Текст книги "Три цвета отражений"

Поэтому наблюдать за женщиной, избавленной от мужского притеснения, было очень интересно. Саргиз, стесняясь внешности, не отягощал Ульяну своим обществом и, добиваясь её благорасположения, во всём ей угождал. Иная, обласканная таким вниманием и предупредительностью, нежилась бы в бездельи, но дочь Кудьмы оказалась активной и деятельной, чем и понравилась мне. Она распорядилась принести ей шерсть, веретено, пряла и ткала полотно на станке, вышивала. Умело обращалась она и с выделанной кожей. Ночью Саргиз тайно помогал ей справиться с неподатливой кожей для подмёток, накалывал шилом отверстия для дратвы. Чтобы не спала на полу, возвёл ей кирпичную суфу для сна и дневного отдыха, принёс ковры, одеяла, окрашенные сафлором, доставил ханьскую бумагу, тушь и тростниковые каламы для письма, воск для печатей – и, конечно, охотно вызвался доставить её письмо и подарки в Курск.

Если писать, то искренную правду. «Написавший ложь, – поучал Третьяк, – да памятует, что ложь та в рукописании перейдёт в его потомство, во внуки и правнуки, и памятование о писавшем будет вечной ложью на все будущие времена, и предъявят ангелы ту ложь на последнем суде, и будет она свидетельством против лжеписца. Несть гаже порока, как знать истину, но писать ложь; разве иудин грех тяжелей сего греха».

«Здравствуй, дорогой батюшка Кудьма, здравствуйте, сестрицы Марья и Пелагея.

Пишет вам дочь и сестра ваша Ульяна из места Гульмазара, что в стране Туран, в земле Каракум. Я жива и здорова. Господин мой Саргиз, по-нашему Сергий, оказалось, не зверь, а человек веры Христовой, церковь его зовётся восточной ассирийской, а ещё несторианской. Учил он меня молиться Богу по его обряду, и я выучилась. Греческую икону Пречистой Девы, которой батюшка благословил меня в путь, Саргиз почитает глубоко и украшает, а цветок-камень при ней, как лампада, горит неугасимо. Долго он, Саргиз, мне на глаза не являлся, а служил невидимо, я даже думала, что он дух бесплотен. И я упросила его показаться мне зримо, хотя он отказывался. Вначале говорил со мной огненными словесами на стене, потом стал говорить голосом, и я убоялась, но свыклась. А две луны назад я его увидела…»

Как о том написать?..

Я изготовилась, сев на суфе против двери и, по уговору, сказала:

– Покажись мне!

День был ясен, с ярким солнцем.

Быстро прошёл Саргиз мимо дверного проёма, но и того хватило мне, чтоб пасть без чувств. Ведь и ждала, и крепилась, а не вынесла.

Тёмный, шерстнатый, громадный – и лёгкий, как летучая тень облака, с горбом за плечами, голова – котёл, очи жёлтые, руки длинны, едва не до колен.

Очнулась я, и слышу – глухо, надрывно рыдает он снаружи, причитает сдавленно:

– Что я сделал, зачем я согласился?!..

И столько муки, столько боли было в его плаче!

– Саргиз!.. – окликнула я слабо.

– Не зови меня! – взрыкнул он. – Пропащий я человек. Умереть бы… Зря я, зря на уговор поддался…

– Не кручинься, ты послушай. Мне только с непривычки подурнело, а твоя ласка мне мила. Никто ещё так не ухаживал за девицей. Мне это любо – и ты будешь люб, какой ни есть. Покажись ещё; не испугаюсь, вот увидишь.

– Нет, не смогу. И не проси!

– Тогда я сама выйду; не смей убегать.

Я вышла; Саргиз – даже присев, он был немногим ниже меня – сгорбился у стены купола, закрывал лицо руками; пальцы переплелись когтями. Земля, казалось, подо мной, словно вода, колеблется. Я заставила себя приблизиться к нему и положила ладонь на его плечо. И страха не стало.

В самом деле – гладила же я собак и лошадей, а лошадь куда как сильна и опасна. Степняки говорят: «Увидишь в степи конский череп – взнуздай его».

«…увидела и ничуть не устрашилась. Ростом он велик, в плечах широк, собой виден и дороден, силён как зубр или тур дикий».

Ну, расхвасталась. Будет!..

