все плыло перед глазами, но он сообразил, что ветки оказались в ловушке. Им не хватало сил, чтобы выбраться из тела.

– Срань такая, гореть тебе, сука, с потрохами!

Пал Палыч опорожнил канистру на Сашка и придавленную его телом тварь. Росшие сквозь плоть ветки шевелись все медленнее.

– Сука!

Иван Данилович нащупал зажигалку. Он посмотрел на Пал Палыча, тот кивнул. Свет сдвинутого в суматохе фонаря разрубал гаражную тьму по диагонали, отсекая фрагмент с Сашком и ветками. В печи до сих пор полыхало, крошечные островки огня были и на полу. Барабанная дробь дождя стала оглушительной.

– Неправильно это… – прошептал Иван Данилович.

– Поджигай.

Иван Данилович присел и крутанул колесико над лужей бензина. Пламя волной прошлось до Сашка и принялось жевать труп. Ветки задергались, почуяв огонь. Зашипели. Тело Сашка шевельнулось, будто пыталось подняться.

Иван Данилович сполз по стене и зажал уши, стараясь заглушить предсмертные крики твари. Ветки беспорядочно вырастали из тела Сашка и колотились об пол. Брызгами разлеталась кровь. Вокруг в каком-то нелепом танце наползали друг на друга тени.

Все это неправильно, подумалось Ивану Даниловичу. Жутко. Смрад горелой плоти подгонял тошноту. Дым заволакивал гараж, мешал дышать. Нужно было выбираться. На свежий воздух. Под дождь.

И только когда Пал Палыч освободил ворота от запоров, Иван Данилович опомнился. Чувство неправильности проснулось в последний раз. Он слышал только удары дождевых капель о крышу, но не характерный шум. Не стелящееся по земле ш-ш-ш… Это понимание пришло в долю секунды. Так же быстро, как в Пал Палыча перебралось паукообразное существо с двери. Так же быстро, как оно протянуло внутри свои ветки и вырвалось сквозь кости, мышцы и одежду. Так же быстро, как живой человек превратился в разорванный на части труп, ожидающий «дозревания».

Не было дождя.

Не было догхантеров.

Не было одной неведомой твари на отшибе города.

Иван Данилович пытался подсчитать количество вползающих в гараж существ. На своих бесконечных ножках они двигались по полу, по стенам, по потолку. Спешили к нему.

Он бросил считать, когда ветки проткнули кожу сзади. Казалось, позвоночник пробирается в глубь тела. Извивается, роет ход. Внутри лопалось и рвалось. Иван Данилович упал на колени и заметил свою тень на стене. Он напоминал динозавра с большим спинным гребнем. Олежка таких очень любил.

Вспомнить название динозавра он не успел. Ветки вошли в мозг, и Иван Данилович умер.

Денис Арсеньев, Сергей Буридамов
Красные

1 ноября 1918 года

Штабс-капитан Петр Беляев не любил убивать. Человек, который прошел две войны и принимал участие в третьей, страдал от этого «недуга». Но выбора у него не было.

Подполковник Барбович, хмурясь, медленно прошел вдоль ряда пленных красноармейцев. Затем вздохнул и приказал офицерам взвести курки винтовок. Среди тех, кто выполнил его приказ, был и Беляев. С неба моросил мерзкий холодный дождик; где-то далеко за станицей гремела канонада, а здесь, у древнего безымянного кургана, одни русские солдаты готовились расстрелять других.

От нервной скуки штабс-капитан принялся всматриваться в лица пленных. Не было ничего страстного и горящего в их глазах – того, что принято называть «жаждой жизни». Тупые и ничего не выражавшие лица. Впрочем, и сам Петр ничего не чувствовал к этим грязным и оборванным русским людям. Он слишком много повидал таких за прошедший год. А до этого – на Великой войне. Но если тогда, в Восточной Пруссии, он командовал ими в бою, то сейчас готовился в них стрелять. Словно бездушная машина, созданная руками умелого инженера, он собирался выполнить эту гадкую и подлую задачу.

