Текст книги "Со-чинители"

Майк Гелприн, Александр Габриэль
Со-чинители

Вдовый кузнец Алфей умер на исходе ночи, самую малость недотянув до первых солнечных лучей. За два часа до смерти он велел гнать сиделок и звать старшего сына.

Дюжий, угрюмый и свирепый Трой встал, понурившись, у изголовья отцовского ложа. Трою предстояло теперь унаследовать кузницу и махать молотом до конца своих дней. Выбора у него не было.

Алфей тяжело, хрипло, с присвистом дышал, словно прохудившиеся кузнечные мехи. Глаза его были закрыты.

– Я здесь, отец, – переступив с ноги на ногу, напомнил о себе Трой.

Старый кузнец разлепил веки.

– Сынок, – прохрипел он. – Мне нечего сказать тебе, нечем тебя напутствовать. Прошу лишь об одном: смирись. На тебе брат и сестры. Не прекословь, когда творцы придут забирать наше, кровное.

Трой стиснул зубы. Творцов он ненавидел. И был бессилен. Как и все прочие, как любой и каждый обитатель некогда могущественного, а ныне порабощенного, на колени брошенного королевства. Творцы были жестоки и скоры на расправу. Непокорность и неповиновение строго и неизбежно карались. За своеволие, ослушание, неуплату податей провинившихся гнали на каторгу. В соляные копи. В каменоломни. Вместе со всяким сбродом, отправляющимся туда же за кражи, разбои и грабежи. Грехи посерьезнее карались смертной казнью.

– Я понял тебя, отец, – проговорил Трой глухо. – Я буду покорным.

– Хорошо, сынок. Позови теперь младшенького.

Бледный, узкоплечий, тонкий в кости Илай на брата не походил совершенно. Для семейного дела он по хилости не годился, даже в подмастерья. Перебивался случайными, разовыми приработками – за гроши.

– Подойди, сынок, – тихо, едва слышно велел умирающий. – Наклонись. Ближе. Еще ближе. Еще.

Илай коснулся ухом дряблых, обнесенных белесым налетом старческих губ.

– Слушай, сынок, и запоминай. Мой отец погиб, когда я был младенцем. На второй день нашествия, когда творцы взяли город. Знай: твой дед не был ни кузнецом, ни брадобреем, ни сапожником, как его сыновья. Он был чинителем, магистром второй ступени.

Илай охнул от изумления. Об ордене чинителей ходили лишь слухи, шепотом, из уст в уста. Говорили, что были магистры могущественны и способны изменять мир, латать образовавшиеся в нем прорехи, чинить их, штопать, затягивать. Унимать штормы и гасить ураганы, призывать грозы и разгонять тучи, возводить крепостные стены и приводить в смятение неприятеля. Как чинители это проделывали, было неведомо, но поговаривали, что владели они древними тайнами, доступными лишь избранным и посвященным.

Всякое говорили, и где правда, где вымысел, было не отличить. Наверняка знали лишь, что остановить нашествие чинители не сумели, и творцы истребили их всех поголовно, а замок ордена сровняли с землей.

– В кузничном подвале, в восточном углу, найдешь сундук, – из последних сил прохрипел Алфей. – В нем потайное дно. Под ним Книга. Возьми.

Илая передернуло. Книги были запрещены, все, кроме букварей и часословов, по которым обучались толмачи-грамотеи. Да еще долговых свитков, в которые те записывали суммы податей. В грамотеи отбирали творцы почему-то самых нерадивых, косноязычных и туповатых недорослей. Прочие Книги были уничтожены сразу же после нашествия, так же, как королевская библиотека, в которой они хранились. Редкие уцелевшие экземпляры неизбежно сжигались на кострах, иногда вместе с утаивавшим их владельцем.

– Зачем, отец? – выдохнул Илай. – Что я буду с ней делать?

Старый Алфей выгнулся на ложе дугой. Тонкие струйки крови родились в уголках губ и зазмеились по щекам. Глаза закатились. Судорожно хватая воздух распяленным ртом, кузнец силился вытолкать, выдавить из себя слова.

