Текст книги "Выпляток"

Майк Гелприн
Выпляток

Все, что вокруг нас, называется светом. У света четыре стороны. Там, где восходит Медное солнце – восток. Где Золотое – запад. Если встать так, чтобы восток был по правую руку, за спиной окажется юг. Там ничего не восходит, зато с севера, который напротив юга, по ночам всплывают в небо сразу три солнца – два Молочных и Серебряное.

Еще на свете есть сезоны. Всего их четыре: мороз, трава, жара и слякоть. Все вместе сезоны называются кольцом. В том, что на смену траве приходит жара, за ней слякоть, потом мороз, виноваты солнца – все пять. И день с ночью меняются местами из-за них же. Почему так – не для тупых мозгов. У меня тупые.

Кроме того, на свете обитает живность, которая бывает дикая, домашняя и разумная. Домашняя живность очень полезна, дикая бывает опасной, а разумная – это мы, люди. Нас очень мало, всего-то одно селение у подножия тянущейся с юга на север горной гряды. Говорят, на западе за грядой живут другие люди, и на севере живут, только до них очень далеко – не дойти. До восточного селения дойти можно, но не следует, потому что с восточными людьми мы никогда не ладили и не ладим. На юге же селений нет вовсе – там сплошные топи, а живность такая, что лучше ее не встречать.

Раньше я думал, что люди бывают лишь мужчинами или женщинами. Мужчины – это которые пасут домашнюю живность, а на дикую охотятся. Еще они сеют колос-траву и волокно-траву на полях, сбивают с деревьев орехи и шишки, конопатят мхом хижины и стоят на страже у опоясывающей селение изгороди. Самые сильные мужчины не вылезают из кузницы, а самые умные учат мелкоту уму-разуму и царапают на деревянных дощечках всякую дребедень, другим умникам в назидание. Женщины ничего не делают, лишь шьют нательные рубахи и штаны из волокна-травы да рожают детей, какая сколько успеет. Потом возятся с приплодом, пока не помрут. Как, например, моя мама, которая померла через три кольца после того, как родила меня.

Так я думал до вчерашнего дня, сорок восьмого с начала сезона травы. Умники называли этот день равнотравьем. Когда он наступал, мужчины переставали работать, а женщины нянчиться с мелкотой. Вместо этого и те, и другие пили сок из плодов хмельного дерева, ели от пуза и плясали, оттаптывая друг другу ноги. А к вечеру выбирался из своего жилища Колдун и звал в круг тех, кому между последним равнотравьем и наступившим стукнуло девять колец. Каждому из них Колдун давал имя – кто какое заслужил. Имя это предстояло носить, пока не помрешь.

– Эй, ты, – позвал Колдун третью дочку хромой Ивницы, вертлявую и тощую, как скелет. – Будешь Костянкой!

– Теперь ты, – поманил он старшего сына носатой Клювницы, такого же вислоносого, как мамаша. – Будешь Крючком!

– Будешь Топором! Рябиной! Храбром! Побегуньей! Буквенником! Грязницей! Кривозубом!

Когда Колдун утер пот со лба, опростал берестяную плошку с хмельным соком, крякнул и перевел мутный взгляд на восток, где стояли мы трое, я узнал, что, кроме мужчин и женщин, бывают еще и выплятки. И что один из них – я.

Мне и раньше приходилось слышать это словцо. Но до сих пор я думал, что оно – обычное ругательство или проклятие из тех, что роняют в сердцах сельчане, зашибив ногу о камень или наступив на ядовитого ползуна.

– Иди сюда, выпляток, – буркнул Колдун, уставившись на сына Красавки. – Будешь Недоумком! Теперь ты, – поморщился он при виде дочери черноволосой Птицы. – Будешь Тупкой! Ну а тебя, выпляток, как назвать? – ткнул он заскорузлым пальцем в моем направлении.

– Придурком? – несмело подсказал сутулый Буквочей. – Или Безголовом, быть может?

Колдун пожевал губами и почесал седые патлы.

– Вроде этот посмышленее остальных будет, – возразил он. – Правда, ненамного. Зато жрет, как стадо голодных грязников. Обжорой, что ли, тебя назвать… Нет – слабоватое, пожалуй, имечко. Будешь Проглотом, выпляток! Понял? Все понял? Ну, тогда ступай.