Два человека выбивались из серой массы пленных. Они привлекли внимание скучающего штабс-капитана: стояли несколько в стороне от других, будто стараясь отдалиться от товарищей. Один что-то сказал другому, закуривая. Второй нервно засмеялся. Беляев поморщился. «Комиссары… Отбросы. Лучше бы боялись, – подумал он. – Тогда бы человеческое в них проявилось».

Барбович начал говорить. Его речь была наполнена громкими и звонкими словами, от которых еще недавно штабс-капитан Беляев чувствовал дрожь в груди. Теперь эти слова ему приелись и ничего, кроме досады, не вызывали. Он слушал вполуха, а про себя думал: «Скорее бы „Пли!“ Зябко… А у Ефимцева был самогон, кажется».

Мечтая о выпивке, Беляев все не сводил глаз с тех двоих. Тот, что пониже, с лицом, заляпанным грязью, кого-то ему мучительно напоминал. Возможно, они когда-то встречались – там, в прошлой жизни. Впрочем, это уже неважно. Здесь, под Екатеринодаром, все было совсем по-другому. Не так, как раньше…

Тем временем подполковник Барбович закончил речь, откашлялся и объявил, что все желающие искупить позор могут выйти из строя и присягнуть Белому делу. «Зря, – подумал Беляев. – Большевизм сродни сифилису. От него так не вылечиться. Сами сгниют и других заразят». Почти все пленные сделали шаг вперед. Два комиссара и с ними еще несколько красных остались стоять на месте. Петр усмехнулся: ничего удивительного. Амнистия на таких все равно не распространялась. Жаль, что та парочка находится с другого края строя и нельзя будет всадить пулю в того невысокого и наглого.

Раздался зычный голос подъесаула Кременкова:

– Цельсь!

Петр поднял винтовку и прицелился. Спокойно и привычно встретил тупой взгляд чумазого красноармейца, что стоял в строю напротив него. «Прямо в лицо, – подумал штабс-капитан. – В дурной и упрямый лоб. Чтобы не мучился».

– Пли!

Беляев и остальные выстрелили. Тела повалились на землю.

– Вольно!

Некоторые из расстрелянных еще дергались и стонали, однако патронов на них пожалели. Кого-то добили штыками, кого-то – так… сбросили в ров к уже мертвым.

Беляев, скрипя зубами от брезгливости, сапогом перевернул труп застреленного им красного, а затем, охнув от усилия, столкнул его в яму. А пока отряхивался, вдруг подумал о том, каково это – вот так лишиться жизни. Не раз за столько лет, проведенных в окопах под звуками разрывающихся снарядов, он возвращался к этой мысли. Больно ли? Страшно?

– Ну-с, отставить, господин штабс-капитан, – тихо сказал он себе, ища глазами поручика Ефимцева. – Об этом мы еще подумаем. Не сейчас. Не здесь…

Январь 1920 года

– Сожгут ее, ироды, – прошептал бывший штабс-капитан Беляев и перекрестился: – Прости, Господи, нас, грешных!

Заметенная снегом река была не широка, десять – двенадцать саженей. Петр стоял на самой высокой части берега и печально смотрел туда, где над густо заснеженным лесом возвышалась церковь Святого Царевича Димитрия. «Ее глазами на нас смотрит Бог, – подумал Петр, и от этих мыслей ему стало еще тоскливее. – А если смотрит, то почему не остановит зло?»

Петр представил, как языки пожара жадно облизывают древние стены, растапливая рождественский снег; как старинные купола, не выдерживая звериной злобы, с шумом обрушиваются вниз, в самый эпицентр огня. Туда, где еще не успели сгореть остатки икон с изображением царственного мученика. Живые образы предстали перед глазами Петра, и внутри его на мгновение затеплился знакомый злой азарт. «Ну нет. Охолонись, штабс-капитан, – одернул себя Беляев. – Уже полгода, как эта война идет без тебя. Хватит… Пора домой».