– Тайны, – с трудом разобрал Илай. – В Книге тайны чинителей. Никому…

Старик захрипел и смолк. В последний раз содрогнулся, вытянулся на ложе. Илай попятился. Спиной отворил входную дверь. Обернулся к брату и сестрам. Трой стоял молча, насупившись. Рослая, черноволосая и гордая красавица Марица обнимала светленькую робкую Ладицу за плечи. Илай потупил взгляд.

– Нашего отца, – проговорил он медленно и скорбно, – нет с нами больше.

В кузничный подвал Илай спустился на третью ночь после похорон. Не без труда отворив скрипучую дубовую дверь, ступил в стылую, волглую темноту. Запалил свечу и двинулся в восточный угол.

Он долго возился с сундучными замками, один за другим пробуя ключи из тяжеленной связки, пока не подобрал нужные. Еще дольше искал, как отпереть тайник. Когда утопленный под замысловатую бронзовую ковку рычажок наконец щелкнул и дно сползло в сторону, Илай облегченно выдохнул. Утер со лба пот и медленно, осторожно погрузил руки в зазор…

Книга была тяжелой, толстой, с черным, прошитым ребристыми бинтами по корешку кожаным переплетом. Позолота на рельефном тиснении от времени облупилась и мимозовым цветом желтила пальцы. С минуту Илай любовался Книгой, бережно держа ее в руках. Затем раскрыл, вгляделся и едва не застонал от огорчения и жалости.

Страницы Книги оказались поврежденными, скукоженными, порою слипшимися, тронутыми плесенью по краям. Покрывающие их рукописные знаки растянулись, размылись, слились в аляповатую неразбериху. Илай лихорадочно листал страницы, одну за другой. Лишь на паре десятков из них сохранились по две-три уцелевших строки. В тусклых отсветах пламени со свечного огарка они казались траченными мошкарой повязками, случайным образом наложенными на сплошную гнойную рану. Илай до рези в глазах вглядывался в чудом сохранившиеся символы. Он знал, что называются они буквами. Только отличить одну от другой не умел.

Мытари явились в дом кузнеца Троя месяц спустя. Конный творец в пурпурной, подбитой серебристым мехом накидке. И пеший толмач-грамотей в обычных обносках.

Братья встречали мытарей на крыльце. Трой нервно теребил пальцами завязку подвешенного к поясу кошеля. Илай кожей чувствовал исходящую от брата ненависть. Будь его воля, Трой заколол бы чужака закаленным в горне клинком, всадил бы в него арбалетную стрелу или удавил бы собственными руками.

Воли не было. Ни у Троя, ни у кого иного. Сталь творцов не брала. Не разили мечи и кинжалы. Не долетали стрелы. Ломались, нарываясь на невидимую преграду, древки копий и пик. Камень и кость не брали тоже. И не доставали руки – слабели, заламывались, гнулись, увязали в воздухе, словно в плавленом воске.

Творцов хранили невидимые и невиданные обереги. Свойства их людям были неизвестны. Но хорошо известно, что выйдет, если попытаться оберег одолеть. Бунтовщиков и непокорных казнили. На мощенной гранитом площади перед бывшим королевским дворцом, в котором со времен нашествия обитали чужаки. Публично казнили, в назидание прочим. Рубили головы на плахах, сжигали заживо на кострах, давили шеи в виселичных петлях. А бывало, что умерщвляли неведомо как: падал внезапно человек навзничь и в мучительных корчах испускал дух.

Илай мотнул головой и отогнал мысли о казнях и казненных. Грамотей Эшмай, сын неизвестного отца и гулящей трактирщицы, неповоротливый, вечно сонный одутловатый увалень, развернул уже долговой свиток.

– Со-рок золо-тых, – морщась от натуги, по складам считывал с бумаги Эшмай, – с дела. По два золо-тых по-душно. Всего со-рок восемь.

– Почему сорок с дела? – Трой едва сдерживал ярость. – В прошлом году было тридцать пять!

– Дык это, – почесал в затылке Эшмай. – Как его. Повысили, ну. Эти, как их, – грамотей покосился на клюющего носом в седле творца. – Ты чего?

– А жить мы на что будем? – выкрикнул Трой.

Эшмай заморгал.

– Дык это. Как его. Забыл, – признался он. – Подожди, сейчас спрошу.

Он обернулся к конному и, то и дело запинаясь, принялся извергать из себя слова на чужом языке. Хлопая глазами, выслушал ответ и, наконец, перетолмачил:

– Сказал, не его дело. Больше ничего не сказал.

