Текст книги "Улыбка"

Майк Гелприн
Улыбка

Моим первым осознанным воспоминанием стал разговор с седеньким невзрачным человечком в роговых очках, которого мама называла доктором. На доктора человечек не походил – на нем не было белого халата, в его просторной светлой комнате не пахло лекарствами, и он не требовал открыть рот, показать язык или поставить градусник.

Некоторые люди утверждают, что помнят себя чуть ли не с рождения. Я – нет. В памяти сохранились лишь смазанные фрагменты детства. Поломанный трехколесный велосипед. Смешной пенсионер дядя Коля, выпивший по ошибке папин одеколон. Веснушчатая трехлетняя ябеда на соседской даче, научившая меня слову «жопа». Черепаха Степан, которая жила в картонной коробке и любила гадить в папины тапки, а однажды ушла от нас неведомо куда.

Доктора же, которого ни разу больше не видел, я помню отчетливо, а разговор с ним – едва ли не дословно. Возможно, потому что мама не раз доказывала отцу, как важно показать меня этому доктору, и я важностью проникся. А скорее всего, оттого, что в тот день я, семилетний несмышленыш, впервые узнал: я особенный. Не такой, как все.

Добрые полчаса доктор выспрашивал, что я думаю о своем любимом мультике «Маугли». Особенно его интересовали почему-то шакал Табаки и тигр Шер-хан. Мне было предложено поразмыслить, отчего я люблю Табаки ничуть не меньше, чем пантеру Багиру. Я поразмыслил, но ничего путного придумать не смог. Мне просто очень нравился этот мультик, и сам Маугли, и удав Каа, и бандерлоги, и все остальные звери. И «Винни-пух» мне нравился, и «Карлсон».

– А фреккен Бок? – зачем-то снял и протер очки доктор. – Что скажешь о фреккен Бок?

Фреккен была очень похожа на бабушку Валю и сердилась точно как она. А бабушка у меня замечательная, так я доктору и сказал.

Тогда мы перешли к родственникам и к тому, что я думаю о каждом. От них – к одноклассникам. Потом – к обитателям нашего дома. Особенно доктора заинтересовал Кирюха – долговязый, вечно не причесанный и небритый сынок пенсионера дяди Коли, того, что выпил одеколон. Мне очень нравился Кирюха, и я частенько подумывал о том, что с удовольствием водил бы с ним дружбу, будь я немного постарше.

– Это который у него деньги отнимает, – встряла в разговор мама.

– Пожалуйста, не помогайте ему, – попросил маму доктор. – Пускай мальчик сам. Он правда отнимал у тебя деньги?

Деньги мама давала мне на мороженое. Но Кирюхе они были нужнее – у него внутри горели трубы – он сам признавался, даже показывал где. Трубы необходимо было заливать вином со смешным названием «бормотуха». Без мороженого я вполне мог обойтись, а Кирюха без бормотухи никак. Так я доктору и сказал.

– Ну а тетя Нинка? – спросил наконец доктор. – С ней ты тоже бы с удовольствием водил дружбу?

Нинкой звали соседку снизу. Она была толстая, красивая и очень добрая. К ней постоянно захаживали разные дядьки, по которым, как частенько говорил папа, плачет прокурор. Иногда дядька был один, иногда сразу несколько. По ночам у тети Нинки громко шумели и ругались нехорошими словами, гораздо хуже, чем «жопа». Мама говорила «сколько можно», и что будет звонить в милицию, и что мальчикам такие слова слушать нельзя. Но звонить мама боялась, а почему нельзя, мне было невдомек – все эти слова я много раз слыхал в школе, и от одноклассников, и от ребят постарше. Еще дядьки пели по ночам разные песни, мне особенно нравились про карты и про тюрьму.

– Так что насчет Нинки? – напомнил доктор. – Что ты о ней думаешь?

Я честно сказал, что ничего особо не думаю, но саму тетю Нинку, когда та бежит сдавать пустые бутылки по утрам и на ходу бранится и плачет, мне очень жалко, особенно если под глазом у нее новый фингал.