«…тяжёлую работу исполняет он играючи, на любое дело мастеровит. Живём мы в согласии, он ко мне добр, я ни в чём недостатка не знаю. Но скучно порой без родного лица, без голоса знакомого. Пришлите ко мне с метелью девку Раду, пусть живёт со мной…»

Не знала я, что испытаю ревность к слабой жительнице этого тусклого, невзрачного мирка. Почему-то я обиделась, когда она коснулась моего Саргиза. Это был повод поразмыслить, пока она уговаривала его не скрываться и не прятать от неё глаз. Как же легко она переломила неприязнь к его чудовищному облику!.. Впрочем, сущность и внешность различны. Должно быть, не все свойства и способности здешних людей мне известны. Некогда Саргиз – в отличие от многих – не убежал от меня в панике, а напротив, стремился ко мне в желании узнать, что за диво явилось с неба, отчего пустой воздух вблизи кратера в пустыне повторяет сказанное вслух, зачем песок взвивается без ветра, а камни катятся сами собой. Могут ли люди мира Саргиза мысленно или чувственно проникать в сущность, как я? или этим наделены избранные среди них?

Видимо, я покину мир Саргиза раньше, чем пойму эту загадку. Пласты смещаются, как облака, и между ними ширится разрыв, достаточный, чтобы направить туда свой прыжок. И было бы несправедливо не воздать Саргизу за всё то, что он сделал для меня и за то, чем он ради меня пожертвовал.

А у реки песни, хороводы…

Марья вышла замуж за Истому Дузя, верного отцова человека, что без потерь привёл его караван из Хорезма. Чернавка Рада – ох, змея, змея! – по старой памяти тотчас по приезде побежала к Марье и всё выболтала про наше житьё-бытьё в Гульмазаре. Пока батюшка лежал в недуге, Марья и Истома стали в доме главными. Марья смотрела тепло, но насмешливо:

– И как ты там, Ульяша – работница иль мужняя жена?

Поля-Пелагея от неё не отставала:

– Слышно, Сергий твой – трёх сажен ростом, ходит наг, в одной шерсти… Сшила бы мужу порты… А то как же – на золоте ест, из серебра пьёт, а ноги босы, сам гол. Мерку с ноги снять не догадалась? Посник-усмарь обувку смастерил бы ему.

И на сундук мой поглядывают; он им – как мошка в глазу. Отдать бы – нате, берите, только по-людски со мною говорите, без злобы, без зависти! Нет же, не станут. «Легко раздала – знать, у самой в её чертовом логове казны золотой полон погреб» – и зависть втройне возрастёт.

Марье я подарила золотой венец с камнями самоцветными, Поле – зеркало из хрусталя с серебряной подложкой; рвут друг у друга, венец примеряют, ахают. Батюшка поглядел на них:

– Ну чисто куры фазаньи, одного хвоста расписного на гузне нет, да хохла на маковке. Ты-то, Уленька, что не приоделась?

– Кур дразнить не хочу.

– Мало ты на чужбине пожила, а много выросла. На мать стала похожа. Потемнела, как половецкие жёнки. Ничего, росой нашей умоешься, побелеешь. Надолго тебя Сергий отпустил?.. Идём в светёлку ко мне, побеседуем.

Хмурая тень так и не сошла с отца, даже когда глаза слезой отрадной заблестели. Прижал меня к сердцу, я на его плече всплакнула.

– Косятся все, – жаловалась я ему. – Иные вслед отплёвываются, шепчут: «Опоганилась, с пеплом по ветру летала». Разве я для себя? И слова кричат всякие, издали…

– Поживи с нами, побудь подольше, – утешал батюшка. – А то и… подумай. Ты невеста завидная, наш дом крепок; что тебе этот Сергий мохнатый в пустой степи? Ты у него отбыла, отслужила. Он срок не назначил, сам отпустил в Курск – значит, за мою вину ты рассчиталась. Вот и живи!

А у реки смех слышен, голоса задорные. Земля в зелени, лес шумит весело. Молодцы у ворот покрикивают, запевают: «Красно солнце сидит в тереме».

Или жизнь моя кончилась? Прикрою глаза и вспоминаю – глиняные склоны, песчаные волны, саксаул, и ветер воет над водокачной башней, а вдали гикают огузы, как вихорь проносясь в объезд Гульмазара с воплем «Ашшайтан!». Я пью кобылье молоко, у ног Рада с шитьвом, а на суфе рядом сидит…

– Не покинь меня, Ульяна.

– Мне б батюшку повидать, хвор он.