Вздохнув в очередной раз, он поправил вязанку хвороста, взял в руки привязанную к саням веревку и побрел обратно, вдоль берега. Тяжело ступая по заметенной снегом лесной тропке, Петр постоянно оборачивался и следил за тем, чтобы ружье, запрятанное под сучьями, не выпало в сугроб. Вскоре он вышел к деревенской дороге, утоптанной конскими копытами, и пошел по ней, осторожно оглядываясь на замершие под снегом избы.

Деревня казалось пустой, однако Беляев знал, что большая часть ее жителей все еще оставалась здесь. Испуганные и подавленные, деревенские старались лишний раз не высовывать нос на улицу. Красные из города еще не приезжали, но все местные знали, что в соседнее Полухино неделю назад наведывались чекисты. Всю ночь полыхало зарево над лесом.

Он ждал того дня, когда в двери его дома постучат и снаружи раздастся: «Откройте, это ЧК». Видит Бог, за себя он не боялся. А боялся до дрожи в коленях за несчастную и добрую жену свою Анну и двух малолетних детей – Настю и Андрюшу. Когда он, переодетый в штатское, тайком вернулся домой, к семье, – даже тогда он знал, что рано или поздно за ним придут. И уже тогда, через старые свои связи в Москве, смог заказать одному бывшему унтер-офицеру, а ныне крупному столичному бандиту напечатать фальшивые совдеповские паспорта. Только бы до Херсона добраться, а оттуда, через местных контрабандистов, – в Белый Крым, где у доверенных лиц хранились его скудные накопления. А дальше – пароход до Стамбула, волны Черного моря и крики чаек. И новая жизнь – с чистого листа.

«Дождаться бы только документов для Ани и детей и бежать… бежать отсюда со всех ног!» – думал про себя Петр, отворяя калитку и затаскивая сани во двор.

Не дойдя до дома, он резко остановился. Ему почудилось что-то… Будто кто-то шел вслед за ним. Петр, не оборачиваясь, медленно склонился над санями и вытащил ружье. Затем резко обернулся. Никого.

Взяв хворост, Петр не сделал и пары шагов, как осознал, что худшие опасения его сбылись, – около входа виднелись чьи-то следы. «Уже?.. Не может быть! Не сейчас!» Беляев усилием воли взял себя в руки, осторожно положил вязанку в сугроб, взял ружье на изготовку и двинулся вокруг дома. Еще следы… Человеческие и лошадиные. Рядом – отпечатки полозьев саней.

Звук удара о стекло заставил его вздрогнуть. Судя по всему, он доносился со стороны гостиной. Петр направился в ту сторону. «Если потребуется, буду стрелять через окно, – решил он. – Главное, детей и Аню не зацепить».

Из дома через заиндевевшее стекло на него смотрели двое. «Кто вы?» – хотел спросить Беляев, но не решился, а только зачарованно уставился на неразличимые из-за ледяного узора лица. Он никак не мог разглядеть их черты.

С террасы послышались торопливые шаги. Следом раздался крик Анны.

– Петя! – закричала она. – Иди скорее в дом! Тебя ждет сюрприз!

Беляев опустил ружье и перевел дух, заметив, какой радостной выглядит жена. Та даже не обратила внимание на оружие, что он держал в руках.

– Ну скорее! Только тебя и ждем.

Анна склонилась над вязанкой хвороста. После нескольких тщетных попыток ее поднять она сдалась и позволила мужу внести поклажу в дом.

– Аня, кто у нас в гостях?

– Лучше будет, если ты сам это увидишь, – улыбнувшись, ответила она и скрылась в сенях.

Беляев, взвалив вязанку на плечо, отправился вслед за ней. Дом встретил его шумными голосами и топотом маленьких ножек. Анна взяла из рук супруга ружье и указала ему рукой на валенки.

– Отряхни, – велела она.

Беляев послушался и отправился в гостиную. Он шел так, словно старался оставаться незамеченным как можно дольше. Ни одна половица не скрипнула под его тяжелой поступью. Какое-то странное чувство охватило его. Ощущение неминуемого и чего-то трагичного. «Не вешайте нос, штабс-капитан, – попытался успокоить себя Беляев. – Сегодня светлый праздник, и ничего плохо в Рождество случиться не может».