– Что ж, – доктор прекратил протирать очки и нацепил их обратно на нос, – спасибо, Прохор, мне было крайне интересно с тобой побеседовать. Мальчику будет нелегко в жизни, – обернулся он к маме. – Очень нелегко. Он у вас совершенно особенный, не такой, как все. Сказать по правде, редкостный случай: в моей практике, считайте, впервые. Прохор никому не желает зла. Вообще никому. Обо всех думает только хорошее. И еще эта улыбка… – доктор замялся, – словно приклеенная.

– Она и есть приклеенная, – отчего-то всхлипнула мама. – У Проши это с рождения. Уголки рта задраны вверх, поэтому кажется, что он все время улыбается, даже если обожжет палец или наживет синяков. Его мальчишки в школе так и дразнят – Улыбкой. А ему хоть бы что.

Мне и вправду было хоть бы что. Кирюха объяснил, что у меня козырное погоняло, другим такое нужно еще заслужить. Стало быть, «Улыбка» ничем не хуже, чем, к примеру, «Кирюха», а то вон у Руслана Горшкова погоняло вообще Горшок.

Вернувшись домой, я призадумался о том, что сказал доктор. Никаких особенностей в себе я не видел. Ну, уголки рта тянутся вверх, ну и что? У Кати Остроумовой, например, нос длинный, у Пети Каргина родимое пятно вполщеки, а у Дениски Петрова глаза враскорячку – один влево глядит, другой вниз. Наверное, все дело в том, о чем доктор сказал напоследок. Я задумался пуще прежнего. Как можно желать кому-то зла, я не представлял.

– Папа, что такое желать зла? – спросил я отца. – Или думать о ком-нибудь плохо?

Отец поскреб в затылке, переглянулся с мамой.

– Как тебе сказать, сынок, – протянул он. – Желать зла, вообще-то, нехорошо. Но взять, к примеру, нашу соседку снизу. Ты не хотел бы, чтобы Нинка куда-нибудь от нас сгинула?

– Зачем? – удивился я. – Тетя Нинка хорошая, добрая.

– Да? Допустим. Но от ночных дебошей мы с мамой не можем заснуть. И ты тоже не спишь. Пахнет из Нинкиных дверей всякой дрянью, на лестнице грязь. На мужиках, что к ней ходят, пробы ставить негде. Не говоря о ней самой. А ты – дескать, добрая. Так, может, лучше, чтобы она со своей добротой убралась отсюда к чертям?

Отцовские слова заставили меня снова задуматься, на этот раз очень крепко. Меня совершенно не заботило, что песни Нинкиных гостей мешают мне спать. Большое дело – завалиться поспать, если приспичит, можно и днем, после школы. Но мама с папой днем на работе. Получается, то, что мне в радость, им неприятно: недаром мама все собиралась звонить в милицию, но не звонила, потому что боялась дядек, по которым плачет прокурор. Хотя что, спрашивается, их бояться – сам я не боялся ничуть.

– Тетя Нинка, – сказал я соседке в субботу, когда та, как обычно, трусила по двору с полными авоськами пустых бутылок в руках, – сгинь от нас, пожалуйста, к чертям.

Толстое красивое соседкино лицо стало вдруг багровым, бутылки в авоськах задребезжали.

– Ишь, сучонок, – дохнула на меня неприятным запахом тетя Нинка. – Мамашка с папашкой небось науськали? А ты вот что им передай.

На меня посыпались слова, которые мальчикам слышать нельзя. Я не все понял, но смысл уловил: тетя Нинка велела передать, что к чертям не собирается, а кому это не нравится, пускай шагает в плохое место, которое гораздо дальше того, где черти.

Я обещал передать и побежал в киоск за мороженым. Об обещании я тут же забыл, а вспомнил лишь в понедельник утром, когда мама вела меня в школу. Дверь в квартиру тети Нинки была почему-то крест-накрест перечеркнута бумажными лентами.

– Допилась Нинка, – тихо сказала мама. – Вот же: терпеть ее не могла, а все равно жалко.

– Как это допилась? – не понял я. – До чего?

– До того самого.

Я понял и заревел навзрыд. Мне было не просто жалко толстую, красивую и добрую тетю Нинку. Мне было плохо, очень плохо, гораздо хуже, чем когда от нас ушла невесть куда черепаха Степан. В школу я не пошел, а проревел весь день напролет, и мама даже хотела вызвать «Скорую», но посреди ночи слезы у меня иссякли.