Длинно вздохнул Саргиз, зажмурив жёлтые глаза. На когтистом тёмном пальце из редкой шерсти само собой свилось плетёное кольцо с блеском.

– Надень, когда вспомнишь меня. Я не держу, но знай – без тебя не проживу.

Кольцо было увязано в платок, платок – в другой, весь свёрток – в ларце, ларец – на дне сундука, сундук – в клети под замком.

Молодцы дождались меня; взошло им солнышко. Ничего зазорного я на уме не держала – петь хотелось, гулять и с людьми говорить. Один вечер, два – а там и счёт пропал. Клеть, где сундук, я обходила, отвернувшись: «Не пора! Нет, не сейчас! ещё вечерочек!..» Но трудно было сделать шаг, чтобы его не вспомнить; не могла забыть – хоть и старалась.

Вот и лист на дереве зажелтел. Урожай пришёл, игры и пляски. Русин, сын Богдана, ко мне всё ближе прижимался, кровь в голове шумела.

Раз в ночь так томно стало, что не знала – воды ли испить, закричать ли; вышла на крыльцо – и ахнула: поперёк луны без ветра несётся хлопьями чёрный снег. И ко мне. Не успела в дом вбежать – снежный столп встал передо мной, без рта заговорил:

– Я царевна Метель, госпожа Саргиза. Мой срок на земле окончен, я ухожу. Поспеши к Саргизу, ибо он остаётся один. Он одиночества не вынесет.

И, пошелестев, голос прибавил:

– Вспомни, девушка, что он любил тебя. Если забудешь его доброту – не будет тебе впредь ни полного счастья, ни безмятежной радости. Хоть бы ты жила сотню лет, его смерть останется на тебе.

Завертелась метель, ушла в вышину, к полной луне.

Все шесть накопителей сверкали, как застывшие молнии; стержни их отвердели и накалились. Поток, пролагающий путь сквозь подвижные пласты пространств, белым лучом поднимался в зенит, и кочевники, видя его, падали ниц, а звездочёты магометанских владык торопливо писали об увиденном в ночном небе. Я покидала свои укрытия, и земля подрагивала, как бы с неохотой отпуская из недр моё зыбкое, неосязаемое тело, впервые за многие годы явленное миру – но некому было провожать меня, кроме стоящего на коленях Саргиза.

– Уходи подальше, – просила я его, – тебе нельзя быть здесь.

– Нет, царевна, – упрямо покачал он головой, – я заслужил право видеть тебя. Я был рядом с тобой всё время твоего изгнания. Я заботился о тебе, я помогал тебе – неужели этого мало, чтобы оказать тебе почести при расставании?

Но я знала, что им руководит иное чувство – желание умереть, торжествуя при виде моего освобождения, чтобы кончина была радостной, чтобы жизнь не продолжалась бессмысленно в одинокой пустоте, в безмолвной тьме, в сознании своей ненужности. Как я могла достойно отблагодарить его, добровольно посвятившего мне долгие годы своей единственной жизни, отказавшегося ради меня от родни и близких?..

Я обратилась к Ульяне – найти её было нетрудно, зная маршруты туч. Я не могла привести её насильно – так людей не сближают, кроме горя это ничего не принесёт. Но свойства людей мне известны. Их память сильна и ярка. Невозможно, чтобы она забыла его! Даже если она откажется, память не даст ей прожить в покое. Я искренне надеялась, что она возвратится, но пришло время покинуть мир Саргиза, а её всё не было.

Башня рухнула, поднимая клубы глиняной пыли; моё тело зависло над развалинами; от напряжения, вызванного проходящей сквозь тело силой, я плохо различала окружающее, но старалась видеть Саргиза – его фигурка терялась в мятущейся пыли, в расходящихся от осевого луча потоках горячего ветра.

Я рванулась по лучу, увлекая за собой обломки, пыль и гарь; воздух сгорал на мне и срывался вниз языками пламени. По достижении пороговой скорости я перестала ощущать бешеный жар оболочки – меня объял абсолютный холод межзвёздных просторов.

Прощай, Саргиз.

Если мне суждена победа в моём жестоком мире, я вернусь, чтобы почтить память о тебе, друг мой, ласковый друг.

Я не узнала Гульмазара. Казалось, здесь бушевал пожар – хотя здесь было нечему гореть, кроме моей рухляди и постели на моей суфе. Башни не было; купола обожжены, всюду валялась осколки закалённой глины.