* * *

Много позже я осознал, что изменился именно тогда, в свой девятый день равнотравья. Насмешки и тычки от сверстников, на которые я раньше особого внимания не обращал, стали вдруг казаться обидными. Презрительные и надменные взгляды, которыми оделяли меня те, кто постарше, – несправедливыми. А имя, что дал мне Колдун, – язвительным и недобрым.

На следующий день, когда новоиспеченный Топор, угрюмый и вечно насупленный сынок рябой Ежевики, по привычке дал мне пинка и назвал вонючкой, я размахнулся и от души смазал его по скуле. Топор покатился в траву, но сразу вскочил и, утирая сопли, засвистел, призывая приятелей. В считаные мгновения их собралось вокруг него десятка четыре – и те, у которых были уже имена, и те, к которым пока обращались «эй, ты» или «поди-ка сюда». Мне же и звать никого было не надо – Недоумок и Тупка, с которыми я сызмальства держался бок о бок, уже стояли по правую и левую руку. И не было больше в нас того добродушия, той безобидности и покорности, к которым привыкли сверстники.

Они не полезли в драку. Некоторое время они топтались вокруг нас, подначивая и подбадривая друг друга, но приблизиться никто так и не решился.

– Выплятки, – угрюмо буркнул, наконец, Топор. – Что с выплятков взять?

Наверное, именно в этот самый миг я впервые осознал, что мы особенные. Что отличаемся от остальных. И прежде всего – отличаюсь я.

На девятом кольце я был выше любого из сверстников, толще и шире в плечах. Я вечно ходил голодным, потому что пищи мне требовалось больше, чем им. И я отставал. Кое-как помнил буквы, но считывать их с деревянных дощечек и складывать из них слова мог лишь с превеликим трудом. Ходил неуклюже, бегал медленно. Вечно промахивался, метая копье или стреляя из лука, а если пытался забраться на нижние ветки шишечника, непременно срывался и вместо того, чтобы добывать шишки, набивал их себе на лбу.

В то же время в стычке один на один я одолевал любого однокольца и тяжести таскал наравне со старшими, только вот проку при починке изгороди, рытье подземного склада или постройке хлева для грязников от меня было мало. Я постоянно что-то ронял, ломал, портил, путался под ногами, и вообще мне больше хотелось играть с Недоумком и Тупкой в охотников, чем конопатить крыши, копать землю или толочь созревшую колос-траву.

За все это мне частенько перепадали тумаки, подзатыльники и проклятия, я вжимал голову в плечи, виновато ежился и терпел. До той поры, пока терпеть внезапно мне расхотелось.

– Сунешься – изувечу, – пообещал я Топору и оглядел остальных прочих. – Ко всем относится. Ну, подходи, есть желающие?

Желающих не нашлось.

Жил я до сих пор где придется, потому что со смертью матери наша хижина отошла к многодетной Хромоножке, а строить отдельное жилище для непутевого и ненужного сироты, к тому же выплятка, никому и в голову не пришло. О всяких житейских премудростях я попросту не думал – и потому, что было не интересно, и оттого, что искренне считал себя тупым дурнем, как не раз называли меня сельчане. Теперь же, сам не знаю с чего, я заинтересовался множеством вещей, которыми раньше пренебрегал.

– Почему я выпляток? – подступился я к Буквочею через пару дней после равнотравья. – И кто они такие, выплятки?

Буквочей долго бубнил себе под нос что-то невнятное, кашлял, отхаркивался, потом, наконец, проворчал:

– Что толку рассказывать тебе это, Проглот? Ты все одно не поймешь.

– А ты попробуй.

– Ладно. Откуда, по-твоему, берутся дети?