Это была первая смерть в моей жизни. До этого умирали только на телевизионном экране, и справляться с жалостью мне кое-как удавалось.

* * *

Мне очень нравилось в школе. Я старательно учился, аккуратно готовил уроки и получал на занятиях сплошные пятерки. Мне нравилось все: и наша классная Варвара Алексеевна, и усатый строгий завуч Иван Иванович, и старенький доктор, у которого запросто можно было отпроситься с уроков. Я, правда, не отпрашивался ни разу. Но особенно мне нравились одноклассники, мои друзья. Все: и беленькая, голубоглазая и длинноносая Катя Остроумова, с которой сидел за одной партой, и кривой на оба глаза Дениска Петров, которому разрешили носить в классе темные очки, и все остальные.

– Моя мама сказала, что ты ангел, Улыбка, – сообщила однажды Катя. – Что совершенно особенный, других таких, мол, не бывает. Сказала, – Катя фыркнула, – что будет рада, если мы с тобой поженимся, когда вырастем.

Я зарделся от гордости и счастья, а потом сказал, что я бы с удовольствием женился на Кате, и, если она не хочет ждать, пока мы вырастем, могу жениться хоть сейчас.

Катя покраснела.

– Вот еще, – бросила она. – Ты, Улыбка, и в самом деле особенный. – Катя сделала паузу и добавила: – Придурок.

В третьем классе у нас появился новенький. Звали его Султан, а фамилия была такой трудной, что даже наша классная проговаривала ее с запинкой. Был Султан смуглый, раскосый и постриженный наголо – по его словам, чтоб боялись.

Учебу Султан терпеть не мог и особенно не любил арифметику.

– Мой дед, – говорил он, – считал так: на левой руке пять пальцев, на правой пять. Вместе десять. Все остальное – много. Отец считал так: хочешь купить пальто – отдай одного барана. Хочешь телевизор – отдай два барана. Хочешь жену – отдай полстада. Зачем считать, сколько в стаде баранов – отдай половину и женись. Мой дед в школу не ходил, отец в школу не ходил, а их обоих все уважали.

Султан был старше меня почти на четыре года, потому что в первом классе учился два раза, а во втором целых три. Он никого не боялся, на переменах курил в туалете, а в кармане носил свинцовый кругляк под названием «кастет». Мне сразу очень понравился Султан, я хотел бы быть таким смелым и сильным, как он.

Однажды после уроков Султан сказал:

– Улыбка, придурок, иди сюда.

Я подошел.

– Останешься. Разговор есть.

Третьеклассники один за другим потянулись на выход. Мне показалось, что Катя Остроумова чего-то испугалась – так странно она на меня посмотрела.

Минуту спустя появились трое парней из девятого «А», их имен я не знал. Последней зашла и заперла за собой дверь стройная черноволосая Даша Воронина из восьмого «Б», про которую мальчишки поговаривали, что, мол, трахается. Даша мне очень нравилась, я часто представлял, как она это проделывает, и переживал, не больно ли ей. Однажды Дениска Петров, к которому я заглянул в гости, показал мне начало одного фильма. Там тоже трахались, и раздетая, в одних туфельках, девушка очень громко кричала. Я едва не заплакал от жалости. Дениска уверял, что дальше вообще атас. Хорошо, что внезапно вернулись его родители, и ни до какого атаса дело не дошло.

– Улыбка, – подступился ко мне Султан, – знаешь, что у каждого уважаемого человека должна быть лошадь?

Я сказал, что не знал, но раз Султан говорит, значит, так оно и есть.

– Молодец, сообразительный, – хохотнула Даша Воронина.

– С этого дня ты будешь нашим конем, – заявил Султан. – Мы будем на тебе ездить в школу. По очереди.

Девятиклассники почему-то захихикали, хотя ничего смешного в словах Султана не было. Я растерялся.

– Зачем? – спросил я. – Разве на велосипеде не лучше?

– Настоящий придурок, – подал голос кто-то из троицы.

Султан довольно хрюкнул.

– А я вам говорил. Значит, так, Улыбка, сейчас будем тебя укрощать. Я первый. Нагибайся.

– Даму следует пропускать вперед, – заметила Даша.

– Слышал, придурок? – не стал спорить Султан. – Нагибайся, я сказал! Становись раком. Дашка первая.