Трой скрежетнул от злости зубами, стянул с пояса кошель. Отсчитал сорок восемь золотых – половину годовой выручки. Второй половины едва хватит теперь, чтобы не протянуть с голоду ноги.

Творец принял подать, сноровисто пересчитал монеты, упрятал в холщовый мешок и сунул его за пазуху. Вытянув плетью коня, умчался прочь.

– На, – грамотей протянул Трою гусиное перо. – Вот здесь это, крест поставь. Что, значит, уплатил.

Брезгливо поморщившись, Трой черкнул пером в долговом списке. Повернулся спиной и скрылся в доме, с грохотом захлопнув за собой входную дверь.

Илай спрыгнул с крыльца и шагнул к грамотею.

– Почтенный Эшмай, а букварь – это очень сложно? – стараясь звучать заискивающе и подобострастно, спросил он.

– Дык это, – грамотей надулся от важности. – Еще бы. Не всякому по плечу. Одних букв столько, что пока все запомнишь, ум за разум зайдет.

– Почтенный Эшмай, а можно хоть краем глаза на ваш букварь посмотреть?

Грамотей почесал в затылке.

– Это как его… Не полагается вообще-то, – неуверенно пробормотал он. – Но если как бы это… мельком… Так и быть, приходи вечером в трактир.

* * *

Сквозь стрельчатое окно Тао с тоской глядел на перья пеленающих солнце облаков.

Солнце было чужое. И небо было чужое. И земля, которую империя творцов забрала себе. И люди, что жили и живут на этой земле. И море, которое полста лет назад с юга на север пересекла боевая эскадра.

Тао появился на свет пятнадцатью годами позже, ему не довелось участвовать в победной кампании. Но наместнику Дарио под восемьдесят, он был среди тех, кто полстолетия назад высадился на этом побережье. Острота ума у Дарио ослабла с годами, его творения утратили силу. Но наместник помнит, как было. Помнит, как за считаные дни творцы сломали не слишком искусную защиту и истребили тех, кто пытался сопротивляться. Тао частенько черпал вдохновение и силу в рассказах старика о былых временах. И о северных варварах, которые называли себя чинителями и владели зачатками творческого дара, но лишь зачатками и потому не смогли дать отпор и были казнены, когда крепостные стены пали.

Эскадра ушла еще дальше на север, чтобы покорять новые земли. Гарнизон остался. Сейчас в нем две сотни умеющих творить воинов. С одной стороны, вполне достаточно, чтобы держать в покорности пять тысяч дюжин лишенных дара творчества варваров. С другой – ничтожно мало, если произойдет непредвиденное. История знала случаи, когда беспечность на местах приводила к восстаниям и бунтам. Когда в отсталых, закосневших в невежестве варварских племенах рождались вдруг одиночки, наделенные невиданной силой, способные творить и вести соплеменников за собой. И если появление такого проморгать, прохлопать, позволить ему набрать мощь, то разъяренная, напитавшаяся силой толпа пробьет защиту творцов, подавит оберегающие заслоны и вырежет, утопит в крови гарнизон.

Тао здесь для того, чтобы этого не случилось. Он молод и одарен. Творец первой череды – таких, как он, в Империи наперечет. Тао может гордиться – к своим тридцати пяти он многого добился. Его, несмотря на то что прозябает в глуши, на родине знают и ценят. Сам император восторгался его творениями. Когда наместник Дарио умрет, Тао займет его место.

И тем не менее творец первой череды тосковал. Нет, не по роскоши имперской столицы и даже не по ее дворцам, фонтанам, библиотекам и театрам. Тосковал по людям. По университетским товарищам. По восторженным, аплодирующим слушателям, перед которыми нередко выступал. По знатокам, способным оценить тонкость, изысканность и гармонию творения. И, наконец, по женщинам. По одухотворенным, гордым и нежным женщинам, умеющим принимать и дарить любовь.

Тао приходилось брать местных девушек. Легким, небрежным творением укладывать красавиц в постель. Только вот, отправляя такую восвояси наутро, он всякий раз испытывал разочарование и горечь. Плотская любовь удовлетворение давала лишь телу. Чувств не было, и потому душа оставалась нетронутой и холодной.