Этой темой, в отличие от прочих, я интересовался и раньше. И с Недоумком ее обсуждал, и с Тупкой, и к сверстникам приставал, и к умникам, что учили буквенным премудростям молодняк. Даже Колдуна однажды спросил, но тот меня прогнал, напутствовав на прощание суковатой палкой, которой отгоняют домашнюю живность. Так или иначе, версий было множество. Кто-то считал, что детей надувает женщинам ветром, если раззявить пошире рот и постоять в сезон жары во дворе. Иные полагали, что рот разевать ни к чему, а надо вместо этого посидеть враскорячку под тремя ночными солнцами. Были среди молодняка и такие, что городили вовсе несусветную чушь. По их словам, женщина, решившая завести ребенка, раздевалась догола и бегала по селению по ночам до тех пор, пока кто-нибудь ее не отлавливал и не заваливал в грязь. И тогда поймавший катался вместе с нею в грязи до рассвета, а потом от этого катания появлялся, мол, на свет новорожденный. Явное вранье, потому что я множество раз пробуждался в сезон слякоти по ночам, чтобы подкараулить хотя бы одну такую бегунью и посмотреть, как ее ловят. И всякий раз засыпал под утро несолоно хлебавши.

Впрочем, умники говорили, что дело обстоит совсем не так, но как именно оно обстоит, умалчивали, ссылаясь на то, что, мол, придет время, все и так узнают. Теперь походило на то, что мое время пришло.

– Не знаю, откуда они берутся, – честно признался я Буквочею. – Но, может быть, ты мне расскажешь?

Он повздыхал, поперхал, побормотал, что мне еще рано и что меня, бездельника, надо бы гнать взашей, но потом все же гнев на милость сменил.

– Когда женщине приходит срок плодородия, – сказал Буквочей, – она выбирает себе мужчину, отца своего будущего ребенка. Что между ними происходит дальше, тебе знать пока ни к чему. Но так устроен свет, понял? Не только у людей, у всех. Клыкарица выбирает себе клыкаря и от него рожает щенков. Птица-падальщица находит падальщика себе под стать. Ревуница приваживает ревуна, грязнуха приманивает грязника. Женщина выбирает мужчину и носит потом зачатое от него дитя три сезона. Производит это дитя на свет и вновь выбирает. Иногда того же самого мужчину, чаще другого. Ясно тебе?

Я почесал в затылке, потому что ясно мне не было.

– А тебя часто выбирали женщины? – спросил я наконец.

Буквочей хмыкнул.

– Бывало, – признался он. – Это все, что ты хотел узнать?

– Нет, не все, – упрямо помотал головой я. – При чем тут выплятки?

Буквочей снова завздыхал и заперхал.

– Ну представь, что клыкарица вместо клыкаря выбрала себе грязника. Что тогда будет?

Я пожал плечами, так как понятия не имел, что будет и зачем свирепой клыкарице выбирать себе жирного, смердящего грязника.

– И что будет? – так и не придя ни к какому выводу, вопросом на вопрос ответил я.

– Тогда и появится на свет выпляток, – объяснил Буквочей. – Теперь ясно? Нет? Ну и пошел к злому духу, надоел ты мне, дурень.

Я пошел, куда послали, хотя ни одного злого духа отродясь не видал, несмотря на то, что Колдун только и знал, что ими стращать. Зачем моей покойной матушке было выбирать себе грязника, было мне невдомек.

– Сам он дурень, этот твой Буквочей, – сказала Тупка, выслушав всю историю. – Несет невесть что – видно, от букв в башке помутилось. Вот я, например, тоже женщина.

Я внимательно на нее посмотрел. Эта мысль раньше в голову мне почему-то не приходила.

– И что с того? – поинтересовался я.

– А то, что никого выбирать себе не собираюсь. Ни грязника, ни падальщика, ни мужчину. Больно мне это надо.

* * *

Прокрутилось кольцо, началось следующее. Трава сменилась жарой, та – слякотью. Недоумок осиротел, за ним Тупка. Пришел мороз, потом новая трава. На ее изломе, на двадцать седьмом кольце жизни, помер старый Колдун. Его место занял Знахарь. Поговаривали, что предшественнику он не чета – слабоват. Сетовали, что злые духи теперь непременно возьмут свое и следует ждать беды. Шептались, что надо бы принести духам богатую жертву – загодя, пока беда еще не настала. Буквочей день напролет сидел в подземном хранилище, перебирая деревянные таблички с вырезанными на них буквенными каракулями – пытался набраться мудрости от предков. Видимо, так и не набрался, потому что о надвигающейся беде шептались все больше, а жертву так и не приносили.