В этот момент он перестал мне нравиться, и его приказания тоже. Я, конечно, не отказался бы побыть лошадью, раз ребятам так уж хотелось. Но меня можно было об этом хотя бы вежливо попросить.

– Не буду, – упрямо сказал я.

Кто-то сзади сделал подсечку, я упал на коленки. Султан больно наступил на ноги. Еще двое схватили меня за плечи и пригнули лицом к полу.

– Залезай, Дашка. Пошел, Улыбка. Трусцой.

Я молча стерпел это, тем более что Даша оказалась не очень тяжелой. Я пронес ее по проходу между партами и обратно.

– Молодец, Улыбка, – похвалил Султан, когда всадница спрыгнула с моих плеч. – На´ сахарку. Заслужил.

Он с размаху съездил мне кулаком по зубам. Остальные рассмеялись. Я немедленно разревелся – мне было больно, очень больно, но не от удара, вовсе не от него. Мне не было дела до незнакомых старшеклассников. Но мне больше не нравился Султан. Совсем – я перестал считать его другом.

– И тебе сахарку, – выпалил я и размахнулся, чтобы его ударить.

Сделать это мне, конечно, не дали, да и не думаю, что мой слабосильный кулачок причинил бы Султану хоть какой-то вред. Но бить меня стали сразу, и били старательно, с удовольствием, по лицу, подхватывая и швыряя в круг всякий раз, когда я валился с ног.

– До смерти не забейте, – попросила стоявшая в сторонке Даша.

– А хоть и до смерти, – гоготнул Султан и дал мне оплеуху. – Одним придурком и плаксой меньше будет.

В следующий момент я, наконец, рухнул на пол разбитым лицом вниз. Перевернулся на спину и выдавил сквозь ставшие щербатыми десны:

– Сам придурок. Это тебя забьют до смерти.

Тогда Султан подскочил ко мне и размахнулся ногой, но в этот миг в дверь заколотили.

– Что здесь происходит? – ворвался в класс завуч Иван Иванович. За спиной у него я увидел Катю, и обида с болью вдруг ушли. Улыбка осталась.

Я пролежал в постели целую неделю. А когда появился в школе, узнал, что произошло несчастье. Три дня назад в драке на дискотеке Султан погиб.

– Бедному мальчику проломили голову, – всхлипнула Варвара Алексеевна и промокнула носовым платком сухие глаза.

Мне стало плохо, очень плохо, а особенно от того, что я, всего раз побыв лошадью, стал думать о Султане дурно. Я ревел целый день. Потом перестал.

Это была вторая смерть в моей жизни. Я ни о чем еще не догадывался.

* * *

Семнадцати лет от роду я прозрел. Потому что влюбился. В Катю.

Однажды я понял, что она не просто мне нравится, как остальные знакомые, а по-особенному. Мы по-прежнему сидели за одной партой, но теперь мне всякий раз было неловко, если нечаянно касался Кати или наталкивался взглядом на распирающие платье… в общем, я краснел и расстраивался, когда Дениска Петров говорил об этом «большие сиськи». Катя стала сниться мне по ночам. Я постоянно думал о ней, даже когда читал, смотрел телевизор или готовил уроки.

– Проша, ты стал рассеянным, – сказала как-то за ужином мама. – Ты не влюбился, часом?

Я едва не подавился яблочным пирогом и понял, что мама права. Я влюбился. Что с этим теперь делать, я не знал. Из книг мне было известно, что за женщинами следует ухаживать. Дарить цветы, петь под окнами серенады и посвящать стихи. Но на цветы у меня не было денег, петь и музицировать я не умел, а рифмовать тем более. Тогда я решил посоветоваться с опытным человеком. Кирюха как раз освободился из тюрьмы и был самым опытным из всех, кого я знал.

– Ну, ты, Улыбка, и фраер, – сказал опытный Кирюха. – Телкам что надо? Чтоб их драли, понял? Возьми пузырь, подкатись. Шампусик, то да се, лапши навешай. Мол, сохну, жить без тебя не могу. Вмажете по стакану, она сама ноги раздвинет.

Я совсем не хотел, чтобы Катя раздвигала ноги. Я, конечно, уже был в курсе, что трахаться вовсе не больно. Но мне казалось постыдным предложить ей такое. Мои мечты ограничивались поцелуем в школьных кустах.