– О! – раздался знакомый до боли мужской голос. – Кто тут у нас пришел? А ну покажись!

– Он сейчас придет, – весело сказала Анна.

– Беляев! – услышал Петр другой женский голос.

Беляев похолодел: его он тоже узнал.

Смысла и дальше скрываться больше не было. Беляев, свалив возле печки вязанку хвороста, отряхнул ладони и вошел в гостиную.

Стол уже был накрыт. С одной его стороны, на маленькой скамье, сидели дети, о чем-то шушукаясь. Середину же занимали гости, вокруг которых хлопотала Анна.

– Ну вот, наконец ты здесь! – Вскинув руки в радостном приветствии, мужчина встал из-за стола. На нем была застиранная гимнастерка, лишенная петлиц и знаков воинского отличия.

Петр радостно уставился на гостя – коренастого и ладного мужчину.

– Петя, – засмеялся тот, – так и будешь стоять? Может, обнимешь меня, брат?

– Миша! – выдохнул Беляев.

Он обнял гостя. Да так крепко, что Михаил Беляев невольно крякнул. Петр почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. С младшим братом он виделся в последний раз в тысяча девятьсот пятнадцатом – во время короткого отпуска с Великой войны. Михаил не любил писать письма, а потому ни их мать, жившая в Москве, ни Петр ничего не знали о его судьбе. Известно было, что до самой революции судьба носила поручика Михаила Беляева по всему Юго-Западному фронту в составе Четвертой армии. А потом началась Гражданская, и Петру нечасто доводилось вспоминать о брате. Но когда доводилось, то Беляев-старший был готов биться об заклад, что нашел себя Михаил если не в Дикой дивизии, то уж точно в составе лихих отрядов Шкуро. Таким он всегда был – ищущим приключений и безрассудным.

– Ну вот и наши Диоскуры! – хихикнула гостья – молодая и красивая женщина. – Встретились наконец…

– Столько лет прошло, – проговорил Петр. Голос его дрогнул. – Как же я рад тебя видеть!

– Полно тебе, братец, полно, – ответил младший брат. – Нелегко вас было найти, доложу я тебе.

Совладав с эмоциями, Петр наконец повернулся к женщине, что стояла рядом с Анной и обнимала ее за талию.

– Здравствуй, Марго, – неприветливо сказал он. – Не ожидал тебя увидеть. Что ты здесь делаешь?

Ее звали Маргарита Валецкая. Она была дочерью старого друга семьи, и братья Беляевы знали ее с детства. Когда-то она была красивым и капризным ребенком, а со временем превратилась в красивую и капризную женщину – из тех, что интуитивно чувствует, как охотиться и побеждать. И даже штабс-капитан Беляев, всегда считавший себя нежно любящим мужем, не смог сдержать напора этой чувственной и умелой красавицы. Что и говорить, Маргарита Валецкая была хороша. И сейчас, спустя четыре года после их разрыва, Петр почувствовал злость и возбуждение одновременно. «Проклятие, – подумал Петр. – Надеюсь, Анна приняла Марго за новую пассию брата. Какой дьявол принес ее сюда?»

– Как это что? – воскликнул Михаил, обхватив брата за плечи. Улыбка не сходила с его губ. – Это ей мы обязаны нашей встрече, дорогой мой! Аня, моя детская любовь Марго Валецкая всегда знала все про всех. И даже сейчас, когда знать лишнее опасно, она нашла меня в промерзлой и злой Москве и рассказала, что брат вернулся домой. И вот я здесь, «аки ангел парящий».

Петр натужно улыбнулся. Никто не знал, что он вернулся в родной дом под Угличем. А Маргарита лишь кивнула в ответ, подтверждая сказанные Михаилом слова. Заметив, что хозяин дома обратил свой взор на нее, она провела языком по верхней губе.

– Давайте уже садиться за стол! – произнесла молчавшая все это время Анна.

Она взяла в руки глиняный горшочек, обернутый полотенцем.