Но кто-то управлял тучей, что принесла меня сюда?..

– Саргиз! – позвала я. – Это я, Ульяна! Я вернулась!

Ни звука в ответ.

Я побежала к западному куполу. Меньшие купола были открыты, внутри пусто; чёрный мох полёг, цветы-камни потускнели и погасли.

– Саргиз!!

Тишина. Я позвала ещё раз, и ещё, уже с отчаянием.

Подбегая к восточному куполу, я осеклась на бегу и вскрикнула – то, что я посчитала большим обломком глиняной стены, был Саргиз.

Он лежал лицом вниз; голова его, лохматая и опалённая, покоилась между локтями, а в руках, сомкнутых над головой, огневел тот цветок-камень, что принесла я.

Я вцепилась в его плечи, стала трясти в безумии, с каждым мигом всё яснее ощущая, какой он холодный, тяжёлый, безжизненный, и закричала, словно крик мог что-то изменить:

– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного!

Шерсть отходила клочьями и вязла в пальцах; я опомнилась, поняв, что с шерстью отдираю и коросту омертвевшей плоти, будто с дерева – отжившее, иссохшее корьё. Под толстыми, покоробившимися слоями ороговевшей кожуры забелела человечья кожа. Вмиг стало видно, будто я прозрела от давнишней слепоты – страхолюдное обличие Саргиза лишь снаружи, как на ряженом, на скоморохе – козья шкура и рогатая личина! Перестав голосить, я с ожесточением принялась срывать обманные покровы, трещавшие под руками и тянувшиеся на изломах войлочными волоконцами. Эти волокна, как нитчатые черви, кое-где казались въевшимися в кожу.

Остановилась я, заметив, что на месте иных вырванных нитей выступили капли живой крови. Тут и Саргиз, наполовину очищенный от шкуры зверя, застонал и пошевелился.

Полностью он высвободился к закату; тогда я увидела его настоящее лицо.

Пятнадцать из каждых ста нитей остались во мне.

Подарок царевны был невелик, но дорог, много дороже, чем слиток чистого золота – агатовый шар величиной чуть меньше пяди, каменно увесистый и нерушимо крепкий, как и всё цельное, что она изготовляла. Таких камней она сделала семь; в них, как в книгах, были запечатлены её приказы, и тот, кто владел камнем и знал, как им распоряжаться, мог велеть тучам и нитям исполнить тот или иной приказ.

И я велел нитям выйти из меня – в надежде, что без них умру, рассеюсь прахом, поскольку жить дальше мне было невмоготу – без царевны, без Ульяны…

Но камень дерзко отказался и сослался на веление царевны – все средства поддержки, то есть нити, удалять воспрещено.

«Повинуйся мне!! – настаивал я – но ответ был один, словно эхо.

Значит, царевна не разрешила мне умирать. Зачем?!..

Тогда я пошёл на хитрость – приказал убрать столько нитей, сколько можно, и камень подчинился. Это было так больно, что я потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, отделившийся от тела нитяной панцирь загрубел и омертвел, и сдерживал меня, как скорлупа – птенца. Надо было напрячься и сбросить его, но… жизнь не манила меня; я потерял всё, что составляло её смысл, и думал лишь о том, что зря боль при выходе нитей не стала последней. Я согласился с тем, что перестану быть, и сетовал – отчего смерть медлит взять меня?

Вскоре до меня донёсся шум, как глухой крик, и я почувствовал удар, подобный всплеску волны.

Кора, облекавшая меня, трещала и тряслась под напором извне. «Шакалы, – подумал я. – Пусть едят, не шевельнусь».

Но это пришло моё спасение.

Разговоров у нас было – не наговориться, точно мы впервые встретились. Я упивалась его голосом, теперь не хриплым, а чистым. В лицо вглядывалась неотрывно – так сладки были черты его, так желанны. Не обмануло сердце – под нитяной верхней кожей, уродовавшей облик, таился статный молодец, образом словно Лель, чернокудрый, темноглазый, тонколицый по-иконописному. Лучшего и хотеть не можно. Как в сказке-бывальщине – сбросил шкуру Серый Волк, обернулся парнем Сергием…

Стали думать, как нам жить. Я, знамо, в свою сторону тянула.