– Катя, давай выпьем, – отчаянно краснея, предложил я однажды после уроков. Бутылка шампанского, на которую копил три месяца, лежала в портфеле. Аккуратно замотанные в тряпицу стаканы с ней соседствовали.

Катя заморгала от удивления.

– Улыбка, с тобой все в порядке? Зачем?

– Ну как бы… – стушевался я. – В смысле, это… Ты что, не хочешь?

– Не хочу. Что за дурацкая идея?

– Она не дурацкая. Я хотел… В общем… Ну… – Я вспомнил Кирюху, набрал в грудь воздуха и выпалил: – Я по тебе сохну. Жить без тебя не могу.

На секунду Катя опешила. Затем прыснула. Расхохоталась. Она смеялась, громко, заливисто, и мне хотелось провалиться на месте, потому что я понял: Катя потешается надо мной.

– Улыбка, – сказала она, отхохотав. – Посмотри на себя в зеркало. Неужели ты думаешь, что можешь заинтересовать девушку? Нет, я знала, конечно, что ты недоумок, но не настолько же.

Мне стало так обидно и унизительно, как никогда раньше. Ведь ничего плохого я Кате не сделал. Я лишь хотел ей сказать… Я…

– Сама ты недоумок, – в сердцах пробормотал я и едва не заплакал. Затем швырнул портфель в кусты и пошел прочь.

Неделю спустя я прозрел. Случилось это после того, как Остроумовы попали в автомобильную катастрофу. Больничная медсестра долго выспрашивала, кто я такой, потом сказала:

– Несчастная девочка. Родители погибли на месте. А у нее черепно-мозговая травма – доктор сказал, что будет жить. Но умственно полноценным человеком навряд ли станет.

Я попятился, вмазался спиной в стену и сполз по ней на пол. Не помню, что было потом. Мама говорила, что я пролежал в беспамятстве почти сутки. А когда очнулся, страшное, нелепое и потому еще более страшное подозрение обрушилось на меня, оглушило и вытеснило даже горе от того, что случилось с Катей.

Позже я понял, что изменился именно в этот день. Стал другим человеком. Инфантильный плаксивый придурок исчез. Я предположил, что мои в запале или по недомыслию сказанные слова, возможно, сбываются. И тогда получается, что я, тюфяк, мямля и маменькин сынок – виновен в смертях и увечьях.

Я вскочил с постели и в панике заметался по комнате – захлестнувший меня ужас мешал думать, мешал даже сообразить, что всякая гипотеза нуждается в проверке на опыте. Когда это, наконец, дошло до меня, я пришел в себя.

– Стоп! – сказал я вслух.

Если мои слова сбываются, почему мама с папой не выиграли в спортлото миллион? Я пожелал им это на последнюю годовщину свадьбы, еще радовался, что придумал такой нестандартный тост. Почему у Дениски Петрова глаза по-прежнему глядят в разные стороны? Ребята в шутку подарили Дениске на день рождения кривое зеркало, и я сострил: «Смотрись почаще в него, Дениска, подобное лечится подобным». В конце концов, в детстве я часто просил Деда Мороза подарить мне собаку или хотя бы кошку. Но под новогодней елкой нашел однажды лишь сонную черепаху Степана.

Мне полегчало. Действительно, надо быть редкостным придурком, чтобы навоображать невесть что, укорил я себя. Вот прямо сейчас что-нибудь пожелаю, и ничего не исполнится.

Я высунулся в окно, оглядел двор: беседку, в которой пенсионеры забивали козла, детскую площадку, где малыши возились в песочнице, облезлую помоечную кошку, крадущуюся к стайке пригревшихся на асфальтовой проплешине перед трансформаторной будкой воробьев. Это зрелище я наблюдал не впервые – воробьи были начеку и всякий раз взлетали, стоило кошке приблизиться, так что той приходилось довольствоваться содержимым мусорных баков.

– А ну, – крикнул я кошке, – попробуй-ка, сцапай птичку!

Кошка, стелясь по земле, подкралась, осторожно высунула морду из-за будочного угла. Воробьи дружно взлетели. Все, кроме одного, зацепившегося лапкой за щелястую доску. Кошка прыгнула. Я застыл при виде птичьей тушки, отчаянно трепыхающейся в кошачьей пасти. Затем отшатнулся от окна, осел на пол. Гипотеза получила подтверждение. Мои слова сбылись опять. Дурные слова. Злые. Те, в которых беда и смерть.