– А давайте! – громко сказал Михаил. Он вновь занял место во главе стола. Там, где обычно сидел Петр. – Ох и славная из Аннушки вышла жена. А дети… Марго, ты посмотри только на них – какие они милые!

Настя что-то прошептала братику. Тот вскочил со скамьи, подбежал к дяде и, хихикнув, взобрался к нему на колени. Настя обежала стол и закрыла глаза Михаила маленькими ладошками, радостно вереща:

– Дядя, угадай, кто это!

Петр сел напротив брата. Что-то в нем неожиданно насторожило его. Внутри все сжалось. «Я ведь должен наброситься на него с вопросами о том, где он был, что видел, как жил… – думал Петр. – Но почему-то не могу. Не ждал я его. Не готовился». Он вдруг почувствовал, что присутствие брата угнетает его. О бывшей любовнице он старался не думать, хотя чувствовал на себе ее горячий взгляд. Михаил в это время откинулся на спинку стула, сдерживая напор разыгравшихся не на шутку детей.

– Как у вас холодно! Я видела на вашей террасе такой милый плед, – сообщила Маргарита. – Петя, милый, проводи меня и покажи старой подруге, чем можно накрыть озябшие плечи.

Эти слова разозлили Петра, и только природная сдержанность не позволила ему выплеснуть гнев наружу. Он встал из-за стола и проследовал за гостьей.

Как только они скрылись от посторонних глаз, Маргарита неожиданно резко развернулась и приникла к Петру. Мгновение спустя ее ладонь уже хозяйничала у него под исподним.

– Как же я по тебе скучала, Петечка, – прошептала она, уткнувшись головой в его грудь.

– Мы договорились, – выдернув ее руку из своих штанов, сказал Беляев, – что ты не будешь искать встречи со мной. Все кончено.

– Ну прости, злюка. – Сказав это, Маргарита провела по его волосам. – Я все думала о тебе. О нас…

Воспоминания о минувших днях захватили Петра. Происходящее вокруг: детские крики, разговоры за столом – все это показалось ему таким далеким, нереальным. Здесь была та, с которой он провел множество ночей. И ее аромат затуманивал разум. Он потряс головой и оттолкнул Марго.

– Почему ты такой грубый? Мне было непросто бросить все и приехать сюда, в эту вонючую деревню!

– Зря приехала, – процедил он. – На днях мы уезжаем. Погостить у нас не получится.

– Неужели? И куда же ты поедешь? – усмехнулась Марго. – Веселая тебя ждет поездка. По Совдепии. С женой и маленькими детьми. С царскими документами. Или у тебя есть план?

Петр угрюмо молчал. Тогда Маргарита Валецкая медленно, словно маня, опустила руку в декольте и вытащила небольшой желтый конверт:

– Вот эти документы ты ждешь, Петя?

Глаза Беляева удивленно округлились. Ошалело смотрел он то на желтый конверт, что дразняще держала в руках Марго, то на бывшую любовницу.

– К-как они у тебя оказались? Откуда?

– Какая тебе разница? Документы у меня, а это значит… – жеманным голосом произнесла Валецкая и, опустив конверт, провела им между ног Петра.

– Что? – спросил Беляев, чувствуя себя очень глупо.

– Дурачок, мы уедем в Крым вместе. Вдвоем. Только ты и я, – сказала она, сладко потянувшись. – Знаешь как там можно славно развлечься? Это тебе не грязная Москва. Поговаривают, что даже марафет там лучше.

– Я женат. И у меня дети, – со злобой выпалил Беляев и попытался выхватить конверт. Маргарита ловко увернулась. – На что ты, вообще, надеешься?

– Вернуть тебя, Петечка. И я это сделаю, можешь не сомневаться.

– Отдай мне конверт! – потребовал Беляев. Он сделал шаг по направлению к собеседнице, но та отскочила назад, едва не ударившись спиной о стену.

– А братец-то твой – большевик. Чекист, – неожиданно серьезно заявила она. – Ты об этом знал?

– Что?! – Беляев окончательно растерялся. – Миша? – На мгновение он почувствовал, как земля ушла из-под ног. Из гостиной донесся звонкий смех Анны. – Ты лжешь!