– Сергинька, пойдём в русскую землю. Тебя с уважением примут, ты книжное знание имеешь, каменному зодчеству научен, мастер воду искать…

Пела и пела ему в уши, днём и ночью. Он колебался. Тридцать лет дома не был – и как было явиться, в прошлом-то обличии? тайком во двор заглядывал очами туч, и только.

Уговорила. Однако, и он своё слово сказал; тут настал мой черёд противиться.

Скажем, дитя родить – дело женское, обыкновенное. А впустить в себя живые нити – где такое видано, кем заповедано?! Я ни в какую. Нет, и не домогайся! Он и так, и эдак, и улещал, и растолковывал, даже сердиться начал:

– Пойми ты, глупая, что это благотворно! Я за тридцать лет ни разу не хворал, и не старился! Веришь ли, что мне за полвека? Сможешь тучами повелевать, с камнями говорить…

– Спаси Бог от такой радости. Очень-то мне надо разговаривать с каменьями; лучше с людьми. Много ли новостей услышишь от камней? Ты ему: «Здравствуй, валун-дядюшка!», а он: «И ты здравствуй; знаешь ли, на мне вчера гадюка грелась».

Полдня мы провели спиной друг к другу. Саргиз слова истощил, изображал обиду, и я тоже. Было время поразмыслить… рассудила я, однако, что не след мне дары принимать, которые не Божьим и не людским помыслом сотворены, и в чём их назначение – одной царевне ведомо. И что это была за царевна? без лица, без рук, без ног, ворожейные нити из песка и воды пряла… Может, правда, что её волшба позволила Саргизу не стареть, но разве счастье это – жить и жить в обаянии нитей, глядя, как и дети, и внуки твои в могилу сходят? Не благо, а горе; столько горя человек не вместит, сердце разорвётся. Так я Саргизу и сказала; он смирился. Очень хотел он жить со мной в любви.

Чтоб кур фазаньих и гусей безмозглых не тревожить, в Курск мы въехали конные; Саргиз верхом, я в арбе, со всем скарбом. Кто нам дивился, так это половцы, к которым мы с неба спустились. На карачках к нам подползали, воя. Впрочем, подлости своей и в страхе не избавились – коней дали квёлых, арбу поломанную; тогда Саргиз достал цветок-камень и выпустил из него чуток силы – по степи пламя метнулось, войлоки на кибитках затлели. Тут нам и саблю поднесли, и кумыс в бурдючках, и мяса сушёного много, и двух невольниц подарили, лишь бы мы убрались поскорей.

Вот и Курск, вот и дом родимый! Встречал ты, град, князя Игоря Святославича в его тёмную годину – встреть и нас в нашу светлую!

Батюшка Кудьма вышел к воротам:

– Благодарствую тебе, молодец, что спас мою младшую дочь. Будь моим гостем… одного не знаю – как тебя звать-величать.

Саргиз показал ему цветок-камень:

– А это – помнишь?.. Звать меня Сергием.

Тут и сказке конец. Стали мы жить-поживать и добра наживать.

Князь слушал речи Сергия внимательно, но предостережениям о надвигающемся с юга Чингизхане не внял. Благо, чингизово войско Курска не тронуло, прошло стороной на Булгарию. Сергий очень сокрушался о монгольском разорении Ургенча и всего Мавераннахра.

В Курске дивились его обычаю целовать руку, коснувшись ею иконы, но понемногу Сергий перешёл на наш обряд.

Терем поставили – каменный, с резным узорочьем; Сергинька показал, что он умеет с камнем делать, и много восхищались люди делом его рук. Третьяк прозвал его греческим именем – Архитектон, что значит «старший над плотниками», а по-нашему – зодчий. Мужи нарочитые звали Сергия строить им терема и давали за это хорошую плату; строил он и церкви, а из Северского Нова-Города и даже Киева ходили у него учиться, и резной узор его приняли многие за образец.

В год нашествия неверного царя Батыги, из рода Чингизидов, у нас уже подрастали сыновья и дочка-ласточка. Мы перебрались в Смоленск.

К сему приписал Савелий Тимофеев сын Сергиев. От отца моего Тимофея, а он от отца своего Пахомия, а тот из рук пустынножителя старца Вассиана, перешло мне в наследство беречь и стеречь от недобрых глаз книгу «Повесть Сергия и Улианы», писаную, по преданию, собственноручно старицей Евдокией, в миру Улианой Кудьминой дочерью, вдовой Сергия Архитектона. Во многих бедствиях цела осталась сия повесть, и в смуту, и в годы борения супротив ереси никониан, и в пришествие предтечи Антихриста, назвавшегося император Пётр, и Бог даст, перейдёт к детям моим вместе с чёрным царь-камнем круглым, завещанном хранить, пока жив род Сергиев, стоящий за древлее благочестие и правду. В том помощник и предстоятель мой Исус Христос. Аминь.