Я многое узнал. К примеру, узнал, что человеческий век недолог. К девятому кольцу человек получал имя. К двенадцатому женщины обретали способность к плодородию, у мужчин она наставала кольцом позже. К девятнадцатому-двадцатому женщины плодородие теряли, мужчины оставались способными к зачатию чуть ли не до самой смерти. Она наступала обычно кольце на двадцать пятом – двадцать шестом. До двадцать восьмого дотягивали считаные единицы. До тридцатого на памяти ныне живущих – никто.

Я также узнал, какую именно роль мужчина играет в деторождении, хотя представить ее в деталях мне так и не удалось. Так же, как не удалось понять, откуда берутся выплятки. Зато я отчетливо понял, что быть выплятком не так плохо.

Я все еще отставал от сверстников, уже убивших свою первую дикую живность и начертавших свои первые слова на деревянных дощечках. Я все еще не так проворно, как они, двигался, не так сноровисто подгонял друг к другу доски и вдвое быстрее выдыхался на посевной. Зато я значительно вырос и раздался в плечах. Теперь я был на голову выше однокольцев и столь же высок, как самые рослые мужчины в селении. Ел я вдвое больше любого охотника, и, хотя Знахарь распорядился увеличить мою долю, когда распределяли пищу, все равно испытывал постоянное чувство голода.

– Проглот, он Проглот и есть, – ворчали сельчане. – Дай ему волю, за четверых бы жрал.

В отличие от прежних времен, однако, насмешки и презрения в их речах не было – ко мне стали относиться с опаской. А когда отошла жара – к опаске прибавилась боязнь. За жаркие дни я, словно гриб-скороспел, умудрился вырасти еще на три ладони. Теперь на кулаках я мог легко уложить любого, да и с двумя справился бы без особого труда. Еще у меня неожиданно изменился голос. Он перестал быть тонким и писклявым, как у остальных сельчан, а зазвучал вдруг, будто в меня вселился клыкарь, а то и дикий ревун.

О надвигающейся беде шептаться мало-помалу перестали. Знахарь хотя и не ронял с губ пену, когда замаливал духов, но и в обиду им селение не давал.

Так было до тех пор, пока жара не сменилась на слякоть и не зарядили дожди. Они лили дольше обычного, а когда серое небо вновь стало голубым, беда, которую пророчили со дня смерти Колдуна и о которой понемногу забыли, пришла. У стрекачей наступил гон.

* * *

Стая появилась на восточном горизонте, едва взошло Медное солнце. Час спустя она застила небо. Мужчины лихорадочно оттаскивали пожитки и утварь в подземные склады, загоняли туда упирающуюся домашнюю живность. Истошно кричали, голосили женщины, хныкали и визжали дети. Потом стая обрушилась на селение.

Она бесчинствовала два дня. Когда в щели между запирающими подземные ходы дощатыми заслонами стало вновь видно небо и люди выбрались на поверхность, селения больше не было. От посевов ничего не осталось. Жилища с пустыми оконными проемами и провалившимися крышами походили на трухлявые, истлевшие от старости грибы-поганки. Завалившись на бок, легла изгородь. О не успевшей убраться под землю домашней живности напоминали лишь разбросанные между трупиками дохлых стрекачей обглоданные кости. Подступающий к селению лес стоял голый – на деревьях не осталось ни единого листа.

Буквочей зарылся в таблички с каракулями и к вечеру сообщил, что предыдущий гон случился сто пятьдесят колец назад. Он же велел подобрать издохших стрекачей и в последних солнечных лучах вялить – чтобы употребить в пищу, когда иссякнут запасы. Знахарь ходил наособицу и прятал глаза. Роптали охотники. Женщины ревели навзрыд, прижимая к себе хнычущий приплод.

На следующий день Буквочей сказал, что запасов не хватит, а значит, до новой травы доживут не все.

* * *

Мы стояли у поваленной изгороди втроем, Тупка по левую от меня руку, Недоумок по правую. Сельчане сгрудились шагах в двадцати, и мы знали, что сейчас должно произойти что-то страшное, и не ведали лишь, что именно.

– Если нас решили принести в жертву, я буду драться, – прошептала Тупка. – Так просто не дамся.