– А ты попроси его вывернуть карманы, – процедила Марго. И, хищно улыбнувшись, добавила: – Уверена, что найдешь там партийный билет. Не представляешь, Петечка, как они кичатся своими бумажками.

Однако растерянность, что читалась по лицу Беляева, немного остудила ее пыл.

– Петя, не говори с ним о Совдепе, – проговорила она. – Молчи и слушай. Если потребуется, ври. Он ничего не знает о тебе и твоем великолепном белогвардейском анабасисе.

– Ты-то откуда об этом знаешь? – похолодел Петр. – Кто тебе про меня рассказал?

– Не скажу, Петечка, – отрезала Валецкая. – А вот Миша наивно полагает, что ты не интересуешься политикой. И о нас он ничего не знает. У него на меня планы.

– Все равно не верю… – произнес Петр. Он чувствовал страшное опустошение.

– Не веришь? – Марго приблизила свои мягкие, горячие губы к мочке его уха и прошептала: – Он сам тебе все расскажет, когда захочет. Потом. Ты не представляешь, какой он важный стал. Вот только…

– Что «только»?

– Он очень странный. – Голос женщины дрогнул. – Дело то ли в его речи, то ли в глазах… не знаю. Когда мы с ним разговаривали, он как-то странно на меня смотрел. Ты знаешь, он нагоняет на меня страх.

В дверь, ведущую на террасу, кто-то постучал. Это была дочка Петра Настя.

– Папенька, тетя Рита, вы скоро? – спросила она, смешно морща носик. – Мама и дядя вас зовут. Без вас не начнем!

– Да! – хором откликнулись Марго и Петр.

Настя посмотрелась в зеркало, что стояло при входе, показала сама себе язык, хихикнула и убежала в гостиную.

– Ну что же ты, идем, – сказала Маргарита. Желтый конверт вновь скрылся в ее декольте. – И подумай над моими словами, Петечка.

«Она – змея. Безумная, разнузданная тварь», – подумал Беляев, стискивая зубы. Ему не хотелось признаваться, но ее тело по-прежнему манило его. Он хотел эту жадную, злую и подлую женщину. В голове его пронеслись образы дореволюционной Москвы – развращенной, с ароматом опиума и духов. Однако другая мысль терзала Петра куда сильнее: «Но как же Михаил мог? К красным…»

Марго взяла его за руку и повела за собой. Петр шел за ней в столовую, а навстречу ему несся красивый и звучный голос Михаила. Брат декламировал что-то – то ли из Гиппиус, то ли из Владимировой. Звучало страшно и прекрасно:

 
…Невозвратимо. Непоправимо.
Не смоем водой. Огнем не выжжем.
Нас затоптал – не проехал мимо! —
Тяжелый всадник на коне рыжем.
В гуще вязнут его копыта,
В смертной вязи, неразделимой…
Смято, втоптано, смешано, сбито —
Все. Навсегда. Непоправимо…[1]1
  Зинаида Гиппиус. «Непоправимо».


[Закрыть]
 

– Твой брат неисправим, Петя, – восторженно заявила Маргарита. – Я уверена, что Гиппиус представляла именно такого человека, как он, когда писала эту красивую жуть… Кстати, Мишенька, а тебе как чекисту дозволяется читать такие контрреволюционные стихи?

Михаил послал ей воздушный поцелуй.

– Что же ты видишь, Рита, в них контрреволюционного? – осклабился он. – Самая что ни на есть пролетарская поэзия. Сколько в ней жара, сколько ярости… Правда, Петя? Думали ли мы с тобой, что в такие великолепные времена будем жить?

Петр молча пожал плечами.

– Ну что же вы, господа! – воскликнула Анна. Вид у нее был растерянный, и она удивленно и жалобно смотрела на мужа. Петр опустил глаза. – Давайте сядем за стол и оставим все разговоры о политике. Миша, комиссары ведь празднуют Рождество?