Он множество раз подумывал о том, что надо бы влюбиться. Заставить себя полюбить варварку, невзирая на ее ограниченность и невежество. Заставить не получалось: любовь не поддавалась рассудку. Так же, как не поддавалась творениям.

Человека можно принудить к поступку, говорили творцы-основатели, и он будет действовать сообразно твоим интересам. Но принудить человека в твоих интересах мыслить и чувствовать невозможно.

Варвары исправно платили дань – раз в год торговый караван заходил в порт, сундуки с золотом и тюки с товарами на канатах спускали в трюмы. Тех, кто не мог уплатить или отказывался уплатить, без лишних слов отправляли на каторгу. Остальные терпели, гнули хребты и шеи, покорно кланялись, в страхе шарахались прочь, заискивали, угодничали. И ненавидели. Даже дети. Даже девушки, которые делили с творцами ложе. Даже ленивые и ограниченные молодчики, которым позволили обучиться грамоте и затвердить расхожие слова из чужого языка.

У Тао ненависти не было. Напротив, он зачастую сочувствовал угнетенным и бесправным северянам. Излишнюю жестокость не одобрял, на публичных казнях старался не присутствовать и не раз просил наместника помиловать преступника, хотя умом и понимал, что править порабощенными племенами следует железной рукой.

Тао покинул каменную клетку, как называл отведенное ему помещение на цокольном этаже некогда принадлежащего королевской семье дворца. Взбежал вверх по мраморным ступеням короткой винтовой лестницы, пересек парадную залу, кивнул стоящей на страже в дверях паре творцов низшей, четвертой череды и отправился на конюшню.

Конные прогулки Тао любил, пускай ступать жеребцу приходилось не по столичным бульварам, а по крытым прохудившейся брусчаткой узким и кривым варварским переулкам. Тем не менее немало гармоничных, элегантных и дерзких творений Тао сложил именно здесь, на чужой земле, под чужим небом с чужим солнцем на нем. Сложил, покачиваясь в седле под варварскую суету и разноголосицу.

Тао вспомнил слова, которые произнес десять лет назад, через месяц после того, как впервые ступил на эту землю.

 
Каким бы мудрым ты себя ни числил
в соцветьях слов и праведных трудов –
но каменеют, каменеют мысли
под тяжестью январских холодов.
И кажется, утрачена основа;
весь этот мир – как ястреб, сбитый влет,
и не осталось ничего живого,
лишь лед и снег, все те же снег и лед.
Реки замерзшей неподвижна лента,
угрюмый берег, гибельная жуть,
– Зима, послушай: с этого момента
не гневайся и милосердней будь!
 

Холода стояли страшные. Старые творения прохудились от времени и с морозами больше не справлялись. Творцы нижних черед не справлялись тоже. Зимы с каждым годом становились все суровее. Так было до тех пор, пока не появился Тао.

* * *

Ночь за ночью Илай проводил в подвальной темноте, едва разбавленной тусклым светом, мятущимся с восковых свечей и огарков. Он исхудал, осунулся и не помнил, когда в последний раз ел досыта и спал вдоволь. Сложить буквы в слова удалось без особого труда. И теперь эти слова завораживали Илая, затягивали в себя, держали и не желали отпускать.

«…надлежит собрать воедино свое естество, сосредоточиться, и тогда…»

«…всякий предмет похож на какой-либо другой. Найди сходство и…»

«…слабеют со временем. Ищи новые сочетания взамен утративших силу. Чтобы починить…»

«…от простого к сложному. Сначала отвори дверь, зажги свечу, порази дикого зверя и лишь потом чини мир…»

«…тем сильнее, чем сильнее речи твои, тем надежней, чем больше ты вложил в них, тем быстрее…»

Раз за разом Илай вчитывался в обрывки фраз, повторял их, заучивал, произносил вслух, выкрикивал в гулкий подвальный мрак. И… ничего не происходило. Вообще ничего.

Тайны чинителей, о которых говорил умирающий отец, остались в пропавших, размытых строках. Илай знал это точно, наверняка. Он мучительно пытался вернуть пропажу, по горстке уцелевших слов догадаться об утерянном.