Я согласно кивнул. Времена, когда мы не смели ослушаться старших и покорно ждали, выпорют ли кого из нас, наградят тумаками или прогонят прочь, остались в прошлом.

Долгое время сельчане молчали, лишь почесывались да переступали с ноги на ногу. Затем, наконец, толпа раздалась, и из нее вышел Буквочей. Выглядел он растерянно и нерешительно, тупил взгляд, и мне внезапно стало его жалко, хилого, болезненного, переступившего уже двадцать четвертое кольцо, а значит, почти вычерпавшего срок жизни.

– Говори, – подбодрил я Буквочея. – Что вы решили?

Он вскинул на меня взгляд, потоптался на месте, затем сказал:

– Уходите, выплятки. Мы не станем чинить вам вреда, но и в селении оставить не можем. Берите оружие, какое хотите. Берите одежду, котомки, утварь и уходите. Еды не просите – не дадим.

Мы переглянулись. Отправиться в лес без еды означало верную смерть. Из нас троих лишь мне пару раз приходилось охотиться, и то никого убить я не сумел. Землерой успел ускользнуть в нору прежде, чем я метнул копье. Крыланы взлетели, едва расслышав мои шаги, а пущенные в стаю стрелы прошли мимо цели. Ревун сбежал, а я так и не сумел его догнать. А от мохнатого, свирепого люта едва убежал я сам. Дело, однако, было даже не в этом. В голом, уничтоженном стрекачами лесу дикой живности наверняка не осталось на многие тысячи шагов вокруг. Так же, как не осталось ягод, орехов и шишек.

Я шагнул вперед.

– Почему бы всем не пойти с нами? – дерзко бросил я. – Взять еду и отправиться в путь. Все вместе мы доберемся до мест, где есть дичь и можно переждать мороз.

Буквочей замотал головой.

– Мы не пойдем, – промямлил он. – Мы останемся здесь, где жили и умирали наши предки. Пускай мороз переживут не все, но мы не пойдем.

Я усмехнулся ему в лицо.

– Что ж, – сказал я спокойно. – Давайте ваше оружие и остальное. Мы уходим.

* * *

– Стая прошла с востока на запад, – сказал я, едва мы, навьюченные поклажей, скрылись с глаз сельчан за стволами деревьев. – На юге нас растерзают болотные твари. Значит, идти надо на север. Может быть, нам удастся добраться до какого-нибудь селения.

– Не удастся, – возразил Недоумок. – Мы сдохнем с голоду гораздо раньше. Лучше уж помереть здесь.

– Пускай сдохнем, – упрямо стиснула зубы Тупка. – Но мы все равно пойдем.

Недоумок понурился и не ответил. Я посмотрел на него, тощего, едва достающего мне до плеча, и отчетливо понял, что его уже нет с нами. Что он уже помер, потому что смирился с тем неизбежным, что ждало нас через несколько дней. Но миг спустя я перевел взгляд на Тупку и понял кое-что еще. Я явственно осознал, что мы с нею и в самом деле особенные. Не такие, как покорные, робкие односельчане, стыдливо выставившие нас на верную смерть и готовящиеся принять ее сами.

– Слышишь, ты, – бросил я Недоумку в лицо. – Еще раз скажешь, что мы сдохнем, и я тебя удавлю сам. Ты выпляток, ясно тебе? Мы все выплятки!

– И что с того? – угрюмо пробормотал он. – Что это вообще значит – выплятки?

Мгновение-другое я колебался. Я так до конца и не понял, как вышло, что мы выплятки. Но сейчас я знал точно, наверняка, что горжусь этим.

– Это значит, – бросил я, – что ты пойдешь с нами.

* * *

К закатам зарядил дождь, мы извлекли из дорожных котомок куртки из шкуры гладкошерста, почти не пропускающие воду, и двинулись дальше. Мы шагали и шагали через мертвый лес, пока окончательно не стемнело. Затем, прижавшись друг к другу и закутавшись в вывернутую наизнанку рогачью шкуру, кое-как скоротали ночь. С рассветами поднялись и снова двинулись на север. Мы спешили, поскольку знали, что играем в догонялки со смертью, и изо всех сил старались ее опередить. Мы шли без остановки весь день, заночевали под лесным выворотнем и, едва рассвело, поднялись вновь.