Следующие несколько дней я провел словно в трансе. Я по-прежнему ходил в школу, готовил уроки, но проделывал это будто бы механически. Произошедшее не давало мне жить. Я горячечно приводил выкладки, что все случившееся – не более чем череда совпадений, и не мог себя в этом убедить. Меня так и подмывало проверить гипотезу вновь, вскоре это стало навязчивой идеей. Я должен, обязан был разубедиться в своей догадке. На ком-нибудь. Кого не жалко.

Я стал присматриваться к окружающим. И ужасался всякий раз, когда осознавал, что слепая привязанность ко всем и каждому ослабла во мне, истончилась, дала трещину. Что защитный механизм, которым я был оделен с детства, прохудился и стал сбоить. Я по-прежнему симпатизировал соседям, одноклассникам, учителям. Но теперь я видел в них и недостатки. Петя Каргин прижимист и себе на уме. Дениска Петров циничен, хитрожоп и нахален. Завуч Иван Иванович занудлив и глуповат. А Кирюха так попросту запойный алкоголик, хулиган и мелкий воришка.

Меня корежило. Выбрать худшего из лучших и поставить на нем эксперимент я был не в силах. Прошла неделя, другая, просквозил месяц: с каждым днем мне становилось все хуже, а идея проклясть кого-нибудь и посмотреть, что из этого выйдет, все навязчивее. Так продолжалось до тех пор, пока однажды в метро я не встретил Дашу Воронину.

– Узнаешь? – протиснулся я к ней сквозь толпу пассажиров.

Секунду-другую Даша недоуменно разглядывала меня. Затем закивала.

– Конечно. Ты Улыбка. Ты был моим осликом.

– Лошадью, – поправил я и процитировал покойного Султана: – У каждого уважаемого человека должна быть лошадь.

Даша прыснула.

– Я похожа на уважаемого человека?

Я оглядел ее. Черноволосая, стройная, со смешинками в уголках карих глаз. И вместе с тем что-то с ней было не так, я впитывал в себя исходящие от Даши усталость и надлом, хотя и не ведал, каким органом чувств их улавливал. Мне понравилась Даша. Но не так, как прежде, когда нравился любой и каждый. И не так, как несчастная Катя. Даша мне понравилась по-иному. Как женщина, неожиданно понял я.

– Похожа, – подтвердил я. – Как ты вообще?

– Лучше всех.

Я вышел из вагона метро за ней вслед.

– Ты что же, собрался меня провожать, Улыбка? – обернулась ко мне Даша. – На всякий случай: я замужем. Сколько тебе? Семнадцать?

– Почти восемнадцать.

– Ты сильно изменился. Совсем ничего общего с тем забитым пареньком, на котором я проехалась между партами. Разве что улыбка осталась. Что ты от меня хочешь?

Я заглянул ей в глаза. Придержал за локоть.

– Тебя, – сказал я.

Даша остановилась. С минуту молчала. Я ждал, с удивлением думая о том, что мне ничуть не стыдно. Я умудрился даже не покраснеть.

– Я выгляжу, как доступная женщина? – подала наконец голос Даша. – Которой запросто можно предложить переспать?

– Ты выглядишь, как человек, которому нужна помощь.

– Вот как? – Даша смахнула со лба случайную черную прядь. – По мне это видно?

– Мне видно.

Часом позже, на парковой скамейке, Даша ревела навзрыд у меня на плече. Она выскочила замуж, едва закончив школу. За человека с прошлым, гораздо старше нее.

– Не знаю, что делать, Прошенька, – сказала Даша, когда отревела. – Он бьет меня, напьется и бьет, чуть ли не каждый день. Заставляет ложиться под своих дружков-уголовников. Сказал так: дернусь – убьет. Он и в самом деле убьет. Боже, какой я была дурой, когда за него пошла. А теперь дай мне волю, на край света сбежала б, под землю зарылась бы.

– Зачем же? – обронил я спокойно. – Под землю отправится твой благоверный.

– Что? – Даша вскинулась, испуганно посмотрела на меня. – Что ты сказал?

Я поднялся, подал ей руку. На душе у меня было легко и спокойно.