– Сначала отвори дверь, – в который раз повторил Илай. – Всякий предмет похож на какой-либо другой. На что похожа дверь?

Подвальная дверь была похожа на дверь. И только на нее. Дверные косяки походили лишь на другие косяки. Петли – на другие петли. Плотно подогнанные друг к дружке дубовые доски разве что на соседние.

У Илая кружилась голова, мысли путались, неведомая мудрость чинителей, казалось, издевалась над ним. Подвальная дверь словно скалилась, ухмылялась замочной прорезью.

– Ухмылялась. – Илай растерянно проговорил последнюю мысль вслух. – Но дверь же не рот, чтобы ухмыляться. Хотя…

Его внезапно пробило холодным потом. Дверь открывается – так же, как и рот. Распахивается. Если снять дверь с петель и опрокинуть на бок, она и формой будет напоминать…

– Рот, откройся! – не додумав, выпалил Илай. – Ну же! Ну!

Ничего не произошло опять. Илай утер со лба испарину.

– Рот, отворись! – выкрикнул он. – Распахнись! Расширься!

И вновь ничего.

– Раззявься!

Он отшатнулся, налетел спиной на сложенную в углу ветхую рухлядь и лишь чудом устоял на ногах. Дверь со скрипом отворялась. Медленно, будто нехотя. Сама по себе.

В два прыжка Илай оказался на пороге. Ухватил дверь за ручку, с грохотом захлопнул, отступил на шаг.

– Рот, раззявься! – выкрикнул он.

Дверь, скрипя, с натугой отворилась вновь.

Дни и ночи слились для Илая в безвременье. Отворять двери стало для него самым важным, единственно важным занятием.

– Рот, ощерься! Оскалься! Распялься!

Двери отворялись. От одних слов медленно и неохотно, от других – мгновенно и настежь. Вот что означало «… тем сильнее, чем сильнее речи твои, тем надежней, чем больше ты вложил в них, тем быстрее…». Редкие, неожиданные слова действовали сильнее обиходных и досужих. Те слова, которые трудно найти, которые таятся на задворках ума, и надо собрать свое естество воедино, чтобы извлечь их наружу.

Двери отворялись. С каждым днем все медленней и неохотней. Пока не перестали отворяться совсем.

«… слабеют со временем. Ищи новые сочетания взамен утративших силу. Чтобы починить…», – вот это о чем, понял Илай. Со временем слабеют слова и сравнения, необходимы другие, свежие. Их надо искать.

Так: дверь похожа на рот. А он на что? Рот похож на…

– Илай, что с тобой? – окликнула брата пятнадцатилетняя белокурая Ладица. – На тебе уже который день лица нет!

Илай обернулся на голос.

– На что похож рот? – рассеянно спросил он. – Обычный рот. На что?

– Ни на что, – удивилась сестра. – Зачем тебе это? Ты бы лег поспать, Илай. Ляжешь? Ну пожалуйста, ради меня! На тебя смотреть больно.

Илай оглянулся по сторонам.

– Понимаешь, – прошептал он. – На что похож рот, крайне важно. Неимоверно важно, поверь. А я никак не могу сообразить.

– Ну, например, на пасть, – улыбнувшись, сказала Ладица. – У людей рот. А у волков, – она засмеялась, – пасть, чтоб им всем пропасть.

Илай охнул. Обнял сестру за плечи, наскоро поцеловал в лоб и умчался.

– Пасть – пропасть, – бормотал он, сбегая по узкой лестнице в подвал. – Что-то в этом есть, точно есть. Два разных слова одинаково звучат. Они созвучны. А если найти другие, но тоже сходно звучащие?..

Пасти. Волчьи пасти. Собачьи. Звериные. Теперь двери. Дубовые. Тяжелые. Резные. Старинные. Илая внезапно осенило.

– Пусть двери мне откроются старинные, как пасти открываются звериные, – выдохнул он.

Подвальная дверь распахнулась, будто ее со всей силы пнули ногой. Илай долго стоял на месте, осмысливая произошедшее. Затем довольно потер руки и зашагал прочь.

С заколоченной, приржавевшей к петлям дверью заброшенной пекарни на восточной окраине города он бился с неделю. И уже готов был сдаться, но неожиданно сложил в уме созвучные строки.