Судьба моя в родном мире была счастливой… и несчастной.

Старуху я победила и исторгла её в иной вариант бытия; это было воздаяние ей, равное тому, что она сделала со мной.

Вернувшихся изгнанниц недолюбливают, подозревая в них дух неуместных новшеств, заимствованных из других миров. Так ли это?

Я не преследовала и не угнетала сторонников старой царицы. Что же касается новшеств… Моя семья всегда отличалась беспокойством, непоседливостью и горячим нравом. Старуха держала семью в узде – а тут вдруг я, молодая и полная впечатлений. Я постаралась направить энергию семьи в научное русло, в разработку новых искусственных существ – но старым брюзгам и это претило. Посыпались нарекания; наконец, меня и семью обвинили в выращивании боевого снаряжения.

Я уступила сообществу цариц, допустила их представителей в свои лаборатории. Разумеется, там ничего не нашли. Но сам факт! шумиха!.. Самые ретивые стали говорить об отселении. Ну уж нет; чем ждать появления царевны, что возглавит недовольных, надо самой проявить инициативу. Я испросила дозволения цариц переместиться за грань и выбрать подходящий вариант бытия, где можно основать колонию. Мне предложили мир, в реальное время уже погибший, но некогда подававший надежды; условия эмиграции были жёстки – уйти в минувшее и взять ответственность за судьбу мира, и ни просьб о помощи, ни возвращения, пока не совпадёт счёт времён.

Я согласилась. Царицы были рады – убрать с глаз долой молодую выскочку; мол, поработает и поумнеет, паинькой вернётся.

Радовалась и я – там-то никто меня не будет сдерживать!

Первым делом я преобразовала две группы населения во вспомогательные расы – искусников и мастеров. Пусть будет не один Саргиз, а тысячи! и с более совершенной внешностью – я изменила жителей в соответствии с понятиями о красоте и силе, принятыми в мире Саргиза. Вот где понадобились смелые экспериментаторы из моей семьи. Дозированно вживляя в организмы слуг органические и неорганические средства поддержки, мы получили долговечных и выносливых существ с высоким интеллектуальным потенциалом. Одновременно прогрессоры, внедрённые в среду искусников и имеющие их облик, распространяли знания об энергетике. Вскоре наши усилия принесли первые плоды – искусники сами изготовили первые накопители и зарядили их от наших источников питания.

В это время я позволила себе посетить мир Саргиза; это не нарушало запрет цариц на возвращение – хотя я проникала в реальное время, свой мир я не навещала.

Что касается развития технологий, мир Саргиза заметно вырос; здесь появились даже примитивные образчики искусственной живности. Обнаружила я также зачатки эфирной и нитевой систем обмена сведениями и без труда включилась в них.

Всё, всё изменилось в знакомом мне мире. Кустантания теперь звалась Истанбулом, и там жили тюрки, и не было больше румийского базилевса.

Я выяснила, что немного позже моего отлёта тюркский лидер Тимурленг приказал истребить ассирийцев-несториан от страны Хань до страны Шам, что и было исполнено с величайшей жестокостью – почти до реального времени кое-где высились горы черепов замученных христиан, и мастер Верещагин из страны русов запечатлел их на картине. Я была горько опечалена – скорей всего, мой Саргиз погиб в этой чудовищной резне!

Командное устройство, оставленное мной Саргизу, на сигнал не отвечало. Разрушить его здесь не сумели бы – значит, истощился вложенный в него заряд, и оно стало просто круглым слитком, непонятным местным жителям.

И Гульмазара больше не существовало – за столетия барханы затянули это место; лишь тощие саксаулы подрагивали под ветром там, где я вынашивала свои планы возвращения…

Разметав дыханием песок, я силовым лучом выжгла на каменной плите слова памяти и скорби, после чего раздвинула пласты пространства и вернулась в свой вариант бытия, где искусники, мои прекрасные дети, наполняли боевые накопители, а мастера углубляли подземные убежища, ибо, если предвидение не обманывает меня, скоро в семье объявится царевна – мстительная, злопамятная, властолюбивая дрянь, с которой я буду сражаться.