– Нет, Аня, – засмеялся Михаил. Петр отметил, что реакция брата была несколько наигранной. – Не празднуют. Но мы сделаем небольшое исключение.

Семья и гости расселись за рождественским столом. По нынешним голодным меркам, угощения были богатыми. Помимо приготовленной Анной картошки и квашеной капусты, чего здесь только не было – и мясная закуска, и рыба, и икра! А еще вино. И водка. Много бутылок. Все это привез с собой Михаил.

«Будто волшебник явился, – мрачно думал Петр, глядя на брата. – Только я еще не знаю, какой – злой или просто страшный».

Михаил почувствовал взгляд брата и пристально посмотрел на него. Бывший штабс-капитан отвернулся. Признаваться не хотелось, но пришлось: Петр Беляев, прошедший фронты Русско-японской, Великой и Гражданской войн, боялся своего младшего брата. Быть может, этот страх не был бы таким ощутимым, если бы за столом не сидели его жена и дети. А может… и не в них было дело. Петр почти явственно ощущал, что перед ним не тот добродушный и вспыльчивый сумасброд, которого он знал с детства. Это был кто-то другой. Словно за спиной брата прятался зверь. Ждал своего часа, чтобы выскочить и пожрать всех вокруг.

«Ладно, – подумал Петр, – выпью и приведу мысли в порядок». Но совладать с соблазном не смог и покосился на свою шинель с оторванными галунами, что висела в прихожей. Там, в кармане, лежал небольшой браунинг. На всякий случай…

– А расскажу-ка я вам рождественскую историю, – начал Михаил. Первые тосты были произнесены, и хозяева с гостями приступили к ужину. – Страшную, – добавил он, чем привлек к себе внимание детей. – Но поучительную и с хорошим концом…

Так вот, случилась она чуть больше года назад… кхм… со мной и одним моим приятелем – бывшим поручиком. Звали его Кручинин. Служили мы вместе в Третьем красном полку имени товарища Фельдмана. И такой, знаете ли, у Кручинина характер был невоздержанный. Ну, прямо как у меня. Вечно ему от начальства доставалось за баловство с морфием. Но нравом он был веселый и заводной. Поэтому и друзей у него водилось немало. И я, грешный, тоже с ним дружил, хоть и знал, что в бою спину свою ему вовек не доверю.

Михаил сделал драматическую паузу, во время которой ловко налил водку из графина Петру, Маргарите и себе. Анна отказалась. Она с сомнением переводила взгляд с наливающегося красным лица деверя на детей, что жадно слушали дядю.

Да и сам Петр чувствовал, как внутри него начинает разгораться тревога. «Мне нужны эти документы, – думал он, искоса поглядывая на довольное лицо Марго. – Если понадобится, я убью ее. Ей-богу, не задумываясь пристрелю… Но что же делать с братом? Знает ли он обо мне?»

– В начале ноября под Екатеринодаром, – продолжил Михаил, – началось наше горе-наступление на белых. Ночью я… мы с Кручининым повели солдат через лесок, чтобы по флангу обойти дроздовцев. Но, видать, не наш это был день. Как из леса в поле выбираться стали и в цепь стягиваться, накрыли нас, проклятые, всем, что взрываться и греметь могло. Мигом половину моей цепи выбило. Делать нечего, отдал команду отступать. Решили в лесу укрыться, пока главные наши силы не подберутся к господам офицерам поближе.

И вот лежим с отделением в каком-то буераке. Рядом снаряды рвутся, деревья, словно бритвой, шрапнель режет. А с неба мерзкий такой дождик капает – склизкий и холодный. Ни звезд, ни луны. Лежим с Кручининым рядышком, будто двое мальчишек беспризорных из Диккенсовых повестей, и смотрим, как снаряды все ближе ложатся. Понимаем, что бежать надо. Надо… но нельзя. В темноте потеряемся. Запросто на вражеские позиции можем выскочить. Амба, одним словом… Решили утра дождаться. Земля от разрывов трясется. Страшно. А рядом Кручинин хихикает и что-то под нос себе бубнит, каналья. Ему-то что – укололся, и страха нет.