К полудню Недоумок стал уставать. Он сбавил шаг, и вскоре нам с Тупкой пришлось забрать у него часть поклажи и навьючить на себя. До закатов мы шагали вровень, но, едва начало темнеть, Недоумок стал отставать вновь и догнал нас, лишь когда принялись устраиваться на ночлег.

– Бросьте меня, – попросил он наутро. – Забирайте, сколько унесете с собой, а меня оставьте здесь.

– Ты пойдешь с нами, – рявкнул на него я. – Вставай, пойдешь налегке!

Когда Медное солнце поднялось над лишенными листвы верхушками деревьев, уставать начал и я. Поклажа потяжелела, заныли плечи, потеряли твердость ноги. В голове замутилось от голода, и резью отозвалась в животе боль.

– Ты как? – обернулся я к Тупке.

Она вымученно улыбнулась на ходу.

– Держусь. Не думай об этом.

Я перевел взгляд назад, туда, где, едва переставляя ноги, тащился вслед за нами Недоумок. Затем вновь посмотрел на Тупку.

– Он не дойдет, – сказал я.

Она не ответила.

– Мы тоже, если и дальше потащим все это с собой.

Тупка кивнула. Я сбросил с плеча пару метательных копий, с сожалением провел рукой по древкам, затем прислонил оба к стволу широколиста. Мы выпотрошили мешки с поклажей и освободились от лишней одежды, оставив только исподнее, пару легких накидок из дубленых шкур и две пары походных сапог. Подумав, бросили луки и колчаны со стрелами, сохранив лишь наконечники. В последний момент я сунул в мешок закопченный котелок, от которого решил уже было избавиться. Затем мы посмотрели друг другу в глаза.

– Надо идти, – сказала Тупка. – Пойдем.

– А он? – кивнул я на лежащего на спине, бессильно раскинув руки, Недоумка.

– Он пойдет с нами.

– Зачем?

Тупка не ответила. Вдвоем мы подняли Недоумка и до закатов волокли его, поддерживая с обеих сторон под руки. Когда стемнело, один за другим повалились на землю ничком.

Я мгновенно заснул и мучился во сне, потому что мне снилось мясо. Много мяса, прожаренного на костре, сдобренного солью-травой и кореньями острого, обжигающего горечью язык пупырышника. Я ворочался на мерзлой земле, а мясной аромат шибал мне в ноздри, выкручивал внутренности и сладким дурманом заволакивал голову. Потом я проснулся, и было уже светло, но запах жареного мяса почему-то не исчезал. Я обернулся и увидел костер. И сидящую возле него на корточках Тупку. Я не сразу понял, а когда понял, содрогнулся от ужаса. Обмер, не в силах оторвать взгляд от кинжала с нанизанным на него шматом мяса у Тупки в руках.

– Что смотришь? – сердито бросила она. – Я убила его. Зарезала во сне, он не почувствовал боли. Зато у нас появилась еда.

– Я не стану, – отшатнулся я. – Не стану это есть. Я…

Тупка презрительно сплюнула в огонь.

– Еще как станешь, – процедила она. – Слабак! Иди сюда. Живо, ну!

Мы провели у костра весь день. Я ел, давился, отплевывался, снова ел. Задремывал, пробуждался и набрасывался на мясо. Я не ел так много никогда в жизни.

Наутро мы двинулись дальше. Когда солнца встретились на небосводе, я оглянулся на ходу. Тупка шла за мною след в след. Длинные, черные, словно грива резвуна, волосы развевались на ветру.

– Меня бы ты тоже так? – спросил я. – Ножом во сне, чтоб не мучился?

Она остановилась, отпрянула, будто я ее ударил.

– Это тебя следовало бы назвать Недоумком, – бросила она и отвернулась. Мне вдруг показалось, что Тупка сейчас заплачет, хотя я никогда не видел ее плачущей.

– Иди, чего встал, – донеслось до меня. – Иди, сказала, дурень.

* * *

На восьмой день мы добрались до первых сохранивших листву деревьев. Затем до ягодника, красного от спелой сахарницы. До зарослей кустарника с крупными сочными шарами орехов под тонкой скорлупой. Мы доели мясо и набили ими котомку. На девятый день мы вышли к реке.