– Откройся, дверь. Откройся резко, до конца, как жизни смысл всегда открыт для мудреца, – попросил Илай, и гвозди выпали из пазов, рыжей трухой осыпалась ржавчина.

Двери отворялись теперь перед Илаем одна за другой. Сами по себе слетали засовы, без всяких ключей отпирались замки. И – зажигались свечи.

 
Был перед дверью тусклый свет. А за –
черным-черно, хоть выколи глаза.
Что ждет меня за дверью – не пойму,
не одолеть сгустившуюся тьму…
И как последний житель на земле
я тихо прошепчу в кромешной мгле:
– Пускай лесным цветком взойдет в ночи
победный яркий огонек свечи!
 

Слова и сравнения! Созвучные слова и необычные, неожиданные сравнения, вот в чем все дело, – вывел для себя Илай. – Созвучиями и силой слов можно чинить мир. А значит… А значит, можно и его изменять.

* * *

Есть все же некое очарование в варварском городе, думал Тао, мерно покачиваясь в седле. В гончарных и кожевенных мастерских, пристроенных к дощатым и бревенчатым жилищам. В ветряках на склонах пригородных холмов и мельничных колесах на речном берегу. В приземистых скобяных лавках и шумных питейных заведениях. Мимо одного такого Тао как раз сейчас и проезжал. В открытое окно были прекрасно видны творцы четвертой череды Флао и Алео, расправляющиеся с кислым местным пойлом в глиняных кружках. Тао поморщился – сам он предпочитал тонкие отечественные вина, за которые платил немалые деньги купцам с торговых судов.

– Господин творец! Господин творец!

Тао повернул голову. К нему неуклюже семенил выряженный в обноски оборванец из тех, кому позволили освоить местную грамоту и с грехом пополам заучить расхожие слова великого языка творцов.

– Лошадь. Конь, – оборванец запнулся и принялся чесать в затылке, – плохо ходить. Не бежать. Э-э… Хромать, – вспомнил он наконец нужное слово. – Левый вперед нога.

Тао бросил оборванцу медяк. Спешился, осмотрел конское копыто, сносившуюся подкову и досадливо крякнул. В задумчивости он не обратил внимания на недомогание породистого жеребца, которого выписал из метрополии, потратив полугодовое жалованье.

Подкову можно было исправить примитивным творением, но настроения тратить слова на подобный пустяк у Тао не было.

– Любезный, – обратился он к полуграмотному оборванцу, – как тебя по имени?

– Эшмай, господин творец.

– Нет ли поблизости кузнечной мастерской, любезный Эшмай?

Кузница оказалась неподалеку. Оборванец, изнемогая от услужливости, в поводу повел к ней жеребца. Тао неспешно зашагал следом. Остановился в воротах. Осмотрел добротное, сложенное из жженого кирпича строение с островерхой треугольной крышей. Примыкающий к ней жилой дом в два этажа с резным крыльцом и белеными ставнями. Перевел взгляд на кузнеца в дверях мастерской – дюжего молодчика, кряжистого, с угрюмым лицом и мосластыми, бугрящимися мышцами ручищами.

– Мастер звать Трой, – залебезил оборванец Эшмай. – Очень шибко работать.

Тао кивнул. Шагнул в створ ворот, выудил из кармана пригоршню имперских монет и бросил под ноги кузнецу. Сумма наверняка в несколько раз превосходила цену за немудреную работу, но скупиться и торговаться Тао не привык.

Кузнец подобрал монеты, коротко поклонился и скрылся в мастерской. Тао недовольно поморщился – этот Трой с мрачным лицом и дерзким взглядом решительно ему не понравился. Покорности и угодливости в кузнеце не было ни на грош.

Молодчик закончит на плахе, по опыту заключил Тао, если только не угодит в петлю раньше. Таких, как…

Он не додумал, потому что входная дверь жилого строения вдруг распахнулась и на крыльцо ступила девушка. Рослая, стройная, черноволосая и кареглазая красавица лет двадцати. У Тао перехватило дыхание – варварка была чудо как хороша.

– Кто это? – обернулся он к Эшмаю.

– Марица, господин творец. Мастер Трой сестра.

Девушка застыла на крыльце, уцепившись за резные перила и глядя на незваного гостя с явственной неприязнью. Тао почувствовал, как мужское желание властно накатывает на него, кружит голову и наливает кровью чресла.