– Так, болтанул, не подумав. Пойдем, уже поздно. Телефон дашь?

Двумя сутками позже Даша овдовела. Ее мужа застрелили на воровской малине. У меня больше не осталось сомнений – дар, черный дар, которым наградило меня, а скорее, наказало нечто неведомое, больше не был гипотезой. Он стал явью.

Я сдал выпускные экзамены и легко поступил в Политехнический. Перезнакомился с уймой новоиспеченных студентов. С моего лица каждому из них улыбалась смерть.

Я переехал жить к Даше. Я снова стал ее лошадью – она скакала на мне в позе всадницы. Я придерживал ее за бедра и неотрывно смотрел в карие, с влажной поволокой глаза. И скалился беспечной и приветливой улыбкой, навечно приклеенной ко рту.

* * *

Несколько лет мы жили безбедно за счет оставшихся от покойного уголовника средств. Затем они подошли к концу, и нам пришлось затянуть ремни. Даша худо-бедно подрабатывала где придется. Я учился на четвертом курсе, получал грошовую стипендию, и все мои попытки найти заработок оканчивались ничем – руки у меня оказались приделаны к той самой жопе, о которой в трехлетнем возрасте впервые узнал. Мы едва сводили концы с концами, и я чувствовал себя довольно скверно, потому что фактически сидел у Даши на шее. Она ни единожды не попрекнула меня, зато множество раз давала понять: она благодарна за то, что я для нее сделал. Я отнекивался, отшучивался и продолжал дармоедничать. Так было до тех пор, пока не появился Алик.

Он был смуглым, плечистым, кареглазым красавцем – хоть сейчас в кино на роль героя-любовника.

– Это мой давний знакомый, – представила Алика Даша. – У него неприятности, милый. Я выйду пройтись, а ты выслушай его, пожалуйста. Вдруг мы сумеем ему помочь.

Я выслушал. Алик задолжал серьезному человеку большую сумму. Очень большую, неподъемную. За неуплату Алику грозили проблемы, о которых лучше не говорить.

– Понимаешь, дорогой, – сказал в заключение Алик. – Я человек веселый, люблю погулять, выпить, поиграть. Карты, нарды, шаш-бэш. Я проиграл деньги, с любым бывает. Со временем я бы отдал. Но Реваз не желает ждать. Я заплачу лимон. Половину сразу, половину потом.

– А кто он, этот Реваз? – спросил я.

– Это нехороший человек, дорогой. Очень нехороший, плохой.

Несколько дней я не находил себе места и не мог решиться. Во всех предыдущих случаях у меня было оправдание. В этом не было никакого. Уговорить себя, что киллер – обычная профессия, ничем не хуже прочих, мне не удавалось. Пускай даже оружие этого киллера не холодное или огнестрельное, а словесное.

– Мы могли бы летом съездить на море, – сказала Даша. – В Египет, например, или в Турцию. Одеться как люди. Тебе ведь самому неприятно, что твоя женщина ходит в обносках.

– С чего ты взяла, что я способен на это? – предпринял я последнюю попытку отказаться. – Мало ли что я болтанул сгоряча несколько лет назад?

Даша скривилась.

– Тебе ни к чему притворяться передо мной, Проша. Я сразу догадалась тогда. Вспомнила про Султана и поняла. А ты со мной как с дурехой: «способен», «сгоряча», «с чего взяла».

– Что ж…

Тем же вечером на овощном рынке Алик показал мне Реваза.

– Чтоб ты помер, Реваз, – выдохнул я.

С этого дня что-то надломилось во мне, треснуло. Что-то, позволяющее чувствовать себя пускай даже монстром и душегубом, но все еще порядочным человеком. Мы съездили в Турцию. Даша купила себе новые наряды, а мне двубортный костюм и недешевую персоналку. Прошло полгода, год. Я понемногу стал забывать о газетном некрологе с фотографией скоропостижно скончавшегося от сердечной недостаточности Реваза Паташури. А потом в нашу дверь постучался новый проситель, чубатый усач, похожий на хрестоматийного донского казака.

– Григорий, – представился бородач. – Я от Алика. У меня проблемы, нужна помощь. Три миллиона наличными.

Я решил проблемы, отправив на кладбище чету предпринимателей. Затем пришел человек от Григория, за ним снова от Алика, за ними еще и еще.