Она разрезала свет пополам с запада на восток – широкая, полноводная и спокойная. Я встал на колени на берегу и напился всласть. Вода была студеная, чистая. Сквозь нее я видел стаю неспешно плывущих хвостунов, жирных, мясистых, не чета той мелюзге, что водились в ручье, пересекающем селение у южной окраины. Я отдышался, огляделся по сторонам. Стадо рогачей спускалось с речного берега на водопой шагах в тридцати. Я встал в рост, и вожак замер, уперся в меня взглядом. Затем фыркнул и повел стадо дальше.

– Они совсем дикие, непуганые, – вслух проговорила Тупка то, что было у меня на уме. – Значит, поблизости нет селений. Дальше мы не пойдем. Надо вырыть землянку. Натаскать в нее запасов, сколько успеем. До мороза еще дней десять. Переждем их под землей.

– А потом?

– Новой травой решим.

* * *

Мы рыли землянку на склоне холма, в податливом черном грунте, четверо суток – кинжалами, палыми древесными суками, а то и ладонями. Еще трое суток неумело укрепляли стены и свод срезанными стволами молодых иглолистов. Мы ободрали в кровь руки, насажали заноз, но мы сделали это – за пару дней до мороза жилище было готово.

Тупка развела костер, а я отправился на охоту и на закатах подкараулил одинокого рогача. Я спрыгнул ему на спину из ветвей иглолиста и полоснул кинжалом по горлу. На следующее утро выпал первый снег.

Тупка срезала волосы, свила из них тетиву и сплела лесу. Я смастерил лук и полдюжины стрел, из оставшихся наконечников нарезал рыболовных крючков. Мои неуклюжие, непригодные к каждодневной работе пальцы обрели вдруг сноровку и ловкость. Неожиданно мне стало казаться, что я много колец занимался именно этим – постройкой жилищ, изготовлением оружия, рыболовством, охотой. И что добился изрядного умения во всем этом.

Шли дни, становилось все холоднее. Реку сковало льдом. Я охотился, удил рыбу в выдолбленной колом полынье. С каждым разом оба занятия удавались мне лучше и лучше. Я теперь без промаха бил из лука усевшихся на ветки крыланов, иногда юрких, скачущих из дупла в дупло прыгунов. Бывало, удавалось завалить обгладывающего древесную кору рогача. Я сноровисто подсекал пучеглазых, жадно хватающих наживку с крючка рыбин. Еды было вдоволь. Ее было намного больше, чем когда-либо. Я больше не испытывал постоянного чувства голода.

Когда мороз отступил, снег стаял, а на реке вскрылся лед, Тупка внезапно захворала, потом слегла. Она задыхалась, хрипло и надсадно кашляла, лоб и щеки обнесло сыпью, затем кровавыми волдырями. Она стала впадать в беспамятство, трудно метаться на расстеленных на земляном полу шкурах. Я кинжалом разжимал ей зубы, насильно вливал в рот горячий мясной взвар и с ужасом думал, что буду делать, если она помрет. Я просиживал возле нее бессонные ночи, утирал пылающий жаром лоб, менял на ней исподнее и отстирывал его в ледяной речной воде.

Она прохворала много дней, но накануне равнотравья пошла, наконец, на поправку. Она лежала, закутавшаяся в шкуры, тихая, истончавшая, с запавшими глазами на измученном, посеревшем лице. Я сидел рядом с нею на корточках, и мне хотелось орать от радости, потому что я выходил ее, не дал, не позволил ей помереть.

– Мяса хочешь? – спросил я, когда наши взгляды встретились. – Или, может быть, рыбы? Я сварил похлебку. Очень вкусно. Хочешь?

Тупка отвела взгляд.

– Я страшная, да? – спросила она.

– Что? – не понял я. – Что значит «страшная»?

– Некрасивая?

Я озадаченно почесал в затылке. Мне и в голову не приходило думать о том, красивая Тупка или нет. Мы знали друг друга с младенчества и не расставались ни на один день. Что красивого или некрасивого может тут быть?

– Э-э… – замялся я. – Думаю, что…

– Помоги мне встать.

Я подал ей руку, поднял, но устоять на ногах она не смогла и упала бы, не успей я ее поддержать.