– Она пойдет со мной, – бросил он оборванцу, – скажи ей, что она прекрасна и я хочу ее.

Эшмай разразился гортанным местным говором, и Тао внезапно устыдился. Он огрубел в этой глуши. Стал циничен и разучился ухаживать за женщинами. Попробовал бы он сказать такое имперской девушке – пощечиной бы не отделался.

– Твои глаза, как бархат на слюде, – выпалил Тао начало приворотного творения и осекся. Для такой девушки старые, не раз опробованные строки не годились. Она заслуживала экспромта – творения, рожденного сильным, неодолимым чувством. Внезапного, стихийного и потому называемого стихотворным.

 
Сегодня я в твоей безмерной власти,
со светом солнца я тебя сравню…
Доверься мне, моей внезапной страсти,
в душе моей зажженному огню!
 

Девушка, не сводя с Тао взгляда, спустилась с крыльца. Он шагнул ей навстречу, протянул руки, прилившая к лицу кровь заплетала, туманила мысли и расслабляла тело. Поэтому выскочившего из мастерской и молча бросившегося на него кузнеца с молотом в руках Тао заметил, лишь когда тот был уже в пяти шагах.

Навыки фехтовальщика сработали прежде, чем творец понял, что атакован. Он отскочил в сторону, выдернул из ножен клинок. С разворотом, с оттяжкой нанес удар. Тонкое стальное лезвие, стократно усиленное боевым творением, развалило кузнечный молот пополам. Атакующий споткнулся, не устоял на ногах и с ходу сунулся лицом в землю.

* * *

– Илай! Наконец-то! Наконец-то ты вернулся!

Заплаканная Ладица бросилась на шею брату. Илай оторопел. Заветам чинителей он решил следовать слепо и еще затемно покинул город, чтобы поразить дикого зверя. Когда рассвело, пошел дождь, но Илай не обращал внимания. Он бродил по редколесьям, взбирался на холмы, спускался в распадки, продирался через буреломы. К полудню дождь ослаб, ветер проредил тучи, к трем пополудни и вовсе смел их с небосвода. Все, кроме одной, хмурой, нахохлившейся и упрямо тянущейся вслед за уплывающим к западному горизонту солнцем. Когда туча выпростала сизое щупальце и уцепилась за обод солнечного диска, Илай наткнулся на кабаний след.

– В небе туча одинокая видна, в роще молнией убило кабана, – выпалил он. И едва не оглох от грянувшего вслед за молнией грома.

– Что случилось? – пробормотал Илай, обнимая сестру за плечи.

– Трой… Творцы, – лепетала Ладица сквозь всхлипы. – Они забрали Троя. И Марицу.

Творца, рослого плечистого красавца с вьющимися золотистыми волосами до плеч, привел толмач-грамотей Эшмай. Трой взялся перековать охромевшего жеребца, и тут на свою беду на крыльцо вышла Марица.

– Творец… Он сказал… Эшмай сказал… – сбивчиво причитала Ладица. – Что творец хочет. Хочет…

– Что сказал?! – тряхнув сестру за плечи, рявкнул Илай. – Чего он хочет?

Ладица охнула, лицом ткнулась ему в грудь.

– Ее. Как… Эшмай перетолмачил. Как женщину. Трой услышал и бросился на творца с молотом. И тот… Тот срубил его на бегу.

– Насмерть? – ахнул Илай. – Да приди же в себя!

Ладица перевела дух.

– Нет, – замотала она головой. – Не насмерть, только лишь оглушил. На крики прискакали еще двое. Те, что вечно наливаются пивом в трактире. Они связали Троя, перекинули через седло и увезли с собой.

– А Марицу?

Сестра подняла на Илая заплаканные глаза.

– Я до сих пор не могу поверить. Марица пошла сама.

– Как это сама?

– Да так. Творец прокричал что-то на своей тарабарщине, и Марица пошла за ним. Словно неживая. Словно во сне. Он помог ей забраться в седло, сам запрыгнул сзади и увез.

Илай отстранил сестру.

– Это была не тарабарщина, – проговорил он твердо. – Я знаю, что это было. Собирайся!

– Куда собираться? – опешила Ладица. – Зачем?