Стреляли недолго – беляки снаряды берегли. Но укладывали кучно, собаки, потому что уже наутро обнаружили мы с товарищем бывшим поручиком, что от отделения нашего не более двадцатки осталось. Повсюду руки да ноги оторванные лежат, кишки с тряпьем с веток свисают. Зато нам с Кручининым – хоть бы хны. Ни одной царапины. Повели остатки цепи на выход из леса. Как к позициям своим стали подходить, так и обнаружилось, что наш штаб в станице белыми занят. Попали мы в засаду и без единого выстрела в плену оказались. Как-то глупо получилось…

В тот же вечер повели нас белые расстреливать. Поставили рядочком возле ямы. Холодно, сыро, грязь под ногами хлюпает. Кручинин хладнокровный был, каналья. Закурил папироску и на меня смотрит. Говорит сквозь зубы: «Ну что, Мишаня, пришла наша пора помирать». Я у него папироску изо рта забрал, затянулся и отвечаю – мол, верно все говоришь, Паша, отбегались мы с тобой. А он помолчал-помолчал, а затем говорит: «А ты знаешь, Миша, что я с тобой еще говорить буду? После того как в расход нас беляки пустят. И кое-что важное тебе скажу». Посмеялся я над его словами. Подумал, может, успел он морфием кольнуться, пока нас в плену держали. А Кручинин все посмеивается и на меня лукаво так смотрит.

Вышел тогда вперед пузатый белый полковник и с прочувствованной такой речью к нам, пленным, обратился. Так и так, говорит, даже в годину гражданского междоусобия помним мы, офицеры-добровольцы, о христианском милосердии. Каждого, кто шаг вперед сделает, пощадим и отправим в штрафную роту, дабы могли вы за правое Белое дело свои грехи перед отчизной искупить… И тому подобную ерунду про «родину», «долг» и «служение» болтал. И, не поверите, десяток моих красноармейцев, не задумываясь, шаг вперед сделали. А мы с Кручининым на месте стоять остались. По нам и так было видно, кто мы такие, так что хоть два шага сделай, хоть три – не пощадят. Белые слишком чувствительны, чтобы бывших своих боевых товарищей, что к красным подались, в живых оставлять.

Петр достал папиросу и закурил. Пальцы его дрожали. «Забавно, – подумал он, – значит, это они тогда там стояли? Или не они? В десяти верстах от нас полковник Туркул со своим батальоном тоже красных в оборот взяли. В конце концов, мало ли кто кого тогда в тех местах расстреливал… Господи, о чем я думаю! Надо все это заканчивать…»

Михаил вновь разлил водку и, не дожидаясь тоста, жадно опрокинул рюмку. Петр уже догадывался, чем закончится история брата, а потому сказал жене:

– Аня, я думаю, что детям пора спать.

– Ну, папа, – протестующе захныкали Андрей и Настя. – Мы хотим еще посидеть.

– Спать, – скомандовала Анна.

Дети повиновались и, попрощавшись со всеми, отправились на второй этаж. Анна последовала за ними, чему Петр был несказанно рад. Весь вечер Маргарита не сводила с него глаз, и было во взгляде ее столько всякого, что укрыться от внимания жены никак не могло.

– Давай, Мишенька, пугай нас дальше, – протянула Марго, положив узкий подбородок на сведенные ладони. – Мне кажется, что твоя история приближается к развязке.

– Ты права, милая, – обронил Михаил, зачем-то подмигнув Петру. – Осталось совсем немного… Итак, произнес каналья-полковник свою сентиментальную бредятину и приказал солдатам винтовки на изготовку взять. И вот стою я, гляжу в дула, что на нас направлены, и понимаю вдруг, что ничего не чувствую. Единственное, жалею, что выпить напоследок не дали. Пустили по нам залп. Бабах! Мне в плечо и в бок прилетело. Ну все, думаю, вот и жизнь закончилось. В глазах потемнело и, чувствую, лечу куда-то вниз. Прилетел – и дух вон! Однако же не до конца, как вы видите по моей сияющей физиономии.