– Я чумазая. Мне надо вымыться. Искупаться.

– Сдурела? – опешил я. – Да ты едва в себя пришла, какое там искупаться? Подожди, я согрею сейчас воды и тебя умою.

Она вскинулась на шкурах и уставилась на меня, будто впервые видела.

– Ты что, мыл меня, пока… пока я… Ты видел меня голой?

– Конечно, – пожал я плечами. – Что тут такого?

Ее лицо внезапно сделалось красным так, что я даже испугался, не вернулась ли хворь. На глазах появились слезы. Я отпрянул и смутился отчаянно, сам не знаю отчего.

– Ты же была без памяти, – принялся оправдываться я, хотя оправдываться мне было и не в чем. – Ну я и… Что с тобой?

Тупка не ответила. Она резко отодвинулась и, закутавшись в шкуры, повернулась ко мне спиной.

Я выбрался из землянки наружу и крепко задумался. Я, конечно, давно обратил внимание на то, что женщины устроены не так, как мужчины, но особой важности этому не придавал. Мало ли, кто как устроен, рассуждал я, растерянно почесывая шевелюру. Может быть, дело в том, что грудь у Тупки перестала быть плоской, как у меня, но что с того? Я вон вымахал за мороз еще на добрых полторы ладони и вынужден был теперь пригибаться, когда залезал в землянку или из нее выбирался. Да еще ел, как четверо голодных охотников. Что же мне теперь, стыдиться этого?

На следующий день я помог Тупке выбраться из землянки наружу. Согрел в котелке воду и старательно отворачивался, пока она лила ее на себя. Затем колени у нее подломились от слабости, тогда я метнулся, подхватил ее под мышки, затащил вовнутрь и укутал в шкуры.

– Я дура, да? – пряча глаза, спросила она.

– Нет, с чего это? – удивился я.

– Сама не знаю. Но думаю, может, недаром Колдун дал мне такое имя. Знаешь что, не зови меня больше так. Давай я буду Ту, а ты Про.

– Давай, – согласился я. – Как скажешь.

– Мне почему-то стало не по себе, когда поняла, что ты видел меня нагой, Про. Мне это показалось постыдным. Я сама не понимаю, отчего.

Я в замешательстве развел руками.

– Я тоже не понимаю.

* * *

Я понял это в один миг, внезапно, на исходе жары. Мы решили провести ее в землянке у реки, а в обратный путь пуститься, когда спадет зной. Медное солнце садилось на западе, Золотое на востоке. Река нежилась, искрилась, играла сплетающимися лучами. Пахло свежестью, землей и немного дымом от прогоревшего костра. Было тепло и тихо, если не считать птичью разноголосицу, доносящуюся с лесной опушки. Я сидел, скрестив ноги, у входа в землянку и сыто щурился, глядя на спустившуюся к реке Ту. Она сбросила с себя недавно пошитую из шкуры молодого рогача накидку, затем исчезла из виду, скрытая береговым откосом и появилась вновь, с маху сиганув в воду и рассыпав вокруг себя брызги.

Она размашисто плыла прочь от берега. Длинноногая, смугло-золотистая от загара, с заколотыми в узел черными волосами, она походила на диковинную рыбу. Я поднялся, неспешно спустился к береговой кромке и уселся на выпирающую из реки корягу, свесив ноги в воду. Я улыбался, глядя на стремительно рассекающую речную поверхность Ту, и думал о том, до чего красивы и слаженны ее движения.

Это потому, что она сама красивая, пришла вдруг новая мысль. Я сморгнул и почувствовал в груди нечто странное, зябкое и волнующее одновременно. Ту развернулась и поплыла к берегу. Я безотрывно смотрел на нее – на смуглое скуластое лицо с черными глазами под бровями вразлет, на тонкую талию, широкие бедра, налитую, с бордовыми ягодами сосков грудь, появляющуюся из воды, когда Ту взмахивала рукой на вдохе. У меня закружилась вдруг голова, а по низу живота прокатился жар, будто меня там ошпарили.

– Эй, что с тобой? – спросила подплывшая к берегу и озадаченно глядящая на меня Ту. – Голову напекло, что ли?

– Да. Наверное, – выдавил я.