– Нас будут искать. Мы отправляемся в заброшенную пекарню на восточной окраине.

– А Трой? Он же в Черном мешке. Его завтра казнят!

Черным мешком называли подземные казематы, в которые творцы перед казнью бросали провинившихся. Илай подобрался. Сейчас он не походил на мечтательного, тщедушного, непригодного для тяжелой работы юношу. В нем была сила, яростная, могучая сила, она расплавленной сталью обжигала сердце.

– Казни не будет, – твердо проговорил Илай. – Я сейчас расскажу тебе кое-что. До вторжения творцов нашу землю хранили словесники. Они называли себя чинителями. Чинители умели силой слова управлять миром. Отец нашего отца был одним из них, магистром второй ступени. Я наследовал ему.

– Ты? Ты – чинитель?

– Чинителей нет в живых. Но я, наследник своего деда по крови и по духу, сопричастен чинительству. Я – со-чинитель!

* * *

– Кто ж знал, – винился Тао перед обнаженной, недвижно лежащей на смятой постели и безучастно глядящей в потолок красавицей с высокой грудью. – Кто ж знал, что ты девственна.

Высокомерный осел, выругал он себя. Сколько раз собирался выучиться хотя бы основам варварского языка. Тогда не пришлось бы сейчас…

Эта варварка, эта Марица не походила на десяток смазливых простушек, которых Тао легко укладывал в постель, небрежно отсылал прочь наутро и на другой день забывал. В ней явственно чувствовалась порода, гордость, достоинство, будто родилась Марица не в неимоверной глуши, а в имперской столице. А он обошелся с ней, одурманенной стихотворным приворотом, как похотливый мужлан с дешевой шлюхой.

– Прости меня, – прижал руки к сердцу Тао. – Я заглажу свою вину, вот увидишь. Я велю…

Закончить фразу он не успел – в дверь заколотили снаружи.

– Творец Тао!

Тао вскочил. Набросил на голое тело накидку и метнулся к дверям. На пороге стоял бледный, всклокоченный творец четвертой череды Алео.

– Что стряслось? – спросил Тао встревоженно.

– Варвар сбежал.

– Как это сбежал? – Тао обмер. – Вы шутите?

– Ничуть. Он умудрился взломать темницу и высадить дверь. Затем дверь, запирающую тюремный коридор. И ту, что ведет из подземелья наружу. На часах стоял творец третьей череды Сетрио. Варвар убил его – сломал ему шею.

– Этого не может быть, – ошеломленно выдохнул Тао. – Не может, и все тут.

Он лихорадочно принялся одеваться. Убить творца невозможно, его хранят защитные творения. Полдюжины творцов второй череды ежедневно слагают новые вдобавок к уже существующим, проверенным и не утратившим еще надежность. Сломать защиту ни одному варвару не под силу. Это не под силу даже сотне варваров. Если только…

Тао почувствовал, как липкая, тягучая волна страха зародилась внутри и хлынула в сердце.

– Пойдемте, творец, – бросил Тао. – Я хочу посмотреть на месте.

На пороге он спохватился, метнулся назад к по-прежнему недвижно лежащей на постели девушке.

– Приходи вечером снова, – отчаянно жестикулируя, зачастил Тао. – Я велю прислать за тобой. Придешь? Постой!

Он рванул тесемку кошеля, вытряс содержимое на мятые простыни.

– Здесь пятьдесят золотых. Это не плата за любовь, поверь. Это дар, я дарю их тебе. Возьми, прошу тебя!

Девушка молчала. Тао скрежетнул зубами с досады и поспешил прочь. Получасом позже он осмотрел подземелье. Еще четверть часа спустя велел передать наместнику Дарио, что просит срочной аудиенции.

– Дело крайне серьезное, наместник, – сказал Тао, едва выпрямившись после предписанного этикетом поклона. – У них появился… – Он на мгновение замялся и закончил решительно: – Творец. Самородок, обладающий даром невиданной силы.

Старый наместник закаменел лицом.

– Вы уверены? – хрипло переспросил он.

– К сожалению, уверен. Это он устроил кузнецу побег. Взломал тюремные запоры, не глядя на них. И разбил защитные творения, не видя человека, которого они защищали. Такое под силу лишь лучшим из лучших, творцам высшей череды.