Мы с Дашей переехали в дорогую квартиру в центре. Купили новенькую, с иголочки «Тойоту». Через год – дачу в пригороде. «Политех» я бросил, учиться дальше, чтобы вкалывать потом за гроши, было ни к чему.

Субботним утром я отправился на дачу навестить увлекшихся на старости лет садоводством родителей. Пятисотый «Мерседес» обошел мою «Тойоту» на пустынном проселке, подрезал и притер к обочине. Когда я выскочил из машины, в живот мне уже глядели круглые слепые глаза обреза двустволки.

– Стой, где стоишь, Улыбка, – каркнул рослый, заросший щетиной молодчик. – Я – Тимур Паташури. Будем говорить, как мужчина с мужчиной. Реваза Паташури помнишь? Это мой отец. Расскажешь, как его убивал!

– Н-никого я не уб-бивал, – запинаясь, выдавил я.

– Врешь, Улыбка. Говори, или пристрелю!

Приcтрелит, понял я отчетливо. Страх хлестанул меня, спеленал, обездвижил. Я был безоружен против этого человека. Провидению, божеству или кому еще, оделившему меня непрошеным даром, необходимо было время. Сутки, двое, а то и больше.

– За что? – разлепил я стиснутые страхом губы.

Вместо ответа щелкнул и встал на боевой взвод курок.

– Постой! – я вдруг нашел выход. – Козел, – расчетливо бросил я. – Пальнешь – убьешься!

Обрез рявкнул. И разорвался у стрелка в руках. Усеченный приклад вмазался ему в горло. Затвор, слетев с крепежа, разворотил лицо. Раскинув руки, Тимур рухнул навзничь, захрипел, засучил ногами. С полминуты я, оторопело улыбаясь, смотрел на умирающего. Затем попятился, упал на водительское сиденье и дал по газам.

Я развернулся и поехал в город. Мысли путались, руки ходили ходуном, с трудом удерживая баранку. Я пришел в себя, лишь когда припарковал «Тойоту», поднялся из гаража в холл и вызвал лифт.

Надо выпить, сбивчиво думал я, пока лифт один за другим сглатывал этажи. Выпить. Забыть о круглых, черных, слепых глазах смерти на вороненом стволе. Сейчас первым же делом выпью. Я механически отпер дверь, переступил порог и увидел… Увидел Алика.

Секунду-другую я не мог понять, что этот человек, нагой и растрепанный, делает у меня дома. Потом Алик шарахнулся, смуглое лицо побледнело, исказилось от страха. Из спальни в одном исподнем выскочила Даша, судорожно залепила ладонями рот, застыла, с ужасом глядя мне в глаза.

Меня скрутило от омерзения и брезгливости.

– Дрянь, – вытолкнул из себя я. – Ну и дрянь.

– Проша, подожди, – запричитала Даша. – Я объясню. Все сейчас объясню. Только не…

– Пропади ты пропадом, – выдохнул я обреченно и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Даша пропала пропадом в тот же день. Я больше никогда не видел ее и не знаю, что с нею сталось.

* * *

За месяц я, не торгуясь, все продал. Надо было начинать жизнь сызнова, вдалеке, там, где меня никто не знал. В одиночку: я лишь сейчас полностью уразумел, что, по сути, монстр, чудовище. Смертельная угроза для любого и всякого, кто окажется со мной рядом. И еще понял, что опять изменился. Я больше не совестился содеянным. Совсем. Я принял, наконец, свой дар как должное. Мне предстояло с ним жить. Жить я хотел долго.

На такси я подъехал к убогой лечебнице на окраине города, больше походившей на богадельню. Сунул мятую купюру вахтеру и поднялся на третий этаж. Я едва узнал Катю в жалком, неухоженном, слюнявом существе в инвалидной коляске. С минуту я, безмятежно улыбаясь, смотрел на нее.

– Катя, – окликнул я.

Она задрожала, затряслась, затем поникла.

– Не живи больше, Катя, – сказал я. Спустился вниз и велел таксисту везти в аэропорт. Вечером я был в Москве и уже на следующее утро вселился в однокомнатную у Кузнецкого моста.

Я больше не был ничем и никем связан. Мне предстояло изучить, на что я способен. Я стал ставить эксперименты.